Тот самый август. (Предисловие Сергея Баймухаметова)0

Предисловие

Благополучные люди против КПСС

 

Сергей Баймухаметов

Я часто говорил и писал: «Легендарный журнал «Огонёк» времен перестройки и гласности». Наверно, это неточно. Во всяком случае, неточно выражено в словах. Подразумевается, что то было легендарное время, которое и отражал «Огонёк». И опять же — не только отражал, но и в немалой степени формировал. Это было время великих перемен и великих надежд на новую жизнь, которые, увы, не сбылись.

Прочитав одну из книг мемуарной трилогии Александра Щербакова, мой знакомый молодой журналист сказал озадаченно: «Так у него же все было благополучно!..»

Поначалу я удивился такой реакции, а потом догадался: с высокой вершины 30 его нынешних лет, видимо, ожидалась подспудно в том нашем далеке ну не то чтобы «кровавая борьба с кровавым коммунистическим режимом», но что-то вроде эпопеи лишений и страданий. Однако это навело меня на мысли о нашем недавнем прошлом. Есть в замечании «Так у него же все было благополучно!» полускрытая великая сермяжная правда и диалектика последних лет советской жизни и советской власти.

Мой друг Саша Щербаков завершил свою трилогию — «Шелопут и Королева», «Шелопут и фортуна», «Шелопут и прочее». Каждая из книг вышла с подзаголовком — «Моя жизнь с Галиной Щербаковой». По всем законам, это мемуары. И в то же время — роман, который можно назвать энциклопедией той ушедшей жизни. Только не с вымышленным сюжетом и персонажами, а с реальными. С поворотами, деталями и подробностями, которые не придумаешь, и которые в художественном произведении не всегда и к месту, поскольку вымысел подчиняется своим, художественным законам. И одновременно — со всеми непреложными компонентами романного повествования. Начиная с того, что молодая замужняя женщина, мать, влюбляется в человека младше ее почти на 6 лет, бросает мужа и… И далее — по всем драматическим и романтическим канонам. А по мере развития личного сюжета перед нами разворачивается вся жизнь ушедшей в историю страны под названием СССР. С охватом действительности, по горизонтали и по вертикали. Потому что профессиональная журналистская стезя героев такая — поездки, новые назначения, переезды, разные города. Так мы окунаемся в будни Челябинска, Ростова, Волгограда, Москвы… Журналист по долгу службы бывает везде — от диких уголков, где живут по законам непредставимым, до коридоров ЦК КПСС — и вовлечен во все, от темных историй в сельских детдомах до страстей вокруг «Комсомольской правды» 60-70-х годов и журнала «Огонёк» перестроечных лет.

Жизнь страны предстает перед нами. Прежде всего — жизнь благополучных людей.

Щербаков с молодых лет — член КПСС, сотрудник комсомольских газет в Челябинске, Ростове-на-Дону, собственный корреспондент «Комсомольской правды» в Волгограде, заведующий отделом в московской редакции «КП», ответственный секретарь журнала «Журналист».

В общем, жаловаться грех. К середине 70-х годов семья решилась: зарплата у Саши вполне приличная, и потому хватит Гале разрываться между службой в редакциях и попытками писать прозу, пусть занимается только литературой. Тогда Галина Щербакова и написала, в числе прочего, знаменитую повесть «Вам и не снилось», хорошо известную и нынешним поколениям. Но это — факт частной жизни.

А в общественной… Щербаков, как и многие его сверстники из поколения шестидесятников, не был диссидентом. Он был антисоветчиком. Но опять же, если придираться к словам, дословно-то все наоборот. Они (и мы, их младшие товарищи) были как раз не «анти», а за Советы. В том смысле, что за настоящие, а не марионеточные органы власти, за народовластие, демократию. А значит, против диктата партийной номенклатуры.

Благополучные и высокообразованные создали критическую массу интеллигенции, антикоммунистически мыслящих людей не только в обществе, но и внутри самой власти, в партийно-государственном аппарате. Они и стали инициаторами демократических реформ в СССР.

Кем был в прошлой жизни Юрий Афанасьев — один из лидеров демократического крыла Первого съезда народных депутатов? Это он с трибуны съезда охарактеризовал поведение депутатов прокоммунистической ориентации знаменитой формулой «Агрессивно-послушное большинство». Сейчас его биографы делают акцент на демократической и научной деятельности Афанасьева, а он был и секретарем ЦК ВЛКСМ, членом редколлегии журнала «Коммунист», то есть успешным человеком системы, как и многие другие его соратники перестроечных лет. Не говоря уже о критически настроенных журналистах, которые знали жизнь со всех сторон.

Кем был фронтовик, ветеран войны Александр Николаевич Яковлев, человек, которого и сторонники его, и противники называли архитектором перестройки? Иначе — главным ее идеологом. С 1965 по 1973 год он занимал должность, самую что ни на есть махровую в глазах образованной общественности — заместитель, а затем исполняющий обязанностей заведующего отделом пропаганды ЦК КПСС. Махровей некуда — советская пропаганда! Однако в 1972 году Яковлев вступил в публичный спор с ортодоксами, напечатав в «Литературной газете» статью «Против антиисторизма», вызвав негодование тогдашних «ястребов» во всех сферах — от Союза писателей до ЦК. Яковлева сняли с должности и на десять лет отправили в «ссылку» — послом СССР в Канаду. В рамках тогдашней системы высшей номенклатуры — опала.

В то время в Канаду часто приезжал вполне благополучный писатель Виталий Коротич, главный редактор украинского журнала «Всесвіт», приходил, разумеется, в посольство. Яковлев подолгу беседовал с ним. Как и с молодым членом Политбюро ЦК Михаилом Горбачевым — во время его визита в Канаду.

В 1983 году Горбачев добился перевода Яковлева в Москву — на должность директора Института международной экономики и международных отношений. После чего Институт подал в верха докладные о неминуемом кризисе социалистической экономики, о необходимости экономической интеграции с Западом.

Став Генеральным секретарем ЦК, Горбачев назначил Яковлева заведующим отделом пропаганды, секретарем ЦК. Яковлев, в свою очередь, призвал в Москву Коротича, поставил его главным редактором «Огонька». Так началась самая яркая глава в истории советской журналистики.

А потом… Потом, года через три, Виталий Коротич и его заместители Лев Гущин и Александр Щербаков начали борьбу с ЦК КПСС — за выход журнала из-под идейного и экономического подчинения ЦК. И добились победы — «Огонёк» стал первым в СССР независимым изданием. Есть основания предполагать, что эта борьба происходила при тайной поддержке секретаря ЦК Яковлева и Генерального секретаря Горбачева.

Такая была диалектика.

А потом — август-декабрь 1991 года.

Об этом и последующем времени в истории легендарного «Огонька», в истории журналистики — предлагаемый вниманию читателя очерк Александра Щербакова.

Сергей Баймухаметов

Как затухал «Огонёк»

Редакция была создана как отряд
коммандос с задачей взорвать
абсолютно неприступный мост.
(Из книги «Шелопут и прочее». Москва, 2017)

 

Александр Щербаков

Года полтора назад получил электронное письмо: «Вот, Александр Сергеевич, почитайте. Там и комменты. Крайне любопытно». Его прислала Катя Табашникова, моя давняя добрая подруга.

И впрямь любопытно. В Фейсбуке прошла мини-полемика о событиях в редакции «Огонька» 1991 года. Ее участники — мои бывшие сослуживцы.

Георгий Елин:

…Журнал выходил в субботу — живя летом на даче, влезал в последний вагон электрички, шел насквозь через весь состав, считая раскрытые «Огоньки» в руках пассажиров. Обычно на вагон приходилось 8-10 штук, что при 6-миллионном тираже было нормально. Это и радовало: для того и работали. Наш отдел литературы в полном составе ушел из «Огонька» под Новый 1991-й, на пике его популярности. Что было потом — известно: журнал «приватизировали» зубастые ребята Гущин и Валя Юмашев, которые выгнали Коротича в дни августовского путча. А мы эмигрировали к Егору Яковлеву — в его «МН», делали переводную версию «Нью-Йорк таймс» и свой журнал «Русская виза»…

Алла Боссарт:

Жорка, не надо передергивать. Коротича вовсе не выгнали Юмашев с Гущиным, а на собрании «трудового коллектива», председателем которого в то время был уже не Вова (Владимир Вигилянский. — А.Щ.), а Кот (Константин. — А.Щ.) Смирнов, решили выразить ему недоверие и просить уйти. Потому что во время путча он сбежал в Штаты. А Валя Юмашев как раз в эти дни вернулся из Швейцарии, что ли. Ну, правда, с Гущиным мы не сработались. Когда я пришла к нему с заявлением, он поинтересовался, естессно, куда я намылилась. И когда узнал, что в «Столицу» (где только что вышло интервью с вами троими), был прям оскорблен. «Ничего другого от вас не ждал».

Георгий Елин:

Ну, да, Аллочка, только Коротич никуда не «сбежал», а не смог вылететь из Америки, где к тому времени был уже две недели. И Котя Смирнов не решал в редакции вообще ничего, и пустое место после Вигилянского был тот новый «совет трудового коллектива»…

Юрий Феклистов:

Георгий! «Огонек» в 1990 году учредил наш трудовой коллектив (ещё до путча) Вот справка: «В 1990 году учредителем журнала, ранее принадлежавшего издательству ЦК КПСС «Правда», стал трудовой коллектив «Огонька» во главе с Владимиром Вигилянским и Виталием Коротичем. В последующие годы журнал был акционирован и неоднократно менял владельцев». …А Коротич сам 26 августа прислал факс, где просил трудовой коллектив переизбрать его. Во время путча он по «Свободе» дал интервью, где сказал, что он остаётся в Америке и возглавит «Огонек» в изгнании. Тогда все средства массовой информации Указом ГКЧП были закрыты. Остались выходить только несколько газет. Именно тогда и возникла «Общая газета», вышедшая во время путча… Именно её держит на коленях уснувший охранник Ростроповича на моём фото из Белого дома…

Георгий Елин:

Прости, Юрочка, о какой такой «правде» ты хочешь услышать 25 лет спустя? Она очевидна — в августе 91-го зубастые Ельцин и Юмашевы победили простофиль Горбачева и Коротичей. Что за полгода до этого факта предрёк Вл. Вигилянский, написав коллективу «Огонька» т.н. открытое письмо, после чего мы от вас и ушли — делать своё дело, в том числе и «Общую газету». И все воспоминания — да, давно опубликованы. А «судиться» — себя не уважать…

Тот самый август

Так как это было?

«Утром, собравшись в редакции напротив Савеловского, мы в молчании проводили глазами колонну БТРов, деловито проследовавших в сторону вокзала под нашими окнами, и разъехались по городу», — так сказано в коллективном репортаже («Москва. 19 августа») наших пятерых журналистов. Они упустили одну деталь. Перед этим колонна остановилась перед журнальным корпусом издательства «Правда», и некий молодой офицер, поднявшись почему-то на четвертый этаж, стал расспрашивать, как проехать к Красной площади. И девчонки из отдела писем, не сговариваясь, указали ему прямо противоположное направление — на Дмитров.

…Было ощущение малолюдности большого здания. Но огоньковцы, так мне казалось, в большинстве прибыли в редакцию. Я мог судить об этом хотя бы по количеству людей, приходящих ко мне с одним вопросом: «Что мы должны делать?» Я всем, от членов редколлегии до стажеров и даже учетчиков писем отвечал: не сидите в редакции, слоняйтесь по городу, смотрите, слушайте, запоминайте, записывайте, фотографируйте. Чем бы все это ни закончилось, такие свидетельства когда-нибудь будут цениться на вес золота.

Почему приходили ко мне? Так сложилась ситуация. Коротич был в США, его первый заместитель Лев Гущин — в Лондоне. Просто заместитель, никого ни о чем не предупредив, исчез, и появился на работе только 23 августа. Из «командного состава» на утро 19 числа остался один я, еще один зам. главного редактора.

Как удивительно был «спланирован» путч! Он от начала до конца уложился в технологический срок производства номера «Огонька». В предыдущую субботу вышел мирный, «предвоенный» журнал. А уже в следующую — с интервью бывшего министра иностранных дел Эдуарда Шеварднадзе:

«Произошел переворот. Это национальная трагедия для всех народов Советского Союза. Это серьезная угроза всеобщему миру и спокойствию. …Если путчисты удержатся у власти, то у меня самые мрачные прогнозы. Ожидаю репрессивных мер. Прежде всего могут быть арестованы лидеры демократических реформ. Я ко всему готов».

Предчувствия Шеварнадзе имели серьезные основания. Уже к середине дня наши корреспонденты принесли мне несколько обнаруженных в разных местах Москвы подписанных бланков с печатями (сколько же их было, и кому, роздано!) с текстом:

«РАСПОРЯЖЕНИЕ коменданта г. Москвы об административном аресте. В соответствии со ст. 9 Закона Союза Советских Социалистических Республик «О правовом режиме чрезвычайного положения» санкционирую административный арест гражданина ________ сроком на тридцать суток. Комендант г. Москвы генерал-полковник Н. Калинин. « » августа 1991 г.» Оставалось только проставить ФИО любого «гражданина»…

В ту неделю вписались еще два или три дня, когда как будто бы умерла типография и ни один телефон издательства «Правда» не отвечал. Так что факт выхода номера в срок, 24 августа, можно было считать случайной удачей. Неслучайна была смена настроения автора передовой статьи «Переворот» Анатолия Головкова прямо в течение ее написания. Технология печати была очень неповоротливой, между рукописью и сигнальным экземпляром журнала пролегала пропасть времени — не менее двух дней. И только какой-нибудь маленький абзац можно было поменять в последний момент примерно за сутки-полтора до включения ротации.

