(продолжение. Начало в №8-9/2017 и сл.)
ГЛАВА 2
Русский джихад Мандельштама: акция «информационной войны». Текст — современное оружие еврейского разночинца[1]
2.1. Текст — оружие теракта. Самоубийственный теракт — последний творческий акт, последний «акционистский перформанс» художника.
Из п. 1.5 ясно, что к середине 1932 г. Мандельштам выбирает оружие теракта: принято решение бороться с тираном его же, тирана, оружием — убийственным перформативным (манипулятивным) текстом[2]. Почти тогда же М пишет в РД о Данте и о себе: «Лапидарность его [текста Данта и своего — Л. Г.] — ни что иное, как продукт огромной внутренней неуравновешенности[3], нашедшей себе выход в сонных казнях, в воображаемых встречах, в заранее обдуманных и взлелеянных желчью изысканных репликах, направленных на полное уничтожение противника, на окончательное торжество».
Ведь это и есть виртуальный (текстуальный) теракт, или, говоря современными словами, акция «информационной войны» в виртуальном пространстве, а Дант для Мандельштама — это первый террорист нового типа!
Здесь крайне существенно то, что М воспринимает Сталина как «человека текста» par excellence, как «текстуального демиурга»[4], т.е. как своего «по крови», как «равного»[5].
Тем самым, виртуальный БО-террорист нового типа готовит осуществление теракта в виртуальном текстуальном пространстве, в котором, собственно, функционирует и намечаемый объект теракта — Сталин, со своими указами, указаниями о казнях (= песнях)[6] и т.п.
Создание этого самоубийственного[7] текста ведёт к смерти художника и, тем самым, в паре со смертью является последним творческим актом художника[8].
2.2. Попытка осуществления теракта и результирующая «катастрофа»
2.2.1. Террористический текст предполагается сообщить всем, кому удастся[9]: это, собственно, и делал Мандельштам[10].
Вот пример — из воспоминаний М. Таловой: «Нина Леонтьевна [Манухина, вдова Шенгели] рассказала, как не раз, бывая у них, Мандельштам читал эпиграмму на Сталина какому-нибудь новому знакомцу. Уводил его на “черную” лестницу и там читал. Манухина просила: “Ося, не надо!”, но удержать его было невозможно»[11].
Василиса Шкловская вспоминала: «Представь себе. Он собрал людей, чтобы читать этого “Горца”. Я говорила: “Что вы делаете?! Зачем? Вы затягиваете петлю у себя на шее”. Но он: “Не могу иначе”[12]. И было несколько человек, и тут же донесли. <…> он собрал нас всех и прочел. Тут же, моментально донесли. <…> А он нас собрал. Причем много народу. <…> У меня такое впечатление, что это было в домоуправлении (Все смеются.) (Возможно, в 1933 г. в доме Герцена.) — в каком-то … общественном месте»[13].
Здесь существенно то, что Шкловская, не помня точно места читки, очень точно помнит ощущение, что Мандельштам пытается вовлечь слушателей в какую-то общественную акцию, что, естественно, приводило их в предельный ужас.
С. Липкин вспоминает: «я с тем же Шенгели… пришел к Мандельштаму в комнату в Доме Герцена[14], и Мандельштам прочел нам стихотворение об осетинском горце, предварительно потребовав поклясться, что никому о стихотворении не скажем… Шенгели побледнел, сказал: “Мне здесь ничего не читали, я ничего не слышал”» [46, с. 398].
Э. Герштейн, с какой-то «фантомной» злостью на Мандельштамов (через 65 лет!), вспоминает: «Надя и Осип хотели всех-всех затащить. Осип говорил так: “Я могу, меня сейчас казнят, а вы чего боитесь, это же глупо думать, кто вас тронет, от кого вам спасаться”. Прямо не давали жить, это была истерия такая»[15]. В той же беседе Э. Герштейн вспоминает, что «Пастернак сказал, что это [написание и читка Эпиграммы] было актом самоубийства, и он, Пастернак, не хочет в этом участвовать»[16].
Ещё сообщение Герштейн о коллективных читках: «художник А.Г. Тышлер утверждал, что Мандельштам читал ему эти стихи в присутствии нескольких людей»[17].
А потом этот текстуальный акт террора, по каноническому БО-сюжету, должен был «всколыхнуть массы». Мандельштам, видимо, рассчитывал, что «пиковое» воздействие его текста «на массы» придётся на 17-й Партсъезд (26.01.34 — 10.02.34).
