Я не люблю людей. Я никогда их не любил. В детстве меня били. За то, что хорошо учусь, за то, что выше всех ростом, за то, что девчонки пишут записочки мне, а не другим. Меня лупили за школой, там, где обычно забивают стрелку.
Один на один со мной драться боялись. Били в четыре или шесть кулаков. Я не кричал, не звал на помощь, я защищался. И до сих пор меня бьют, а я защищаюсь. Только кулаков стало больше, и бьют они больнее, и сил моих стало меньше.
Я устал.
Не люблю людей, особенно теток, женщин, девчонок и все такое. Прошлым летом на даче, на своем чердаке, я часто представлял, как это будет у меня. Я не хотел, чтобы было, как у отца с матерью: молча, с толстыми ногами матери, закинутыми на плечи отцу, с их сопеньем и неуклюжей возней, с их бесконечными ссорами по утрам.
Вечером я ложусь на пол и смотрю в лунку от сучка, которую я проковырял гвоздем, на то, что происходит у них в спальне. И никогда не забываю вернуть этот сучок на место. Если у них ничего не происходит, я чувствую разочарование, если происходит, то я ненавижу их за то, что они это сделали.
Еще недавно я мечтал о том, что у меня будет всё-всё по-другому, не так, как у родителей. Что моя женщина будет до того легкая, что я буду ее носить на руках, как котенка. И мы будем только целоваться и говорить друг другу ласковые слова. Делать остальное очень противно.
Но потом я стал мечтать и обо всем остальном. Хотя это тоже должно быть совсем другим, не таким, как у родителей, и не таким, как у тех, кого я однажды застукал в подъезде, когда я сначала подумал, что тетку рвет и потому она согнулась пополам. После этого рвало меня. Я еле добежал до квартиры и бросился в туалет.
Почему всё так некрасиво? Почему у женщин волосатые ноги? Почему у мужчин всё так жалко висит, а потом так страшно встает? Я смотрел на себя и не верил, что у меня тоже может всё так ужасно меняться. И вот недавно у меня началось. Мне очень стыдно, я не знаю, что делать, а сказать об этом не могу никому и ни за что на свете. Я сам потихоньку застирываю свои простынки, запихиваю их за батарею и потом снова стелю их на матрас.
Весной я возненавидел нашу физкультурницу. Она хлопала нас по спине, подхватывала под мышки перед кольцами. Но я не ребенок, я сам могу дотянуться. Я выше всех! А когда она подхватывала меня руками, то через ее тренировочный костюм проступали ее толстые сиськи. А я не хочу, чтобы они меня касались, мне это противно.
Еще не выношу Верку – она самая здоровая из наших девчонок. Верка считает, что мы с ней – пара, потому что я – самый высокий среди мальчишек. Такая дура! Я же презираю женщин, я так ей и сказал. А потом я хочу, чтобы у меня была совсем другая – маленькая, как Дюймовочка.
Потом еще ненавижу Зойку. Она приходит делать бабушке уколы и всегда шлепает меня по жопе с вопросом, не нужно ли сделать пару уколов и мне. И когда ее рука касается меня, мне становится как-то ужасно неудобно.
Зубную врачиху тоже терпеть не могу. Когда мне удаляли зуб, отец рядом сидел и держал меня за руку, а эта врачиха вдруг начала визжать благим матом. Оказывается, таракана увидела и все просила отца этого таракана прибить. И так жалобно-жалобно губки свои складывала, а его руку от меня отодрать пыталась. Отец был в белой рубашке, и вдруг его лицо стало темно-красным, просто коричневым каким-то. Я потом слышал, как он по телефону эту Елену Михайловну, притворщицу, Аленушкой называл. Я все слышу, пусть не думают.
Но самая противная – это Белка, моя троюродная сестра. Она старше меня на восемь лет и ужасно воображает. У нее есть ухажер, которого Белка зовет не «Шура», а как-то по-змеиному – «Щ-щюра». И сама она на змею похожа, так мать моя говорит, но я думаю по-другому.
Ее мамаша, видите ли, уже заранее знала, что ее дочь будет красавицей, и потому назвала ее ужасно глупо – Изабелла. Ну какая она Изабелла? Белка – она и есть белка. Такая же рыжая, хвост пушистый трубой стоит, и прыгучая ужасно. Кажется, что вот подпрыгнет сейчас и на землю не опустится, в небо улетит. У Белки длинные зеленые глаза и тонкие пальчики, а каждый пальчик заканчивается нежным розовым ноготком. Ненавижу ее.
Потом я уже понял, что если какую-то девчонку не любишь, то тебе противно в ней все: и как она выглядит, и что она говорит, и что делает. Ты не любишь ее за плохое, но за хорошее не любишь еще больше, потому что этим хорошим она только все портит.
Однажды Белка со своим Щюрой приехали к нам на дачу. Матери в этот день с нами не было, и отец уступил им спальню, а сам ушел спать на террасу. Я сначала терпел, но потом не выдержал и все-таки вынул из доски свой заветный сучочек. Было совсем светло от луны, Белка спала, по-беличьи свернувшись в калачик, а рядом, как баранка, огибал ее своим длинным телом этот Щюра.
