Я начал писать эти воспоминания, когда, прочитав «Блокадную книгу» известных писателей Гранина и Адамовича, сильно расстроился: и в ней оказалось много лжи или просто незнания реальных событий. Я, получавший в блокаду паспорт 8 мая 1942 года, то есть теперь уже очень немолодой человек, заплакал от обиды за откровенное вранье и лакировку того, что было на самом деле. Я очень ждал эту книгу, так как о ней много говорили и дважды запрещали. Там написано, что на карточки давали и мясо, и масло, и печенье, и пряники, и конфеты. Я такого не видел. Только 125 граммов хлеба на человека.
Кстати, много лет собираю книги о блокаде, но правду встретил только в одной — написанной немцем, солдатом — по ту сторону фронта. Писать мне тяжело, так как уже плохо вижу, совсем не писатель и вообще давно ручку не держал.
* * *
Папа с мамой, будучи женихом и невестой, в начале двадцатых годов попытались бежать в Палестину. Однако только одному из них удалось перейти границу, и им пришлось вернуться. Они поселились в Снигиревском районе Херсонской области, деревня Юдендорф, и влились в еврейскую общину, где было много наших родственников (дедушка, в честь которого потом назвали меня — Мошка-Ицик, имел двенадцать детей), — еврейский совхоз, который в то время называли «Земелька». В 1924 году у папы с мамой родился первенец — Сема. Но он вскоре умер, а я появился на свет 8 мая 1926 года. Через несколько лет мы переехали в родной папин город Малин, известный крупной бумажной фабрикой. Мне он памятен тем, что там я в первый раз чуть не умер. Заигравшись, я бросился папе под ноги, когда он нес с огня сковороду с приготовленным варевом, и он уронил ее мне на голову. Мама только успела подставить ладонь к моему лбу и так защитить глаза. Доктора давали полтора часа жизни, но меня спасла какая-то бабушка-лекарка.
Тем временем наши родственники старались бежать с Украины, где уже царил голод, и перебирались в Ленинград, и мы тоже, кажется, в 1930 году туда переехали. К тому времени папа уже работал на Ленинградском шинном заводе вальцовщиком, и, как большинство евреев, ударно. Его часто премировали за хорошую работу дешевыми отрезами, резиновыми сапогами и т. д. Хорошо помню наш приезд: нас встретили и отвезли в баню на Бумажной улице на дезинфекцию. Всю одежду я опустил в какой-то бак, и через некоторое время ее вернули. Пришлось подождать, пока все остыло. Потом поехали домой.
Это были пять пятиэтажных корпусов и несколько старых деревянных бараков от заводов «Красный треугольник» и шинного (в блокаду уже пустые эти бараки мы разбирали на дрова), угол Обводного канала и Лифляндки. Жили мы всегда бедно.
Помню комнату в 27 метров. В ней проживало пять семей. Нам — двое взрослых и двое детей — выделили место у двери, отгороженное, как у всех, ситцевыми занавесками, внутри которых у стены стояла неопределенного цвета облезлая табуретка, а на ней керосинка. У некоторых соседей по комнате были примусы.
Потом нам дали комнату на три семьи. Правда, две семьи составляли по одному взрослому, и нас четверо. Но там спать было нельзя, так как ниже этажом находилась столовая и как раз под нашей комнатой стояла большая плита, у нас было очень жарко и полно разных насекомых. Каждый вечер мы брали мягкие матрасы и уходили спать на плоскую крышу. Там же устраивались праздники и танцы. Ну а зимой мы спали на горячих трубах на чердаке под этой крышей.
Затем нам дали комнату на две семьи, перегороженную стенкой, но не до потолка. Помню, мы, подростки, становились на стулья, табуретки и переговаривались с соседскими ребятами.
В 1934 году умерла от менингита моя сестра Галя, родившаяся на полтора года позднее меня. Красивая и умная белокурая девочка с голубыми глазами. Часто про нее говорили, что такие долго не живут. Когда это случилось, мама чуть не сошла с ума и пыталась броситься под трамвай. Врачи сказали, что так и будет, пока не родится девочка. Папа работал один, мама долго не могла работать. В 1935-м родилась девочка, а через два года — мальчик.
Наконец, в 1935 году мы получили комнату в новом доме гостиничного типа — с коридором, в который выходили 22 комнаты, два туалета (женский и мужской) и одна кухня.
