Моей жене Рене и сыновьям
Александру и Виктору
Срок настанет – Господь сына
блудного спросит:
«Был ли счастлив ты в жизни земной?»
(И.Бунин)
Что верно? Смерть одна!
Как берег моря суеты
Нам всем прибежище она!
М.И. Чайковский. Либретто «Пиковой дамы»
1. БЕРЕГ МОРЯ СУЕТЫ
ВВЕДЕНИЕ
Памятно время, когда над Советским Союзом проносились зловещие ураганы борьбы со всевозможными «измами». На этот раз шла беспощадная война с формализмом.
На одном представительном собрании предложили выступить Михоэлсу.
Начал он так. Домашний учитель демонстрирует сидящему рядом отцу успехи его мальчика.
— Ну, сколько будет трижды пять?
— Десять, — быстро отвечает мальчик.
— Ну, подумай!
— Двадцать, — выпаливает ученик.
— Ну, еще…
— 25! ..
Учитель смущен. Но отец сияет:
— Ну, мальчик не угадал! Но смотрите, как он вертится!!!
И далее Михоэлс продолжал: «Многие до меня вертелись на этой трибуне, позвольте и мне повертеться!..»
Очень многие «вертелись», обсуждая проблемы старости.
Не уверен, что я «угадаю», но покручусь. Ибо эти проблемы делаются мне все ближе — в 80 лет это не удивительно.
Стариков подстерегают две опасности. Первая — это ухудшение физического здоровья. Надежда здесь возлагается на врачей. Насколько эта надежда реальна — об этом впереди.
Вторая напасть — это ухудшение характера, опасность стать невыносимым для окружающих. Это целый букет черт, появление которых и означает приближение или наступление старости. Здесь надеяться можно только на себя.
Этот букет удивительно точно отразил Юрий Герман в «Молитве человека пожилого возраста»:
«Господи, Ты знаешь лучше меня, что я скоро состарюсь. Удержи меня от рокового обыкновения думать, что я обязан по любому поводу что-то сказать.
…Спаси меня от стремления вмешиваться в дела каждого, чтобы что-то улучшить. Пусть я буду размышляющим, но не занудой. Полезным, но не деспотом.
…Охрани меня от соблазна детально излагать бесконечные подробности. Дай мне крылья, чтобы я в немощи достигал цели.
…Опечатай мои уста, если я хочу повести речь о болезнях. Их становится все больше, а удовольствие без конца рассказывать о них — все слаще.
… Не осмеливаюсь просить Тебя улучшить мою память, но приумножь мое человеколюбие, усмири мою самоуверенность, когда случится моей памятливости столкнуться с памятью других.
…Об одном прошу, Господи, не щади меня, когда у Тебя будет случай преподать мне блистательный урок, доказав, что и я могу ошибаться.
…Если я умел бывать радушным, сбереги во мне эту способность. Право, я не собираюсь превращаться в святого: иные из них невыносимы в близком общении, однако, и люди кислого нрава — вершинные творения самого дьявола. Научи меня открывать хорошее там, где его не ждут, и распознавать неожиданные таланты в других людях. Аминь».
К этому я бы добавил с учетом моего эмигрантского опыта и опыта Кыси (любимого кота Владимира Кунина):
«…Избавь меня от наступательного провинциализма, необязательности, всезнайства и постоянных потуг сообщить всему миру — кем мы были раньше, до приезда в Америку,
…от демонстрации полного восхищения собственной персоной,
… от примитивных сентенций и банальнейших благоглупостей и невероятного количества примеров из «богатого жизненного опыта»,
…от навязчивых поучений и советов тем, кто приехал сюда хотя бы на год позже нас,
… от убеждения, что все, думающие иначе, — дураки. Аминь».
И еще напомнил бы слова Жана де Лабрюйера:
«Старик, если только он не очень умён, всегда высокомерен, спесив и неприступен».
Я хотел бы разобраться в себе, понять духовную суть и смысл старости, в которую я погружаюсь. Хотя понимаю, что познать смысл старости, видимо, так же трудно как понять смысл жизни или смысл смерти.
Приходит пора, когда осыпается шелуха пустых забот, когда нет ни смысла, ни времени для карьерной суеты, для мелких огорчений и мелких обид. Пора, как и детство, освобожденная от многих обременительных условностей и обязанностей.
Приходит время взглянуть на свою жизнь как бы со стороны, поразмышлять как и зачем жил, к чему пришел, с чем и как уйду. Многое переоценивается. Смещаются акценты.
Юрий Нагибин писал:
«В молодости мое счастье было коротким, зато оно объяло всю мою старость, а это самая важная, тонкая, нежная, грустная и прекрасная пора человеческой жизни».
Если бы так!
Но как справиться с трагическими спутниками старости: с потерей близких, с одиночеством, с болезнями, с потерей привычных занятий? Как приспособиться к новой действительности? И еще сотни «как?»!
Задумываться над этими проблемами рано или поздно придется каждому. И у каждого будет свое суждение.
О каком старике думаю я?
Не о сгорбленном, неопрятном, с тусклым взглядом, с трудом переставляющим ноги. Смутно воспринимающим происходящее, почти беспомощным. Мне его очень жаль. Но это не мой герой. И я не хотел бы дожить до такого.
Не мои герои и молодящиеся бодрячки, которые не понимают как смешны и печальны их потуги казаться «своими» в молодежных компаниях.
Мои же герои не могут похвастаться отменным здоровьем, заметно теряют силы, быстро устают, осознают близость конца, но не делают из этого каждодневной трагедии. Они еще способны на какие-то творческие дела. Не потеряли интереса к жизни, пытаются удовлетворить этот интерес посильным занятием, общением, чтением. И в то же время уже другими глазами смотрят на мир, немного отстранено, не строя долговременных планов.
