Я родился в 1940-м, в Украинском Полесье, в городе Коростень, 77 лет назад. Родители были в то время не слишком молоды — маме должно было скоро исполниться сорок, папа несколькими годами старше. Ни дедушек моих, ни бабушек я на этой земле не застал. (А вот у двух наших правнучек жена Лина насчитала шесть бабушек, включая пра-. И дедушек у них много…)
Недавно мой добрый приятель Леонид Коган, по образованию географ, а по призванию историк-краевед, знающий назубок историю города Новоград-Волынский на Житомирщине (и не только), обрадовал меня сообщением, что отыскал на заброшенном участке городского еврейского кладбища могилу моего деда, отца мамы. Надо поехать посмотреть.
Сообщение Лёни побудило припомнить, что я знаю о дедушке. Оказывается, совсем-совсем немного, почти ничего. Но и та кроха сведений, что известна мне, после моего ухода пропадёт. (Даже для родной сестры многое из того, что здесь напишу, будет в новинку. Мы с ней о деде никогда не говорили.) Надо поделиться. Дед не был популярным в городе человеком (в отличие, скажем, от своей жены Дины), умер 47 лет отроду и в эпитафии обозначен «иш цаир», т. е. «молодой человек». Но краткая жизнь его была драматичной и своеобразной. Потомкам Мотла Крутопейсаха, да и не только им, стоит о ней знать.
Родился Мотл, сын heрша (имя его отца означает на идише «олень», а в переводе на иврит слово звучит «цви», откуда ритуальное отчество деда бен-Цви) в местечке Корец Новоград-Волынского уезда Волынской губернии в 1874 году. Корец был небольшим городком с богатой историей, к концу ХІХ в. насчитывал 9,5 тыс. жителей, 80% из них — евреи, хасиды. (Теперь это ещё меньший — по населению — городок Ровненской области Украины, 8 тыс. жителей. О евреях не знаю, может, их там уже и вовсе нет.)
О фамилии деда есть смысл поговорить особо. Советский поэт Владимир Маяковский, издеваясь над русским новоязом 20-х годов, в частности, над вошедшими в моду словами-аббревиатурами, прошёлся как-то по сокращению Кооператива производителей сахара:
Это что же —говорится или блеется?
Рыжее, в оранжевых усах,
Навуходоносором библейцем —
Коопсах!
Поэту не понравилось слово Коопсах, Библия померещилась. Как бы он прокомментировал Крутопейсах? По-русски звучит забавно, с завитушками.
Согласно «Словарю еврейских фамилий Российской империи» А. Бейдера (А Dictionary of Jewish Surnames from the Russian Empire by Alexander Beider, Teaneck,NJ, 1993), в 1912 г. фамилия Крутопейсах зафиксирована у жителей Ровно, Дубно, Новоград-Волынского (здесь имеется в виду уезд, включая Корец) и Одессы. Одесса была для евреев городом вольных переселенцев, истоки фамилии — в городах и местечках Волыни, в пределах линии (с запада на восток) Дубно — Ровно — Новоград. (Один из носителей фамилии отмечен в повести Льва Славина «Наследник»: на вывеске в предреволюционной Одессе — «Парикмахер Жорж Крутопейсах». Имя «Жорж» — одесские выкрутасы конца ХІХ — начала ХХ вв. В семье моего деда было не так — имена сплошь традиционные, определявшиеся вековыми правилами).
Два слова об этимологии (происхождении) фамилии. В словаре А. Бейдера приведены две гипотезы. Первая — от украинского «крутій Пейсах», где «крутИй» означает «пройдоха», а Пейсах — личное имя. Предполагается, что основателем фамилии и был человек по имени Пейсах с таким вот малоприятным прозвищем. (Если дедушка Мотл воспроизвёл в жизни деловые качества своего предка Пейсаха, — тогда, как читатель убедится, прозвище Крутий было дано основателю фамилии с изрядной долей насмешки!) Вторая гипотеза, более вероятная, — от украинского же сочетания «крутити пейси» (звучит «крутыты пэйсы») — означает, что основатель фамильного прозвища имел распространённую привычку в задумчивости закручивать «пеес» — свисающие с висков локоны (стричь их религия запрещала). В этом случае фамилия имела в конце суффикс —ах. (Тот самый суффикс и в фамилии Патлах — «патлатый».)