В этих 22 комнатах жили люди разных национальностей, но жили дружно. Была одна семья немцев по фамилии Дюлаши, он был без ноги. У них было две дочки — Роза и Клара. Одна из них, сколько я их помню, лежала в специальной кровати для туберкулезников, которую мы называли «корытом». У них в комнате было радио, черная тарелка висела на стене. Каждый Новый год выступал Сталин, и все собирались около этой комнаты, так как внутрь уже не входили. Вождь всех народов, как правило, объявлял об очередных скидках на продукты, и мы понимали, что жить становится лучше.
Я учился в школе и был довольно хулиганистым ребенком. Успевал неплохо по физике, математике, истории. Даже читал лекции в младших классах по истории Древней Греции. Это было модно. В библиотеке числился даже почетным читателем, то есть сам выбирал книги и заполнял формуляры. Один раз взял книгу о моряках, а там оказалось много секса. Когда возвращал, попал на заведующую, и я перестал быть почетным читателем. Я много читал, и по литературе была хорошая оценка. А по русскому перебивался с двойки на тройку. Шестиклассником подрался прямо в классе, и, так как был оставлен в школе до последнего замечания, меня исключили из этой школы и перевели в другую. В этой школе я окончил седьмой класс и должен был учиться в восьмом.
Но началась война. К этому времени в эту школу перешла моя любимая учительница по математике Алевтина Андреевна Крутилина, и мы с ней во время войны, вернее блокады, продолжали быть вместе.
Когда 22 июня началась война, мне кажется, власти растерялись. Нас, семиклассников и восьмиклассников, направили на рытье окопов. Ответственной назначили Алевтину Андреевну. На нашем участке немцы сбросили десант, и у нас погибла одна учительница. Мы успели убежать и вернулись по домам.
Почему я говорю о растерянности властей? Как-то Алевтина Андреевна сказала: «Изя, у тебя брат четырех лет и сестра шести, их обязательно эвакуируют, поедем со мной, будешь мне помогать». Мне было 15 лет, и я согласился. Нам там было очень хорошо. В августе нас эвакуировали в сторону Парголова, Тихвинская область, Пикалевский район, деревня Лученская Горка (из «Блокадной книги» я узнал, что тогда эвакуировали детей не только некоторых городских районов, как я всегда думал, а со всех концов города). Но именно с той стороны немцы наступали на Ленинград. За некоторыми детьми приехали родители (в том числе моя мама), и мы, дети из Ленинского района, успели 6 сентября все без потерь вернуться в Ленинград. Теперь известно, что тогда погибло много детей и родителей, которые приехали за ними. Многих немцы увели в плен.
8 сентября была первая бомбежка. Бомбили сильно. Мы, мальчишки 12-15 лет, залезли на крышу и смотрели, как горят Бадаевские склады, видели трассирующие снаряды, но нам совсем не было страшно, наоборот, интересно. Ведь мы не сомневались: кто на нас нападет, тот будет бит. Конечно, никто не знал, что за этим последует.
А начались блокадные будни! Опишу только то, что было со мной, и эпизоды, которым я был свидетелем.
В каждом районе ситуация складывалась по-своему. Например, у нас рядом был завод-фабрика «Степан Разин», который организовал выдачу маленьким детям дрожжевого супа. Я ходил за этим супом с бидончиком, как за молоком. Хлеб выдавали по карточкам: 125 г хлеба на детей и служащих, 250 г — на рабочих. Он был разный: с мякиной и с бумагой. За всем этим приходилось ходить мне, так как мама оставалась с младшими детьми. Приносил хлеб, ходил за ним далеко от дома, на Маклино, в булочную, так как там был хлеб с бумагой, и получалось, что кусок в 500 граммов на четырех человек больше, чем с мякиной. Пока шел, за все время не съел ни одного довеска. Однажды мы решили сделать уборку в доме и нашли сморщенную свеклу, как видно, затерявшуюся давно, и разделили ее на четверых. Как-то брат и сестра случайно нашли где-то фасоль и какую-то крупу. Мама, хоть и боялась, но послала их посмотреть, может быть там еще есть, но они ничего больше не нашли.
В комнате стоял холод. Пока горела печка-буржуйка, можно было погреться, но дров и угля достать негде, а книги мы ни одной не сожгли. К вечеру вода в чайнике замерзала. Спали вчетвером в одной постели валетом: я с братом головой в одну сторону, а мама с сестрой в другую. Посредине мы ставили большой медный чайник с горячей водой. Накрывались большой периной, сверху клали еще несколько одеял. Один раз ночью чайник опрокинулся, и вся вода вылилась.