За последние годы я заметно изменился. Заметил, что иначе отношусь и к себе, и к другим, не знаю — лучше или хуже, но иначе. Какие-то другие критерии. И я хочу разобраться в себе.
Эти записки — попытка понять, что же происходит со мной. Наступила ли моя старость, и какая она на вкус. Попытка представить себе, что может случиться (даже не со мной, но во мне) в оставшиеся годы. А пишу, потому что сказывается многолетняя привычка размышлять с карандашом в руках. Да и психоаналитики рекомендуют изложить на бумаге все, что вас беспокоит.
Писалось под настроение. Легко было бросать на клавиатуру подряд то, что приходило в голову. Но потом, каким-то непостижимым образом записанные мысли стали переползать с места на место, сцепляясь с близкими, и отпихивая чужие. И мне оставалось только посчитать эти сцепления главками и придумать им названия. Это самоуправство удалось им не вполне, и к моему удовлетворению некоторые неприкаянные мысли так и торчат — ни к селу ни к городу.
Эти записки — ни в коем случае не исследование, и не могут быть объективны. Это мое настроение и мои мысли. Некоторые мои друзья, которые прочли рукопись, не согласились со многим. И очень хорошо! У них свое видение.
Мои записки, и в частности, об Америке, антисемитизме в Америке, медицине, — в действительности это — записки о себе.
То, что я думаю об окружающем, это скорее отображает не окружающее, а меня самого! Мои мысли, мои взгляды, мою суть.
Так, о содержании «черного ящика» в кибернетике судят по реакции этого ящика на внешние сигналы.
И может быть, эти записки послужат мне некоторым сегодняшним психологическим автопортретом, дополняющим другой, нарисованный несколько лет назад в книге «До, После, Над».
Мишель Монтень в предисловии к «Опытам» говорит, что не искал славы и не стремился принести пользу, — это, прежде всего «искренняя книга», а предназначена она родным и друзьям, дабы они смогли оживить в памяти его облик и характер, когда придет пора разлуки — уже очень близкой.
Возможно, и эти записки навеяны извечной печалью не только о том, что наша жизнь уходит, но и о том, что память о нас стирается!
По каким же печальным сигналам можно понять, что подходишь к берегу Стикса, вплываешь в Старость? Можно ли отодвинуть старость? Как смириться с невосполнимой пустотой, оставленноуже ушедшими? Кого мы оставляем после себя? Что заботит старика в Америке? Что ждет наших внуков?
1 . СИГНАЛЫ СТАРОСТИ
Три тысячи лет тому назад Моисей, получив предупреждение о близкой кончине, упрекал Всевышнего: «Годы наши ограничил Ты 70 годами, от силы — 80 лет, и то, большей частью они суета и пустота, ибо чуть подготовлено что, а мы умираем».
Как он прав! Сколько раз приходилось убеждаться в критичности 80-ти лет. Многие знакомые, относительно спокойно доживали до 80. А дальше, за редким исключением, начинали «разваливаться».
Как подброшенный камень, прошедший высшую точку, мы всё быстрее устремляемся к земле, к старости.
Что это такое, «моя старость»? Когда же она приходит? Как узнать, что она уже пришла? Только ли в день, когда посмотришь в зеркало и вспомнишь Шекспира:
«По черточкам морщин в стекле правдивом \\ Мы все ведем своим утратам счет. \\ А в шорохе часов неторопливом \\ Украдкой время к вечности течет».
Или вспомнишь опасение Монтеня, чтобы старость не наложила больше морщин на нашу душу, чем на наше лицо.
Или замечаешь, что на многое смотришь другими глазами, многое вызывает непривычные мысли.
…Соседний парк полыхал костром осенних красок, таких ярких в Новой Англии! Кончалось лето с частыми дождями, перемежающимися ярким солнцем на безоблачном небе. И мы с Реной переглянулись: «Увидим ли мы это еще раз!». Сказали без горечи, но с грустью, сознавая, что остается нам не так уж много.
А может быть старость это — когда больше следуешь шаблонам, а если приходится от них отступать, — раздражаешься! Становится трудней менять планы, приспосабливаться к неожиданной ситуации.
Что еще? Старый еврей у Юрия Дружникова говорит: «Старость — не возраст, старость — когда спрашиваешь: «А зачем это мне?».
Пожалуй, он прав. И я часто спрашиваю — а зачем это мне? Стал тяжел на подъем. Слишком часто чувствую себя уставшим, и оправдываю свою сниженную активность: «Нечего сокрушаться, уже 80, пора подводить итоги!» Это ли не сигнал старости!?
Или, когда со щемящим чувством смотришь в безвозвратно ушедшее прошлое. Оживают забытые страницы.
Временами охватывает настроение — не картины, не образы прошлого, но именно настроение. Смутное ощущение себя в том времени, когда слушаешь почти забытую музыку «Лакуона играет Лакуону» или оркестр Делибора Бразды (на конверте пластинки когда-то читали: «это… скорее не для танца, а для кофе и сигареты»).
Когда щемит сердце от воспоминаний о времени и обстановке молодости, еще невзрослых детях, атмосферы ожидания чего-то хорошего.
Когда вспоминаешь с благодарностью многое, что было в зрелости. Ощущение праздника, радости и душевного подъема в благословленных горах Теберды, куда мы устремлялись каждое лето.
Приезд в Америку дал возможность прожить вторую жизнь! Все было ново и интересно. И новые надежды, и поиски нового себя, и найденное место в этой жизни, и возможность повидать мир!
И новые красивейшие места. Несколько лет подряд мы снимали на две недели большую квартиру в горах в соседнем штате Нью-Гемпшир. Дом стоял в ущелье с вековыми соснами. Одна такая тянулась выше нашего балкона на третьем этаже. Под окнами шумела горная река. Кто только из наших друзей не гостил в этом доме. И барбекю на балконе, и поздние разговоры, и хорошая музыка…
Грешно было бы сетовать на прошедшую жизнь. Было в ней всякое. Но было главное — моя семья, мои достойные корни, увлекательная работа и добрые друзья. И доля везения! Чего еще желать!