«19 августа, как бы ни сложилась судьба Отчизны, навеки останется черным днем календаря, — писал в горестном начале своей экспрессивной статьи Головков. — Днем политического коварства и предательства. Днем крушения последних иллюзий. Несостоявшихся надежд.

Сознание человеческое устроено так, что трудно быстро свыкнуться с мыслью: для огромной измученной страны начался новый отсчет времени. По ту сторону остались наши планы на будущее, наши попытки примкнуть к мировой цивилизации, чтоб перестать быть почти неконтролируемым ядерным пугалом? Позади — отмеренный временем шанс на создание нормального, не «демократизированного», а демократического общества?»

А вот окончание этой статьи:

«Беда, когда народ плохо помнит уроки собственной истории. Настоящее горе, когда он не в состоянии сделать из них выводы. И все-таки, как ни старались (обратите внимание на прошедшую форму глагола. — А.Щ.) авторы государственного переворота, время для него упущено. То, что было возможно вчера, трудно осуществимо сегодня, ибо нация уже никогда не сможет забыть глоток свободы».

(Дорогой Толя, не смешно ли сегодня, в 2015-м, то наше прекраснодушное разумение о «нации» и якобы целебном для нее глотке свободы?.. Нет, все-таки правы «зубастые» ребята двадцать первого века, потешающиеся над нами, «шестидесятниками».)

Между началом Головковского текста и его завершением, подправленным в последнюю минуту из-за стремительных событий, прошли сутки, а может, и несколько часов, которые переменили ВСЁ. По крайней мере, так нам казалось. Номер же, вышедший календарно в срок, по сути сразу оказался отставшим от времени. Чему я сейчас очень рад. Благодаря этому обстоятельству по «Огоньку» можно проследить кадры того исторического момента. Вот «Огонек» № 35 с «шапкой» — «Они не пройдут!» А вот — № 36: «Они не прошли!» с выносом на первой странице обложки: ДЕНЬ ПОБЕДЫ.

Вот все. Можно выдохнуть. Просто уснуть. И эти дни, просторные, как ступени ада, теперь как сны.

Сны, в которых свет и тьма, грохочущий ветер, неживая река и живая вода, люди, срастающиеся в тело общее, с общим голосом, слухом, душой. Сны, в которых вдруг встает тлен и прах и тянет свои белые руки к тебе — взять с собой. Сны, в которых мы вдруг полетели, и нас оказалось так много, что на небе не хватило места для всех… Даст Бог — и мы будем еще старше, умней и богаче, а счастливей — уже никогда. Мы увидели дно, но не разбились. И теперь у нас под ногами — твердая земля.

Есть
откуда
подняться
наверх.

Они не прошли. Потому, что они призраки ночи, они опоздали, уже спели петухи — у нас уже есть свои герои и пророки — не страшно! Они не прошли, люди формы и кресел, потому, что форма уже не всесильна, и сквозь нее протянулись руки, глаза увидели другие глаза, и это единство оказалось ценнее медных звездочек на погонах, медных рублей, медных обещаний. Они не прошли потому, что золотое сечение народной души еще не заложено и не пропито и людей на площади больше, чем в очередях за водкой. Они и не пройдут потому, что мы и потом будем благородней, чище и милосердней их и не унизим себя местью. Они не прошли потому, что не могли пройти. Правда, для того, чтобы мы все это поняли, потребовалось три дня. И три человеческие жизни. Жизни, для которых награда в памяти нашей, награда в высокой судьбе этих дней, неразменных на запоздалый победный вой посторонних людей. Мы увидели свою землю. Мы увидели — мы все люди, мы не убьем друг друга. Мы увидели ночь — и она не устрашила нас. Мы поверили в свое солнце — и, может быть, завтра настанет день.

По-моему, это тоже Толя Головков. А если нет, то прошу прощения у безымянного автора.

В тот день Головков вернулся в редакцию примерно в семь вечера и включил свой диктофон с записью речи Ельцина, которую тот произнес перед Белым домом, водрузившись на танк. И весь мой кабинет был заполнен слушателями.

А под конец дня появился Лев Гущин, который, как только узнал о событиях, с первым же самолетом возвратился в Москву. Он остался в редакции в ночь, дабы найти маневр, деловой и юридический, для сохранения редакционных денег, пока до них не добралась хунта. Это было важно. Мы ведь не знали, что совсем скоро инфляция превратит их в труху.

Перед тем как идти домой, я попросил у Гущина разрешение не являться завтра: весь день я испытывал зависть к коллегам, работавшим в городе, особенно в районе Белого дома. Была возле него и моя жена Галя. И нам очень хотелось на следующий день вместе принять участие в судьбоносной завирухе. Так я и сказал Гущину.

— Конечно, Александр Сергеевич, — ответил он. — Обязательно идите туда.

Какими же «плотными» были последующие 48 часов! Только их необыкновенной насыщенностью могу объяснить факт, что начисто забыл о собственной журналистской работе, которая все эти годы могла бы втайне подпитывать мое профессиональное самоуважение. Откопав «Огонек» с «Днем победы» на обложке, я начал пролистывать его и сразу с удивлением (!) обнаружил, что открывающий его текст подписан моим именем. Это было интервью с Александром Яковлевым «Наши сыновья были на баррикадах».

Теперь-то вспоминаю, как в день ареста гэкачепистов (или на следующий?) ко мне подошел наш фотокор Лев Шерстенников:

— Слушай, я знаю, где сейчас находится А.Н. (так в журналистской среде звали идеолога перестройки А.Н. Яковлева). Поехали — возьмешь у него интервью.

Дважды меня звать не пришлось. На белой обшивке внутри автомобиля Шерстенникова я увидел неожиданный автограф: «Вот и день «X». Бедная страна. 19.VIII. 91. А. Яковлев». Оказывается, Лёва в то утро приехал к Александру Николаевичу с настоятельным предложением отвезти его в безопасное место за городом.

— Знаете, после я получил таких же предложений еще более двадцати, — сказал нам Яковлев, когда мы приехали к нему, — в том числе от людей, даже мне не очень знакомых.

Помнится, в штаб-квартире (где-то на севере столицы) Движения демократических реформ, созданного А.Н., мы притулились для беседы у длинного заседательского стола.

— Одну минутку, — сказал Яковлев и принес в дополнение к моему диктофону еще один, свой. На всякий случай.

Он знал, что я из близкого к нему «Огонька», что привез меня его личный друг… Но меня-то он видел впервые… Вполне понятно. Каким-то неверным, неустойчивым, колеблющимся казалось само то время. Видимо, таким оно и бывает, когда называется — историческим.

В тот же день в Америку, к Коротичу, ушло от имени Совета трудового коллектива факсовое извещение о предстоящем общем собрании с повесткой дня: выборы главного редактора. Назавтра от него пришло письмо. Вот оно.

Дорогие друзья!

Вы очень хорошо меня знаете и понимаете, как мне сейчас трудно. Наш с вами журнал был моей жизнью и остается одной из важнейших ее составляющих для меня. Мы многое сделали для того, чтобы подготовить то, что сейчас происходит, и мы не имеем права терять своего места в деле освобождения нашего народа от проклятой диктатуры.

Меня не было с вами в момент, когда произошел путч. Эти двое суток были одними из самых страшных в моей жизни, и я выполнял свой долг так, как понимал его — беспрерывно выступая по здешним радио и телевидению, с первого момента путча говоря о его обреченности и корнях. Об этом здесь много и хорошо писали. Одновременно со мной здесь немало разных людей — от шахматного чемпиона Каспарова до журналиста Мелик-Карамова, представляющегося как корреспондент «Огонька». Все делали, что могли.

Может быть, и не надо нам сейчас возрождать великую отечественную дискуссию о том, кто где кровь проливал, но я чувствую вину перед теми, кто останавливал танки в Москве — в тот момент я не мог там быть — по всем своим обстоятельствам и обязательствам, но обязан был там быть. Так случилось, и я констатирую факт.

Вообще моя жизнь в последний год сложилась очень трудно. Я никогда не утруждал друзей подробностями своего бытия, но оно было на грани трагической, и я благодарен вам за понимание, с которым вы предоставляли мне отпуска. Видимо, их оказалось и вправду многовато. Но я бы не выжил, не уходя в них.

Мы с вами создали очень честный и хороший журнал. Я ничего в своей жизни не делал с таким самозабвением. Я никогда еще не был настолько распахнут перед людьми, с которыми работал, я никогда еще так не дорожил хорошим отношением людей, с которыми объединен общим делом. Очень многое я всегда брал на себя — вы не можете назвать меня ни лентяем, ни трусом. Мне кажется, мы работали с взаимопониманием, незнакомым множеству московских изданий.

Я ценю ваше терпение — как мог я пытался успокоить зимний конфликт в журнале, но мне он дорого обошелся — инфарктиком, кризами, одышкой, усталостью и пониманием того, что я измучился — с сердечными спазмами и всякой прочей ерундой, имеющей отношение только к врачам и ко мне. До лета я так в себя и не пришел. Чисто личные обстоятельства, которых тоже накопилось немало, лишь усилили мое состояние, которое рабочим я не мог назвать ни в какой степени. Даже если я страдал — не имели права страдать ни вы, ни наше общее дело.

Но — в журнале, и это радовало меня, подрастали новые люди. Здесь я хочу сказать о моменте принципиально важном — в отличие от нашего Президента, и вы это подтвердите, я давно уже взял курс на введение молодежи в самые заветные, самые высокие структуры журнала. Я понимаю ограниченность мышления и своего, и своего поколения, при всем уважении к нашим опыту и знаниям. Сегодня совершенно отчетливо понимаю, что дальше идти тем, кто заряжен новыми идеями и защищал их на баррикадах Москвы. Повторяю, вы знаете, что я был бы там, если бы не оказался далеко от дома, вы знаете, что я вышел из коммунистической партии раньше многих в редакции, вы знаете все, о чем я говорил и писал. Никакой двусмысленности.

Мне очень хочется, чтобы молодые приняли руководство «Огоньком». Даже если я получу при этом положенную мне порцию пинков, вы не можете не признать, что поворот совершили мы вместе. Вам идти дальше. Но — я очень хочу, чтобы вы рассчитывали на меня и знали, что я всегда помогу. Прошу вас, оставьте меня в числе людей для журнала важных, я пригожусь «Огоньку», как годился ему все эти годы. Мы немного друг от друга отвыкли, но мы уже не будем чужими.

Мне очень трудно будет без вас, я не очень точно знаю, как выстрою свою жизнь, но я убежден, что жизнь «Огонька» должна обновиться. И редактор, который сменит меня, тоже пусть уходит через 5-6 лет. Давайте покажем стране пример, как мы показывали его в восьмидесятых годах, столько изменивших в наших делах и сознаниях. Я очень вас люблю и до конца дней буду работать для той каши, которую мы заварили вместе.

Не знаю, надо ли публиковать это письмо. Но я очень хочу, чтобы вы его услышали и поверили ему.

Виталий КОРОТИЧ

24 августа 1991.

Главным выбрали Гущина.

Коротич и Гущин

На следующий — после собрания — день Гущин при встрече задал странный вопрос:

— Вы не будете возражать, если я назначу замом главного Валю Юмашева?

— Не буду. Но почему вы об этом спрашиваете меня?

— Ой, я же вам еще не сказал, что вы назначаетесь первым замом. Посчитал, и так ясно… Понимаете, с того времени, когда я еще перетаскивал Валентина из «Комсомолки» в «Огонек», я ему столько всего наобещал…

— Но только давайте договоримся: Валя не будет вести номера журнала.

Боюсь, Юмашев может обидеться на меня задним числом за эту фразу. Но что поделаешь, она была. Я отдавал должное его достойному профессиональному реноме. Но меня настораживали изрядные творческие интересы Валентина за рамками «Огонька», а, по моему предчувствию, журналу предстояли нелегкие поиски нового лица в переиначившейся действительности, которые требовали полной отдачи.

— Ни в коем случае, — ответил Гущин. — Все номера ваши. За ним — экономика редакции.

…И вот еще мое «открытие», сделанное без малого через 24 года: в том номере с интервью Яковлева впервые указана и моя новая должность. Тогда ее печатное обозначение имело для меня, по сути, нулевую ценность. А сегодня вдруг показалось… значимым (все-таки — первый выпуск журнала в «новой жизни»).

Стареем?..

…Что-то я — уже в который раз — не в ладу со временем. Не стареем, а уже капитально устарели. И былое норовит казаться более значимым, чем настоящее. Впрочем, эта особенность роднит меня нынешнего с моим кровным народом. Едва ли не большинство его живет в сладком обожании советского былого. И чаще всего — в таком же неведении о нем.

Как молвится в сказках про ген Кощеевой смерти? Он — на острие иглы, которая в яйце, а яйцо в утке, утка же в зайце, ну, а заяц — в сундуке. Подобно той игле, упоминание о «зимнем конфликте в журнале», стоившим Коротичу «инфарктика», оказалось точно посередине его знаменательного письма коллективу. А тот конфликт был определяющим в ситуации. Сам Виталий Алексеевич в основном непредвзято, на мой взгляд, описал ее в своих воспоминаниях. Мне не удалось найти содержащую их книгу, и помещенные ниже фрагменты взяты с сайта киевского еженедельника «Бульвар Гордона» (где, кстати, Коротич — председатель редакционного совета).

«…Наш тандем с Гущиным не получился. Лев уверенно подчинял себе издательское дело, видя в нем только бизнес. Так, наверное, можно вытачивать и продавать шахматные фигурки, не умея играть в шахматы. Разворачивался и уходил из-под контроля рекламный бизнес. Однажды я поймал сотрудников соответствующего отдела за дележом денег из обувной коробки — именно так им этот откат и принесли. Поувольнял — ну и что? <…>

Возможно, надо было наказать подчиненных — и не один раз. Но тогда война пошла бы в открытую, и неизвестно, победил бы я в этих условиях или нет. Тем более что я, в принципе, не люблю шумных разборок. Ко мне приходили сотрудники, предупреждали об опасностях, пытались их предотвращать — я не ощущал себя в меньшинстве.

