Она — всегда над моим рабочим столом эта картина — подарок художникаИтеллы Мастбаум. И порой, оторвав взгляд от компьютера, я невольно сталкиваюсь с ней глазами. Четыре образа… Четыре этапа одной жизни…
Вот и сейчас мой взгляд невольно упал на это полотно, и я подумала: оно о ней, Софье Шапошниковой. Вот так, как этот мальчик, прижавший к груди скрипку, начинала она свой путь. Но прошли годы, и лопнула на скрипке первая струна, как символ того, что ничто не остаётся на месте.
И прошло детство. И прошла юность. Наш скрипач — возмужал. А жизнь бежит, подобно горному потоку.
И вот уже седина на висках. А на скрипке — всё меньше струн. Незаметно подкрадывается старость. И наш скрипач, наш мальчик — с седой бородой. И скрипка — без струн.
Мастбаум. «Жизнь музыканта», 1980, автолитография, цветные карандаши, 52 х 56 см
Таков удел каждой жизни. Приходит этап, когда скрипка — опущена…
Но он играл, всю жизнь он нёс людям свет своей души. Он творил…
Софья Шапошникова
«Вы не печальтесь обо мне: Я счастлива была…»
Софья Шапошникова
Позови меня, позови,
Мне услышать бы голос твой.
Это голос большой любви,
Для обоих всегда живой.
Ты ушел, ты не хочешь звать,
Ты жалеешь меня давно.
Но пойми: я жена и мать,
Я приду к тебе все равно.
Отведу я твою беду,
Отведу! Быть лишь нам вдвоём…
Утонуть?.. Пускай водоем!
Под огнем? Соглашусь с огнем.
До любого конца — вдвоем!
Позови меня! Позови!
Без тебя и душа в крови!
***
В чем я с рожденья провинилась,
Что с самых ранних, первых дней
Попала к Небу я в немилость?
Чем старше, тем душе больней.
Но с двадцати пяти — с тобой,
Все понимающим и чутким.
Не разлучаться б ни на сутки!
Пойти дорогою любой,
Но вместе — и в болезнь, и в бой —
И до конца. Нет, все не так.
В один бы день, в один бы час,
Покрепче за руки держась,
Идти, куда укажет путь,
Проснуться вместе и заснуть.
Пускай навеки, но вдвоем.
Но на дороге был разлом,
И ты упал, упал — не встал.
Меня накрыл девятый вал.
Я задыхаюсь. Места нет
Нигде мне: на земле, в волне,
Ни там, где темь, ни там, где свет.
Нет, нет тебя — и жизни нет.
Мне говорят, что я сильна.
Была сильна, но не одна…
Верую
Ну вот, его произнесли,
Но не сейчас — когда-то.
от Тех Небес и Той Земли,
Где я была зачата.
Душа и тело вмиг слились,
Но почему-то тесно
Мне на земле, не тянет высь —
Она мне неизвестна.
И сиротлива я всегда
В себе самой. А Слово
Надолго стерлось… Как? Когда?
Что для меня Основа?
Неверье — Вера. Зло — Добро.
Все на земле едино.
Кинжал и ценность — серебро.
Не знаю середины.
А крайности всегда вредны —
И для себя и в мире.
От них, быть может, смятены
Народы? Видеть шире
Они упорно не дают,
И кровь без меры хлещет?
И где найти душе приют?
Болит все чаще, резче…
Руки
Нам отодвинуть хочется рубеж,
Идти все дальше, за руки держаться.
Мы вместе, мы моложе лет на двадцать.
Рука в руке… Кто первый эту радость
Придумал? Верно, дети. А потом
Влюбленные познали: руки рядом
В пожатье крепком предвещают дом…
Дай руку мне. Теперь твоя рука
Спасенье нам. Надолго ли?.. Пока?..
***
Шутить я с детства не могу —
Все слишком у меня серьезно.
Вот как бывает небо грозно,
И темнота стоит в логу.
Все это, правда, до поры.
Гроза вот-вот и разразится
Притихнут, хохлясь, в кронах птицы,
А ливень вымоет дворы.
Бывает, молнии блеснут,
Как люди, обменявшись шуткой.
Но это только на минутку —
Минутка не вернет уют.
***
И накануне явного заката,
Когда сказала мысленно «прощай»,
Внезапный взлет, и я опять крылата,
И увлеченно, но и невзначай
Страницу за страницей режу смело:
Стал у меня высокий потолок —
Балл проходной принять я не сумела —
Все в мусор!.. Есть начала строф — в залог.
И я взгляну на них немного сверху,
И вдруг меня как будто обожжет:
Как хорошо! Нет, не по чьим-то меркам —
По чувствам, обещающим полет.
***
Шаги мои всегда, везде тихи.
Сейчас их и совсем уже не слышно.
А ломкие, негромкие стихи
Дают росточки в старость от малышки.
…Был Николаев. И цвела сирень
В саду у нас. И я по ней тоскую.
Мне и теперь еще нужна свирель
И веток ароматных поцелуи.
И, может статься, родились стихи
За те четыре первых в жизни мая,
И я ребенку этому внимаю,
Поэзию потом забили мхи,
Чтобы вернуться в самый страшный год,
Когда стал черным даже небосвод,
Как отраженье: кровь черно лилась,
И множила детей-сироток Власть.
***
Стихи я пишу о себе.
Пишу для таких же, как я.
Отсюда открытость моя,
Отсюда прорехи в судьбе —
Стихи заменяют меня,
Хоть нет в них живого огня…
***
Мужу
«Все там будем», — говорит
Равнодушная соседка.