А нынешний несколько отстраненный взгляд на все это — справедливая плата за вхождение в старость.
Может быть возникшее пять лет назад желание написать книгу о своей семье, о себе — тоже было сигналом приближающейся старости (что-то подсказывало, что дальше нельзя откладывать).
Когда же начинаешь серьезно задумываться о приближающейся старости? Может быть когда сыновья переходят за отметку в 50 лет, или когда молодой друг, которому 50 исполнилось год назад, жалуется на зрение и приговаривает, — мол, ничего не поделаешь, возраст! Может быть, когда осенью задаешься вопросом: увижу ли новую весну?
Возможно, первый сигнал звучит, когда вдруг понимаешь, что это тебе жить осталось всего нескольких лет. Наверно, настроение, с каким принимаешь эту мысль, определяется опытом всей жизни и сложившимся характером.
Стал уставать и от лекций. К концу цикла — обычно — из семи лекций — жду с нетерпением последней, зарекаясь впредь читать их. Собираю свой архив, укладываю в несколько больших бумажных мешков и отправляю на хранение к старшему сыну. Но проходит несколько месяцев, начинает томить безделье, и я опять поддаюсь уговорам, забираю архив и начинаю новый цикл. Так было уже три или четыре раза.
Наверно, сигнал старости и в том, что оглядываешь прошлые годы не строя планов на будущее, чаще задумываешься над прожитой жизнью, сожалеешь о неиспользованных возможностях, которые уже не реализуешь. И вглядываешься в себя, — каким ты станешь в недалекие годы?
Старики, которых я перевидал на своем веку, были очень разными — от добрых и мудрых до озлобленных и выживших из ума. Насколько я мог судить, они приносили в старость все накопленное за свою долгую жизнь, всего себя целиком.
Конечно, что-то добавлялось. Иногда отталкивающее (речь идет не о физическом состоянии — дряхлость и беспомощность должны вызывать лишь острое сопереживание и стремление помочь, — но о духовной деградации, озлоблении, эгоизме, тирании). Беда и в том, что первыми это начинают замечать окружающие.
Но знал и таких, которые и в 90, и почти в 100 лет сохраняли доброту, интеллект, интерес к жизни, чистоплотность и даже трогательную галантность. Кто обладал терпимостью в зрелости — тот, скорей всего будет таким же и в старости.
Есть ли возраст у старости?
Согласно Талмуду (Авот 5:21) пожилым человек становится в 60 лет, стариком — в 70. Хотя можно состариться и раньше.
Правда, не так уж давно старческим считался возраст в 34 — 36 лет.
Тынянов писал о вечере в доме Сергея Львовича Пушкина:
«Николай Михайлович Карамзин был старше всех собравшихся. Ему было 34 года… возраст угасания:
«Время нравиться прошло,
А пленяться не пленяя,
И пылать не воспаляя,
Есть дурное ремесло».
34 года было и Льву Николаевичу Толстому, когда он писал тогда еще молоденькой Софье Андреевне:
«Ваша молодость и потребность счастья слишком живо напоминают мне мою старость и невозможность счастья».
В 1854 г. И.С.Тургенев пишет П.В.Анненкову о Марии Николаевне Толстой:
«Она очаровательна, умна, проста, я смотрел на нее, не отрывая глаз. На старости лет (четыре дня назад мне исполнилось 36) я едва не влюбился…»
Все относительно. …Младших учеников ешивы спросили, как они объясняют библейские предания о людях, живших по 800 лет. Один ответил, что в те времена была чистая окружающая среда и натуральная пища. Другой пояснил: “у них не было стрессов”. А третий, маленький скептик, ухмыльнулся: «тогда не умели считать».
…Моим родителям не было и 50-ти. Мы должны были сойти на маленькой станции пригородного узкоколейного поезда «кукушки». И тут наши молодые попутчики забеспокоились: «Вы не успеете. Поезд здесь останавливается на полминуты». Мы спокойно сошли. Но родители переглянулись:
– Наверно, мы кажемся им старыми, — сказала мама.
По-разному библия оценивает старость. С одной стороны, она ассоциируется с мудростью. Но в то же время левиты могли служить в скинии лишь до 50-тилетнего возраста, а глубоким старикам запрещалось быть членами верховного суда — Синедриона.
Старость, время заката жизни, пора утраты или, по крайней мере, ослабления физических и умственных способностей. Но для каждого — это свой загадочный уникальный путь.
Меня в первую очередь интересует снижение психической активности, невнимательность, невозможность сосредоточиться, быстрая утомляемость, внезапные эмоциональные спады и подъёмы, провалы памяти. Пожилому человеку страшны любые жизненные перемены. Он консервативен в суждениях и поступках, склонен к нравоучениям. Он делается раздражительным, вспыльчивым, агрессивным или, напротив, неуверенным в себе, подавленным и плаксивым. Легко поддающимся тревоге, часто по ничтожному поводу.
Однако неверно считать, что старость — это только период угасания жизненных сил. Масса примеров подтверждает, что в глубокой старости возможно достижение мудрости и чувства полноты жизни, исполненного долга, лучшего понимания собственной личности.
Самый крупный греческий автор трагедий Софокл в глубокой старости — около 90 лет — создает свою лучшую трагедию «Эдип в Колоне». Сократу — знаменитому эллинскому философу было 94 года, когда он написал свою “Хвалебную песню Атине”. Его учитель Георгий жил 107 лет, занимался философией до последних дней. Когда его спросили, не надоело ли ему жить в таком возрасте, он ответил: “У меня нет причин жаловаться на старость”.