Как правило, в подобных ситуациях я понемногу накапливаю наблюдения, а затем делаю вывод из них — вначале для себя самого. …Понимая, что журнал меняется, время меняется, я не хотел пока выяснять отношения ни с кем и пересматривать связи с окружающим миром, но все чаще задумывался о собственном будущем. Да и усталость нарастала, опускались руки, атаки на журнал накатывали одна за другой. <…>

Страна ходила ходуном, Ельцин рвался в Кремль. Всегда корректный Юмашев объяснил мне, что ельцинские люди обеспечат нам любую поддержку, поэтому и нам надо поддерживать их где только возможно. Но, пытаясь не проиграть, я не стремился входить в чужие расклады. Репутация «Огонька» настолько срослась с моей собственной, что, принимая во многих случаях огонь на себя, я уже не искал новых союзников.

Однажды я подумал, что время пришло, и сделал одно из неожиданных резких движений: пригласил аудиторов для проверки всей финансовой документации. Ах, как мне выговаривал Гущин за неожиданную ревизию, как тормозили комиссию, пытались не давать ей документов, а я говорил, что вызову слесаря, и приказывал отпирать сейфы, ключи от которых вдруг терялись в самое нужное время.

Я попросил председателя трудового коллектива журнала (это было вместо профсоюза, партийную организацию мы к этому времени прикрыли) способствовать аудиторам. Он написал мне заявление, что «Л.Н. Гущин систематически блокирует работу проверяющих», а позже — о том, что «редакция и трудовой коллектив, мягко говоря, обобраны». Аудиторы сразу же начали выявлять много мелкой, мелочной, грязи — растрат на личные цели, незаконных расходов не то чтобы в необъятных (для этого в нашем бюджете и средств не было), но достаточно неприятных размерах.

Везде фигурировали те же два человека — мой заместитель и заведующий отделом писем. Все это было вроде бы неподсудно, несерьезно, тем более во времена, когда госчиновники уже хапали целыми контейнерами, тем более что за пределами «Огонька» я не копал — не мое дело. Но все равно было очень противно. <…>

Мне… удалось собрать в «Огоньке» прекрасных журналистов и объединить их ощущением общего дела. Каждый из лидеров нашего журнала мог запросто возглавить любое другое издание, и, естественно, что в это время перемен многие из них начали глядеть, куда бы податься.

Атмосфера вороватости, опустившаяся на страну, вдруг черкнула крылом по журналу — шесть сотрудников вскоре пришли ко мне, сказали, что хотят уволиться, и я мог их понять. Мне было очень непросто, но на радикальную перетряску не было сил, а если честно, и желания. Ельцин входил во власть, вводя за собой целый хвост верных, очень разнообразных людей, среди которых был и мой Валентин Юмашев.

Начинать войну именно сейчас — значило перейти к борьбе без правил, к той самой схватке на рыбьих потрохах, которая бывает популярна в провинциальных американских цирках. Можно было разрушить и журнал, и себя, ничего не обретя даже в случае победы (которая в этих условиях была почти невозможна). Многое выглядело, как в древней притче: горшок упадет на камень или камень упадет на горшок — результат один. …Это было объяснением для себя, а в общем, я дрогнул и решил уйти. …Я собрал и отложил в свой архив копию аудиторского акта… Ему же (Гущину. — А.Щ.) сказал, что оставляю журнал и очень надеюсь, что они с Юмашевым продолжат делать славный еженедельник.

И — укатил в Америку.

Мои наблюдения того времени были во многом резонансными этим ощущениям Коротича (хотя сравнение с неумением играть в шахматы явно несправедливо). Но… расходятся с ними в ключевом утверждении: наш тандем не получился.

Я пришел в «Огонек» ответственным секретарем, сменив на этом посту Володю Глотова. Вот как тот описывал свою работу в журнале.

«…С утра до позднего вечера — будни секретариата. Текучка, чтение рукописей под трезвон телефона, планерки, бесконечные визитеры — и свои журналисты, художники, фотокорреспонденты, технические работники, и вальяжные авторы. Каждые пять минут открывалась дверь, меня отвлекали, при этом я не выпускал из руки телефонную трубку, а глаза досматривали строчку в тексте. В голове судорожно билась морзянка, я физически ощущал телеграфность жизни, ее все увеличивающиеся и увеличивающиеся скорости.

Вдобавок ответсекретарю вменялось в обязанность защищать пространство журнала от напиравших со всех сторон любопытных, от своих обиженных и голосистых борзописцев и от сторонних искателей приключений, понимавших, что и одной публикации в «Огоньке» достаточно, чтобы вытащить их из ямы забытья, представить миру и подтолкнуть к новой карьере.

…Таких ребят ходило около нас тьма-тьмущая, а мы могли выбирать, такая была жизнь. Иначе мы не выполнили бы своего предназначения.

…Вокруг «Огонька» вращалась целая планетная система: публицисты, историки, активисты «Мемориала», церковные обновленцы…».

Заняв кабинет «начальника штаба редакции» (так красиво называли ответсека наши университетские преподаватели), я с первого дня, кроме текущей работы, добровольно вменил себе в обязанность еще одну заботу. Меня смущали залежи спрессовавшихся в забытых всеми кипах то ли отвергнутых, то ли непрочитанных авторских рукописей. Я вполне разделял извиняющийся резон Глотова: «Иначе мы не выполнили бы своего предназначения». Но не мог отделаться и от ощущения сочувствия «ребятам», «понимавшим, что и одной публикации в «Огоньке» достаточно, чтобы…» и т. д. Это же нормальные человечьи надежды и мечты.

У меня было подозрение, что в тех кипах, вызывавших в памяти ассоциацию с кладбищем, было и что-то живое. Так оно и оказалось. Месяца за три я разобрал залежи, и «Огонек» получил из них немало публикаций хорошего, «огоньковского» качества. То, что их раньше не заметили или не оценили, было изнанкой горячечной перестроечной обстановки, изматывающей текучки еженедельника, наэлектризованной атмосферы, складывавшейся вокруг журнала, который читала едва ли не вся страна.

Я пришел в коротичевский «Огонек» не с самого начала. Рассказы о нем в моих предшествующих публикациях я кое в чем «дайджестировал». К примеру, из них можно заключить: позвали меня в «Огонек» — я туда и перешел. А было не совсем так.

К тому времени львиную долю своей профессиональной работы я провел в должности ответственного секретаря. Это интересная, но несколько специфическая служба. У меня от нее накопилась моральная усталость. Когда Виталий Алексеевич пришел ко мне и предложил такой же пост в своей конторе, я ощутил внутренний дискомфорт: опять то же, только в четыре раза в большем объеме.

Я терзался противоречием: мне ведь очень хотелось быть в «Огоньке». В итоге через Владимира Владимировича Шахиджаняна (преподаватель журфака, он как специалист по «технологии журналистского мастерства» был добровольным советчиком обновленного журнала) я передал Коротичу предложение: пусть возьмет меня заместителем главного редактора. Через него же получил и ответ: «Ну, он интересный парень. Я говорю, что мне нужен ответственный секретарь, а он предлагает себя в замы…»

Вскоре мне позвонил Глотов, тогда работавший в журнале «Наука в СССР», сообщил, что его зовет «Огонек», и спросил, почему я отказался туда идти. Я объяснил.

Далее было так. Володя с азартом врубился в новую жизнь. Но через какое-то время пребывания в этой «молотилке», как называл редакцию Гущин, слег с инфарктом. Вернувшись после больницы, почувствовал, что не сможет снова тащить тот же воз.

В нашей общей столовой в корпусе по Бумажному проезду, где происходило множество дружеских и деловых контактов, он как-то подсел ко мне.

— Ну, что, не надумал к нам переходить? Тебя всё еще ждут. А я перебираюсь в обозреватели журнала.

Я отдавал себе отчет: в третий раз не позовут. И переехал с одиннадцатого этажа на пятый.

Оказалось, что Коротич не забыл мой выбрык, связанный с первым приглашением. Примерно через год после начала моей работы, он, веселый, явился в секретариат со странным заявлением.

— Знаете что, никакой вы не ответственный секретарь. Вам тяжко с этими бандитами, которых я напринимал. Вы типичный зам. главного. Найдите ответсекретаря, и в тот же день я назначу вас замом.

Через три дня я перетащил из «Московских новостей» на свое место Владислава Перфильева. А через четыре стал замом. Очевидно, у Коротича были какие-то еще свои интересы и резоны в этой перестановке. Я про них не знал да и узнавать не хотел.

«Короткий, как выстрел»

«Огонек» в то время был ближе всех к идее независимости от власти — не только творческой, интеллектуальной, но организационной. Мне было поручено заняться проблемой практически. Я воспользовался деловыми связями «Журналиста» и привел в редакцию команду блестящих юристов, собранную Михаилом Федотовым, в которую, кроме него, входили Левон Григорян, Николай Исаков, Инэсса Денисова, Ольга Гюрджан. В течение нескольких месяцев мы собирались по средам и разрабатывали первый в стране устав независимого от властей средства массовой информации. Он, как и бывает у первопроходцев, получился громоздким — на нескольких десятках страниц (как первые отечественные ЭВМ — многоэтажные сооружения).

Параллельно мы затеяли большую тяжбу с отделом пропаганды и отделом издательств ЦК КПСС. Угрожая им гневом миллионов читателей (при этом нисколько не блефуя), мы требовали отпустить нас «на волю, в пампасы». К тому времени благодаря смелости, дипломатическим способностям Виталия Коротича, а главным образом его хорошим отношениям с Горбачевым и, особенно, с «архитектором перестройки» А.Н. Яковлевым, «Огонек» мог печатать практически все. Так что я вел «брдзолу» в первую очередь вокруг стоимости подписки (которую мы хотели снизить) и распоряжения деньгами от нее, которые были большими и, естественно, уходили в бюджет КПСС. Я потерял счет совещаниям на Старой (ЦК КПСС) и на Страстной (Госкомиздат) площадях, где представлял редакцию. Там самое главное было — тупо, по-большевистски, как Молотов или Вышинский в ООН, стоять на своем, не поддаваться никаким речам и посулам.

Когда была одержана виктория, я триумфально явился в нашу контору со свидетельством о регистрации, где учредителем журнала был назван «трудовой коллектив редакции», а среди программных целей и задач было записано, что журнал «является независимым от политических партий, массовых движений, иных общественных объединений, частных лиц и организаций, придерживается принципа плюрализма мнений, отстаивает собственную точку зрения по обсуждаемым проблемам». И это — при советской власти?! Весть разнеслась по одной шестой части суши. Пошли телеграммы.

«Горячо поздравляем славный коллектив Бумажного проезда исторической победой над Старой площадью победой нового над старым браво народный Огонек» (Харьков). «Туже стянем ремешок но подпишем Огонек» (Саратов). «Рады поздравляем ваша победа победа читателей» (Нарва Эстонской). «Дорогой Огонек поддерживаем свой журнал выбирай иностранное издательство так свободнее удачи тебе жестокой борьбе за перестройку» (Владивосток).

Как любил повторять тогдашний огоньковец, а впоследствии и один из главных редакторов журнала Володя Чернов, редакция была создана как отряд коммандос с задачей взорвать абсолютно неприступный мост. Получив дополнительные ресурсы, отряд, казалось бы, должен был усилиться и окрепнуть. Но неисповедимы пути Господни…

Бесспорно, Коротич с лихвой наделен и здравым смыслом, и чисто «хохляцкой» лукавостью. Но в своем редакторстве, как мне казалось, с удовольствием отдавался и свойственной ему стихии импровизации, азарта. Он же стихотворец. Убежден, редакторский талант Коротича неразрывен с природой его поэтической натуры. С тесной взаимосвязью мозговых структур левого и правого полушарий. Результатом такой игры природы и явился «новый» «Огонек» как уникальное, цельное (при, казалось бы, разбегающемся разнообразии) публицистически-информационное и художественное издание. Мне кажется точным сравнение, которое дал ему Владимир Глотов: «журнал Коротича, чей век был короток, как выстрел». В то же время я разделяю его же мысль, что это было издание, которое, «чем больше проходит лет, тем яснее воспринимается как национальное достояние, легкомысленно нами утраченное».

Удивляюсь, что до сих пор никто из исследователей, теоретиков СМИ не занялся этой темой. Какая бы могла быть интересная работа! Вероятно, она по сию пору не случилась из-за слишком яркой политической грани феномена, перекрывающей его профессиональную сторону. Но не только содержание статей, а еще и (как бы это сформулировать?) живые, подвижные, пульсирующие формы подачи обеспечили мгновенный взлет нового старого журнала. Была спонтанно — так мне кажется — найдена своя, «на раз» (то есть только для этого издания и на короткое время), журнальная эстетика. Она нахально игнорировала новомодные дизайнерские поветрия, в том числе и «сеточную» верстку, полагаясь на собственную «палату мер и весов». В ней многое было от старозаветной «художественности», но зато она была чужда размеренности и аккуратности модульного конструирования, в то время начинавшего свое победное шествие по российской периодике. Журнал держался всецело на индивидуальном вкусе и интуиции его оформителей. И… главного редактора. Не будь Коротича, его вдохновленности — не было бы и «Огонька». Именно такого, коротичевского «Огонька».

А как высоко поддерживались редакцией качество и достоинство текстов, их словесное воплощение! Эта сторона дела оставалась для большинства читателей в тени остроты и потрясающей актуальности большинства публикаций. Сейчас, конечно, уже поздновато во все это вникать. Скажу лишь об одной профессиональной детали редакционного процесса.