Завершая разговор о фамилии, скажу о её судьбе. Сейчас в мире мало её носителей — от фамилии «с завитушками» стараются избавиться. (Полагаю, — без серьёзных оснований, впрочем, — что известный российский композитор Игорь Крутой носил фамилию Крутопейсах до того, как перешёл в «крутые». Сейчас он настолько крут, что его прежняя фамилия нигде и никогда не упоминается.) Вот и в нашей семье младший сын Мотла Иосиф, мой дядя, женившись, перешёл на фамилию жены.
Но моя мама Рива отцовской фамилии не изменила. Она говорила мне, что все Крутопейсахи —достойные люди. (Знала она, кажется, из старших только отца и его сестёр — своих любимых тётушек. Правда, обе тёти, выйдя замуж, перешли на фамилии мужей. Был ещё племянник отца Беня, он жил перед войной в Польше — в г. Ровно, был частным поверенным (адвокатом), и фамилию тоже сменил — стал Крутовским. В годы войны это не помогло, нацисты загнали Беню и его жену в гетто, перед тем, как убить, с дьявольской изощрённостью обоих мучили. Пусть будет благословенна память жертв! Кто-то из их детей ушёл в партизаны, уцелел и вскоре после войны добрался до Эрец-Исраэль. Мне с этой роднёй встретиться не довелось.)
Моя мама, выйдя замуж, осталась на девичьей фамилии и несла её до конца. Так же поступила её младшая сестра Мира. После их ухода в лучший мир Крутопейсахов у нас не осталось.
Вернусь к дедушке Мотлу. Ничего не могу рассказать о его родителях, кроме того, что они относились к сословию мещан, т.е. богатыми не были, купцами не значились. Две сестры Мотла — Гитл и Двося — вышли замуж «удачно», т.е. за людей хороших и в меру обеспеченных. Вероятно, как было тогда принято, основное имущество семьи ушло старшему сыну (отцу Бени, имени его не знаю) и на приданое дочерям, младший вынужден был пойти в «приймы», т.е. поселиться у молодой жены. Положение «примака» считалось унизительным. Мотл переехал в уездный Новоград-Волынск и, полагаю, родня жены, горожане, свысока смотрели на местечкового родственника. (Собственно говоря, Новоград был немногим больше Корца — в конце ХIX в. там было 17 тыс. жителей, 55% их — евреи.) Бабушка Дина принадлежала к роду давних жителей Новограда по фамилии Кашук, в приданое получила лавку и после замужества, насколько мне известно, продолжала её обслуживать и хозяйничать самостоятельно, не очень допуская к делу молодого мужа. Мотл привёз из родного Корца небольшую сумму и стал искать, во что вложить деньги. Не думаю, что в поисках делового партнёра дедушка руководствовался советами местной родни, партнёра выбрал очень неудачно…
Подробностей той истории не знаю. В общих чертах случайно услышал о ней лет через 60 после того, как она произошла. По молодости был не очень любопытен к тому, о чём толкуют взрослые, и не расспросил, а зря.
Было это в 1955-м или 1956-м. Я учился в старших классах школы. Мы переехали тогда с западной окраины Новоград-Волынского на южную, к берегу реки Случь. Одноэтажный дом, находившийся на балансе городской больницы, в котором мы жили прежде, обветшал и на глазах разваливался. Получить в городе новую квартиру, даже самую малую, было очень непростым делом. Маму научили, как проделать операцию в несколько ходов. Некая семейная пара на улице Набережной собралась переезжать в Абхазию. Люди жили в государственной квартире, но хотели её продать, — нужны были деньги на переезд. Как продать государственную квартиру? Многоходовка была такая: эти люди «прописывают» в своей квартире нуждающуюся в жилье семью (семья-то и платит им за квартиру), якобы соглашаясь на «уплотнение» квартиры родственниками, сами через некоторое время съезжают, и квартира остаётся за новосёлами. На липовое «родственное уплотнение» руководители горсовета должны закрыть глаза, и за это полагается взятка в установленной норме. Мама всё уплатила как надо, и мы оказались в новом жилье — вчетвером в одной комнате (10 кв. м.) коммуналки. (Вчетвером — мама, её сестра Мира, моя сестра Дина и я.)