По моим наблюдениям, в блокаду первыми умирали взрослые мужчины, за ними мальчики-подростки, потом девочки-подростки и в последнюю очередь женщины. Тяжело писать, но я считаю, что там, где умерли дети, а мать осталась жива, значит, она плохо распределяла хлебные пайки. Я помню первую смерть в нашем коридоре (квартире из наших 22 комнат). Шурик Украинцев с мамой жили вдвоем в самой маленькой комнате. Мама была на работе, и Шурик поставил вымачивать горчицу, которю надо было вымачивать не менее двух дней, и тогда можно было из нее делать лепешки, но он не выдержал и начал ее есть через два часа. Это было на общей кухне. У него, видно, внутри все стало гореть, и он начал кричать. Мы с Борей Суетиным затащили его в комнату, — он очень кричал и поджимал под себя ноги, — положили на кровать. Его крик у меня и сейчас в ушах. Мать пришла с работы, но не могла вынести этого крика и ушла в одну из свободных комнат, которых к этому времени уже было много. Шурик еще жил два дня. Никаких врачей не было.
Через некоторое время умерли Боря Суетин и его сестра. Боря умирал очень тяжело. Он отгрыз или отсосал себе четыре пальца. Потом умерли почти все у нас в коридоре, остались живые только в трех-четырех комнатах. В начале 1942-го к Гречишиным, которые жили в комнате напротив нас (мать и двое детей: Боря, мой ровесник, и Рая, года на два старше), прилетел из Москвы материн брат, какой-то большой чин. Ребят уже не было в живых, а осталась одна мать. Он сказал, что в Москве не знают, что в Ленинграде такое.
Говорят, что не было людоедства, но я лично знаю такой случай. На пятом этаже в нашем доме жила мать с двумя девочками-подростками. А этажом ниже два брата лет 14–15. Я помню их фамилию, но называть не буду. Когда девочки умерли одна за другой и мать попросила этих ребят отнести их в сборочный пункт, те забрали трупы в свой шалаш, сделанный ими за детским садиком, и съели. После этого братья прожили около двух-трех месяцев. Они умерли от трупного яда. Когда в марте-апреле мы убирали город недалеко от Обводного канала, который тогда еще не был взят камнями, то находили под снегом трупы с обрезанными мягкими местами.
* * *
Дети из нашего огромного дома, в который мы переехали в 1935 году, играли все вместе и хорошо знали друг друга. В нашей квартире, в комнатах вдоль большого коридора, все молодые ребята умерли. Боря и Витя, Боря и Рая, все Цветковы шесть человек, Ефимовы и другие. До сих пор помню многие лица и очень тяжело, когда ночью в бессонницу вижу их как наяву. Я старался написать обо всех, почувствовал себя так плохо, что около восьми месяцев не мог продолжать. Потом немного отошел и решил все-таки дописать то, что могу. Воспоминания отрывочные.
* * *
Папа записался добровольцем в самом начале войны, но так как ему уже был 41 год и порок сердца, его оставили в городе на казарменном положении в батальоне ПВО. Мама, наверное, из-за этого не захотела эвакуироваться. Виделись мы с ним редко.
Вначале блокада казалась не так страшна: маленьким давали дрожжевой суп, в каждом доме находились какие-то остатки продуктов и то, что никогда и не думали использовать как еду — типа столярного клея, кожаных ремней и т. д.
Немцы были очень пунктуальны: в одно и то же время начинали обстрелы, а после бомбежку. А мы, ребята, которые были посмелее, сразу пошли что-нибудь где можно добывать. Во время обстрела ходили в торговый порт — сторожа прятались, а мы, разделившись на две группы, воровали дуранду (жмых). Если нас обнаруживали, то, пока сторож гонится за одной группой, другая в это время набирает дуранду, он бежит в другую сторону — другая группа хватает, и так, пока все не наберут, никто не уходит. Было много раненых ребят. Потом самое тяжелое было пройти через мост, там дежурил милиционер — он ловил нас, отбирал дуранду, пинал под зад, и — иди снова воруй. Тогда мы стали ждать какой-нибудь машины или телеги, которые двигались медленно и давали возможность убежать. Тогда милиционеры стали дежурить по двое. Пришлось договариваться с лодочниками, и они нас перевозили за полплитки дуранды. Однажды, это было в парке имени 1 Мая, мы только переплыли на другой берег, в парк, как над нами сбили немецкий самолет с бомбами и он упал недалеко от нас. Нас раскидало в разные стороны, но никого не ранило.