…Смолоду мне казалось, что я удачно придумываю заголовки к своим писаниям. В местных молодежных газетах они сходу проходили на полосы, потом (уже не так легко) в «Комсомольской правде». Далее, в следующих изданиях, я занимал в редакционной иерархии некое руководящее положение и сам очень часто перед засылом в типографию изменял названия чужих материалов, полагая, что улучшаю их. Позднее уверенность в этом поубавилась…

Мой опыт на этом поприще заметно пополнился при работе в «Огоньке». Что отличает иллюстрированный еженедельник от газет и других журналов? Очень многое, но я скажу одно очевидное: картинкой на первой странице обложки — яркой, актуальной, более того — сиюминутной. Эмблемой дня.

Но этого мало. Редакции всегда хочется, чтобы эмблема переросла в символ, отображающий, во-первых, злобу текущего момента и, во-вторых, то главное, что заключено в номере издания. Все это — «обязанность» обложечной надписи, то есть заголовка фотографии (рисунка, картины), поставленной на обложку.

Сложность этого творческого акта я ощутил в первый же день работы в «Огоньке». Впервые увидел, как над названием (заголовком) мучаются не в одиночестве, а коллективно.

Тут загвоздка вот в чем. «Заглавную» картинку как важнейший оформительский момент ищут и главный художник, и руководители фотослужбы, и секретариатчики, и главный редактор вкупе с его замом, ведущим номер. Одна из самых популярных фраз в редакционных кабинетах и коридорах: «Что будет на обложке?» Часто эти поиски длятся до самого последнего мгновения и, как правило, на придумывание «эпиграфа» к журнальному выпуску времени практически не остается. Вся надежда — на «мозговой штурм» редколлегии, утверждающей его план.

Там, в конференц-зале, иногда в чьей-то голове вдруг рождалась, как внезапный выстрел, счастливая словесная формула, точно ложащаяся и в обложечную картинку, и в основу контента отправляемого в печать номера. Но чаще процесс выливался в иссушающую мозг отбраковку бесчисленных неудачных предложений. Бывало, на это уходило и час, и более.

Чувствую, не обойтись без примера. Вот памятный номер — первый сентябрьский 1991 года. И первый же, когда после горячечных послепутчевых обстоятельств редакция стала возвращаться к обычному, привычному рабочему пульсу. К ритму, который Лев Гущин называл не иначе как «молотилка». Хорошее было времечко!

На обложку выносился кадр, сделанный Марком Штейнбоком 22 августа с какой-то очень удаленной от земли верхотуры. Маленькие, как муравьишки, сотни людей несут гигантское, чуть ли не во весь Новый Арбат бело-сине-красное полотнище — новый флаг новой России. «После трех дней и бессонных ночей, после великого, равного десятилетиям, прорыва к свету, после прощания с теми, кто его приблизил, — остановимся, прислушаемся к времени, попробуем рассмотреть, понять мир и себя» — этим текстом публицистики Толи Головкова открывался номер «Огонька».

За ней — на разворот — «Хроника текущих событий (Из дома Андрея Сахарова на улице Чкалова)»: дневник Елены Боннэр, который та вела с 19 по 22 августа. Вслед за ним — «Прозрение» великого офтальмолога Святослава Федорова. Не о глазах, а о судьбах и ответственности народа и отдельных людей на исторической грани истории. Статья Александра Нежного «Над бездной» — о поведении в те же дни церковников.

«…И Патриарх Московский и всея Руси Алексий II, в эти дни как бы с немалым усилием освобождавшийся от сковывавших его старых уз и трудно поднимавшийся в рост первосвятителя Церкви, в последнем своем обращении сказавший, что отвергнутая народом коммунистическая идеология никогда более уже не будет господствующей в России, — помог и он отстоять законную власть.

Но епископы? архиепископы? митрополиты? С ними-то что сталось? Отчего ни один не явился — как Мстислав Ростропович — под стены «Белого дома»? Девятнадцатого августа, на конгрессе соотечественников, когда все встали в знак протеста против большевистского переворота, три митрополита: Кирилл, Смоленский и Вяземский, председатель Отдела внешних церковных сношений, Ювеналий, Крутицкий и Коло­менский, Питирим, Волоколамский и Юрьевский, председатель Издательского отдела, — сидели, как гвоздями прибитые. Когда двадцатого августа, выпуская первое свое воззвание, Патриарх предложил членам Священного Синода поставить под ним свои подписи, митрополиты Кирилл, Ювеналий, Филарет Киевский почли за благо отмолчаться. И, думаю я, не только страха ради иудейска, а и по корневому родству с ГКЧП, по привычке выслуживаться перед про̀клятым Богом режимом, по стремлению во что бы то ни стало сохранить сытый покой своего высокопреосвященства».

Под стать высокопреосвященствам вели себя многие люди, проявившие в те дни свое моральное ничтожество. Скажем, «ревнитель тоталитаризма Жириновский — мало кто кланялся хунте так истово, так верноподданнически, так лакейски». Целый разворот отвел «Огонек» под великолепный политико-психологический анализ этого деятеля, сделанный Леонидом Радзиховским. «Крах мятежников — отнюдь не капитуляция для Владимира Вольфовича и его присных. Они затаятся на время, они перекрасятся, как смогут, они найдут для сограждан новые словеса для старого обмана и оболванивания». Как в воду глядел «Огонек» — и по отношению к хамелеону с его крысоловной дудочкой, и по отношению к согражданам, бегущим за ней на четвереньках.

Так как же решился вопрос с обложечным заголовком? «ЦЕНА СВОБОДЫ» — такую формулу вынесла редакция на обложку вместе с фото нового флага новой России. И, согласитесь, она была всеобъемлющей. Под нее подходил и репортаж «Отчаяние» — о развертывавшемся в Нагорном Карабахе конфликте между Арменией и Азербайджаном, и интервью народного депутата, члена Политбюро ЦК КПСС Галины Семеновой «Для партии это была катастрофа…». И интервью с руководителем группы по расследованию дела ГКЧП. И, конечно, заметка Виталия Коротича «К читателям»: «Сегодня очень многие спрашивают, почему я ушел с поста главного редактора «Огонька»…» Вообще вся тональность журнала соответствовала этому его ключу.

(Понятие — ключ номера — живет в моем профессиональном сознании еще со времен панкинской «Комсомольской правды». Тогда в ней был обычай время от времени делать тематические выпуски — номера, в которых объединялись материалы, посвященные одной жизненной проблеме. Но газета перестала бы быть газетой, если бы «тематические» публикации не были погружены (окружены) в актуальную информационную среду. Для того чтобы не запутать читателя, дать ему полную ясность о замысле редакции, и был придуман «Ключ номера» — небольшая броская информация на первой полосе. Она открывалась изображением массивного, как к сундучному замку, ключа, нарисованному ответственным секретарем редакции Григорием Огановым, бывшим к тому же и газетным графиком, и перечисляла все материалы, относящиеся к «Теме».

Впоследствии эту придумку стали использовать многие редакции. В том числе и «Огонек» при наличии в выпуске так называемой «Темы номера».)

…В 1998 году новые хозяева «Огонька» назначили нового главного редактора — Владимира Чернова. Я его знал (и очень ценил как прекрасного автора и высокопрофессионального журналиста) еще с «Комсомолки» шестидесятых. Ныне же вспоминаю о нем в связи с одним штрихом его редакторской методы, связанным именно с заголовками.

Как только складывался в верстке очередной номер журнала, по редакционным коридорам и закоулкам разносилась команда типа «Свистать всех наверх!» То бишь — в кабинет главного. И там начиналось великое толковище по поводу заголовков к каждому (!) из предназначенных к выпуску материалов. Сгрудившись вокруг необъятного заседательского стола, все имеющиеся на данный момент сотрудники высыпали возникающие у них варианты наподобие того, как поступают при поиске ответа знатоки в «Что? Где? Когда?» Но, в отличие от тех, мы не были стеснены секундомером (как я понимаю, Чернов намеренно закладывал на такие сходки практически неограниченное время), и можно было, отдаваясь этому коллективному драйву, запросто довести себя до изнеможения.

Это был вид интенсивного творческого тренинга. Знать бы, что я когда-нибудь об этом буду рассказывать, — взял бы для примера на карандаш хотя бы одну такую «оперативку». Но, увы.

Коротич и Гущин (II)

…Да, действительно, мы не могли назвать Виталия Коротича ни лентяем, ни трусом. Многие, наверно, забыли, как он на XIX партконференции в полной тишине обмершего зала вручил генсеку пакет с фамилиями четырех взяточников-делегатов. «Казалось, что и многие члены тогдашнего президиума тянутся, чтобы заглянуть через плечо Горбачева: не их ли судьба в этом конверте?» — писал потом Анатолий Собчак.

История началась с шумного расследования уголовного «хлопкового дела», нити которого тянулись в Москву. Прокуроры посвятили в его хитросплетения Коротича. «Я плюнул и всё это дело напечатал, — рассказывал он в одном интервью. — Началась XIX партконференция, и с первых же дней: «Компрометация!..» Т.е. они решили, тогда действительно был великий шанс, свести со мной счёты. …Я понял, что долго говорить мне не дадут… Мне надо было что-то сказать за минуты полторы.

<…> Всё гудит, и я выхожу к трибуне. Вы знаете, тогда я ощутил… я всегда ощущаю хорошее или плохое расположение аудитории. Из зала пёрла ненависть. Как ветер. Я это ощутил и сказал: «Значит так, или надо, если мы проводим следствие, чтобы можно было допрашивать всех, или никого. Или есть закон или нет!» И зал начал гудеть. Я понял, хорошо, я заканчиваю. Я повернулся к Михаилу Сергеевичу и говорю: «Михаил Сергеевич, вот четыре дела. Вам, лично, даю. Разберитесь! Это большой секрет!» …Вдруг смотрю, Горбачёв такой белый, смотрит на меня и говорит одно слово: «Давай! Давай-давай! Давай!» Я их ему отдал…»

Эту сцену увидела по телевидению вся страна. Преодоление естественного страха перед прущим на тебя государственным чудищем и есть смелость. Но еще и… заядлость, страстность, воплощавшаяся едва ли не в каждом номере журнала.

Вот картинка из того прошлого. Коротич идет от лифта к своему кабинету. Любезно со всеми здоровается. Вдруг, едва миновав меня, останавливается и, как бы случайно вспомнив, достает из внутреннего пиджачного кармана сложенные вчетверо странички.

— Поставьте куда-нибудь, — и так небрежно, с хитрецой добавляет. — Веселые ребятки написали — Аушев и Руцкой. Все-таки афганские герои…

И пошел дальше. Как правило, вот так, «невзначай» приносимое им было, как говорится, из категории гвоздевых материалов.

Бывали и иные мизансцены. Приходит главный редактор с какой-то статьей, присаживается на край гостевого кресла и вкрадчиво так говорит:

— Вот. Надо в номер.

— Побойтесь Бога, Виталий Алексеевич. Завтра же подписываем в печать.

— А вы сейчас и зашлите.

— Да уже, наверно, печатную машину приправляют.

— Я вас очень, Александр Сергеевич, прошу. Ну, ради меня…

С этого момента кончается спор и начинается игра в правонравного просителя (Коротич) и правоверного чинушу.

— Чтобы типография не выставила штраф, мне опять придется идти к заместителю директора издательства…

— Поверьте, это в самый последний раз. Вы же благородный человек…

Просто воспользоваться диктаторским правом Главного — а оно в редакционных правилах и практике имеется — ему казалось, наверное, неинтересным, безвкусным и неталантливым.

Обычно такие случаи бывали, когда ставились материалы слишком острые или «скоропортящиеся», рискующие потерять актуальность к следующей неделе. Коротич знал взрывную силу этих публикаций.

Однажды Гущин, прочитав перед засылом в типографию одну из этих статей и, очевидно, ахнув от ее дерзости, не в силах сдержать овладевшую им эмоцию шел по коридору и, не обращая внимания на окружающих, вскидывал руки и повторял:

— Ну, главный!.. Ну, главный!!

И при этом потрясенно мотал головой.

Но прав Лев Никитич: редакция, особенно большая и многосложная, как в «Огоньке» (одних разных производственно-типографских графиков три или четыре — для текстов, для однотонных и цветных картинок, для обложки), — это «молотилка». Или, если хотите, «мясорубка». Ее надо уметь крутить. Иначе при всей талантливости и вдохновленности команды ничего путного не выйдет. Уж я-то, проведший к тому времени двадцать лет в секретариатах газеты и журнала, знал это как никто.

С «бандитами, которых напринимал» Коротич, в большинстве талантливыми, надо было управляться в долговременных интересах всего издания. В многочисленных отделах необходимо было соблюдать творческий и соревновательный дух. И чтобы при этом не очень пили. Короче, по всем жизненным показателям нужно поддерживать постоянный рабочий тонус. Я могу на многих страницах перечислять условия, без соблюдения которых «мясорубка» не сможет выдавать надобный «фарш».

Виталий Коротич ни по своим природным наклонностям, ни по опыту деятельности — хоть и киевской, но все же в чем-то провинциальной — не обладал качествами для такой работы. Ею занимался Гущин.

На память пришло расхожее. «Русский размах и американская деловитость» — так, помнится, определял стиль работы Ленина товарищ Сталин. Из-за этого сравнения на меня могут обидеться и Виталий Алексеевич, и Лев Никитич. В оправдание могу сказать одно: я сам терпеть не могу ни «замечательного грузина», ни «всемирного вождя пролетариата». Но больно уж хороша формула сочетания русского (впрочем, в нашем случае скорее украинского?) размаха и деловитости самого работящего в мире народа.

