О начале весны в нашем городе возвещает Нева. Потрескивают и шуршат присыпанные гарью льдины. Изнуренное долгой зимой очищается небо от серых всклокоченных туч. И над соборами и дворцами, шпилями и куполами воцаряется легкомысленный запах свежей корюшки.
В конце апреля – начале мая входит эта мелкая рыбешка, дальняя родственница
семейства лососевых, в Неву и Нарову метать икру. В это время и происходит главный улов. И нет на свете для жителей нашего города, весеннего деликатеса, более желанного, чем жареная, или маринованная в луке корюшка.
Продают корюшку с лотков на улицах и площадях. Вот работяга устанавливает на тротуаре ящики. Рядом отдает приказы продавщица Шура, с утра хмельная, с багровым, одутловатым лицом. На ней пуховой платок и пятнистый от грязи, словно маскировочный, халат поверх ватника. Вокруг уже собирается толпа.
– Куда напираешь, – вишь весы еще не привезли!– огрызается Шура, – Да подай ты назад, совсем озверели!
Появляются весы. Шура, не спеша, ворожит над ними, мистическим способом проверяя их точность. Наслаждаясь накалом страстей, высыпает из тюбиков мелочь и мучительно долго изучает накладную. Затем отдирает планки с верхнего ящика, матерится, напарываясь на гвоздь, и запускает руку в плотную серебристую массу.
– Кто без бумаги, граждане, пусть не стоит! – хрипло возвещает она.
Толпа нехотя разматывается в очередь. Торговля началась.
Ах, очередь, очередь, непременная спутница нашей советской жизни! Голова ее и хвост имеют разную температуру, разные политические установки, разное философское мировоззрение. В богатом спектре ее чувств – надежда, страх, отчаяние и торжество!
Главная задача в очереди – дружеский контакт с окружением. Добрососедские связи дают почти неограниченную свободу отлучиться: сбегать в булочную, на почту или за молоком.
Впереди меня за корюшкой – угрюмая дылда с авоськой пустых бутылок. Это - добрый знак, я поймала уже ее подобострастный взгляд. Сзади – ситуация неблагоприятная: бабуся из семейства каракуртов, фея коммунальной справедливости. Оборачиваюсь и бросаю пробный шар:
– Ну, не свинство ли за паршивой корюшкой два часа стоять!
– А не нравится, милая, и не стой, никто не неволит.
Итак, мы прикованы друг к другу... Если только не случится чудо. И оно немедленно случается. За углом на Фонарном разгружают бананы. Смятение в строю, меня обдает теплым светом ее ласковых слезящихся глаз.
– Женщина, вы будете стоять? Мне бы отлучиться ненадолго.
– Конечно, идите, я вас запомню.
И вот уже в кошелке у бабки тропические грозди, и дылда разрешилась от бутылочного бремени, и я вернулась с почтамта, где в окошке "до востребования" мне вручили первое письмо от Стива.
"Дорогая моя девочка, доброе утро! Сегодня - пять дней, как мы расстались. Я столько раз пытался звонить тебе, но Ленинград дают только ночью, и я не хотел тебя беспокоить. Видишь, пишу, как обещал, по-русски. Не смейся над ошибками. И я тоже обещал не горевать /или не огорчать?/, что не скучаю. Но я был бы сказать неправду... (O, my God! I want you to know how terribly I miss you!)
В Париже все время дождь, очень скучно, и я нигде не был, кроме университет. Но лекция прошла хорошо, и меня пригласили осенью читать еще одну. Я выбрал тему завоевание Сицилии норманнами. Я люблю Роджера Отвиля, потому что он был терпеливый к другим религиям".
...Я не заметила, когда появился этот старик. Худой и высокий, он стоял в нескольких шагах от прилавка, в стороне от очереди, и тяжело опирался на палку. Видимо, мучила его одышка, так трудно, с присвистом он дышал. На старике было поношенное пальто, из-под подола свисал кусок ватина. Заросшее седой щетиной лицо выглядело болезненным, но косматые брови над глубоко посаженными глазами и орлиный, костистый нос придавали его лицу выражение гордое и величавое. Вот он поставил палку между ног, вытащил из кармана аккуратно сложенный лист газеты и свернул кулек. Очередь насторожилась.