Платон умер в 80-летнем возрасте, записывая свои мысли. Вольтер в 86 лет сохранил остроумие и сарказм. Лев Толстой и после 80-ти выдвигал новые мысли, полные юношеского энтузиазма. Микеланджело и Тициан в 90-летнем возрасте писали столь же замечательные картины как в юношеском и зрелом возрасте.
Самым активным защитником старческого возраста был Марк Тулий Цицерон, написавший в 44 г. до н.э. диалог «Катон старший, или о старости», в котором защищает и восхваляет пожилой возраст, как наиболее ценный для человека и для общества в целом. Согласно Цицерону, для мудрого человека старый возраст — самый драгоценный период жизни, так как страсти успокаиваются и более не затуманивают рассудок.
Кроме того, считал Цицерон,
«человек в старости владеет таким сокровищем как накопленный опыт. Больших высот можно достигнуть путем размышления благодаря силе характера и здравому смыслу; во всем этом старые люди превосходят молодых».
В чем же черпать силу духа в старости?
Прав ли Моруа, утверждая:
«Пока душа не смирилась со старостью, пока еще есть какие-то силы, старость можно победить. Старость — это не дряхлость тела, а состояние души».
Что же верно? «Мы можем заниматься привычным делом», потому что стареем, или «Мы стареем, потому что не можем заниматься привычным делом»?
Жизнь ставит удивительные опыты. На 78 году жизни я пришел к выводу, что большие нагрузки и вообще многое уже не для меня. Я стал уставать, утренние упражнения и длинные прогулки в нашем парке стали меня утомлять. С удовольствием присаживался на скамейку. На почту, — что в 15 минутах ходьбы от дома, — предпочитал ездить на машине.
Одна мысль о возможном дальнем перелете вызвала чувство дискомфорта, а перспектива провести ночь под чужой крышей на непривычной кровати угрожала бессонницей.
Короче, я был настроен на жизнь в спокойных домашних условиях без долгих путешествий и вообще без всяких авантюр. На разговоры Рены о том как много мы еще не видели в Европе отвечал, что многого мы еще не повидали и в Америке.
Друзья в Калифорнии непрерывно звали в гости. Надо было бы повидаться там и с единственным здесь Рениным родственником, найденным нами после более 60 лет разлуки. Но под разными предлогами откладывал с года на год. Не было ни настроения, ни сил…
И вдруг… случилось страшное несчастье!..
10 ноября 2003 года после мучительной болезни в Канзасе скончалась Рена — жена Гриши Буяновского. С ней и Гришей мы тесно дружили с детства. На похороны мы не успевали, но через несколько дней прилетели в Канзас, пожили с ним неделю.
Вскоре на 10 дней Гриша приехал к нам в Бостон, а потом мы отвезли его в Нью-Йорк к его сестре Лиле. Прошло еще некоторое время, и мы съездили с ним на 10 дней во Флориду, благо там пустовал дом его приятелей.
И думать о плохом самочувствии, о слабости просто уже не приходилось. Не до этого было.
…А потом последовали и другие поездки. Полет в Калифорнию. Десятичасовое руление от Бостона до Торонто, и через три дня такой же длинный путь обратно. Ездили в Беркширские горы и еще куда-то.
Я не скажу, что плохое самочувствие и недомогание прошли; были и плохие периоды, но я старался не думать о них: «Болит, ну и черт с ним!». И, в конце концов, решился поехать вдвоем с Реной на две недели в Австрию и Чехию. Ходили по восемь часов в день, посмотрели очень много, бывали на концертах, в опере, ездили в Крумлов, обедали в Чешских Будейовицах, несколько часов под проливным дождем бродили по Карловым Варам, в ночь Йом Кипур молился в Праге в старейшей в Европе синагоге… И — к моему удивлению — никакого упадка сил или плохого самочувствия — нормальное естественное утомление к вечеру. Такое вот чудо!
И хотя этого чуда хватило ненадолго, я вспоминал другое высказывание Моруа: «Старение — не более, чем плохая привычка, для формирования которой занятые люди не имеют времени».
Можно ли эту формулу считать универсальным средством, чтобы отодвинуть старость?
Я бы разделил «отодвигающих старость» на два лагеря.
В первый лагерь, «активно отодвигающих», включил бы тех, кто разумно мобилизовал все физические силы организма, выстроил стратегию преодоления болезней и старости и строго — и в мелочах и в крупном — следует ей. Ярким представителем (если не лидером) этого лагеря я назвал бы Поля Брэга.
Во второй лагерь поместил бы тех, которые предпочитают жить в свое удовольствие полнокровной и интересной жизнью, не предаваясь особым заботам о своем здоровье. Лидером второго лагеря я бы выбрал Уинстона Черчилля.
Действительно, Поль Брэг, твердо решив стать здоровым, скрупулезно осваивал и пропагандировал секреты нормальной работы человеческого организма. Широкую известность принесла ему первая же книга «Чудо голодания». На 96-м году жизни трагически погиб, скользя на доске в бурном океане. Вскрытие показало, что он был абсолютно здоров, как 18-тилетний юноша.
Уинстон Черчилль, премьер-министр Великобритании в самые тяжелые военные годы (1940–45) и в период «холодного» сдерживания Советского Союза (1951–55), не делая никаких специальных упражнений, не практикуя диет, до 90 лет сохранил ясность ума и в преклонном возрасте за труд по истории Второй мировой войны был удостоен Нобелевской премии. Тучный гурман, заядлый курильщик, поклонник армянского коньяка — всю жизнь занимался только интересующим его делом, спал днем не менее часа и достигал колоссальных успехов.