Я подождал немного и тоже заснул, а рано утром проснулся от какой-то возни и хохота. В свой сучочек я увидел, что Щюра лежит на Белке, а сверху на Щюре лежит наш Леопольд и дерет его спину своими длиннющими когтями. Леопольд орет дурным голосом, Щюра под Леопольдом стонет, а Белка под Щюрой хохочет.
Так они не могли оторваться друг от друга еще несколько минут. Потом Щюра, наконец, отвалился, Леопольд взвыл и из-под него выскочил, а Белка побежала искать йод. Поднялась ко мне, халат расстегнут, живот виден, на животе веснушки, а внизу волосики, рыженькие такие. Ненавижу.
Я, конечно, знал, где у нас аптечка, но нарочно ей ничего не сказал. Отец меня выдал. У Щюры потом вся спина в кровавых царапинах была.
Молодец Леопольд! Я люблю его больше всех на свете. Ему почти шесть лет. Мать все время грозится в шиномонтаж его вернуть, где мы с отцом когда-то его нашли. Чуть что, сразу орет: «Щас в шиномонтаж тебя сдам!»
Но отец Леопольда в обиду не дает. Однажды он сказал матери, что если с котом что-нибудь случится, то ей самой в шиномонтаж придется уйти.
В тот день мы еще ходили гулять в лес. Белка шла с Щюрой, а сзади шли мы с Леопольдом. Щюра снял спортивные штаны, а трусы свои закатал так, что сзади они превратились в веревочку посередине. Он держал Белку за руку, а она все время пыталась оторваться от земли и улететь, так, во всяком случае, мне казалось. Это было очень противно. Единственное, что меня радовало, это то, что на спине этого Щюры были распухшие кровавые рубцы. Мы с Леопольдом его ненавидим. И Белку тоже.
Правда, Леопольд потом меня тоже предал. Он все время задирал голову и смотрел на Белку, пока она сюсюкала со своим Щюрой. Потом стал оглаживать своим толстым хвостом ее ноги в беленьких плетеных босоножках, а потом забежал вперед и бухнулся на тропинке прямо перед ней. Лапы все поднял наверх, растопырился, а голову свернул набок, странно, как еще шею не вывихнул.
Белка, наконец, его заметила, схватила на руки и стала целовать между ушей. А Леопольд, гад, зажмурился, лапы свесил и застыл. И висит так: девять килограмм чистого веса, как моя мать про него говорит. Потом Белке стало тяжело, она его отпустила, и мы с Леопольдом опять плелись сзади и смотрели, как Белка Щюру за руку держит, как у Щюры трусы задраны и какие на его спине кровавые следы от когтей.
Но Леопольду я этого все равно никогда не прощу, я его тоже буду ненавидеть. Потом. Все-таки он мой самый близкий друг и терять его мне никак нельзя.
По утрам на ступеньках нашего крыльца красуется его ночная добыча. Мыши аккуратно сложены в ряд и лежат неподвижно, как сосиски. Леопольд каждый раз сидит, отвернув голову в другую сторону, и всеми силами пытается показать, что ему вообще наплевать и на нас, и на тех мышей.
Отец после этого обычно берет Леопольда на руки, долго ходит с ним вокруг дома и что-то говорит ему на ухо по секрету. Мне, в общем-то, все равно, какие у них тайны, просто обидно. Я отца не спрашиваю, а он сам ничего мне об этом не рассказывает. Это, видите ли, их с Леопольдом мужские дела. Потом отец его кормит. Леопольд мышей не ест, для нас бережет, поэтому отец делает вид, что нам они очень нравятся, и прячет их подальше от Леопольда. Вроде как мы их съели. И это очень смешно.
Но вообще-то, в моей жизни все плохо. Людей я презираю, женщин – еще больше.
Остается Леопольд, но он меня тоже предает. Каждую ночь он уходит на охоту за мышами и за кошками. Мать говорит, что у нас этих леопольдов уже полпоселка развелось – все на него похожи.
Я давно уже плохо сплю по ночам. Весной пахла сирень у калитки, потом – жасмин прямо у окна, а недавно стало пахнуть еще чем-то так сладко, что ноет внутри. Наверное, это отцовские розы. Он над ними трясется, сам поливает, стрижет и на зиму укутывает.
Я плохо сплю. Я устал. Мне уже тринадцать.
Татьяна Шереметева. Член Американского ПЕН-центра. Более 180-ти публикаций в журналах России, Германии, США, Украины, Белоруссии. Победитель, лауреат, а также член жюри международных лит. конкурсов. Автор книги "Посвящается дурам. Семнадцать рассказов". С 2014 г. - ведущая авторского блога "Проверено на себе" в "RuMixer Media Group, Chicago". Из Москвы, окончила филфак МГУ. Живет в Нью-Йорке.