– Не помню, где я занимал, – пробормотал старик и подошел ближе к прилавку. Никто не ответил. – Мне только полкило, – заискивающе посмотрел он на продавщицу.
– Не было тут тебя, – огрызнулась ближайшая тетка. –- И не примазывайся.
– Нет, я стоял, я за бумагой ходил.
– Вот и ищи, где стоял.
Старик пододвинулся ближе.
– Эй там, не отпускайте без очереди! – заверещали вокруг.
Продавщица Шура мельком взглянула на старика и протянула руку за его кульком, но кто-то метким ударом вышиб кулек, и он полетел в лужу.
– Воли-то рукам не давай! – рявкнула Шура, – А то воще торговать не буду!
Очередь заклокотала.
– Наведите порядок!
– Не отпускайте со стороны!
– Выкиньте его оттудова! – неслось со всех сторон.
– Может, человек инвалид и право имеет, – засомневалась угрюмая дылда.
– Как же, инвалид он! – взвизгнула бабка-каракурт, – Это нация их настырная всюду на шармачка лезет. Гоните его в шею!
Из очереди вышел кудлатый парень.
– А ну, папаша, проваливай, понял?
– Да вы нелюди, что ли? – взорвалась продавщица, – Не видите, ноги у человека больные! Давай, дед, три рубля, сорок копеек.
Старик поднял трясущуюся руку, но парень сильно оттолкнул его.
– Вы что... – задыхаясь пробормотал старик и пошатнулся.
– Милицию, милицию зовите! – взвизгнула ближайшая бабка и с наскока ударила старика в грудь. Тот выронил палку, наклонился поднять, но парень шваркнул палку ногой, и она отлетела в сторону.
Старик растерянно оглянулся. Очередь ощетинилась, выжидая. Он снова шагнул к продавщице, протягивая деньги. На него налетели двое, сбили с головы шапку. Старик упал.
– Звери проклятые! Чтоб вы передохли все! – Шура выскочила из-за прилавка и протиснулась к старику. Он лежал на боку и хрипел. Вокруг рта пузырилась пена, пальцы судорожно шевелились, царапая ногтями пальто.
– Уби-или! Человека убили! Пролетел над головами истошный вопль. Очередь смешалась, послышались свистки, сквозь толпу пробивался милиционер. Кто-то бросился в автомат вызывать "Скорую".
Врач и санитары долго хлопотали над стариком, но в сознание он не пришел и постепенно затих. Когда его укладывали на носилки, на его лице уже застыло выражение величавости и гордыни, так не вяжущееся с ободранным пальто и измазанной шапкой, которую второпях, не отряхнув, положили ему в ноги. Про палку забыли, и она осталась на тротуаре.
... "Я еду в Палермо всего на две недели. Потом домой. Сразу же буду высылать тебе приглашение. Ты должна верить, что все будет О.К. Я повезу тебя на La Cubola, тебе там понравится. Об этой романтической вилле писал Боккачио в новелле о Джованно ди Прочида. Обнимаю тебя и помню каждый день. Твой Stephen".
– Нечего и стоять, один ящик остался, – обреченно сказала дылда.
– А пускай полкило в одни руки отпускают, – заныла старушка-каракурт, – А то дежуришь с утра без пользы.
– Корюшка – вся! – заорала продавщица, побеждая нарастающий гомон, – Да что я вам, рожу ее, что ли?
...Весной в нашем городе стоит свойственный только нашему городу, легкомысленный запах свежей корюшки. И если апрельским вечером вы пройдетесь по царственно-прекрасным проспектам и площадям, окутанным сиренево-серебристым сумраком, то сможете заметить пустые лотки, обрывки газет, груду ящиков, поблескивающих от приставшей чешуи, и две-три раздавленных рыбешки на тротуаре.
Это значит, была здесь сегодня очередь за корюшкой.