Э. Герштейн вспоминает первую читку ей Мандельштамом «Эпиграммы»[18]:
«Утром неожиданно ко мне пришла Надя, можно сказать, влетела. Она заговорила отрывисто. “Ося сочинил очень резкое стихотворение. Его нельзя записать. Никто, кроме меня, его не знает. Нужно, чтобы еще кто-нибудь его запомнил. Это будете вы. Мы умрем, а вы передадите его потом людям. Ося прочтет его вам, а потом вы выучите его наизусть со мной. Пока никто не должен об этом знать. Особенно Лева”. Надя была очень взвинчена. Мы тотчас пошли в Нащокинский. Надя оставила меня наедине с Осипом Эмильевичем в большой комнате. Он прочел: “Мы живем, под собою не чуя страны” и т.д. все до конца — теперь эта эпиграмма на Сталина известна. Но прочитав заключительное двустишие — “Что ни казнь у него, то малина. И широкая грудь осетина”, он вскричал: — Нет, нет! Это плохой конец. В нем есть что-то цветаевское. Я его отменяю. Будет держаться и без него… — И он снова прочел все стихотворение, закончив с величайшим воодушевлением: Как подковы дарит за указом указ — Кому в лоб, кому в пах, Кому в бровь, Кому в глаз!! — Это комсомольцы будут петь на улицах! — подхватил он сам себя ликующе. — В Большом театре… на съездах… со всех ярусов… — И он зашагал по комнате. Обдав меня своим прямым огненным взглядом, он остановился: — Смотрите — никому. Если дойдет, меня могут… РАССТРЕЛЯТЬ! И, особенно гордо закинув голову, он снова зашагал взад и вперед по комнате, на поворотах приподымаясь на цыпочки.
Потом мы уединились с Надей, и она стала мне говорить эти стихи по строчкам. Тут же она мне сказала вариант пятого стиха: “У него на дворе и собаки жирны”. Мне казалось, что все это глубоко погребено. До осуждения Мандельштама я ни одному человеку об этом стихотворении не говорила и уж, разумеется, не читала. Но как-то при мне зашел о не разговор между Мандельштамами, и Надя безмятежно заявляет, что Нине Николаевне Грин больше нравится другой вариант. Вот тебе и раз. Оказывается, я не одна посвящена в тайну. И я не знала, что существует совсем иная редакция»[19].
В тех же мемуарах Герштейн вспоминает психотическое состояние[20] М зимой и весной 1934 г.: «Мандельштам продолжал бесноваться. <…> Впоследствии выяснилось, что он искал случая дать пощечину Алексею Толстому и читал почти “направо и налево”[21] свои стихи о Сталине. Теперь ему опять недоставало Ахматовой. Он требовал по телефону, чтобы она вернулась в Москву. <…> Однажды при мне, когда никого не было, он, уже в который раз простившись с Анной Андреевной, еще не положив трубку, запальчиво заявил: “Мы члены одной партии[22]. Её товарищ по партии в беде. Она обязана приехать”. Ну что ж, Анна Андреевна собралась, приехала дня через три, утром, а ночью, когда уже у Мандельштамов собирались ложиться спать, явились гэпэушники с ордером на арест Осипа Эмильевича. Я не могу отделаться от впечатления, что Мандельштам сам поторопил свою беду»[23].
2.2.2. Крайне существенно для данной реконструкции, что, как уже отмечалось выше, М в 1932—1933 гг. явно приходит к анахроническому отождествлению себя с Дантом[24], боровшимся с римскими папами оружием текста.
В набросках к «Разговору о Данте» (1933) М пишет: «Узурпаторы[25] папского престола могли не боятьсязвуков[26], которые насылал на них Дант, они могли быть равнодушны к орудийной казни[27], которой он их предал, следуя законам поэтической метаморфозы, но разрыв папства как исторической формации здесь предусмотрен и разыгран…»[28].
Эти слова в тексте 1933 г. отсылают к статье М «Огюст Барбье» (лето 1923 г.), в которой М пишет: «Какими способами <…> достиг Барбье ошеломляющего впечатления на современников? Во-первых, он взялмужественный стих ямбов — как это раньше сделал Шенье, стих, стесненный размером, с энергичными ударениями, приспособленный для могучей ораторской речи, для выражения гражданской ненависти и страсти. <…> Силе поэтических образов Барбье учился непосредственно у Данта, ревностным почитателем которого он был, а не следует забывать, что “Божественная комедия” была для своего времени величайшимполитическим памфлетом»[29].
Текст РД с упомянутыми подтекстами и отсылками показывает, что в 1933 г. Мандельштам сам готовится к написанию «ошеломляющего» политического памфлета, что и было в скором времени сделано[30].