Так вот, не будь Гущина, его невероятной работоспособности — «Огонька», по моему убеждению, тоже бы не было. Можно красиво сказать — так встали звезды. Но будет неправда. То был выбор Коротича или, опять же, его интуиции. Волею случая, через человека, знакомого и со мной, и с Коротичем, я знал, кто мог быть претендентом на эту должность. И считаю выбор Коротича и правильным, и счастливым. Тандем получился. И что с того, если сами его участники не признают этого? Истина дороже.

Вернусь к пресловутому «зимнему конфликту». Его источником была та самая «американская деловитость», буквально выпирающая из первого зама. Конфликт был тошен всем. Как было бы хорошо, испарись он волшебным образом из нашей жизни.

Но он наличествовал. И порождал неразрешимую дилемму. Посмотреть сквозь пальцы на открывшиеся некрасивые факты? Это чревато гангреной морального духа «огоньковцев». Добиваться разрушения «тандема»? Для журнала это равносильно эвтаназии.

В отличие от эмоциональных всплесков многих сослуживцев, я с холодным носом переживал какую-то горестную безысходность. Как будто в кои-то веки угадал в лотерее пять номеров из шести, а по дороге в сберкассу упустил с порывом ветра свой выигрышный билет. При всей моей личной симпатии к борцам за чистоту — моральную, материальную и прочую — отношений в коллективе я не был в состоянии испытывать, как они, кипучую, святую, если не сказать священную как у Павлика Морозова, враждебность к отступникам от праведности. Мне представлялось — безо всяких мотивов, — что есть что-то важнее. Вероятно, меня можно было бы отнести к тем равнодушным, «с молчаливого согласия которых…» и т. д. Но это было бы очень неточным. Просто я чуть ли не физически ощущал, что раскалывается плаха, до того дня бывшая «Огоньком», — тот самый «тандем». А тут уж у каждого — своя собственная шкала: что чего стоит.

…Не дает мне покоя звонок, впрочем, два телефонных звонка, случившиеся на рубеже 2006 и 2007 годов. Один из упомянутых в воспоминаниях Коротича сотрудников, пришедших с заявлениями об уходе, попросил у меня координаты Гущина. И сказал, что совсем недавно узнал: человек, который тогда склонял его выступить против зама главного, был «засланным казачком» соответствующего отдела КГБ с заданием по разложению коллектива редакции. Потом он позвонил еще раз и доложил, что поговорил со Львом Никитичем и повинился в своих былых не слишком справедливых поступках.

«Эхо Москвы»

Однако в 1990 году у меня были очень, можно сказать, захватывающие отвлечения от той удручающей истории. Первое — уже рассказанная «бракоразводная» эпопея с ЦК КПСС и все, что было связано с регистрацией редакции как учредителя. А вторая…

Ранней весной мне позвонил некто Григорий Аронович.

— Скажите, — спросил он, — вас не задевает, что в нашей стране иностранцы открывают одну за другой радиостанции — «Европа плюс», «Ностальжи»? Неужели мы сами не в состоянии создать хоть одну свою новую радиостанцию?

— Ну, вот и напишите об этом, а мы напечатаем, — нетерпеливо ответил я, потому что спешил куда-то «бодаться» с супостатом — то ли в отдел издательств ЦК КПСС, то ли в Госкомиздат, сейчас уже не помню.

— Нет, я не об этом, — настаивал Григорий Аронович Клигер. — Почему бы вам, «Огоньку», вместе с нами не сделать новую станцию?

— С нами — это с кем?

— С «Ассоциацией Радио».

Я с раннего детства был большим, как сейчас бы сказали, фанатом радиослушания, а в начале шестидесятых даже поработал полтора года корреспондентом и зав. отделом областного радио и телевидения в Ростове-на-Дону.

— Ну, тогда приходите, поговорим, — сказал я, зная, что большинство звонящих энтузиастов-прожектеров на встречи не являются.

Клигер пришел и рассказал удивительное. Решение о выделении частоты кому-либо для вещания принимали Гостелерадио и Министерство связи, а чисто технически обеспечивала возможность использования этой частоты «Ассоциация Радио». Начальник этой ассоциации В.Г. Буряк и его заместитель Г.А. Клигер видели, как ловко обрабатывали советских начальников ушлые иностранцы и овладевали пространствами отечественного эфира. Но…

— Мы припрятали одну частоту, — говорил мне Григорий Аронович, — если быстро создать «контент» и выпустить его в эфир, отобрать ее обратно уже не смогут. Но времени в обрез, слишком много заинтересованных с деньгами, и скоро до этой частоты могут докопаться…

Завязывалась история вполне в духе тогдашнего «Огонька». Я тут же отправился к Гущину. Он не думал и минуты:

— Конечно, делаем.

Кто бы тогда знал, что в эту минуту решалась судьба будущей прославленной радиостанции «Эхо Москвы»? Клигер рассказал мне позднее, что до нас они побывали уже и в «Московских новостях», и в «Аргументах и фактах» — все отказались. Чуть ли не посмеялись над ними, лопухами: дескать, кто это начинает что-либо создавать с такой вот беготни, а не с решения ЦК КПСС? Даже спустя много лет воспоминания Григория Ароновича об этом общении не были окрашены и тенью симпатии к несостоявшимся контрагентам.

Вообще-то их нетрудно понять: авантюра в чистом виде. Крайне редки примеры, когда кому-то из соотечественников при советской власти, даже в перестройку, удавалось по своей инициативе своими руками создать что-нибудь реально работающее. Я вспоминаю только «Коммерсантъ» Владимира Яковлева.

А у нас была энергия «Огонька» — то есть энергия миллионов читателей. Тираж — 5 миллионов! И ведь каждый номер читал не один человек. Горы писем! Выбирали и печатали — это был нерв жизни! Как сказал недавно Валя Юмашев (в 1987–1996 г.г. обозреватель, заместитель главного редактора, директор ЗАО «Огонёк», в 1997–1998 г.г. глава администрации президента РФ. — Ред.), «Огонёк» начинали читать с писем. Так что мы были не сами по себе — за нами десятки миллионов читателей. Вот какой был «таран».

Буряк и Клигер мудро решили, что в эту затею надо вплести какое-никакое столичное начальство. Позвали в учредители Московский городской совет народных депутатов. Гущин, используя авторитет «Огонька» и свои обширные московские связи, организовывал нужные встречи, а мы мотались по конторам, собирая подписи, ходатайства, печати и прочее. Помню, как во время заседания пробирались на галерку Дома политпросвета на Трубной площади, где заседал Моссовет, и что-то нашептывали нужному депутату, побуждая его подписать очередное ходатайство прямо на поручне кресла. И таки подписал!

Еще друзья из «Ассоциации Радио» вовлекли в соратники факультет журналистики МГУ. Думаю, в первую очередь из-за глубокого уважения к знанию вообще — как-никак сами кандидаты наук, академики неких отраслевых святилищ. И это пошло на пользу делу. Декан Я.Н. Засурский привлек в качестве разработчика зав. кафедрой телевидения и радио Г.В. Кузнецова, тот подключил своих спецов, от технарей еще приходил М.Г. Розенблат, ставший впоследствии первым директором радиостанции, и, по опробованному уже в «Огоньке» принципу мозговых штурмов, вся компания раз в неделю стала собираться в живописном кабинете Ясена Николаевича, где, чтобы сесть на стул, надо переложить с него на стол (или диван, тумбочку, телевизор) пачку книг, журналов или подшивок.

Едва ли не каждый писал свою концепцию нового радио. Ученые мужи — на серьезной теоретической основе и многих листах. Я — на полутора страницах под названием «Каждый имеет право быть услышанным». О мобильниках тогда у нас знали по научной фантастике, поэтому я развивал идею ведения уличных репортажей из будок телефонов-автоматов, а также возможности оперативного вызова репортера (как 03, например) на место события. Когда я ныне слышу, как простодушный гориллоид в прямом эфире говорит главному редактору «Эха» Алексею Венедиктову: «Вы куплены госдепом и международным сионизмом», меня охватывает зло и одновременно — чувство законного удовлетворения. Я улыбаюсь: «Каждый имеет право быть услышанным». (Много ли мы вспомним прямоэфирных программ, где предварительно не просеивают звонки?) Хотя, конечно, понимаю и грустное венедиктовское сетование: «Меня очень расстраивает несправедливость слушателей в отношении к радио и очень радует их справедливость. Хотелось бы больше справедливости». Не дождетесь, Алексей Алексеевич! Нету у нас для вас другого народа.

…Строить гениальные планы — что может быть приятнее? Но радиостанция… Что это такое? Как ее пощупать? Или хотя бы представить? «Ассоциация Радио» объясняла: о передаче сигнала они договорятся с кем надо, а что касается оборудования… В их хозяйстве есть некая старая аппаратура, которую если подремонтировать и почистить…

— А где все это будет помещаться?

— У нас и будет. Приходите, посмотрите.

Придти и посмотреть было поручено мне. Сначала хозяева показали разные продвинутые технические ухищрения связи. Потом в одном из помещений, как в детективном фильме, сняли с пола квадратную деревянную плиту, и в обнаружившемся тайнике открылась святая святых — какое-то совершенно непотребное змеиное переплетение разноцветных кабелей, проводов и проводочков.

— Здесь скоммутировано, — сказали мне…

Нет, я и сегодня не решусь раскрыть то, что тогда было произнесено. Точнее, именно сегодня и не решусь.

Потом меня привели на обширную лестничную площадку.

— Вот, — было сказано, — видите, какое замечательное место для студии.

— Где? — озирался я.

— Вот тут будут стоять магнитофоны, тут пульт, тут — основные микрофоны…

— На лестнице?

— Ну, почему же. Выгородим.

…Не знаю, существуют ли фотографии первой редакции-студии «Эха Москвы». Это было впечатляющее зрелище. В плохо проглядываемой из-за табачного дыма комнате возле каждого стола минимум два стула, почти все заняты, мало того, молодые люди разного пола (и одинакового тоже) сидят на коленях друг у друга (это надо понимать буквально), и все чего-то работают — с магнитофонами, с ручками, просто глядя в потолок — в творческом поиске…

С матчастью, похоже, все устаканивалось. Осталось найти желающих взять ее на вооружение. И тут снова инициатива оказалась за «Ассоциацией Радио». Владимир Гурьевич Буряк рассказал, как недавно они с Клигером ехали в машине к заместителю председателя Гостелерадио (сейчас точно не помню, к которому из них) и включили приемник на волне советского иновещания. И услышали проникновенный, абсолютно французский, обворожительный мужской голос. «Густой, с обертонами, — описывал Владимир Гурьевич. — Не знаю, про что он говорил, но поверил ему безусловно». Обговорив с зампредом свои технические проблемы, гости спросили: а кто это у вас только что вещал по-французски таким красивым голосом?

— А, — сказал зампред. — Если красивым, то это Сережа Корзун.

— А какой он журналист? — уходя, между прочим спросили хитроумные радисты.

— Нормальный! — ответил простодушный собеседник.

«Его надо брать главным редактором! — убежденно говорил Владимир Гурьевич. — Другого такого голоса мы не найдем».

На следующий день ко мне в «Огонек» пришел высокий молодой человек с несколько напряженным взглядом.

— Сергей Корзун, — представился он.

Голос и впрямь был приятный, облик — тоже.

О дальнейшем исторические хроники сообщают так:

Май 1990 г. Встреча на факультете журналистики МГУ с участием декана Я. Засурского, зав. кафедрой Г. Кузнецова, руководителей «Ассоциации Радио» В. Буряка, Г. Клигера, М. Розенблата, ответственного секретаря журнала «Огонек» А. Щербакова и С. Корзуна, которому предложено возглавить редакцию. Май-июнь 1990 г. Рабочие совещания в курилке дикторов Иновещания Гостелерадио СССР С. Корзуна и С. Бунтмана — разработка концепции принципиально новой для СССР разговорной радиостанции, построенной на принципах свободной журналистики, полного отсутствия пропаганды и «промывания мозгов».

Косвенным подтверждением того, что так — в смысле симпозиумов в курилке — оно и было, могли послужить дальнейшие события.

«Ассоциация Радио» капала нам на нервы каждый день.

— Завтра надо выходить в эфир! — требовала она.

— Как?! — поражался, в частности, я. — Мы же еще не зарегистрированы — ни как средство массовой информации, ни как юрлицо (сидение за одним столом с Мих. Федотовым не прошло даром).

— Неважно, — внушала Ассоциация. — Когда заберут частоту, уже не надо будет ничего регистрировать!

— Сергей Львович! — звонили мы Корзуну. — Как насчет выхода?

— Хоть завтра, — бодро отвечал он. — Вот только надо дождаться джинглов. Мне их обещали прислать из Германии. Ну, и, конечно, название…

Да, название… Это с человеком просто: можно его родить, а потом придумать имя. С радиостанцией, оказывается, все наоборот. Главное, в этом вопросе мы столкнулись с конфликтом интересов. Эстетических. Точнее, звукоэстетических. Корзун, как только его в кабинете декана факультета журналистики назначили главным редактором, буквально через минуту сообщил, что станция будет называться «Радио-М».

— Это почему?

— Не знаю, но я так слышу. «Радио-М!» — и больше никак.

— Да ну, ерунда, — махнул рукой Владимир Гурьевич Буряк, — название давно есть: «Радио-СТ» (звучание: эстэ). Если точнее, то латинскими буквами: «Радио-ST».

— Почему «ST»?

— Потому что это хорошо и правильно.

На другой день Владимир Гурьевич без предупреждения приехал ко мне в редакцию. Оказывается, для того, чтобы все же привести убедительные аргументы в пользу «ST».