А в окно осенний вид:
Листья в кроне уже редки —
Осыпаются, шурша —
Кружат солнечные блюдца,
Только ветки остаются
С тем же скрипом и дыша.
Что ни день, он мне так дорог!
Липкий листик, желтый ворох,
Голубое полотно
Небо солнце отбелило.
Вертикальные чернила —
Одинокий кипарис
Видит осень сверху вниз.
Кипарис мой, кипарис,
Что бы ни было — держись.
***
Все рву стихи, где сердце распахнула:
Я не для глаз чужих писала их.
Но на меня могилою дохнуло,
И образ прошлого в который раз возник.
Нет, не туманной сеткой пред глазами —
Живыми лицами, родными голосами,
Которых нет со мной давным-давно.
И снами. Воскрешающими снами,
Как возвращает небеса окно.
Перелистала то, что остается:
Все то же небо, дарящее солнце,
Полотнище из детских васильков,
И ощущенье на ногах оков.
Я ничего, что было, не забыла:
Терзает душу братская могила,
Не лишь сороковых — тридцать седьмой,
Забравших лучших без «За упокой».
А как забыть: такие люди пали!..
Я до сих пор живу средь тех развалин…
Мне больно. Мне уже невыносимо.
Назвать ли это можно «Хиросима»…
***
Одинокость
Одинокость… что ее страшнее!
Одинокость… Как себе помочь?..
Победить ее я не умею:
Никому не мать я и не дочь,
Не жена и не сестра… О Боже,
Вот какой на старости удел…
Я и с ним других не потревожу,
Разве что останусь не у дел.
Я иду, в пути роняя строки,
Строки или слезы — все равно:
Жизни тяжелейшие уроки
Мне на память долгую дано…
***
Говорят, что старым легче
В расставанья час.
Нет… И время их не лечит,
Мучает, как нас.
Новой встречи не случиться.
Сердцем гол и пуст.
И в окно к нему стучится
Облетелый куст.
Просторный день
Разбежались барашки пеной —
Речка прыгает по валунам,
По-мальчишески, не степенно,
И не в пору тут старость нам.
Шум веселый — весна гуляет.
Деревенской свадьбе сродни,
Пес поет — ну, не скажешь — лает.
Необычно просторные дни.
Мы смеемся с тобой нечасто,
Но сейчас так пейзаж нам люб,
Что мы снова готовы к счастью
И улыбка не сходит с губ.
Закат
Малиновое небо, как палитра,
Изменчивы широкие мазки,
И снова гладь малиновым залита,
Малиново течение реки.
И волшебство: меж небом и землею
Закат оставил в позолоте синь
С малиновыми островками зноя,
Которые по сини проносил.
Он отдавал малиновость с размахом
И смешивался с темнотой Земли,
На миг осев у елочек на лапах,
И гас потом от нас уже вдали…
Прощание
1
Я всех благодарю сейчас
За долгое терпенье,
За каждый отданный мне час,
За ваше сердцебиенье
От полюбившихся стихов,
И так нередки слезы,
Что вызвали стихи и проза,
Меня избавив от оков
Неверия в себя. Живите,
Не опуская головы,
Мы связаны незримой нитью,
Как дождь и запахи травы.
2
Паденье вниз, паденье ввысь —
Нет больше притяженья —
Так неожиданно сошлись
Во мне в одно мгновенье.
Какой был у души накал!
Хотелось телу жить.
И мозг еще повелевал
В последний раз: Держись!
Ты был прекрасен или нет —
Ты выполнил завет?..
Вы не печальтесь обо мне:
Я счастлива была.
А волны вашего тепла
Моя душа уберегла.
Пускай и в вечном сне.
Ранняя зима
Я глаза прищурю:
Хмурое окно
Предвещает бурю.
Сердце смятено —
Что-то в нем творится.
В непокой слова
Залетают птицей.
Не шумит листва.
Музыку напела
Грустную до слез.
В небе загремело,
Но не пролилось.
Мне нужна разрядка,
Расколись, гроза!
Но неспешно, шатко —
Белая слеза…
И другие следом
Темень кроют светом.
Не ждала зимы я,
Но деревьев выи
Выгнули навстречу —
Щедрый снег — на плечи.
На душе все легче,
Праздничнее как-то.
Что ж, зима де-факто.
А в календаре
Лишь октябрь в поре.
Мертвое море
Здесь, на взгорье — мои края.
Снизу море — радость моя.
Море тихо стоит у глаз,
Море держит собою нас.
Я лежу на спине, и боль
Лечит Мертвого моря соль.
***
Но Время… Времени накал
Так беспощадно скупо мал.
А я все строю планы,
Хоть и не выполнить мне их
Уже в стараниях земных —
Глаза мои туманны.
И я уже не наяву
Стараюсь, мучаюсь — живу.
***
Я девчонкой ходила, под ноги глядела —
Не мелькнет ли в траве треугольничек белый.
Если мертвые с почтой обычно не дружат,
Может, письма-приветы их в воздухе кружат.
И, как перышко дальней невиданной птицы,
Тихо-тихо листочек на землю ложится…
Дни бежали… Я в море бутылку искала.
От отца мне записка в бутылке лежала.
Волны жадно бросались на зябкие ноги,
Но записки в бутылках приходят немногим…
Годы детства отхлынули пенным прибоем,
Только в этом осталась я прежней собою.
И с волненьем читаю на улице лица —
Человеку, наверно, дано повториться.
Может, внешне, а может, в поступке и в деле,
Когда силы, и нервы, и мозг на пределе,
В самой маленькой,
Самой великой победе…
Ждут отцов не вернувшихся взрослые дети.