К команде Брэга я бы мог отнести, к примеру, моего друга доктора наук Исидора Марковича Шенброта. Автор более десятка научных монографий и более сотни серьезных статей — с молодости не отличался здоровьем. Вернувшись с фронта и окончив институт взялся за себя. Сколько его знаю, он проводит непрерывные, но осторожные эксперименты над собой (травы, вода с ионами серебра, специальное дыхание, йога и многое другое). Перевалив за 83 он худощав, весьма подвижен и активен, овладел новой специальностью, успешно работает в исследовательском институте, ведет спецсеминары, продолжает увлекаться музыкой, электроникой.
А вот другого моего друга Виталия Абрамовича Колмановского я бы ввел в команду Черчилля.
Виталий Колмановский, силой духа отмахивающийся от всех неудобств и недугов пожилого возраста. Филолог, эрудит, поэт. Его пьесы шли в разных театрах. Душа Бакинского КВН в период его триумфа.
Истинный хлебосол. В его доме побывали практически все интересные гости Баку. В разгар армянских событий за его столом общались люди разных лагерей, спорили, но не теряли голову, как их собратья на улицах.
Перебрался в Штаты в весьма солидном возрасте. Здесь — участник и призер всеамериканских интеллектуальных состязаний (типа «Кто, Где, Когда»). Собирает у себя старых и новых друзей. Он и его жена Тамара легки на подъем, часто летают в заморские страны.
А я? Я не примыкаю ни к одному из лагерей, хотя стоило бы.
Первый лагерь мне бы был очень полезен. В продолжение лет 30 каждый день по утрам пробегал по два – три километра, иногда раз в неделю голодал по 36 часов. И чувствовал себя отлично. К сожалению, сейчас этого не делаю, трудно.
В те короткие периоды, когда я держу разумную диету (например, Аткинса), я теряю в весеи чувствую себя хорошо. Но такого я придерживаюсь редко. Обычно не кладу охулку на руку и ем все, не особо угрызаясь последствиями!
И второй лагерь мог бы меня прельстить. Я действительно много занят интересными делами, не говоря уже об этих записках. Здесь и математика, и иудаистика, и переписка, и Интернет.
Но мне ближе третья возможность отодвинуть старость — это активное общение с молодыми и сохранение в себе детства.
Учить студентов в институте было радостью. Это душевное обновление, омовение в реке, имя которой молодость. И каждый год новые лица! Время как будто останавливалось, и я ощущал себя немногим старше своих студентов. Мне с ними было легко.
Был и балласт, но были и способные, пытливые ребята, ради которых стоило выкладываться в полную силу. И если бы не катастрофа, потрясшая Баку, я мог остаться там, до гробовой доски читал бы лекции, черпая бодрость в общении со все новыми поколениями молодых людей.
В смутное время бесконечных митингов и стычек, беспорядков на улицах и пустых аудиторий на мои лекции студенты приходили аккуратно. Иногда кто-то заглядывал в дверь и пожимал плечами, — мол, что за чудаки сидят здесь? В конце лекций я благодарил студентов за то, что пришли, и просил не ввязываться в уличные события и идти домой.
Особо я подружился с группой, в которой был куратором. Вел её от первого курса до выпуска. Студенты шли ко мне со всеми недоразумениями и трудностями
15 лет спустя друг нашей семьи умница Маша Колмановская, бесценный помощник в исследовательской работе в Азербайджанском политехническом институте поместила мою фотографию на сайте института. И вскоре на этом же сайте высветились тронувшие меня отклики.
— откуда это фото, по-моему это мой любимый преподаватель Гинзбург Марк Яковлевич, кто подскажет
— Как здорово! Я его отлично помню, добрый, умный. Я сохранила фото на рабочем столе, и с удовольствием вспоминаю студенческие годы. Гинзбург был особенным преподавателем, среди студентов — свой человек, все его любили и уважали. Большой привет ему от группы 655р1.
Это не самореклама. Это растрогавшие меня свидетельства доброй памяти обо мне у давнишних учеников.
Особенно тронуло меня письмо одной моей студентки:
«Здравствуйте, Дорогой Марк Яковлевич!!! Это просто чудо!!!
Я Вас столько лет разыскиваю… Самые лучшие воспоминания о педагогах института связаны с Вами… Жду Вашего письма.
Уже несколько лет мы регулярно переписываемся по электронной почте, иногда перезваниваемся. Она с семьей живет в Турции, серьезный администратор фирмы. Умна и сердечна.
И здесь, в Бостоне меня поддерживает общение с моими молодыми учениками. Даже самые маленькие из них — это личности.
Дети — великие творцы. Я давно уяснил, что для взаимного понимания, хорошего рабочего контакта надо не опускаться до уровня детей, а подниматься до их уровня.
«Воображение важнее, чем знания. Ибо знания ограничены, а воображение способно охватить весь мир. Эйнштейн
Дети удивительно творческие фантазеры.
…В аэропорту в Баку у милицейской доски с большим количеством фотографий под общей надписью «Их разыскивает милиция» останавливается гостивший у нас внук моих друзей Миша Шенброт, лет семи. Всматривается в лица разыскиваемых и вдруг заявляет: «Они все есть у меня». И вытаскивает из кармана пачку вырезанных из газет фото (передовики и знатные люди). Когда и зачем он их вырезал — никто не знает. Но что удивительно — нашлось определенное сходство между некоторыми вырезками и фото на доске.
Дети наделяют все окружающее причудливыми образами. Они одухотворяют любимых кукол и животных. С ними у детей больше взаимопонимания, чем со взрослыми. Были такие игрушки и у моих детей. Были и собаки. Да и мы с Реной «очеловечивали» наших собак.