— У нас есть такая техника, — сказал он, — ревербератор называется, он дает замечательный эффект. Я прямо слышу, как диктор объявляет: «Говорит радио ST!» И эхо, затихая, долго повторяет: «Эстэ… эстэ… эстэ». Потрясающе! К тому же у нас в учредителях Моссовет, а СТ можно расшифровывать как «Радио Столица»…

И пришел день, когда уже не было времени на отступление, и от наличия названия стало зависеть: быть или не быть? И весь тот день я, забросив работу за зарплату, фантазировал на темы «ST» и «М»: «СТолица», «СТалкер», «СТудио», «Метрополис», «Мозаика», «Монитор», «Монтекристо» и т. п. Бумажку, на которой записана куча тех вариантов, мне удалось обнаружить в своем, казалось бы, безнадежно безалаберном архиве. Скажу честно, подавляющее их число не на «ST», а на «М». Опыт жизни однозначен: с того дня, как появляется главный редактор, и по день, в который его снимут с поста, он — главная фигура.

Так и не изобретя ничего путного, с распухшей головой, я поехал в метро по рутинным домашним делам. Но, видно, от слов Буряка засело в подсознании: эхо, эхо, эхо… Проезжая над Москвой-рекой между «Спортивной» и «Университетом» («Воробьевы горы» тогда не функционировали), я неожиданно сделал открытие: «СТ» — это не две буквы, а три или даже четыре звука (э; с; т; э). Поэтому их можно расшифровать, скажем, так: СтЭ — Столичное эхо. Или: ЭСт — Эхо столицы. А «М»… — это «ЭМ». То есть… «Эхо Москвы»!

Вышел из метро, записал слова на бумажку и из автомата позвонил домой Корзуну:

— Сергей Львович! «Радио-М» — это Радио «Эхо Москвы».

…На страничке истории на сайте «Эха Москвы» значится такая хронология: «9 августа 1990 г. Регистрация радиостанции как средства массовой информации Моссоветом на основании «Закона СССР о печати», вступившего в действие 1.8.90. 22 августа 1990 г. 18:57. Первый эфир».

Что касается первого эфира, тут никаких сомнений нет. А вот насчет регистрации… Может, что-то с памятью моей стало, но все эти годы я жил с убеждением: вольнолюбивая идея «Ассоциации» поскорее выйти, а уж оформить — как получится — восторжествовала в своем классическом виде. А может, историческую страничку сайта «Эха» создавали не всегда по факту, а на основании имеющихся документов? Как раз в девяностом, помню, когда я толкался в многочисленных очередях при регистрации трудового коллектива как учредителя «Огонька», я там не раз слышал народную мудрость: «Документы должны быть оформлены как надо — для суда». Что будет суд, как-то никто не сомневался. Как и в том, что для жизни без суда никаких документов не требуется.

Помню, как радостный Корзун принес мне маленькую кассетку:

— Вот, джинглы привезли.

Я послушал столь долгожданные заграничные треньбреньки. Так что, вот без этих ампутированных звуковых клочочков мы не могли выйти в эфир?!

Сергей, простите мне мою тогдашнюю темноту! Виноват. Сейчас-то я понимаю…

Вся творческая подготовка к выходу велась где-то в таинственной корзуновской радиостране. Мне почему-то казалось, что там все заваливается, ничего не получается, что так быстро невозможно сделать нечто грандиозное, называемое радиостанцией, что это вообще невозможно сделать обыкновенным людям…

Тем не менее, я пошел к нашей завредакцией и попросил обеспечить меня каким-никаким радиоприемником. Она откопала где-то донельзя потрепанный «Панасоник», я пораньше ушел домой, по дороге купил батарейки… Навел рисочку на записанную загодя среднюю волну. Сердце почему-то колотилось, как (наверное) перед парашютным прыжком. Вдруг заиграла какая-то малопонятная музыка («Это что-то не то!»), кончилась на какой-то, как показалось, нелогичной ноте и… вынырнул красивый, очень красивый, до спертости в горле, голос Корзуна. Что он говорил, уже не имело значения.

В моей жизни было несколько событий и дел, которые, мне кажется, могут служить ее оправданием. И одно из таких — касательство к рождению «Эха Москвы».

Акционерное общество «Эхо Москвы» приглашает вас принять участие во внеочередном собрании акционеров АО «Эхо Москвы», которое состоится 15 апреля, в пятницу, в 18:00 по адресу Новый Арбат, 19. В повестке дня: принятие в состав акционеров АКБ «Столичный» и ТОО «Группа МОСТ»; об увеличении уставного капитала… И т. д.

Четыре года я, как представитель акционера — журнала «Огонек», получал такие извещения. На обороте именно этой неровно оборванной факсовой бумажки — пометки, сделанные мной «на автомате», по привычке выявлять в звучащей речи фактические сведения: Всего — 25500000 руб. (2550 акций). «Мост» — 6250000; «Столичный» — 6250000; Ассоциация «Радио» — 800000; Гарри Каспаров — 3540000…

То был один из поворотных моментов в истории радиостанции. Окажись ее капитаны недотепами, на этом бы она, история «Эха», и кончилась. Вспомним, многие наши друзья-товарищи встали во главе средств массовой информации на волне энтузиазма, перестройки, начавшейся было свободы слова. Но в практической деловой жизни упустили руль, а с ним — и принципы ответственной журналистики. «Эховцы» тогда грамотно провели акционирование, превентивно выстроив оборону от атак пиратов самого разного толка. И, не растеряв профессионального достоинства, довели свой корабль до наших дней.

Помню, в первый год жизни станции мне позвонил Сергей Корзун (а может, и директор) и сказал, что им не хватает 100000 рублей на срочный ремонт. Бухгалтерия «Огонька» на другой же день перечислила деньги. Задним числом заключили договор на эфирную рекламу журнала. «Огоньку» в то время реклама не требовалась. О чем мы и сказали «Эху». Однако нет, вскорости ко мне пришла симпатичная девушка, принесла прослушать три или четыре ролика. Тексты были хорошие, с юмором. Девушка радовалась: «Ой, а мы боялись, что вам не понравится». Запомнилась музыкальная шутка, более года звучавшая на волне станции: «И пока за туманами видеть мог паренек, на окошке на девичьем все лежал «Огонек».

Мне нравится думать: «Огонек» той поры, можно сказать, передал «Эху» эстафету журналистской честности, смелости, талантливости.

Я начал эти заметки со впечатлений о памятных августовских днях 1991 года. Если в архиве канала сохранились записи новостей тех часов, то там можно обнаружить такое сообщение: «Нам позвонил из «Огонька» Александр Щербаков и сказал: если закроют «Эхо Москвы», то «Огонёк» примет всех сотрудников радиостанции в свой штат». В журнале мы уже обговорили это. Было ясно: в случае победы ГКЧП у «Огонька» гораздо больше шансов выжить, чем у молодого безбашенного «Эха…» А еще раньше, в пору вильнюсских событий, когда «Эхо…» провело сенсационный репортаж из окруженного войсками литовского парламента, мы пришли на Октябрьскую улицу, дом 7, чтобы пожать руки коллегам, подбодрить их. Это был, помнится, выходной день, и нас тогда встретили Сергей Корзун и Татьяна Пилипейко…

Чтобы жить честно…

«Отряд коммандос» (помните эффектную метафору Володи Чернова?) оказался не у дел. История обнулила значение почти всех процессов, казавшихся до известного момента очень важными. Мост был взорван досрочно — но не этой командой, а той, кремлевской, что обозначила себя четырьмя согласными буквами: ГКЧП.

Что делать? Вопрос, который встал перед отрядом «взрывателей». И не только перед ним. Вспомним и о «сдувшихся» «Московских новостях», о сошедшей на нет «Литературной газете»… По сути, одной из первых жертв оказался Коротич. Но, может быть, для талантливого литератора и человека, единственного, кто в нашей стране получил самую престижную в журналистике премию — звание «Международный главный редактор года», уход из «Огонька» был благом?

Его дарования в предшествовавший период пришлись как никогда к месту и ко времени. Удивительная была пора: история еще раз, после хрущевской оттепели, породила в стране журналистику, невиданную для целых поколений людей — называвшую вещи своими именами. Оторопелому народу диковинка понравилась. И выяснилось: в ряду трех-четырех достойных изданий «называть кошку кошкой» удавалось лучше именно «Огоньку». Это умение и было динамитом «взрывателей». От него — фантастические тиражи и, можно сказать, ненормальная, прямо-таки попсовая популярность многих «огоньковцев». Журналистский мир всего мира признал этот феномен заслуживающим внимания, отдав его творцу лавры «главного» главного редактора.

Бесполезно гадать, что бы он делал в совершенно новых условиях. При отсутствии ЦК КПСС, который он то и дело дурачил, то прикидываясь простачком, то «верным ленинцем»; денег на выпуск издания; дефиците бумаги для печати; фактическом упразднении подписки и вымирании «своих» читателей: тяжко выживающим «россиянам» было не до чтения изобличений. Уловить их сегодняшний интерес, зацепиться за него, создать новый «контент» прессы в соответствующей ему форме — вот что всего больше занимало остававшихся в профессии журналистов. Кто-то приветствовал начавшееся обуржуазивание ее интересов и тематики, кого-то от него тошнило…

Главное, впервые в жизни людей появилась политика. Не примитивное одно из двух: безотчетность казенных «веры, царя и отечества» — или противостояние им, опостылевшим, — а выбор собственного разума в спектре социально-духовных ценностей. По сути — своего Я. Далеко не всем это было под силу. В том числе и журналистам. Но ответственные издания, продолжая выходить, не могли избежать сознательного поиска своей линии. Что опять же означает — и самих себя. В каком-то смысле это было золотое время: центрам силы, одуревшим от мгновенной перемены общественного магнитного поля, какое-то время было не до журналистики. Редакции определяли курс без давления тяжкого атмосферного столба и почти без земного притяжения. Как на Луне.

Это тема для большой книги. В ней были бы сюжеты, подчас не уступающие приключениям трех мушкетеров. Что стоит хотя бы восхождение доброго друга очень многих моих коллег Вали Юмашева — от заведующего отделом писем «Огонька» до главы администрации президента России.

Но я не пишу такую книгу. Однако сохранившиеся (так и хочется сказать — чудом) две рукописи из того времени хочется хотя бы вкратце процитировать. Они отражают искания и заблуждения в создававшихся тогда по новым лекалам творческих коллективах. Речь идет о письме обозревателя «Огонька» Александра Терехова ко мне как одному из руководителей журнала и моем ответе ему. Перечитывая нашу «переписку» более чем двадцатилетней давности, я еще раз осознаю, как болезненно распадался «Огонек» конца восьмидесятых и начала девяностых. Как нелегко было вступать в новую, более сложную реальность…

Милостивый государь Александр Сергеевич!

Печальная участь моего последнего сочинения принуждает меня объясниться. За прошедшие два года моей штатной работы я честно исполнял обет немоты и никогда не спорил. Надеюсь, мне простится это единственное письмо, которое имеет сугубо личный характер и не предназначено для огласки.

То, что я хочу сказать, относится не совсем лично к Вам, а скорее к несколько обобщенной фигуре — Редактору. И слова исходящие тоже не будут лично мои, а — Автора. Таким образом я хотел избавить Вас от возможности напрасной обиды, а меня от скованности и угрызений совести.

По каким причинам не идет мой текст? Доводы следующие: зло, неясная личная позиция — все остальное уже производное: отсутствие личной боли, жалости. Я смолчал, поскольку моего мнения никто и не спрашивал, и не проявлял никакой готовности попытаться быть убежденным, но теперь автор позволит себе помахать кулаками после драки.

… статья, видимо, отклонена по глубинным причинам, которые автору высказаны не были из-за жалости или неловкости. Таких причин может быть две. Первая: направленность статьи, не совпадающая с мыслями Редакторов. Вторая: автор недостаточно одаренный человек, чтобы справиться достойно с темой, и она его погребла, сложившись в нечто бесформенное.

Хорошо, это возможно. Но какое право имеют редакторы решать судьбу моей статьи? В советское время редактор держал на плечах систему, и он по отношению к редакции был верховным судиёй, школьным многомудрым учителем, который мог без малейших объяснений решить судьбу творения лишь только потому, что он отвечал перед системой, и всех тонкостей этой трагической ответственности авторам постичь было не дано — нет так нет. В капиталистическое время судьбу текстов решает тот, кто купил редакцию, хозяин, это та же система. В нашу прекрасную паузу, когда редакторы нас еще не купили, а системы больше нет, что наполняет силой редакторскую руку? По большому счету: инерция всевластности. Существующая ответственность перед читателем, перед культурой, политическим процессом никакого права решать не дает. Поскольку авторы и редакторы абсолютно равны в этой ответственности, у них одна питательная среда, они смотрят с одной высоты. Пропасти «школьный учитель — ученик» больше нет. Это только инерция позволяет, чтобы два или три человека могли сказать: нет, это не пойдет. А почему? Журнал — общая собственность, мы равны перед трудовым коллективом. Это проблемы автора решать, что он будет выра­щивать на своей делянке: горох или капусту. Не считайте по весне, дайте мне собрать урожай, дойти до читателя, попробовать! Откуда вам знать: хорошо или плохо?!

…Набирая штат, вы доподлинно знаете, кого вы берете. Человек, как дерево — он растет, но другой породой он не станет. Единственный возможный судья — коллектив, он должен воспитывать автора. Он оценивает удачу, он определяет неудачу, он влияет на автора — он тоже не верховный судья, но, безусловно, тридцать профессионалов, учитывающих реакцию публики, — это более нравственная основа для воспитания, чем мнение двух профессионалов, какую бы строчку они бы ни занимали в штатном расписании…

Александр ТЕРЕХОВ.

Дорогой Саша Терехов!

(Именно так. Только такое обращение адекватно моему отношению к Вам, Вашему таланту и творчеству. Все остальные варианты — безразлично-назывные, или с налетом амикошонства.)