***
Я осталась на том перекрестке
Растревоженных болью дорог,
Где военный — шинельный и жесткий —
Ветер детскую душу сберег,
Чтобы полнилась общим дыханьем,
Никому не жалела тепла.
Чтобы сумеречной ранью
Свои бедные звезды зажгла.
В моей спаленке
Ты на стенку картину повесил.
Жизнь бесцветная стала цветной.
Мир, который был только что тесен,
Обернулся опушкой лесной,
Небом голубовато-белесым,
И рекою в его облаках,
Городком, что рассыпан за лесом,
И тобою с кистями в руках.
Тряпочная кукла
Тряпочная кукла… Она не болеет,
Она не страдает, и ей
Не больно, когда на огне она тлеет,
И рвут на куски — не больней.
Натешились вдосталь бездушные руки,
Разбросано в доме тряпье.
А кукла не знает ни страха, ни муки —
Нет куклы. Не стало ее.
Скрипач
Я пробегала, от стыда горя:
Здесь, на углу, где людно, грязно, шумно,
Скрипач играет. Кажется мне, Шуман.
В футляре редко звякнут шекеля.
А он играет, не глядит в футляр.
Седую гриву растревожил ветер.
Согбенный, он не ценит Божий дар,
Но без него не проживет на свете.
***
Не нужны мне пустые слова:
Я давно и без них не жива.
Не приснятся мне светлые сны,
Не вернутся и краски весны.
Я одна, а тебя уже нет…
Что же я не покинула свет?
Не успела, чтоб вместе с тобой,
Мой любимый, единственный мой!..
Я засохший листок за окном…
***
День улетел. Куда он улетел?..
В поток чернил, а загустел, как мед?..
День улетел. За ним летит другой —
Не ты ли это, день последний мой?
А я шепчу: «Федюша! Где ты, Федь?..»
Приди ко мне, хоть слово мне ответь!..
Осеннее
Мне так нужно тепло родное —
Поищи-ка на дне души —
Там оно. Раздели со мною,
Поспеши!
Поспеши — я чего-то стою,
Пока в сердце болят слова,
Я жива, и ты жив со мною.
Осень. Догорает листва.
На реке ледяная кромка.
…Снова плачу, совсем негромко.
***
Я без тебя — еще дышу, живу?..
Так капля дождевая на траву
Упала с неба и пропала в ней,
А травка снова стала зеленей…
И капли у меня — теперь в глазах,
И пепел в сердце… Вечный пепел… Прах.
Забытье
В оренбургской легчайшей шали,
Нет, не в шали — в летящем снегу
Замели меня, замотали —
Я снегурочка на бегу.
Все красивое, но неживое…
Впрочем, станет из снега вода
И поля, и деревья напоит.
А потом не оставит следа.
Только я уже не одна.
Мне не кажется?.. Нас опять двое?..
Было двое…
Весло уплыло…
Забытье… Мое время ушло…
***
За правду вас благодарю,
Какой бы страшной ни открылась.
Ложь во спасение — не милость,
И я ее не повторю.
Я буду плакать в одиночку,
Чтобы другим не передать.
И слез моих пунктирной строчкой
Не отстучать, не осознать.
Лишь мне одной. Простите, люди,
Вы, верно, не слабей меня,
Но радость радостью не будет,
Коль нет ожога от огня.
Картины мужа
Нет беды, но есть уже во мне
Тяжесть, заготовленная ею.
Я могу заплакать и во сне,
Комнату могу согреть — не грею.
Не похожа жизнь моя на ту,
Когда был он, мой художник, рядом,
И творил картины — красоту,
Что моим предназначалась взглядам.
…Вот они — так густо на стене,
Но не в радость — боль горит во мне.
Память
В одиночестве прелесть своя…
Человек сам с собою вдвоем.
Дождь идет тихо-тихо — струя
В заоконный его водоем.
Человек этот болен и стар,
Очень искренний, скромный всегда,
Но горит в его сердце пожар,
Чем скорее струится вода.
Вспоминает… И входит мечта.
А Мечта его тоже седа.
Постарели они уже врозь.
Нет, не молодость, не красота —
Та, что есть, и доводит до слез.
— Ты все пишешь? — Уже не могу.
Ты не понял — меня давно нет.
Я осталась на том берегу…
Я все встречи с тобой берегу,
Ты пиши, ты прекрасный поэт!
Дождь закончился. Где же она?
У окна?.. Нет ее у окна.
Слышен голос любимый вдали:
«Мы с тобой сберегли что смогли».
Рижский залив
Радостно с тобой наедине
И молчать, и говорить негромко.
Так у берегов латвийских кромка
Чуть слышна, а все шуршит во мне.
Волны, гул их, пену не люблю —
Шума в жизни и без них немало.
Лодочка скользит по покрывалу —
Не стремлюсь к большому кораблю:
Ни к чему морская глубина —
Мне бы видеть камушки со дна —
Их закатной вишнею в воде
Расцветило в каждой борозде.
Картина
Слежу, как ты мазочек за мазком
Кладешь на холст намеченной картины:
Она стареет, зримые морщины
На ней уже возникли, но потом
Под кистью сгладились, пейзаж помолодел —
Таков у красок масляных удел.
И мне бы так! Лицо улыбкой сглажу,
Все горестные мысли изгоню
И не скажу про боль. Мою поклажу
Я вынесу на солнышко, к огню.
Картина осветилась, как и я,
Улыбкою дописанного неба.