Из моего письма к Саше в Бостон: «На днях Джери была очень озадачена и оскорблена моим поведением: мама несла к Джериной кормушке ее «обед» в кастрюлечке, а я его перехватил, стал черпать ложкой и якобы отправлял в рот, причмокивая: – Ах как это вкусно! Мадам страшно изумились, взволновались и довольно громко и ясно фыркнули примерно следующее: «Видела я негодяев, но таких…». А недавно я, старый дурак, не нашел ничего лучшего, как вечером на гулянии спросить у собаки: «А где Сашенька? Саша где? Иди к Сашеньке!» Что тут было! Джери заметалась, помчалась из конца в конец скверика. А потом подбежала ко мне, встала на задние лапы, передними уперлась мне в грудь и совершенно человечьими глазами явно спрашивала: «Что это? Шутка? Если шутка, то это безжалостно».
В общем, я очень расстроился, пришел домой, рассказал маме-Рене, и ее тоже расстроил».
Достоевский говорил, что человек обязательно должен сохранить в себе свое детство, и чем больше остается в нем детства — тем лучше. Детство — это самое великое чудо на свете. Чем дольше мы несем его в себе, тем дальше мы от старости.
2. ДЕТСТВО В СТАРОСТИ
Всю свою жизнь мы несем в старость. И это, прежде всего, впечатления детства. Тот фон и те кирпичики, из которых складывается фундамент личности. Понятия добра, зла, ответственности, уважние к людям, достоинство… — все это из детства.
Зачатки характера простодушно проявляются уже в раннем детстве, в ту пору, когда их еще не подавляют.
С генами, либо с чем-то еще пока не открытым, человеку даны все его будущие черты. Естественно, потом какие-то черты личности загоняются вглубь, иные — гипертрофируются.
Иногда к старости что-то усугубляется и часто выступает карикатурной доминантой.
Похоже, что заложенное в раннем детстве составляет тот нравственный и практический потенциал, который в дальнейшем только развивается, сохраняя свою основу. Модель, сформировавшаяся уже в детстве, может служить базой примерного предсказания того, что проявится в старости.
Старость сродни детству. Это относительное освобождение от многих обязанностей… Относительная мудрость.
Мудрость ребенка в его непредвзятости, в интуитивном ощущении правды и в свободном изъявлении своего мнения.
Мудрость старика в его опыте, в ощущении тщетности суеты, в некоторой отстраненности от житейских мелочей.
Ребенок, еще не испорчен условностями, говорит что видит и что думает.
И на старости лет слетает шелуха многих нелепых условностей, наступает пора не искать иллюзорную выгоду и не скрывать мысли, не всегда облекая их в тактичную форму.
Мудрость ребенка — мудрость возраста, когда каждый день воспринимается, перерабатывается и откладывается навсегда немыслимый для взрослых объем информации. Мудрость, не замутненная предвзятым отношением, не вытесняемая повседневными заботами взрослого человека. Мудрость, осененная жаждой нового, благословенная пора, когда перенасыщенный впечатлениями ребенок вечером засыпает на ходу, а утром посыпается со сладким предчувствием чего-то нового, страшно интересного.
И великий грех — попытка насильно уложить ребенка на прокрустово ложе наших «взрослых» представлений. Этот шрам остается до самой старости.
«Вам никогда не удастся создать мудрецов, если будете убивать в детях шалунов… У ребенка своё особое умение видеть, думать и чувствовать. Нет ничего глупее, чем пытаться подменить у него это умение нашим». (Жан Жак Руссо).
В раннем возрасте ребенку особенно нужен мудрый добрый воспитатель — учитель, который не только мог бы будить его воображение, но и подметить способности к чему-то. Мог бы помочь ребенку в постижении неких идей, очень осторожно направить его мысли и поведение.
Что я несу в старость из своего детства?
Одно из моих ранних самоощущений — и во дворе, и в детском саду — это самостоятельность, чувство вожака- альфы. Это ощущение помогало мне всю жизнь. Но кто знает, — не обернется ли это тиранством, нетерпимым для окружающих!
Особого потрясения от известия, что все умрут, и что когда-нибудь я и сам умру, я не испытал. Было ощущение, что это — какая-то нелепость. Что за чушь: я есть и почему-то вдруг меня не будет! Нет, здесь что-то не так. По крайней мере, —это не обо мне! Я буду жить всегда! Детское представление о смерти было примерно таким — не будет старых, вроде куда-то уедут, исчезнут но без трагедии. Просто — новая ситуация, обыденное дело.
…Внучка наших друзей, Лёлька, — девица лет шести — опекающей её с пеленок бабушке:
— «Ната, купи мне детскую коляску». — «Зачем тебе? Ты уже выросла». — «Да, но когда у меня будут дети, ты уже умрешь. Кто же мне купит коляску?»
Несколько позже смерть близких ощущалась как прикосновение к чему-то жуткому. Было чувство печали и преклонения перед непостижимым. Было и некоторое отчуждение, инстинктивное неприятие: мол, со мной этого не будет. Но потрясения, ощущения катастрофы, страшной непоправимой утраты — не было. Не было потрясения, хотя по мере моего мужания иногда появлялось чувство, что ушел в прошлое, в небытие какой-то важный кусок моей жизни.
Но я, увы, был настолько не сострадателен, что до поры до времени не воспринимал увиденное как свой жребий. И даже смерть самых близких не экстраполировал на себя.
Как говорил Иосиф Бродский, «смерть — это то, что случается с другими». В детстве это выражение понимается буквально. Чего же больше здесь — детской жестокости или неодолимого отторжения от страшных мыслей — не знаю. Но первое глубокое личное потрясение и размышления о причастности к смерти пришли много позже, только с уходом родителей из жизни.
Пока были живы родители, они как защитная гряда возвышались между мной и этой печальной неизбежностью. С их уходом возникло другое ощущение: «теперь твоя очередь», очередь стариться и умирать. Защитные барьеры рухнули. Между тобой и смертью нет никого.
Это не вызывало отчаяния или страха. Все в свое время, и не следует торопить события. Но невольно я начал примерять на себя старость и смерть родителей.