…Скажу, может быть, жестокую вещь. Талантливость большинства Ваших сочинений служит пробивной силой и для прочих — меньшинства (и, по моим предположениям, не только в «Огоньке»). Вообще-то это, видимо, естественно. Много пишущий автор — это всегда или «фирма», или не «фирма». «А. Терехов» — фирма.

И вот эта фирма, вступив в союз с другой фирмой, или системой («Огонек»), очень хочет, чтобы ее собственная конфигурация — сложная и прихотливая — всегда, будучи наложенной на систему, оказывалась внутри нее как своя, органичная. А если это не получается, то пусть она, система, меняет свою конфигурацию, дабы все-таки вписать в себя все то, что в нее никак не входит…

Почему? Да потому что я — Автор, и раз вы меня «приручили» (в понимании Сент-Экзюпери), то принимайте со всеми потрохами, идейными и мировоззренческими, как бы они ни эволюционировали.

Вроде бы справедливо? Нет, не совсем.

Ведь и автор, решаясь на союз с журналом, знал, в какую воду он ступает, в какой печатный орган, какого направления, с какими позициями. И направление, и позиции печатного органа могут меняться? Безусловно. Но не под силовыми толчками того или иного автора, пусть и самого талантливого. …Почему хранителями и гарантами направления и позиций являются несколько человек, а не коллектив журналистов? А потому, милостивый сударь (вот здесь, по-моему, как раз к месту — просто по звучанию — такое обращение), что «коллективный ум» — это чушь собачья. И «тридцать профессионалов», мнению которых Вы вроде бы готовы довериться, — это просто тридцать умов, которые, в принципе, наверное, могли бы при необходимости придумать 30 различных журналов. …Как это ни досадно для Автора и, может быть, ни обидно для пишущего эти строки, журнал в решающей степени — производное Хозяина журнала (главного редактора в нашем случае), ни социализм, ни капитализм тут ни причем… Наш главный редактор пока не счел нужным кардинально менять курс корабля (что, судя по тому, что команда не разбегается, вполне ее устраивает), определив его, как мы с Вами слышали: левее центра. Вам это не подходит? Так и скажите. Будет что обсудить. Но зачем обижаться, если в журнал, который «левее центра», не берут статью, которая сподобилась быть весьма и весьма «правее»? Уважение к автору в таком случае как раз и проявляется в отклонении сочинения, а не в терзании его искусной редактурой.

…Насчет «гороха» или «капусты», которые по своему выбору выращивает Автор. Это, в моем понимании, безусловно право Автора. И то, и другое ценно. И то, и другое необходимо продать едокам — и пусть, действительно, они оценят качество продукта. Мы (в «Огоньке») торгуем горохом (и прочей бакалеей — за ней к нам и ходят, у нас ее и ищут). А к нам вдруг привезли капусту. Но ее закупают и продают в соседней лавке — вместе с луком и морковкой. Так чего же на нас-то обижаться?..

А я — по-прежнему остаюсь поклонником Вашего таланта.

Александр ЩЕРБАКОВ.

Лет через десять после того, как были написаны эти строки, я позвонил своему тезке. Прочитал в газете отзыв на его повесть и решил спросить автора, где ее найти. Автор сказал, что только в одном толстом журнале и что он подарит мне этот журнал, если я соблаговолю в удобное мне время приехать к нему на работу на машине, которую он, автор, за мною пришлет.

И я встретился с Сашей, уже главным редактором довольно гламурного журнала, а также генеральным директором издательского дома. Он показал мне свое хорошо организованное творческо-полиграфическое хозяйство, к которому так славно приложилась его совершенно замечательная по откровенности фраза: «Александр Сергеевич, мне так понравилось быть начальником…» По-моему, Терехов в житейском смысле довольно замкнутая натура, как говорится, себе на уме. А вот это вроде бы между прочим сделанное признание — в моем понимании, чистое проявление писательства как самопознания и раскрытия себя миру. Конечно, к тому времени я напрочь забыл об обмене между нами производственно-психологическими посланиями и не спросил, изменились ли у него взгляды на отношения Автора и Редактора.

А жаль.

В продолжение темы хочу привести выписки из писем моей жены Галины Щербаковой — сестре Люке.

Щербаков выпускает очень хороший «Огонек». У них мировая команда ребят, которые додумывают мысли до конца. Страшное это дело.

Я до получения от родственников в 2012 году сохранившихся Галиных писем и не предполагал, что она так пристально наблюдала за превратностями моей редакционной работы. Но раз уж зашла речь о «мировой команде, которая додумывает мысли до конца», с моей стороны было бы не очень честно оставить читателя лишь с мнением человека, явно лицеприятного к автору. В смысле — без доказательства, без иллюстрации.

Что ж, можно смело взять любой номер той поры. Но я, не скрою, выбрал один, показательный, который вышел 21 декабря 1991 года. В момент, когда уже Россия ратифицировала беловежские соглашения, но еще не завершилось президентство Горбачева. Кратко процитирую лишь два материала, которыми открывался журнал.

…Смущает не содержание, а форма, которую избрали главы Содружества на пути к свободе.

Договор показался заговором. Против Горбачева. Насмешливый газетный заголовок «Президент опять свергнут» очень верно характеризует случившийся конфуз, чувство неловкости и даже стыда, возникшее у многих.

Глупо, конечно, пытаясь изменить мировой уклад, требовать от политиков во всех их поступках твердого соответствия нормам морали. Сам Михаил Сергеевич разве не доказывал своими действиями благую пользу «маленьких неправд» в борьбе с Большой Ложью? Разве почти каждый его шаг с 85-го года не обставлялся лукавыми недомолвками и пустопорожними речами, в коих искушенные либералы в час по чайной ложке вылавливали робкие намеки на грядущие перемены: освобождениеполитзаключенных, роспуск соцлагеря, свободу печати, возвращение в цивилизацию? Разве не он, баюкая и строя «козу», «усыпил» мощнейшее полицейское государство с чудовищным аппаратом подавления, наводившим страх на весь мир? И вот результат. Провал путча, захлебнувшегося в собственных соплях, — разве и не его, Горбачева, заслуга? Наконец, кто были бы Ельцин, Кравчук, Собчак, Назарбаев, да и все мы, без его реформ? Даже если предположить, что первоначальные его мечты грубо разошлись с реальными делами…

Путь к свободе и правде, еще до конца не пройденный нами, начал человек несвободный и вынужденный лгать.

Вольно или невольно он привел к власти политиков, от которых мы ждали правды и, казалось, слышали ее.

В августе 91-го Ельцин стал для большинства россиян воплощением мужества, свободы и правды. Сила его была в прямой и открытой речи, несовместимой с закулисными интригами, столь привычными для образа Горбачева.

Растерянность в рядах демократов после беловежской встречи связана с тем, что чуть ли не впервые в своей политической жизни (после разрыва с КПСС) Борис Ельцин поступил чисто по-горбачевски. Он перешел в разряд «нормальных политиков», не умеющих обойтись без тайны и обмана. Он переиграл Горбачева на его поле. Более того, после заключения договора Ельцин, Шушкевич и Кравчук сыграли и другой излюбленный Горбачевым дебют: раньше прочих поставили в известность Джорджа Буша, харизматического западного лидера, и, видимо, заручились его поддержкой. «Стыдобища», — резко отреагировал Михаил Сергеевич. И его можно понять…

Илья Мильштейн

Обширно Отечество наше, да зло — не нашлось землицы для Хонеккера.

Пинок под зад бывшему отцу бывшей ГДР — это присяга новым друзьям. (В марте 1991 года бывшего руководителя социалистической Германии приютили вместе с женой в Москве. А в декабре правительство РСФСР потребовало от Хонеккеров покинуть страну под угрозой экстрадиции. — А.Щ.) Как штрафник, смывший кровью грешки, Россия ожидает перевода в гвардию. Вот что такое — кровная связь.

А чегой-то мы расплатились верным корешем, зацелованным своим питомцем, кавалером советских орденов, антифашистом, а?

Быстро мне в ответ: а кто его звал?!

Но, братцы, его ж не на багажнике велосипеда везли через границу и не в банке с-под пива. И ведь не ночует он, сирота, на Казанском вокзале. Доставили, поместили, укрыли — надо думать, не последний человек в Кремле шевелил пальцами гостеприимной руки. И пусть даже помер Союз — честь не померла!

Честь требует — слово держи!

Так какого же рожна мы толкаем старика на мороз, обещав ему теплый набрюшник?

Важно в ответ: а правосудие?

Так правосудие — это не слепая доярка, которая хватает за вымя и корову, и черта — лишь бы с копытами! Правосудие — тоже человек. В самый умудренный английский суд приволокли парня — булку хапнул. Судья спросил: «Ты почему?» «Да жрать хочется, силов нет». Судья приговорил: парня на волю, с публики денег собрать ему на первое время, лавочнику — штраф, чтоб глядел лучше. Это — правосудие. А старика спрятать, обещать кров своего закона, измаять сомнениями, а потом пихнуть, чихнув на его стон, что домой он — только вперед ногами, — это правый суд?

Располосуют на мне рубаху: а мораль?! Собакин ты сын!

А при чем тут мораль? Политика — это другой вид спорта. Это вольная борьба: сила, шеяки трещат, народ кряхтит и потеет. Мораль по-прежнему — только в конце басен. И коль нет возможности по чистейшей совести, зачем же гнуться по чужому интересу, а не стоять по своему? Нам ли давать в трату собрата, когда наши маршалы, штатские и нет, с чьих ботинок куда больше лжи и крови капало, мирно срезают подосиновики и пьют кефир по льготным ценам?

И вот тогда зыркнете вы по сторонам и тронете шепотком мое ухо: «Старик, так ежели не откупимся — немцы колбасы не пришлют. Протянем ноги!»

Да, почему-то мнится: отпустим Хонеккера, как монетку в метро — и в хорошем сытном обществе! И готовы позабыть пап-мам, отдать собутыльника, землю жрать, себя не уважить, но только чтоб завтра — как все! Во фраке и бабочке. И чтоб картуз с козырьком!

…И Хонеккер — это действительно монета. Которую надкусят и поймут, что мы фальшивы.

И меня терзает не столько судьба Хонеккера, сколько старческая немощь общественного сознания, немогущего припомнить ни имени своего, ни адреса, ни куда шел, ни откуда, эти пляски откуда угодно, только не от своей печки, переломившие наконец хребет олицетворению нашей общественной мысли — Горбачеву.

Александр Терехов

Это фрагменты действительно замечательных статей. Помните, в прощальном письме Коротич писал: «в журнале, и это радовало меня, подрастали новые люди. …Я понимаю ограниченность мышления и своего, и своего поколения, при всем уважении к нашим опыту и знаниям. Сегодня совершенно отчетливо понимаю, что дальше идти тем, кто заряжен новыми идеями». Илья Мильштейн, Саша Терехов были, может быть, первыми среди тех новых людей.

Что скрывать, я многому учился у них. Прежде всего — непредвзятому, незашоренному взгляду. Мне в то время не пришло бы в голову так написать о Хонеккере. Ведь тот отдавал приказы стрелять в убегающих из ГДР! Так поделом же ему!

…А еще в том номере журнала, в самом начале, до публицистики Мильштейна и Терехова, был мощный коллаж из фотографий Марка Штейнбока: теснящиеся на площадях соотечественники, на лицах разнообразие эмоций — чаще с ожиданием чего-то светлого, в руках — наскоро изготовленные плакаты: «Да здравствует союз: Россия, Украина, Белорусь и…», «Спасибо, Борис!»; «НАШИ»; «Организуем поддержку нашему Президенту! Требуйте ратификации нового соглашения, отставки Центра — выдвиженцев ЦК КПСС»; «Ельцин — Иуда»; «Марш голодных очередей» и т. д. А надо всем этим мы поставили цитату из Льва Николаевича Толстого, которую я выписал еще на первом курсе университета и помню всю жизнь. «Чтоб жить честно, надо рваться, путаться, биться, ошибаться, начинать и бросать, и опять начинать и опять бросать, и вечно бороться и лишаться. А спокойствие — душевная подлость». Эта мысль нашего апостола самосовершенствования показалась мне очень подходящей к моменту. И, видимо, редакционные коллеги со мной согласились.

Нас тогда единило дерзкое стремление рваться, путаться, биться, начинать и бросать, и опять начинать и опять бросать… «Я даже сейчас нередко задумываюсь: а может, на самом деле и не было пленительных, страстных, бурлящих московских редакций, в которые мы направляли свои стопы? Может, так нам казалось? И кажется теперь старшим коллегам, которым свойственно приукрашивать молодость? Кто знает…

Но я бы не хотел, чтобы над нами смеялись. Мы были бескорыстны. …Жизнь была неплохая, но нуждалась в некотором улучшении. А она взяла и перевернулась и не оставила никому ничего. Не жалко. Но и не смешно».

 Это не мои слова, а Саши Терехова из статьи в журнале «Журналист».

Только Бог и еще несколько людей, и прежде всего Лев Гущин, знают, как мы были близки к цели — новому журналу, достойному по принципам, интеллигентному, без «гламура», но и доступному улице, «массе». Но не судьба. То ли для данной частной редакции, то ли вообще для российского общества. Не знаю.

 «Жлоб правит бал»

Осенью 1991-го мы провели подписку: 46 руб. 80 коп. на год.

«Спасибо вам, тем, кто поверил редакции, выделив свои кровные десятки из отнюдь не переполненного кошелька, — писал в передовичке новогоднего номера Лев Гущин. — Вас больше, чем было в ушедшем году. И пусть опасливо хмурятся эксперты «Огонька», приговаривая, что каждый новый подписчик — это еще сотни рублей к возможному бюджетному дефициту редакции. Мы, журналисты, рады: нам удалось сохранить позиции самого массового, самого читаемого еженедельного журнала страны. Трудности и проблемы — вещь реальная. Будем выбираться из них вместе».