Очень важно было завязать добрые отношения с новыми соседями — как из общих соображений, так и для того, чтобы не «настучали», что мы с Аней Хотиной, которая жила в комнате с мужем-греком прежде нас, не являемся родственниками. Общительная мама быстро подружилась со всеми, интровертная Мира ни с кем не ссорилась, но «держала дистанцию». Я сразу заметил, что Мира опускает глаза, когда появляется соседка из квартиры справа — Эня Боксерман, шумная и грубоватая, но добродушная и весёлая мать семейства. Спросил Миру о причине, она нахмурилась и ничего рассказывать не захотела. Тогда я спросил у мамы, что же разделяет Миру и Эню, и услышал… краткое изложение злоключений деда Мотла.
Оказывается, отец этой самой Эни владел какой-то мастерской (сапожной ли, слесарной, столярной — не запомнилось; не знаю ни имени, ни фамилии этого человека — Боксерман ведь фамилия Эни по мужу), мастерская была неподалеку от лавки и дома Дины. Мотл вскоре после своей женитьбы познакомился с ним, они подружились. Как-то отец Эни узнал, что у Мотла есть некая сумма, и попросил взаймы ненадолго. Ему срочно надо было купить какое-то оборудование для мастерской, а заказ ему оплатят через месяц, тогда он вернёт Мотлу долг, ещё и с принятым процентом. Мотл был рад помочь приятелю, расписки не попросил, — у них в Корце все евреи были хорошо знакомы друг с другом, брать расписки не было принято. Надо ли пояснять, что денег хитроумный должник не вернул, надул примака. Вроде бы ещё и бахвалился…
«Я того паскудника очень не любила, но его уже нет, — говорила мне мама. — Разве мы должны держать зло на его дочь? Я считаю — нет, Эня тут ни при чём. А вот Мира со мной не согласна…»
Происшествие омрачило взаимоотношения Дины и Мотла; жизнь, однако, продолжилась. В 1899 г. у них родилась старшая дочь Ривеле (моя мама), в 1904 — младшая Мирл, в 1911 — долгожданный Йоселе. Дети купались в родительской любви — и материнской, и отцовской. Но новые темы для ссор у родителей находились. Одной из причин было умеренное «новаторство» отца и стойкий консерватизм матери. Бабушка Дина осуждала подстриженную бороду мужа — традиция повелевала не касаться бороды ни бритвой, ни ножницами. Бабушка не хотела, чтобы Ривеле посещала «городское училище» — государственную начальную школу. Но Ривеле при активной поддержке отца отстояла желание учиться русскому языку и другим предметам, не посещая, понятно, уроков Закона Божия, их вёл православный священник. Постоянной темой разногласий родителей было и вынужденное «безделье» Мотла — с трудоустройством в уездном городе было очень трудно. Положение в конце концов спас родственник Мотла, муж его сестры Двоси Шая Рабинович — человек трудолюбивый и необычайно предприимчивый. Шая поехал в Америку, тяжело поработал на чикагской бойне, а уже через год выкупил предприятие у хозяина, на которого работал. Дело имело успех, и Шая написал Мотлу, позвал в Чикаго поработать у себя, обещал хороший заработок. Дина очень не одобряла отъезд мужа в «безбожную» Америку, в которой Мотл может набраться новых скверных привычек, только куда ей было деться?
Мама мне с Диной рассказывала, что её отцу очень понравилось в Америке, зарабатывал он неплохо и в письмах домой много раз призывал семью приехать к нему, они будут там процветать. (Ни имя, ни фамилию деда американцы выговорить не могли, письма туда адресовывались мистеру Марку Карпу). Бабушка Дина встречала мужнины призывы в штыки. Согласившись на время отпустить Мотла за океан, сама она ни за что не хотела поселиться там, где её дети «могут стать безбожниками и — хуже того — гоями». (Бабушка не представляла себе, какой раздрай через несколько лет начнётся в её стране.) Помимо всего прочего, в родном городе у бабушки была лавка — не бог весть какой, но надёжный источник дохода. За рубежом она зарабатывать вряд ли сможет. Мотл там пока что «на коне». Но Дина не доверяла его удаче, никогда не забывала о допущенном промахе. Её ответом было жёсткое «нет».