2.2.3. В 1938 г. на пересылке М вспоминает про «римского папу»: «выкрикивал что-то насчет папы римского, иногда за курево читал стихи, его не понимали, но курево все равно давали»[31].
Теперь отметим, что В. Меркулов (солагерник Мандельштама) вспоминал, что Мандельштам в начале октября 1938 г. «в обмен на полпайки предлагал прочесть оба варианта своего стихотворения о Сталине (хотя до сих пор отрицал свое авторство и уверял, что все это “выдумки врагов”). Но никто не соглашался»[32].
Ясно, что за стихи читал (или предлагал читать) Мандельштам «за курево» и откуда возникает «римский папа» в сообщении И. Поступальского.
Мандельштам, по-видимому, пытался объяснить солагерникам «дантовский» смысл своего судьбоносного стихотворения. Солагерники же, разумеется, слышали лишь непонятные фразы невменяемого человека. Мы лишь через 70 лет после колымской записи И. Поступальского подошли к пониманию этих «невменяемых» высказываний[33].
Всё же был тогда один человек вне ГУЛАГа, который, услышь он Мандельштама на пересылке, прекрасно понял бы, при чём тут «римский папа».
Это Б. Пастернак, который в стихотворении «Все наклоненья и глаголы» (1936) написал, обращаясь, очевидно, к Мандельштаму[34]:
Поэт, не принимай на веру
Примеров Дантов и Торкват.
Искусство — дерзость глазомера,
Влеченье, сила и захват.
Очевидно, что Пастернак не одобряет подражания Данту в написании «гражданских стихов» против узурпатора-Папы (= Сталина), потому что это искажает «глазомер» поэта, это вообще не поэзия![35]
ГЛАВА 3
Текст «Эпиграммы»: попытка прояснения некоторых «тёмных мест»
3.1. Несколько общих замечаний.
(а) Общая схема смысловой реконструкции: М «строит» свои виртуальные отношения со Сталиным, имитируя (симулируя) отношения булгаковского Мастера с Воландом (Сатаной)[36]. В этой борьбе Мастер — это главный «сын света» (антифашист), борющийся с главным «сыном тьмы» (главным фашистом)[37] Воландом/Сталиным[38].
(б) Война текстов: пульса ди-нура. Мандельштам/Мастер рассматривает Сталина/Воланда как «текстуального демиурга», который губит мир своими убийственными сатанинскими «железными» указами. Задача Мастера (в Эпиграмме) — борьба с генератором враждебного миру текста в виртуальном текстовом пространстве. В этой борьбе Мастер «исправляет»[39] (пытается «спасти») мир и поэтому является равным Сталину «текстуальным демиургом», пусть обречённым на гибель («и меня только равный убьёт»).
(в) При этом сам по себе текст Эпиграммы перформативен и манипулятивен: он неявно, но мощно суггестирует действие — борьбу со Сталиным, и фактически призывает к этому действию[40]. Более того, само существование этого текста есть акт «информационного террора», «информационной войны» и т.п. Не случайно, М, прочитав Э. Герштейн Эпиграмму, сказал: «Это комсомольцы будут петь на улицах! <…> В Большом театре… на съездах… со всех ярусов…»[41].
Эскиз к образу Сталина в Эпиграмме
Рассмотрим образ этнографа Ковача[42] в черновиках к ПА: «совсем не горец, не кавказец, он обстругал себя в талию, очинил, как карандаш, под головореза. Глаза у него были очаровательно наглые, со злющинкой, и какие-то крашеные, желтые… От одного его приближения зазубренные столовые ножи превращались в охотничьи»[43]. Это нечто вроде эскиза (зарисовки с натуры), который повлиял через три года на образ Сталина в «Эпиграмме». На то, что описание Ковача в этих набросках — связанный с «Эпиграммой» (и с «Квартирой») текст, указывают совпадения ряда словоформ и их паронимия, а также семантические пересечения.
Вот набор таких «совпадений»: слева от стрелок — словоформы из ПА, справа — из Эпиграммы:
КОВАЧ ► значение слова: «кузнец»: куёт и ДАРИТ ПОДКОВЫ
ТАЛИЮ◄ ►(пар.) С-талин
ГОРЕЦ ◄ ► ГОРЦА
КАВКАЗЕЦ ◄ ► КАВКАЗСКОГО
ГОЛОВОРЕЗА ◄ ► палача (суггестируется в Эпиграмме)
ПЕСНЯ КОВАЧА (КуЗН-еЦа)[44] ◄ ► КАЗНЬ палача
ГЛАЗА ◄ ►ГЛАЗИЩА
ЖЁЛТЫЕ ◄ ► известный цвет глаз Сталина
СО ЗЛЮЩИНКОЙ, КРАШЕНЫЕ ◄ ► (Квартира) ЗЛОСТИ, НЕКРАСОВА
НАГЛЫМИ (ПАЛЬЦАМИ) ◄ ► (Квартира) ГВОЗДИ (Nageln) НЕКРАСОВА
3.3. «Смыслы» некоторых отдельных строк в Эпиграмме.