Как-то немцы бомбили мост, это было еще в начале блокады. Они хотели попасть в мост угол Обводного канала и проспекта Газа, но не смогли. Однако пострадало несколько человек: убило милиционера, одному сторожу попало в голову, женщине оторвало обе руки, она была в памяти и умоляла нас сбросить ее в Обводный канал. Остановился грузовик с коробками печенья, сверху лежал убитый грузчик. Из кабины вылезли шофер и второй грузчик, который поддерживал свой живот, из которого вываливались кишки. Шофер повел его в поликлинику №24, которая была рядом, — нас было много ребят, но никто ничего не взял. А на углу был магазин — он и сейчас там. Мы заскочили туда, схватили от растерянности только по плитке шоколада, и только Коля Бобров взял коробку с шоколадом, и сразу побежали, а нас чуть не поймали.
Наша группа ребят, когда началась большая смертность, ходила по домам, собирала малышей, у кого умерли матери, и относила в Ленинский райком комсомола, на проспекте Огородников. Мы дежурили на чердаке — тушили зажигалки или забрасывали их песком. Здесь стояли также бочки с водой — когда мы бросали зажигалки в воду, она закипала. Первое время мы сбрасывали зажигалки на землю, сбегали на улицу и играли с ними. Срывали друг у друга шапки и кидали на зажигалку, и она отбрасывала их. То есть сперва это была для нас игра. Были еще в начале детьми, ну а потом повзрослели. Ходили патрулями с милиционерами по улицам, следили за маскировкой. Иногда видели, как кто-то пускал ракеты. Так как это было для всего общества и недалеко от дома, в нашем районе, матери ребят отпускали. А одних куда-то — нет. У меня было другое дело: в семье двое маленьких детей, и мать плакала, но отпускала меня. Днем, как правило, рыскал по округе — может где-нибудь что-нибудь достану. Я мало кого и чего боялся.
Еще мы отправлялись за бадаевской землей. В нашей коммуналке было много детей, но со мной ходил только Шурик Ефимов. Кого-то не отпускали родители, а многие сами боялись: далеко, холодно.
Сперва, когда только сгорели склады, нас туда не допускали. Тогда там была даже патока. Пока там была патока, нас туда не пускали. Потом мы могли туда попасть. Обходили и пробовали где земля послаще, набирали в мешок и набивали ею карманы. Мороз больше 30 градусов и от дома далеко. Возвращаясь, по дороге доставали эту землю из карманов и сосали. Часто меня встречал папа и приносил свой кусочек хлеба с котлеткой. Когда я приходил домой, мама плакала от радости, дети хлопали в ладоши и пели. Стоял чайник, который тоже с воодушевлением кипел. Мама засыпала землю в чайник, потом процеживала, и через несколько минут мы пили эту замечательную сладкую воду. Не случайно наши блокадники страдают желудками: дуранда плюс бадаевская земля. Но все это помогло нам выжить.
Много пишут кто и откуда таскал воду. Мы жили далеко от Невы, и нам пришлось брать воду у себя в доме, когда еще работал на улице чуть-чуть водопровод. Стояли в очереди по нескольку часов. Потом, когда сломался и он, я ходил в сад Первомайку — там было два пруда с пиявками. Пробили прорубь, вскоре рядом с ней умер какой-то человек, упав головой прямо в прорубь, и так он лежал еще очень долго, но мы на это не обращали внимания и воду продолжали брать. Этой водой и стирали, и мылись, и пили ее.
Жители дома по очереди дежурили на крыше и сбрасывали зажигалки или тушили их, если они успевали загораться, в бочке с водой, которая сразу закипала, или песком. Дом был построен в виде, если смотреть сверху, как бы запятой, и вот кто-то прозевал, начался пожар, и одна сторона дома сгорела. Это было зимой, и пожар тушили, но мы еле выбрались. Переселились в другую часть дома и заняли комнату на четыре семьи: мы четверо, вдова (муж-еврей погиб на фронте) с тремя девочками и старой свекровью, семья из трех человек: мужчина-цыган, женщина (еврейка) и маленький сын, и четвертая: женщина, видно, только выписанная из роддома, с послеродовым психозом. Эта мать новорожденной девочки все время кричала: «Дайте мне ножницы, я ее зарежу, и мы ее съедим!». Что стало с двумя последними семьями — я не знаю. А вот об оставшейся я и сейчас все знаю. В блокаду, когда мать получила карточки — пять штук — на всех, она в начале месяца и отвела свекровь к сараю, где собирали мертвых, и оставила ее там сидеть при минус 30 градусах. Женщина и три ее девочки остались живы. И сейчас еще две из них живы, старшая умерла. До сих пор меня гложет сомнение, правильно поступила их мать или нет. Это было уже в феврале 1942 года. Девочкам я это никогда не рассказывал, не знаю, известно им об этом или нет.