Деду пришлось довольно скоро (через год, два года или три) вернуться в Новоград. Приехал он к жене и детям с хорошим настроем, радостный, с заработанными деньгами. Теперь есть возможность изменить положение. Родственник Шая, приехав немного раньше его, вступил в наследственное владение домом и корчмой в селе Броники, километрах в десяти от Новограда. Они с Двосей и детьми зажили на широкую ногу. Шая Броникер, как его называли, был популярен в городе, занимался благотворительностью. Помогал родственникам.
Мотл привёз из Штатов гораздо меньшую сумму, чем Шая, зато большие амбиции. Он решил купить мельницу, которая будет приносить регулярную серьёзную прибыль. Посоветовавшись, дед узнал, что для покупки мельницы в уезде нужна сумма вдвое больше той, что была у него. Взаймы деньги на покупку брать не стал, захотел владеть мельницей на паях. Желающий продать мельницу нашёлся, Мотл несколько раз съездил осмотреть покупку, остался доволен. Теперь дело было за компаньоном, вскоре и такой человек отыскался, деловой и решительный. Вдвоём постановили уплатить за мельницу равные доли, все доходы и расходы ежедневно делить строго пополам. Посоветовались с продавцом, как новым владельцам стоит поделить обязанности, согласовали и это. Осталось лишь отдать продавцу сумму и подписать обcужденный во всех деталях договор купли-продажи. Компаньон предложил сосредоточить сумму у себя, неудобно ведь вручать её продавцу порциями. Мотл, передавая в руки совладельца свой пай, хорошо помнил печальный опыт. Деньги вручил при свидетелях, компаньон дал расписку с точным указанием суммы, даты её передачи продавцу, поставил отчётливую подпись.
В тот же день «компаньон» укатил в Америку, шифскарта была готова заранее…
Страшный крах морально раздавил деда. Он стал пуглив, спина согнулась. Полагаю, онкологическая болезнь, обнаруженная у Мотла через несколько лет, истоком имела тот ужасный день. К последствиям того дня отношу и позорную сцену, при которой присутствовал семилетний Йоселе, рассказавший мне о ней через много лет.
Весенний день 1919 года. В городе — никакой власти, грабежи и погромы. Разгромленная лавка закрыта, в квартире Дина, Мотл и их младший сын. Дочерей (19 и 15 лет) отправили в Броники к тёте Двосе и дяде Шае, полагая, что там надёжнее. Мотл в постели, недомогает. Громкий стук в дверь. Дина вопросительно смотрит на Мотла, он безучастен. Стучат напористее, долго. Дина бросает на мужа испепеляющий взгляд, решительно идёт открывать. Врываются трое украинцев, одного из них Йоселе узнал, это сосед, которого раньше приглашали в дом нарубить дрова, он у погромщиков за старшего.
«Чого розлігся, Мордко? — подходит сосед к хозяину. — Вставай, віддай гроші!» — Мотл назвал соседа по имени: «Які гроші? Ти добре знаєш, що в нас і в старі часи їх майже не було. А тепер не працюємо, лавку пограбували, нічого не лишилося».
«Гости» роются в ящиках стола, залезают в шкаф. Им не нравится содержимое, решают уйти и найти квартиру побогаче. Сосед берёт со стола золотую царскую «пятёрку», которую Дина держала как украшение и талисман. С этим единственным трофеем, бранясь, уходят…
Дед владел собой, его диалог с грабителем был вполне адекватен. И то, что он не поднялся с постели и отпустил жену открывать двери бандитам, — свидетельство, вероятно, малодушия и крайней неуверенности в себе. А может быть, физической слабости…
Через два года Мотл Крутопейсах умер в муках. Диагноз — рак желудка.
Это всё, что мне о деде известно.
Подведу итоги. Мой дед не был образованным человеком. Мечты деда не выходили за пределы благополучия для семьи, он был, как вспоминал его работодатель Шая, старателен и трудолюбив. Мотл никому не делал зла. Его повторявшиеся неудачи демонстрируют не только отсутствие деловой хватки и идиотскую доверчивость. Они показывают, что Мотлу были абсолютно чужды повадки пройдохи, он был порядочным человеком, потому не ждал подлости и от других. Это имела в виду мама, когда говорила, что Крутопейсахи — достойные люди. Да будет память о деде светла.