Размышления о смерти начинаются с детства и длятся до глубокой старости. По-разному думаешь о смерти в течение жизни — может быть, это изменение размышлений тоже может служить некой относительной мерой душевного состояния, мерой возраста.
С детства начинаются «проклятые вопросы».
Мой друг Миша Ляндрес как-то услышал размышления вслух своего маленького внука Яши, только начавшего ходить в детский сад в Тель-Авиве: «Смешно! Расти, расти, а потом умереть!»
Возможно, детские рассуждения при всей своей наивности прозорливее рассуждений взрослых — они не затемнены страхом смерти, а видят только логическую «смешную» нелепость небытия: «Как это так!? — расти, чтобы умереть!».
Лев Толстой в далеко не молодом возрасте говорил подобное:
«Чем мы умнее, тем менее понимаем смысл жизни и видим какую-то злую насмешку в том, что мы страдаем и умираем».
И множатся «проклятые вопросы»: К чему все это —рождаться, жить, умирать? зачем? почему? Есть ли какой-то смысл, какая-то цель в нашем существовании, в существовании мира? Я уверен: должна быть!!
С колоссальным удовлетворением уже в зрелые годы я прочел у Эйнштейна:
«В чем смысл нашей жизни? В чем смысл жизни любого живого существа? Знать ответ на этот вопрос — значит, быть религиозным. Вы спросите — зачем вообще ставить этот вопрос? Я отвечаю: тот, кто чувствует, что его собственная жизнь или жизнь его близких бессмысленна, — не только несчастен, но и вообще еле жизнеспособен».
Мне совсем не импонирует мысль о том, что я, именно я, совершенно случайно, бессмысленно появился на этот свет, бесцельно прожил восемь десятков лет и так же бессмысленно, не оставив следа, уйду из этого мира. И даже память обо мне сотрется спустя не столь уж большое время.
Я не могу и не хочу с этим смириться. И я, признавая существование Творца, признаю наличие некой цели, с которой был сотворен мир, сотворен человек и сотворен я. Не знаю, что это за цель. Хочу верить, что цель благородная и что какому-то поколению она откроется.
Мое детство, как и детство большинства моих сверстников, было наполнено книгами. Они будили воображение, формировали наше мышление, во многом определяли наше воспитание.
Мое чтение никто не направлял, читалось все подряд а дома книг было много. Рядом с нами была крохотная библиотека — там все было перечитано. Потом пошли «большие» библиотеки.
С детства перед глазами — страсть и утешение папы, его уникальная еврейская библиотека. Пятиметровой высоты стены, сплошь увешанные полками с книгами. Он их изучал, комментировал, лелеял и нехитро реставрировал самые ветхие, защищая от дальнейшей порчи.
Отчуждение от книги — одна из причин того, что наши внуки так отличаются от нас и наших детей! Примириться с этим не могу.
Не раз говорено, что плохо знакомиться с героями не по книге, а по телевизору. Молчит воображение, утрачивается способность создать свой облик героя, образы обстановки, пейзажей. Молчит и атрофируется творческое начало, сопутствующее процессу чтения. В кино и в чтении разный стиль мышления.
В книге, по сути, ребенок сам себе рассказывает. И фантазия ребенка рисует такие картины, какие он никогда не увидит ни в каком кино. Перед экраном кино или телевизора почти нет места творчеству, воображению.
Я близко знаком с тремя семьями, где дети с ранних лет увлечены книгами. И эти дети развитием, образованностью, словарем, прекрасным русским существенно отличаются от сверстников.
Ничто не стирается из памяти. Все запоминается навечно! Слабеет не память, слабеет доступ к этой памяти. Помнить! Помнить как можно больше и как можно ярче. Пожалуй, наряду с «Когито, эрго сум» («мыслю, следовательно, существую») можно произносить «Мементо, эрго сум» («помню, следовательно, существую»).
Можно восстановить все, что было, буквально — день за днем, час за часом. Заставляя светиться волшебные бусинки памяти, нанизанные на ветвящиеся нити жизни! Только по ходу времени эти бусинки окрашены в разные цвета. Особенно к старости, когда ярче всплывают в памяти картины, отдаленные десятками лет, а недавние события забываются быстрее.
Мое самое раннее ощущение — ванночка, в которой меня купали, стала мне тесной. И удивление: «что это!? — голова упирается в один край, а ножки — в другой». Я ощущаю тепло от близкой натопленной печки (очевидно, это было зимой, а мне — соответственно — пять или шесть месяцев). Смутно вижу милые лица моих молодых родителей и чувствую прикосновение маминых рук. Ощущение доброты и уюта.
Яркая бусинка детства — полеты во сне. Чувство свободного легкого парения. Достаточно взмахнуть руками и ты взвиваешься ввысь. И удивление — почему все не летают, ведь это же так просто!
Что это? Атавистические ощущения — когда мы летали как птицы, или провидение будущего, когда мы будем подобны ангелам?
Позже это требовало все больших усилий — надо было резко оттолкнуться ногами, все энергичней загребать руками, но земля, в конце концов, притягивала.
Когда же эти парения полностью прекратились, видимо, что-то завершилось в жизни.
…Из прошлого выплывает громадный платяной шкаф-гардероб. На его дне всегда были навалены вещи, среди которых я прятался. Меня «ищут» родители, громко переговариваются:
— Где это Марик?
Распахивают дверцы гардероба, роются в вещах в непосред-ственной близости от меня и «не находят». Я чувствую, что здесь что-то не так, но радуюсь, что меня не нашли. Странное ощущение! Игра! Я хорошо помню это двойственное чувство — с одной стороны, я прекрасно понимаю, что это игра, с другой — да нет же! Меня действительно не могут найти.
Прошли десятки лет. Еще недавно уходя от нас моя внучка Никочка каждый раз убегала вперед и пряталась за небольшой кадкой с цветами. Вернее, прятала голову, а все остальное — наружу. И замирала, слушая как мы удивляемся ее исчезновению.