«Наши речи за десять шагов не слышны, Только слышно кремлевского горца…»
Здесь, кроме прочего, фиксируется преобладающая «устность» дискурса Сталина[45], что резко сближает его с дискурсом Мандельштама[46].
«Его толстые пальцы как черви жирны…»
Вариант: «У него на дворе и собаки жирны»[47].
Ясно, что эта манипулятивная строка имеет целью вызвать отвращение к объекту вербальной атаки. Отметим, что в (очень популярном в России и, разумеется, известном Мандельштаму) тексте О. Уайльда «Портрет Дориана Грея» художник отказывается делать портрет не нравящегося ему человека даже за большие деньги, потому что «в форме его пальцев было что-то отталкивающее».
«А слова как пудовые гири верны…»
Цель строки: подтвердить, что у Сталина СЛОВА (указы, указания и т.п.) — это орудие убийства. Дело в том, что в «языковом сознании» позднего М семантические поля концептов «жир», «гиря» и «орудие убийства» пересекаются[48]. Поэтому в рассматриваемой строке гири и, соответственно, слова — это «орудия убийства»[49].
«А вокруг него сброд тонкошеих вождей…»
Здесь вероятные отсылки: к свите Воланда и/или к известному высказыванию Пушкина: «люди жестокосердные, коим и своя шейка — копейка, а чужая голова — полушка».
«Он играет услугами полулюдей…»
(а) Сталин — владелец и режиссёр (дирижёр) своего огромного «крепостного театра (оркестра)». Булгаковский «оперный дьявол» Воланд — тоже театральный режиссёр: оперное пение из квартиры, постановка шоу в театре-варьете и прочих перформансов с участием своих «полулюдей» и т.п.;
(б) Здесь (и в следующей строке) вероятна отсылка к известному в России тексту Г. Уэллса «Остров доктора Моро» (первое издание вышло в 1901 г.), где Моро командует своими «зверолюдьми», изучающими его Закон.
«Кто свистит, кто мяучит, кто хнычет…»
(а) набор звуков, производимых «крепостным оркестром» под его управлением или «зверолюдьми» доктора Моро;
(б) характеристики поведения свиты Воланда: свистит (втор. знач. по Далю: «шляется», «гуляет», «болтает», «бьёт», «хлещет») — Азазелло; мяучит — кот-Бегемот; хнычет (втор. знач. по Далю: «попрошайничает») — Коровьев и т.д.
«Он один лишь бабачит и тычет…»
Здесь итальянская интерференция: бабачит à итал. разг. babbo, babbaccio ‘папа, отец’ ► (пар.) «Папа» ►смысл: «играет во всеобщего и всевластного “папу”, играет в римского Папу, подражает непогрешимому и всевластному Папе».
«Итальянизм» здесь более вероятен, чем другие «смыслы»[50] вот почему: в этот период М находится, как уже отмечалось, под сильнейшим воздействием текста «Божественной комедии» и «жизненного текста» Данта[51]. Во многих отношениях М в это время пытается «имитировать» Данта. В частности, написание «Эпиграммы» — это для М, кроме всего прочего, симулирование информационной (текстуальной) войны Данта с римскими Папами (см. выше)[52].
«Тычет» — отсылает к «тычут шпагами шишиги, в треуголках носачи»[53] и, далее, к образам Наполеона и Сталина, который «играет» роль Наполеона и т.д.
Кроме того, тычет (палочкой) — картинка движений дирижёра вышеупомянутого «крепостного оркестра».