Пшеницу не скосили — зелена
Откуда же волшебный запах хлеба?..
Первая ласточка
Первая ласточка — и весна,
Потому что ласточка не одна.
Первый куст зацветший, а за ним
Сад выходит вешний — белый дым.
И у нас есть первые и во всем
А иначе, смертные, чем живем?..
Хатка
Хатка подбородком в землю,
Оком на траву.
Я ее душой объемлю,
Словно в ней живу.
Неудобна, неказиста,
Но своя она.
Молодо звучит транзистор
Летом из окна.
Там старик с родной старушкой
На веку крутом.
Их единства не порушат
В жизни и потом…
***
Старые часы простые тикали,
Отмеряя дни и ночи там.
Все ушло, развеялось, размыкалось,
Зря смотреть, искать по сторонам.
А ведь легче и не знать, спокойнее:
День ушел — зарубки ни одной.
Вместо тиканья в стене часы оконные,
Освещенные то солнцем, то луной.
Манит красота небес улыбкою.
Как надолго в гости к нам она?
И сверчок с игрушечною скрипкою
Мне играет тихо у окна.
Ночь и сон — привычное забвение.
Мы живем, не зная, как живем.
Слава Богу, мы с тобой вдвоем.
Лица так морщинами изрезаны!
«Тикалки» нам больше не нужны:
Утром рано будят птицы резвые,
Спать уложит ночь — кинжал в ножны.
Мы лежим и мысли наши зоркие:
Сколько лет никчемно утекло?..
Утро встретит сказочною зорькою,
Ярко вспыхнет чистое стекло.
***
Я знаю слабости свои
И силу духа тоже.
С болезнями вела бои,
Где доктор не поможет.
На время побеждала, но
Когда была не властна,
Мне с неба падало зерно
В последний миг опасный.
И все вокруг менялось вдруг,
Я снова оживала.
Как изумлялся ты, мой друг!
Я знала и молчала:
Мне ниспослали благодать,
Но я не смела вслух назвать.
***
Из комнатки выйти на ветер,
Ему прошептать: «По пути
Кого бы ты близко ни встретил,
Спроси про свое и лети».
***
Достаточно единственного слова,
Чтоб поняли в нас люди все не так,
Но есть она, чистейшая основа,
Не принявшая ни обман, ни мрак.
Мои слова в трагедию вписались,
А, может быть, вся жизнь, а не слова.
Так и убьет застенчивая жалость
К себе… Но существует голова,
Пусть думает: жива несправедливость,
И злость и зависть — много черноты:
Прекрасные духовные мотивы,
А рядом — мразь… Не с ней ли мы на «ты»?..
Случается, что мы не знаем,
Кто рядом с нами… Стоит ли того?..
Ребячески наивными очами
Его не проницаем естество.
Откуда море юного наива?
Ведь поколенье выросло иным:
Мы столько пережили! Быть счастливым
Немыслимо, не разлучаясь с ним.
Мне стыдно: слабых духом не люблю,
Но вот — во мне ошибка за ошибкой…
Большое плаванье большому кораблю,
А лодочка моя уже расшиблась…
***
Я не стану ни с кем прощаться,
Я уйду, не махнув рукою,
Мне не нужно такого счастья,
Как не нужно уже покоя.
Я и в старости тот ребенок,
Что доверчив еще с пеленок…
Неожиданно вдруг заплачу —
Прежде этого не случалось,
Я не легче жила — иначе,
Но пришла и осталась старость:
Мир в безликом сплошном тумане.
…Ты ушел так внезапно, страшно,
Мой любимый, родной… вчерашний.
Слышу голос твой глуховатый
От ранения фронтового,
Только мне не понять ни слова…
Подойди ко мне, снова встреть…
Ты не мог один умереть!
***
Ты проходишь, души касаясь
Неприкаянной добротой.
И обутая, как босая —
Ноги в кровь на тропе крутой.
Ты проходишь так тихо-тихо,
Вся — раскаянье, вся — любовь,
И богиня ты, и шутиха,
Что нужнее: бери любой.
Только было бы всем светлее,
Только чище бы всем жилось.
Одинаково всех жалея,
Ты прощаешь и ложь, и злость..
Так по-ангельски вся нелепа,
Что охватывает тоска.
От разбрасываемого хлеба —
Безрассудно щедра рука.
***
Подруга мерзла в неказистой шубке
У телефонной будки без стекла,
А очередь по-черепашьи шла…
Я улыбаюсь телефонной трубке
И чувствую приток ее тепла.
И вздрагиваю снова от трезвона,
И слышу затаенное «Ну, как?» —
И прикипаю сердцем к телефону,
А руки, как больные дети, стонут —
Зубная боль живет в моих руках…
Опять звонок, и я опять тянусь,
С усильем трубку к уху прижимаю.
Я счастлива общением, и пусть
Мой телефон звонит, пока жива я,
Звонит и прогоняет боль и грусть.
Нет, я не так сказала: я жива,
Пока звучат все голоса родные
И проникают в дом, как позывные
Любви и дружбы… Вечные слова,
А я их слышу всякий раз — впервые…
***
У стихов границы так узки!
Все идут, идут своими тропками,
Вдруг споткнутся, сразу станут робкими,
Наступают приступы тоски.
Кто, когда границы навязал
Мне? Да при рождении, наверное.
Я в мечтах: вот распахнется зал
Предо мной, как ни был бы он мал:
Дерево, полянка и ручей —
Зал всегда свободен, он ничей —
Счастье для меня теперь безмерное.
На полянку мне бы пригласить,
Тех, кто ждет стихов и, им покорные,
Узницу захочет навестить
И найдет тут белое и черное.