Хмурые эксперты тревожились не напрасно. 2 рубля вместо одного за журнал в киоске оказались как мертвому припарки. Очень скоро зарплаты россиян стали измеряться десятками и сотнями тысяч, и за цену, помеченную в подписной квитанции, дай Бог было напечатать хотя бы один номер, а не обещанные 52.

Шокирующую, калейдоскопическую быстроту перемен можно проиллюстрировать все теми же огоньковскими выпусками. Еще в первом номере Гущин, можно сказать, в извиняющемся тоне сетовал на «новую, увы, двукратную цену на обложке». А уже в третьем — через две недели — журнал выдавал вот такие репортажные зарисовки.

«…люди шарахались от прилавка — булка за 4 руб. 60 коп. и батон за 5 руб. испугали многих… Та же самая картина и с другими продуктами — мясом, молоком, овощами. Если в первые дни творог по 52 руб. лежал на прилавках, то теперь его просто нет». (Екатеринбург).

«…В плодово-ягодном Кишиневе банка сока куда дороже, чем на Крайнем Севере России. Трехлитровый баллон с маринованными початками кукурузы, их там уместилось четыре, стоит в овощном 53 рубля 79 копеек. Сам Бог не знает, как такие цены создавались. Покупатель в основном налегает на хлебопродукты: те еще доступны. Впрочем, подешевела сметана. Двухсотграммовая баночка, что поутру стоила 7 рублей 19 копеек, сменила к вечеру этикетку — 4 рубля 09 копеек. На этикетке, правда, написано: «Сметана прокисшая»… На столе дома «праздник»: супруга приобрела за «гривенник», десятку, 87 граммов крестьянского масла. Аптечная дозировка входит в норму».

«В Петербурге очереди за право войти в универсам все так же мавзолейны… В занимаемых с ночи очередях ждут молока по полтора, мяса по двадцать пять и водки по пятьдесят. В обычных магазинах свободно, но иногда бывают шестидесятирублевая сметана, по той же цене колбаса подозрительного сорта «Молодежная» и сосиски по восемьдесят пять.

…Еще немного, и Петербург станет Одессой, если не превратится в Чернобыль, взорвавшись у баночки с водоэмульсионной краской, как раз на побелку кухни: 67 рублей с совсем небольшими копейками. Или у советско-итальянских обоев — 14 за метр, и пока не в лирах».

А собранная с подписчиков сумма исходила из… 90 копеек за номер. А еще была тяжеленная гиря аналогичной подписки на литературное приложение к журналу. На что можно было рассчитывать? Только на чудо.

И пошли так называемые сдвоенные номера. Другими словами, еженедельник то и дело превращался в двухнедельник. Но и для этого требовались какие-то титанические усилия Гущина и Юмашева по раздобыванию средств. Я им практически не занимался, памятуя, что моя работа — выпуск номеров. Да и мои соучастники по руководству журналом не стремились втянуть меня в эти хлопоты, прекрасно сознавая, что в этом деле от меня — как от козла молока.

Однако Гущин нередко уезжал за пределы России, в основном в Лондон, где у него были заботы с проектами Советско-британской творческой ассоциации, соучредителем которой был «Огонек». В этих случаях я оставался главным по редакции. Часто это бывало испытанием не столько для меня, сколько для Вали Юмашева.

Мы все страдали из-за неаккуратно выплачиваемой зарплаты. Бывало, ждали ее месяцами. Так вот, когда отсутствие главного редактора совпадало с установленным сроком расплаты с коллективом, я с сургучно-казенным лицом предупреждал зама по экономике:

— Не хочу знать, каким образом это будет сделано, но 29 числа мы обязаны всем выдать зарплату.

И, надо же, заплата находилась! Я в душе был за это глубоко благодарен Юмашеву.

Коротич в своих мемуарах назвал его «всегда корректным». А мне не довелось встретить ни одного человека, ни среди коллег, ни среди авторов, кто бы в разговоре о нем не отметил его благожелательность, легкость общения. Может быть, это фамильное, семейное. Я немного знал его маму — одно время мы были дачными соседями в Мамонтовке. И я имел возможность наблюдать, с каким тактом, терпением и, мне казалось, увлечением она общалась с нашей малышней при устроении какого-то очередного детского праздника.

Не знаю, как складывались чисто внешние отношения между Юмашевым и Гущиным, но когда я оказывался «старшим по команде», Валя был не просто корректным в отношении субординации, а подчеркнуто безупречным. Я даже порой ощущал неудобство, казалось, эта грань способна порушить дух общепринятого журналистского содружества. Но потом я вспоминал о нашем существенном возрастном различии, а также о том, как я сам терпеть не могу даже малых признаков амикошонства, и… начинал испытывать уважение к этой его черте.

Запомнился такой вот телефонный звонок. Валентин просил разрешения не приходить в редакцию сегодня и завтра.

— Да ради бога.

Но Валя счел необходимым объяснить:

— Я заехал проведать Бориса. Он в очень плохом психологическом состоянии. Всего и всех боится. Хочу побыть с ним.

Речь шла о Березовском, о случившемся покушении на него. При взрыве его «Мерседеса» тогда погиб водитель и было ранено 9 человек.

Это было летом 1994 года. Журнал давно дышал на ладан. Но тут, чувствовал я, уже наступило «дыхание Чейна-Стокса», совсем плохого предвестника. Я решил: пусть в милому сердцу «Огоньке» метаморфоза перехода в какое-то новое состояние случится без моего участия. И ушел в не вызывавшую изжогу еженедельную газету «Век» в том же формальном статусе, в каком был и в «Огоньке», первым замом главного редактора.

Если бы этот текст печатался в газете или новостном журнале, здесь следовало бы поставить жирную отбивочную линейку. Потому что еще две-три странички будут посвящены «Огоньку», но это — совсем «иная опера»… «Давно уже другим стал «Огонек», маленький и плотный, похожий на Валю Юмашева, главу президентской администрации, — желчно, но точно описывал издание Владимир Глотов («Огонек»-nostalgia», 1998). — Журнал, благодаря его усилиям, многие годы и оставался на плаву. …Пестрый, как африканская птичка, и покрикивает так же назойливо, но не страшно. Ни особого смысла, ни серьезной тревоги от его угроз и «разоблачений». Крохотные заметочки о том, о сем, политическая тусовка, хроника президентской семьи».

Да, таким стал журнал, когда выпал из рук нищего «трудового коллектива» и всем стали заправлять самодовольные советники новорусских денежных мешков и их же назначенцы-менеджеры, не профессионалы ни в чем, не мыслящие журналистику вне модных западных форм (помните сетование Терехова: «эти пляски откуда угодно, только не от своей печки»?).

И вот еще несколько выписок из Галиных писем.

Интересная история с «Огоньком», в который вернулся Щербаков. Еще не вышел ни один номер «нового образца», но уже ясно: хозяева, которые его купили, тоже желают ласкательности. Детей-пупсов, женщин в кружевах, мужчин в лакированных штиблетах. И чтоб материалы были коротенькие-коротенькие, чтоб не утомлять их сиятельства.

Спросите, какого же черта Саша вернулся? Хороший вопрос. Из-за денег, дорогие, из-за них. Он теперь не первый зам, а зав. направлением «Частная жизнь», и ему кружевов и пупсов достанется больше всего. Но обещают частично платить в валюте, пока еще не платили. А «Век» стал слегка тонуть, потому что богатого дядю не обрел. Скажу честно, я не хотела, чтобы Саша возвращался в «Огонек». Но второй раз пребывать на тонущем корабле он не счел для себя хорошим правилом, а тут еще надо страховать дачу, что-то в ней чинить, а денег уже на это просто нет. Так живем нормально без напряга, но 10 млн. для дачных нужд — где взять? где взять? Все подорожало безумно и, как говорится, еще не вечер.

Щербаков счастлив на своей «частной делянке» в «Огоньке». У меня чувство противоречивое. Падение русской (мне кажется самой лучшей в мире) журналистики идет повсеместно, просто скоро вырастет поколение, которое сможет читать только рекламу, а смотреть только клипы.

В связи с этим «Огонек» даже в его оболваненном виде будет еще какое-то время лучшим среди худших. Видели бы вы, что сталось со «Столицей». Оторопь берет. Всем лезут под юбку и оттуда ведут репортажи. Даже таких святых, как Адамович, уже умерших, оставить не могут, раскапывают каких-то любовниц, баб… И это не коммунофашисты, а все свои, «наши» (!) Противно, больно, оскорбительно.

Я не рассчитываю на контракт с «Крестьянкой» на следующий год — автор может и надоесть, и, честно скажу, слегка беспокоюсь, так как «Огонек» в своем новом качестве, по-моему, не снискал… К примеру, «Столицу», которая раком становилась перед новыми русскими, они же и закрывают. Журнецы перебрали в лизании зада.

Сейчас вот проблемы в «Огоньке», ушли Гущина, …но все ждут с прижатыми ушами, кого пришлют. В сущности, ситуация один к одному, когда балом правил обком, сейчас это Березовский или кто-то другой. Но воли (читай свободы. — А.Щ.) уже нет.

…Отрывок из этой повести опубликовал «Огонек», и пришли письма от девчонок (!!!) по ростовскому университету. …Кстати, сейчас сообразила, что вместе с письмом можно сунуть и этот «Огонек», который я так и не могу признать в его новом обличье. Щербаков в нем работает, как на галерах, иначе нельзя. Выкинут, не глядя ни на какие заслуги. Но журнал, на мой взгляд, ни в какое сравнение не идет по содержательной части со старым «Огоньком».

Молодые — ребята лихие, но сплошь и рядом просто малокультурные и малограмотные. Все по принципу — горячо сыро не бывает. Это падение уровня культуры — во всем. Жлоб правит бал…

Да, так оно и осталось (за исключением трех-четырех изданий) по сей день. Тогда же, в 1995-м, за образец для нового «Огонька» был выбран мюнхенский журнал «Fokus». Нельзя сказать, что это плохой пример. Но работа в его регламенте по сравнению с еще недавно существовавшей у нас действительно лучшей журналистикой была попросту… скучной.

Однако рудиментарная аура бывшего «Огонька» еще привлекала прежних авторов. В пору расцвета «глянца» возможности для их выступлений сжимались с неумолимостью шагреневой кожи. Их стремление высказаться разделяли немногочисленные остаточные огоньковцы конца восьмидесятых. В результате под сенью отдела личной жизни, который я возглавлял, родилась рубрика «Отечественные записки». Под ней печатались заметки как бы из дневников современников — писателей, ученых, артистов и т. д. «Наши авторы, — писал я в одну из годовщин этого раздела, — обращались к читателю без редакторских напутствий и вмешательств, без посредников-журналистов, которые даже в пространном интервью… порой могут не задать (или опустить) какой-нибудь единственный вопрос — случается, самый главный для говорящего…». При таком подходе не было недостатка желающих выступить, и мы отбирали авторов, как говорится, самого первого ряда.

Сложность, впрочем, не трагическая, была в компоновке раздела, в необходимости разнообразить выступления по тематике и, особенно, по настроению, эмоциям. С последним бывали трудности. Шел 1996 год. Захват боевиками больницы в Кизляре. Теракты в метро и московских троллейбусах. Забастовки шахтеров, работников образования и т. д. «Голосуй или проиграешь». Снова, как в «Дне сурка», повторение старой истории.

«День победы Зюганова будет днем их закрытия, впрочем, как и многих других изданий, — писала Галя. — Мы все ждем этих треклятых выборов. Все перессорились, стали врагами. Я сама себе поклялась, что из-за «выбора» ни на кого не рассержусь и никого не отлучу от дома».

Настроения были весьма мрачные.

И вот я сижу, читаю очередную подборку «Отечественных записок», подготовленную моим товарищем по отделу Петром Прибыловым. Поэт Наум Коржавин: «Вот мы тут увлеченно спорим, а в это время пединституты куют смерть нашей родины». Кинорежиссер Ролан Быков. О том, как он вынимал из петли повесившегося человека, похоже на… детское кино: «оно висит, и никого нет». Поэт Булат Окуджава. Уверен, что из 15 тысяч человек, приходивших на встречу с ним и его коллегами во Дворец спорта, настоящих любителей поэзии было не более трехсот. «Когда поэтический бум окончился, все занялись своими делами, а триста человек остались…» Наш друг Алексей Дидуров, поэт. О новом развлечении москвичей — науськивать собак на «подозрительных» людей. Евгения Долгинова, педагог. Вообще дикая история. В столичном роддоме ее подруге объявили, что кесарево сечение — очень дорогая операция. «Знаете что, мы его щипцами вытащим, а вы молодая, еще родите».

— Петр Михайлович, — говорю, — дайте хотя бы одну духоподъемную заметку.

— А нету, — говорит Прибылов, — есть только пострашнее.

Смешно сказать, но порой мы рылись в корзине забракованных нами же по причине бездарности заметок в поиске отвечающего «духу времени» позитива. Могла ли такая «подрывная деятельность» продолжаться долго? Пришедший на смену Льву Гущину уже упомянутый мной талантливый Володя Чернов сделал меня одним из своих заместителей. Однако противостоять дремучей серости, поставленной над ним самим нуворишами и пожелавшей избавиться от меня, был не в состоянии. «Ну что я могу поделать?» — разводил он руками. Мы были, как говорится, одного замеса. И мне было намного обидней за него, чем за себя.

Через несколько дней я работал уже в «Литературной газете» под началом Льва Гущина. Но и эта редакция была уже далеко не той «Литературкой»…

 

Оригинал: http://7i.7iskusstv.com/2017-nomer11-scherbakov/