Как-то я шел возле забора металлического завода, это было в ноябре 1941 года. По ту сторону забора упал снаряд, и меня накрыло этим забором, но меня оттуда вытащили. Через месяц я шел там, поскользнулся и упал в воронку. Люди проходили мимо и боялись помочь вылезти из нее, потому что были уже совсем истощены. Случайно там оказалась мама, и мы вдвоем как-то выцарапались из этой воронки. Придя домой, мама уложила меня почему-то в детскую кроватку, а сама занялась младшими детьми. Я с каждым днем становился все ближе к концу.
31 декабря пришел за мной Коля Белкин, он сказал, его прислала Алевтина Андреевна и велела привести меня на встречу Нового года. Он меня еле вытащил, и мы как-то дошли до школы на 11-й Красноармейской улице. Сидели и ждали угощения. Нам сначала показали концерт, а потом дали суп — лапшинка за лапшинкой бегали в воде, и второе — вермишель и котлетку. Так как я был совсем доходной, Алевтина Андреевна одну добавочную порцию поделила между мной и еще одним таким мальчиком, видно, кто-то не дошел и осталось. На улице нас поджидали чужие ребята и отнимали подарки у тех, кто не успевал их глубоко спрятать. А было в подарках несколько печеньиц, два-три чернослива и еще что-то. Первый раз я не все донес — что-то съел. Мама меня отругала. Домой я возвращался один и, когда проходил мимо морга, споткнулся обо что-то, а это был один из трупов, оставленных возле морга. Как мог бежал оттуда.
После этого новогоднего вечера я как-то стал выкарабкиваться из своего предсмертного состояния, эта встреча и угощение меня спасли. Все время думал, что это организовала Алевтина Андреевна, я ей очень во всем верил, ведь я с ней был на окопах, помощником на первой детской эвакуации. Но, прочитав «Блокадную книгу», узнал, что такой вечер был для детей всех районов. И вот эта встреча Нового года спасла мне жизнь, и, думаю, еще некоторым. А Коля и его сестра умерли. Мать выжила, отец пришел с фронта живой. Они потом часто подходили ко мне, гладили и плакали, а я до сих пор чувствую себя как бы виноватым.
Нашу семью эвакуировали 23–24 июля 1942 года по закону о маленьких детях. К этому времени в живых оставались люди только в трех из 22 комнат нашего коридора. Эвакуация была очень тяжелая. На место мы прибыли только 19 августа. Многие умерли по дороге.
После этого я работал фрезеровщиком на военном заводе. За ударный труд мне и еще четверым лучшим рабочим дали комнату, два раза меня премировали путевкой в дом отдыха. Потом было пять лет службы в армии.
* * *
Я приехал в Израиль в 1992 году и за многое благодарен государству. В частности, нас тогда много возили по стране. Одна из первых экскурсий была на Голанские высоты. И, когда я понял, стоя там, что с этих высот половина Израиля как на ладони, меня пронзило воспоминание о марте 1942 года в Ленинграде. Тогда объявили, что по дополнительному талону будут выдавать что-то, не помню что. При 125 граммах хлеба в день это событие! Все бросились к магазинам. Я тоже протиснулся в магазин на углу проспекта Газа и Нарвского проспекта. Народу битком. И, видно, немцы с Вороньей горы Дудергофских высот увидели это и послали артиллерийский снаряд прицельно прямо в дверь. Погибло столько людей, что убитые стояли, поддерживаемые живыми. Я выскочил на улицу и увидел трамвай, который только что подошел, полный людьми. Второй снаряд угодил в этот трамвай. Сколько там было живых, я не знаю, но увидел кишки, висящие на проводах. Представьте себе, что я чувствую, когда призывают отдать Голанские высоты.
Больше не могу писать.
Март 2017 г.
Оригинал: http://z.berkovich-zametki.com/2017-nomer11-12-bazarsky/