Где их разделяющая нить
В этой нераздумчивой судьбе,
В этом беспросветном одиночестве
Нас двоих? Все отдаю тебе,
Радостью и бедами прострочено.
***
Истинное чувство
К старости сильней.
Это безыскусно
До последних дней.
Да, конечно, жалость,
Неизменна грусть:
Сколько нам осталось?..
Вот и ноет грудь.
Только бы не мучась
Жили до конца.
Только б теплый лучик
Согревал сердца…
Тинь-тень
Я лежу весь день,
Иногда пою
Тихое тинь-тень —
Песенку свою.
Никого вокруг,
В спальне я одна.
Мне синица — друг,
Подражать вольна.
Тинь-тень… тинь-тень,
Тинь-тень весь день.
Птичке невдомек,
Кто ей здесь родня,
Между легких строк
Не видать меня.
Тяготы — мое,
Жалобы сдержи:
Жалкое нытье —
Разве это жизнь?
***
Перелетные птицы уже прилетели,
А у нас все дожди, холода.
Редко-редко такое на юге в апреле.
Малым, хрупким, а все не беда:
Горловые рулады, картавость вначале,
А потом полилось широко.
Я заслушалась, а они замолчали.
Может, петь для других нелегко?
***
Нет, нет уже нигде тебя,
Мой муж, мой друг, мой сын!..
Но память больно теребя,
Все жду ответ один:
«Я есть. Друг к другу мы идем,
Смотри не упади!
Вдвоем, куда б ни шли — вдвоем!»
Набатом бьет в груди…
Серая осень
Поздний возраст пахнет пылью.
Как немая карта кожи.
Серых веток изобилье
На деревья непохожи.
Разве только фантазер
Видит в лужах свет озер.
Серой осени пора
Не пригодна для пера.
А меня все тянет, тянет
Осень показать в тумане —
В разноцветной кисее,
Словно рыбной чешуе.
…Осень я перелистала
И увидела, как мало
В ней различья с человеком:
Время года — жизни веха.
Эту осень график ценит:
Серый фон, ветвей сплетенье,
Непростую красоту
Он подхватит на лету.
***
И снова, снова одинокость,
И слезы — молча и навзрыд:
Тот, кто был дорог, вечно спит,
С веселыми — всегда далекость.
Я сказок добрых не хочу —
Их на бумаге не взращу.
Да, сказки добрыми бывают…
Лишь сказки… Правды ни на грош:
А что, скажи, от лжи возьмешь?..
Ложь на бумаге расцветает.
Я ей не верила всегда —
Не в этом ли моя беда?..
***
Просто так коснуться
Пальцами руки.
Просто улыбнуться
Боли вопреки.
Просто постараться,
Чтобы не упасть.
Шесть десятков, братцы,
Вместе — чья тут власть?
***
Фиалки быстро вянут, очень быстро,
С весенней почвой их не разлучай,
Склонись над ними, аромат их чистый
Вбери, не тронув пальцем невзначай.
Так первая любовь нежна, хрупка,
Не забывай об этом при свиданье
И с легкостью лесного ветерка
Коснись ее одним своим дыханьем.
***
Ночью боль уходит.
Грусти нет как нет.
Надо мной в природе
Заструился свет.
Лунный, звездный — разный.
В рощице ключи
Бьют согласно разом,
Струи горячи.
Все они целебны,
Лечат до утра.
Утра запах хлебный —
Лучшая пора.
День — пора сознанья,
Вечером — души,
И ее признанье
На листок спешит.
Еловый лес
Торжественен был подмосковный лес.
Задумались о чем-то главном ели,
Садилось солнце, и наперерез
Стволам на них лучи его алели.
В лесу еловом не бывает птиц,
Не знают ели радостного грая.
Ковер глубокий из еловых спиц
Пружинит под ногами, умирая.
Так в старости глубокой, как в лесу,
Листают жизнь ушедшую — беззвучно
Все мудрецы, и с прошлым неразлучны,
И груз вопросов нового несут.
Отпечатки
Песок окаменел. На нем
Остались ямки-отпечатки —
Скольких людских путей зачатки!
А в дождь здесь микро-водоем
В тех ямках, что других поглубже,
И пес бродячий пьет из лужи.
Мне неуютно здесь. Порой
Приду и постою немного,
Все почему-то хмурясь строго.
И мысли… Мыслей разнобой,
Как будто я перед дорогой,
Как те, что были предо мной.
***
Я ждала вестей когда-то
С превеликим нетерпеньем,
Так вот ждет любитель пенья
Жестко-четкий ритм кантаты.
А сейчас вестей боюсь я —
Возраст наш уже опасен —
Столько боли, столько грусти,
И у всех свои напасти…
Вот конверт лежит отдельно.
Я листочки раскрываю
И с надеждой беспредельной
Все письмо с конца читаю.
Да, здоровы, слава Богу!
Но не зря гнетет тревога.
Я второй конверт взяла:
Наша Катя умерла.
Ночь не сплю — я вижу Катю
В свадебном воздушном платье.
Вижу Катю вместе с сыном —
Нашей жизни середина.
Вижу с внуками… Она
Исчерпала жизнь до дна.
Исчерпала?.. Лет бы десять
Ей еще… Опять я в стрессе.
Сорняки
Я такою была. И осталась я той.
С детства раннего и до этой поры.
Миновала всегда проходные дворы,
Шла дорогою длинной, нередкой крутой.
Я встречала людей, очень разные все:
Неприметны и скромны, как зерна овса.