Фотографий деда Мотла не сохранилось. Ни в детстве, ни потом мне не доводилось видеть изображений деда ни в наших семейных альбомах, ни в альбомах родственников. Не знаю, какого роста он был. Обе дочери его низкорослы — возможно, в мать (см. фото), сын был высок — возможно, в отца.
На фотографии, сделанной примерно через год после смерти деда, — те, кого он оставил на земле: слева направо Иосиф, Мира, бабушка Дина, Рива. Никого из них сегодня нет в живых…
Ну, и в заключение расскажу семейную историю, с дедом напрямую не связанную, но связанную с его смертью. Историю о том, как бабушка заколебалась в вере.
И Мотл, и Дина были верующими людьми. Дина более традиционна.
Новоград-Волынские евреи (в их числе Кашуки) были почитателями местной династии хасидских цадиков по фамилии Голдман. Их называли Звильскими цадиками. (Звил — еврейский вариант славянского названия Звягель; так назывался город до 1795 г., пока Екатерина ІІ не переименовала его и не сделала центром Волынской губернии. Павел через 9 лет перенёс губернский центр в Житомир). Дина, владелица лавки, хоть была небогата, вносила регулярные пожертвования в благотворительный фонд цадика Шлойме. Цадик из средств этого фонда всегда помогал нуждающимся членам общины.
Для понимания ситуации надо знать, что в общинах Восточной Европы существовало чёткое разделение на «нéмеров» («берущих») и «гéберов» («дающих»). Ещё в «Киевском письме» — рекомендательном послании Х века — специально подчёркнуто, что рекомендуемый был из дающих, а не берущих. Бабушка Дина гордилась принадлежностью к геберам и старалась удержаться в ней. Но события гражданской войны, грабежи, погромы и реквизиции не оставили места надеждам.
Смерть мужа впервые дала ей законный повод обратиться к цадику за помощью. Дина очень долго (несколько лет!) колебалась, но в конце концов взяла с собой 12-летнего Йоселе и пришла к цадику. Рассказала, что при муже всегда была в числе геберов, а вот теперь надо готовить сироту к бар-мицве (13 лет, религиозная церемония совершеннолетия), а возможности нет, нужны деньги. Цадик Шлойме внимательно выслушал бабушку, горестно покачал головой. Потом подозвал Иосифа, возложил руки на голову и произнёс благословение. «Всевышний поможет сироте!» — пообещал он Дине и поднялся. Аудиенция окончена.
Ребе Шлойме Голдман (1868-1945)
Об этом рассказал мне Иосиф. Возмущение бабушки было неописуемо. Она неожиданно для своего младшенького произнесла, что правы, наверное, безбожники, — раввины и цадики заботятся только о себе! Впрочем, никогда больше ничего подобного Иосиф от своей матери не услышал. Она честно тянула лямку и умерла в 1937-м кошерной еврейкой.
А о возможной причине того, почему ребе Шлойме Голдман отказал моей бабушке в материальной помощи, я стал размышлять, прочитав в интернет-журнале «Заметки по еврейской истории», янв. 2014, №1(171) статью Леонида Когана «Звягельские цадики». Антирелигиозный большевистский террор сделал невозможным продолжение хасидской практики. Шлойме оставил Новоград, перешёл границу с Польшей и 21 сентября 1925 г. прибыл в Иерусалим. Здесь община звильских хасидов во главе с цадиками Голдман с той поры вполне нормально живёт (хоть и вряд ли можно сказать, что процветает).
13 лет моему дяде Иосифу должно было исполниться осенью 1924-го. Значит, где-то в начале этого года бабушка Дина приходила с ним к цадику. Шлойме, видимо, уже готовился к возвращению на Святую землю и собирал средства. Возможно, и часть благотворительного фонда была предназначена на переезд. В этом случае слова бабушки в той части, что цадики заботятся о себе, оказались верны.
Но ведь и ребе, скорее всего, тоже был прав! Умный человек, он понимал, как важно благочестивой Дине ощущать себя среди геберов. Лиха беда начало. Интуиция подсказала ему: Дина переживёт трудные времена, не опустится и немером не станет! Насколько знаю, так всё и вышло…
Оригинал: http://z.berkovich-zametki.com/2017-nomer11-12-torpusman/