Все повторяется…
Другие ранние картинки.
…Лето на даче. Я лежу на спине среди деревьев, смотрю на небо сквозь сплетение веток. Состояние полного покоя, исчезают всякие звуки. Исчезают даже мысли, а мир ощущается как нечто необъятное и прекрасное.
…Сборы на день рождения Реночки (мы еще в детском саду, мне уже года четыре-пять). Январь, холодно. Чулки, пристегивающиеся резинками. Мамина сестра тетя Маня примеряет мне только что сшитые ею штанишки. Штанишки готовы – и я иду и несу в подарок коробку с кубиками, надписанную папиным каллиграфическим почерком.
…Поезд! Уютно лежу на верхней полке и гляжу в окно. Убегают столбы, опускаются и вновь поднимаются провисающие между ними провода. Поля до горизонта поворачиваются вокруг невидимой оси. Проносится какая-то иная жизнь, перелески, хатки, непривычно одетые люди, очередь подвод перед опущенным шлагбаумом. Иногда появлялось странное ощущение, что едем в обратном направлении.
Притянув к себе за ремни окно, можно было его опустить, и тогда в жаркий вагон врывался ветер с привкусом паровозной гари. А на поворотах поезд изгибался дугой, и можно было, чуть высунувшись, видеть весь состав — от паровоза до последнего вагона. Когда проходил встречный, всё наполнялось грохотом, и мелькали просветы между вагонами.
На больших вокзалах я выскакивал с взрослыми на перрон. Сновали носильщики с тележками, люди с чайниками или кружками окружали краны под надписью «кипяток». Детям покупали мороженое. На маленьких станциях шумели базарчики. Продавали кур, вареный картофель, соленые огурцы, горячие кукурузные початки. Початки можно было тут же посыпать крупной солью и погрызть, косясь на родителей и на поезд, — не отстать бы!
Славно было, переполнившись впечатлениями за день, засыпать в укачивающем вагоне. Просыпаться на остановках от толчков и грохота сцепных тарелок. Слышать гулкие голоса, шаги и постукивание молотка по колесам. И снова засыпать с сознанием надежности окружающего мира и с предвкушением интересного завтра…
Чуть позже…
…«Крепость» — старый город в Баку — таинственные лабиринты узких улочек — на многих из них двум встречным было тесновато; балкончики, почти упирающиеся в стены противостоящих домов. Тенистые тупички, узкие проходы между глухими стенами, в которых открывались двери в уютные дворики со своей замкнутой жизнью, и крохотные садики, окруженные невысокими постройками.
…Сильный ливень. Под нашим низким балконом по всей ширине Верхне-Приютской улицы с нагорной части города стекает бурная река. Местные богатыри-амбалы на закорках переносят людей через поток. Положив на спину прокладку «амбалку», эти богатыри в одиночку переносили пианино.
…Начало войны — уже голодное время — мне 14 лет. Взяв на обмен из дому какие-то вещи и немного денег, еду к знакомым в Кировабад (ночь в поезде) добывать муку и что-нибудь еще из еды.
И еще из детства.
Все в семье и вокруг — работали. Дома рассказывали о делах. Папа водил меня на завод, показывал разные машины. Мама брала на свои дежурства. Дело! Работа! — естественная форма существования. Я и не представлял себе, как это можно плохо учиться, отлынивать, недобросовестно работать.
Меня никогда не отчитывали. Даже тогда, когда я (подростовский синдром!) вдруг совсем запустил все дела, месяц не ходил в школу, шатаясь где-то с другом. Но вот однажды проснувшись, я увидел записку от папы: «Пора взяться за ум». Этого было достаточно. Я взялся!.. и довольно энергично. Не в моем характере было шаг за шагом исправлять свое реноме. Я быстро перевелся в другую школу поближе к дому и поставил родителей перед свершившимся фактом.
Какой же мальчик, и с каким опытом жизни 70 с лишним лет тому назад шагнул в школьную жизнь? Что же дали мне мои первые семь лет жизни? Какие хорошие и какие плохие качества?
Хорошие:
Независимый характер, общительность, бойкая речь, готовность постоять за себя, отсутствие комплексов, любовь и уважение к родителям.
Сознание того, что я еврей, и что этим следует гордиться.
Сознание, что я из святого еврейского рода, и что это обязывает.
Любовь к книгам, очень раннее и быстрое чтение. Быстрое схватывание нового. Техническое воображение.
Готовность без колебаний взяться за незнакомое дело.
Плохие:
Вспыльчивость. Неорганизованность. Неряшливость. Пренебрежение к тому как выгляжу внешне.
Желание быть первым. Склонность к авантюризму.
Отсутствие стремления к совершенству выполняемой работы. Нежелание скрупулезного исправления сделанного. Склонность бросить неудавшуюся работу, начать новую с нуля.
И такая смесь варится во мне и поныне. И, похоже, я и дальше останусь таким.
И, наверно, еще немаловажно, что в моем детстве я не испытал даже доли антисемитизма. Я учился в четырех школах, прошел бесцензурные дворовые университеты, были драки, слышал самые сочные выражения в свой адрес, но ни разу не слышал «жид». И вообще, в Баку это слово было не в ходу.
Эта «непривычность» к унижению, острота восприятия антисемитских выпадов, с которыми позже мне пришлось столкнуться за пределами Баку, сказывались на протяжении всех моих лет.
Чувствую, что все печати детства будут на мне до последних дней. И верю, что мое детство, полное доброты и ласки, поможет мне преодолеть мою вспыльчивость, и не даст моей привычке главенствовать перерасти в нетерпимость и сварливый деспотизм.
(продолжение следует)
Оригинал: http://z.berkovich-zametki.com/2017-nomer10-mginzburg/