И другие цвели васильками в овсе,
Голубели, как ясные небеса,
Любовалась я ими и мимо них шла.
В этом я безошибочною была.
***
Говорю тебе, как детям:
Теплое надень.
«Нет, еще и солнце светит».
Хоть давно не день.
Слава Богу, ты способен
Видеть свет с небес.
Возраст поздний громко пробил
Без согласья, без.
Ты шагаешь моложаво
В свой вечерний путь.
Где налево, где направо
Не забудь.
Я насмешницей бываю —
Хорошо!
И, как ты, я забываю:
Чуть век не прошел.
Сколько лет вам? Улыбаюсь:
Много лет.
Я по виду убываю,
Но душою — нет.
Зимней ночью
Всего-то: окно распахнула,
А видится небо безмерным,
Звезда мне как будто мигнула,
Теперь поднимусь я, наверно.
А воздух холодный и чистый,
А мглистое небо — лучисто.
Я пью этот воздух так вольно,
Что сердцу больному не больно.
Лечу
Что за легкость небывалая!
То ли бег, то ли полет.
У залива цвет опаловый,
Но Светило вот взойдет…
Кромка берега укатана,
И не чувствуешь песка —
Под ногами блеск агатовый,
Словно трасса для рывка.
И бежишь, летишь без устали,
Нет улыбчивей лица,
Здесь свобода правит чувствами
От начала до конца.
В волосах густых, как в юности,
Только ленточка одна
Цвета недозрелой лунности
Мне навечно отдана.
Руки — крылья мои ветрены,
и легко-легко в груди.
Мы на берег вышли четверо —
Никого нет впереди.
Чайки тоже в ожидании,
В нетерпенье в этот миг —
Ждем восхода, как свидания.
Мягко-мягко он возник.
В ковшике ладони светит
Разноцветье янтаря.
Удалось мне первой встретить
Чудо: вот взошла Заря!
Бледно-нежной розоватостью
Всю окрасила меня,
Наградила дерзкой радостью —
Я лечу, судьбу дразня.
Врач в больнице напророчила:
Здесь три месяца, потом
Дома столько же… Той ночью я
Добралась домой тайком.
Так полгода проходила
Через силу — через боль.
Торжествую: победила!
Стала вновь сама собой.
Украли дождь
Украли дождь. Возможно это?..
Любовь украли.
И вот ты едешь без билета
В страну развалин.
И что случилось.
Тебя любили. Ты любила.
Как сердце билось!
Там иногда гремели грозы,
Но чаще — солнце.
И ночь огни дарила — звезды,
Не стронций.
А что в развалинах ютится,
Не знаешь.
Скелеты птиц ли, сами птицы —
Там темь сплошная.
Украли дождь. Дождя не стало
В живой природе.
Любовь высокого накала
В пустыне бродит.
Старое зеркало
Мы уходим в зеркало, как в небо.
Взгляд засасывает глубина.
Здесь вот я — живой упругий слепок,
В зеркале бесплотная Она.
Я все реже подхожу, все реже,
Притаился рядом мой двойник.
Заглянула снова — он возник,
Но уже совсем не тот, что прежде.
В памяти мы хороши, юны,
Надо бы зеркал остерегаться:
В них хранятся наши восемнадцать,
Бабушки далекой восемнадцать —
Не убейте старостью Весны!
Родной язык
Мне жаль язык — он был и будет наш,
Но без родной земли он истощится.
Сронив слезу, промчится колесница,
Но издали грозу — не передашь.
Весенняя березка на юру,
Вся в трепетно-прозрачном одеянье,
Так сладостно души уже не ранит —
Нет слов живописать ее игру.
А нити новорожденно-слепого
Дождя с переливающимся блеском,
Чуть тронутые тенью перелеска
И теплым бликом солнца золотого!
Язык родной, что осень, поредел,
Он чувства приоткрыть уже не в силах:
«Люблю, любил», «всегда тебя любила» —
Мертвы слова, лист бессловесный бел.
Теперь уже мы сосчитать вольны
Как мало слов нам нужно для общенья.
А помнится общенье, словно пенье
Высокое, пусть только в две струны.
***
Как раньше долго шли недели.
В них умещалось столько дел!
Теперь, когда лежать в постели
Мне свыше даденный удел,
Недели странно убегают,
Хоть не читаю, не пишу.
Я словно веточка сухая,
Подобная карандашу
Без грифеля… А ты сказал бы:
«Ну, продиктуй, я запишу».
…Вот ветра за окошком залпы,
И я свободнее дышу.
И вспоминаю всех, кто дорог
Мне в этой долгой жизни был.
И кто ушел или забыл,
Чей тоже истощился порох…
Мне эта правда тяжела:
Как лодочнику без весла.
Послесловие
Лея Алон (Гринберг)
Наедине с собой
В одиночестве — прелесть своя
Человек сам с собою вдвоём.
Дождь идёт тихо-тихо — струя
В заоконный его водоём…
Лея Алон-Гринберг
Длинная колонка перепечатанных стихов. Так они вернулись ко мне после того, как рука профессиональной машинистки хорошо потрудилась над ними. Но я обращаюсь к оригиналам. Собранные в папку, разрозненные листки, порой просто наброски на крохотном клочке бумаг со следами размышлений, поисками нужного слова, всплеском чувств, волнуют меня больше, чем эта аккуратная колонка. Они передают состояние души человека в момент, когда он наедине с собой, когда память ведёт его своими тропами, принося то боль пережитого, то, подобно лучу солнца, освещает ушедшее мягким светом.
«Трель звучит без соловья…» Стихотворение перечёркнуто, но я нашла эту живую и яркую строчку: «Трель звучит без соловья…» Это из стихотворения Софьи Шапошниковой.
Первые стихотворные строки за ней записывала мама. В четыре года она уже писала сама. Тогда она ещё не могла знать, что это дар Свыше и что он поможет её душе справиться с тяжёлыми потерями: арестом и расстрелом отца, долгими годами заключения матери. Ей было десять лет, когда она написала стихи, которые потом включит в свою книгу, как воспоминание о неожиданно оборвавшемся детстве:
Небо смотрит хмуро
В мокрое окно
На столе окурок
Не дымит давно.
Рама без портрета
Говорит о нем.
Песенкою спетой
Детством за окном.
После смерти тёти, которая спасла её от детского дома, Соня осталась совсем одна. Шла война. Однажды взрывной волной её сбросило с крыши поезда. Травма осталась на всю жизнь. От болей в спине не знала покоя.
Позже вспомнит один из эпизодов тех дней.
— Девочка падает, палки еловые!
Вскрик.
Разбомблённый вокзал дымится.
Раненная живёт столовая.
Лица. Голодные хмурые лица.
Манная каша плывёт в тарелке
Над головами ладьёй спасенья.
Руки, руки в морщинках мелких,
Точно летящие листья осенние.
— Ешь скорее!
Просить не надо.
Манная каша мгновенно тает,
—Девочка, чья ты? — спросили рядом.
Промолчала: ничья, одна я…
Порой от стихов хотелось убежать. Однажды она словно взмолилась: «Отступитесь стихи./ Не терзайте ночами./ Мозг пылает и сердцу до слёз горячо». Но трель продолжала звучать. Даже когда казалось вокруг ночь и нет просвета. Побеждала молодость, она открывала себя, своё призвание. Мечтала стать учителем литературы. И стала им. В душе жила неутихающая боль, но и звучала музыка. Она умела видеть мир, красоту его красок. О Сонечке того периода пишет её бывшая ученица Ада Геткер, сегодня самый близкий ей человек:
«Ещё недавно злился ветер
И дождь стучал в моё окно,
И небо было на рассвете
От туч свинцово и темно.
Пятном чернильным расплывалась
За домом каждый вечер синь,
А утром снова всё сначала,
Как сердце солнца не проси…
Это стихи моей юности. Их строчки родились более 50 лет тому назад. И вылились они из души моей любимой учительницы Софьи Шапошниковой, когда измученная очередным приступом тяжёлейшей астмы, она просила у Судьбы «солнца в сердце».
…Начало её творческого пути протекало на моих глазах в далёком маленьком молдавском городке Сороки, где мы вместе в двухкомнатной комнатке прожили полтора года.
Домик находился на самом берегу Днестра, в 5-10 минутах ходьбы от воды. А по другую сторону реки тёмной стеной стоял лес, куда я водила своих учеников по классу фортепьяно «на природу». <…> И, конечно, мне и в голову не могла тогда прийти мысль, что моя учительница литературы, мой друг, обожаемый (как только в юности и бывает) Человек, когда-нибудь в своей поэме вот так воедино свяжет слово и музыку»».
Эти слова Ада Геткер напишет о поэме-драме «Гений в плену, или В плену у гения», последней опубликованной книгой Софьи Шапошниковой. Тогда Софье исполнилось 80 и Ада поздравляла её, играя ей по телефону Ноктюрн Шопена.
Как давно это было… С тех пор так много изменилось. Навсегда ушёл Федя. Соня осталась одна. Совсем одна.
Казалось бы, для неё всё кончено, но… стихи продолжают звучать.
Последний всплеск волны во мгле
Безлунной ночи.
Последний всплеск огня в золе.
Как многоточье…
И вот ещё одна грустное раздумье о себе: «Я засохший листок за окном…».
И вновь строки стихов:
У стихов границы так узки!
Всё идут-идут своими тропками,
Вдруг споткнутся, сразу станут робкими.
Наступают приступы тоски.
Порой новые строки торопливы, неясны, одна словно наступает на другую, а на обороте страницы — отпечатанные стихи, неожиданно перебрасывающие меня к тому времени, когда Софья Шапошникова готовила к изданию в Израиле «Вечернюю книгу». Редактор переслал ей стихи для последней корректуры, с тех пор осталась эта стопка белых листов, которые ей сейчас так пригодились. Когда она чувствует приближение стиха, она обращается к ней, этой стопка из теперь уже совсем другого времени…
«Вечерняя книга»…
Да, она была далеко немолода, когда репатриировалась в Израиль. И ей казалось, что это её последняя книга, но она ошиблась. Уже потом Софья Шапошникова написала поэму-драму, сочетающее поэзию и прозу, «Гений в плену, или В плену у гения», посвящённую Бетховену.И к ней добавилось много новых стихов.
То был творческий взлёт. Прошло более десяти лет…
И вот стихи, разделённые десятилетием, соединились на одном листе и возвращают меня к тому времени, когда я познакомилась с Софьей Шапошниковой, поэтом и писателем, репатриантом из России. Я читала её роман «После полуночи», и, казалось, шла по следам её жизни. Она вывела себя в образе Тани Елиной, но это была она, Сонечка Левина, сумевшая преодолеть всю боль пережитого, стать Лауреатом Всесоюзного конкурса Союза писателей СССР, автором двадцати книг прозы и семи книг поэзии, изданных в бывшем СССР.
Израиль подарил Софье Шапошниковой творческую энергию. Она продолжала писать и печать стихи, и это держало её.
Не говорите «русская» с укором,
Так суждено — он мой родной язык,
Я им дышу: на нём и боли крик,
И тихие ночные разговоры.
Иврит загадкой к разуму приник:
Запомнить трудно, осознать так просто!
Какое счастье, если ты подросток,
Какая жалость, если ты — старик…
«Вечернюю книгу» она издавала в Израиле дважды. Последний раз — в 2008 году.
Эта книга сейчас передо мной.
Я много лет не открывала её, и вот неожиданно для себя возвращаюсь к ней. Она посвящена мужу автора Фёдору Шапошникову, которого уже нет в живых…
Как я хочу, мой друг,
Чтоб это длилось вечно:
Касанье милых рук,
Их тёплый взлёт на плечи,
Чтобы не знал разлук
Сердец согласный стук.
Как я хочу, мой друг,
Как я молюсь, мой друг…
В одном из стихов она словно предупреждает его, русского человека, о том, как непроста судьба её народа, как много она вобрала страданий…
Не бери мою боль, не бери.
Этой боли не годы — века…
И тут же, словно спешит ему вслед, другое стихотворение:
Я судьбу на твою и мою не делю.
Раздели — всё сведётся к нулю.
Да и как разделить, если было дано
Нам на долгие годы одно:
Вместе мёрзнуть и вместе недоедать,
Провожать и встречать поезда,
У больницы стоять, онемев от беды —
Как разделишь, где я, а где ты?
Во многих старых её стихах предчувствие разлуки, страх, что не всё успела сказать:
Я тебе так мало, скупо говорила!
Вслушайся в молчанье — я же говорю:
Ты моё спасенье, ты любви мерило,
В тёмном лабиринте для тебя горю.
Нет и в старом сердце никогда покоя.
Крылья распахнуть бы, защитить от бед
Мне не госпожою быть и не рабою —
Хоть простою свечкой, если нужен свет.
Все прошедшие годы я не теряла с ней связь. Нередко она звонила мне, нередко я звонила ей. И она читала свои новые стихи. В них было много боли, тревоги.
В чём я с рожденья провинилась,
Что с самых ранних, первых дней
Попала к небу я в немилость —
Чем старше, тем душе больней.
…………………………………………………
Мне говорят, что я сильна.
Была сильна, но не одна…
И всё же, даже в самые тяжёлые минуты, в ней чувствовалась большая душевная сила, словно с рождения ей дано было бороться с обстоятельствами жизни, идти наперекор всему. Во многих стихах ты чувствуешь проявление её характера, её жизненных принципов, но мне почему-то вспоминается «Детский дневник»:
Он был опасен, мой дневник,
Как отраженье общих бедствий,
Как обобщённый детский крик,
Как обличающее детство.
Когда в тифу, в ночном жару
Пошла с тетрадкой обречённой,
Чтоб превратить её в золу,
Я лишь вздохнула облегчённо.
И смерть не будет мне страшна,
Не подведу случайно близких
И в потаённых чёрных списках
Их не возникнут имена.
Пол выгибался подо мной,
Уныло кланялись колени,
Быть может, это шар земной
Устал от жертвоприношений.
Мне жаль сейчас мою тетрадь,
Как фотографии былого,
Но если б надо выбрать снова,
Я б снова предпочла сгорать.
Читая её стихи, я невольно думаю о том, как душа человека проявляет себя, как она верна себе. Уже после перенесённых страданий ложатся на бумагу новые строки. Порой они менее отточены, порой не столь ярки, но в них свет её души.
Желание
Душа людей — светилище. О Боже,
Не допускай в неё ни искры зла —
Ни зависти, ни жадности. Пусть сможет
Сама познать всю глубину тепла
И света, чтоб отдать их добрым людям,
Не пожалев об этом никогда,
Восходом чистым темноту разбудит,
Зимою всех освободит от льда,
И к ним придёт и доброта и мудрость,
Весна одарит небом голубым
И утром. Распускающимся утром,
Которое развеет темноту, как дым.
Она словно вслушивается в себя, постоянно возвращается к себе, порою словно заклинает, словно молит о чём-то. Это минуты высшей искренности, когда строки стиха подобны роднику вырвавшемуся из-под земли.
Молитва
Господи Боже, сделай милость,
Чтоб моя мельница не покосилась.
Не покосилась, не захирела,
Чтобы помол был чистым и белым,
Чтобы годился для пышного хлеба
Всем, кто алкает, кто сыт ещё не был.
Господи Боже, сделай милость,
Сделай, чтоб печь моя не обвалилась,
Не обвалилась и не остыла.
Не угодила в мою могилу,
Чтобы, когда меня больше не будет,
Долго служила неведомым людям,
Чтобы не зря эта печь возводилась…
Господи Боже, сделай милость!
Поэт оставался поэтом. Поэт был верен себе, своему видению мира, своему призванию. Своему Божественному дару. И словно подводя итог прожитому, просил, чтобы не покосилось его строение, чтобы то, чему был он верен оставалось таким же светлым, незамутнённым, незапятнанным…
Не эту ли мысль о смысле жизни несёт в своих устах Бетховен, герой её поэмы-драмы «Гений в плену, или В плену у гения»?
Чем призванье меня озарило,
Послужить ли грядущему может?
И тревога безжалостно гложет:
А не зря был?.. Где жизни мерило?..
Голосов так давно я не слышу,
До конца своего жду разгадки.
Мне, быть может, ответит Всевышний
Бликом света на нотной тетрадке…
Оригинал: http://z.berkovich-zametki.com/2017-nomer11-12-shaposhnikova/