«Как подкову, дарит за указом указ…»
Здесь двойной смысл:
(а) известный и популярный в этот период образ «кузнеца», кующего для всех подарки: то «счастия ключи» (из популярной песни), то символы этого же счастья — подковы;
(б) аллюзия на иероглиф «СССР», включающий 3 «подковы». Ср. эту же аллюзию через полтора года в воронежском стихотворении: «Мне кажется, мы говорить должны/ О будущем советской старины,/ Что ленинское-сталинское слово — / Воздушно-океанская подкова[54]». Здесь ещё интересная французская интерференция:
ЛЕНИНСКОЕ-СТАЛИНСКОЕ СЛОВО[55] ► С-С-С-Р = «3 подковы + Р [эр] = фр. и нем. air ‘воздух, вид, песня’» ► ВОЗДУШНО-ОКЕАНСКАЯ ПОДКОВА
Отсюда смысл этой строки: «Сталин своим словом (указами!) выковывает, как кузнец подкову, слово СССР, страну вида воздушно-океанской подковы, которую мы не чуем под собой и т.д.». Если вспомнить, что у М «песня» = «казнь»[56], то получается, что этот кузнец куёт страну, как ключи счастья, с песней (с казнью).
Отсюда, кроме прочего, важный вывод: оружие Сталина (в представлении Мандельштама) — это его слово, и поэтому с ним надо бороться именно словом (текстом)[57].
«Кому в пах, кому в лоб, кому в бровь, кому в глаз…»
Об этом перечислении «анатомических деталей» см. ниже.
«Что ни казнь у него, то малина…»
Здесь «малина» (точнее, малиновый цвет) выводит на контекст «театра/оперы»[58]. С другой стороны, как уже говорилось в 3.2 (и вдругих местах), в «языковом сознании» М «казнь» = «песнь»: «Часто пишется — казнь, а читается правильно — песнь…».
Существенно здесь и то, что «малиновый цвет» входит в ассоциативное пространство концепта «казнь» через «канонический» цвет одеяния палача, в особенности «палача» на сцене[59] и в литературе[60], а также, разумеется, через цвет крови, ср. «малиновая кровь» в стих. М. Цветаевой «Большевик» (1921).
«Большевик»[61], вообще, имеет самое непосредственное отношение к последнему двустишию Эпиграммы. Это утверждение подкрепляется, в частности, высказыванием М (сразу после читки варианта Эпиграммы), приведённым в мемуарах Э. Герштейн: «Но, прочитав заключительное двустишие — “Что ни казнь у него, то малина…” он вскричал: — Нет, нет! Это плохой конец. В нем есть что-то цветаевское. Я его отменяю. Будет держаться и без него…» [7, с. 51].
Таким образом, суммарный смысл этой строки: «казнь» (например, «показательный процесс» типа «шахтинского» и т.п.) для Сталина — это оперное действо, театральная «песнь» под оркестр с дирижёром и т.п. Сам же Сталин — режиссёр/дирижёр в собственном «крепостном» оперном театре[62], в котором исполнители — его рабы: он играет услугами полулюдей»[63].
Отметим, наконец, что паронимическая связь ТО-МА-Л-ИНА ► АН-АТОМИ-Я плюс «анатомическое» перечисление частей тела в предыдущей строке — чётко выводят на связь этого отрезка текста со следующим пассажем из РД (конец главы 8): «Ведь убийца — немножечко анатом. Ведь палач для средневековья — чуточку научный работник [палачи, как и мясники, знали анатомию — Л.Г.]. Искусство войны и мастерство казни — немножечко преддверье к анатомическому ТЕАТРУ».
Тем самым, в рассматриваемые строки вшифрован образ театрального режиссёра-палача-анатома-убийцы[64].
«И широкая грудь осетина»
Вариант: «И раскосая[65] грудь осетина». Этот вариант, «с большой вероятностью», снова отсылает к упоминавшемуся выше тексту М. Цветаевой «Большевик»: «Глядите-кось, как руки в боки…» через связь: «глядите-КОСЬ» ßà «КОС-ая сажень в плечах» = «Плеча рванулись в ширь» ◄ ► РАС-КОС-АЯ грудь и т.д.
(а) Рассмотрим симультанный[66] текст зимы конца 1933/34 гг.: восьмистишие «Преодолев затверженность природы», а в нём — строку: «И, как руда, из груди рвется стон» и «отображение» этой строки в строку Эпиграммы: «И широкая грудь осетина».
Применим принцип «непрерывности семантического оператора» (НСО-принцип)[67]:
ГРУДИ ► ГРУДЬ
СТОН ► [68]ОСЕТИНА
РУДА (кровь) ► [??]
Здесь НСО-техника показывает, что «в близкой окрестности» слов ГРУДЬ ОСЕТИНА с большой вероятностью должен оказаться «образ» слова РУДА (= «кровь»), т.е. нечто «рудное» = «кровавое».
Поскольку в этой близкой окрестности в тексте находится только слово ШИРОКАЯ, становится ясно, что оно, с большой вероятностью, является маскирующей заменой слова из семантического пространства «крови», т. е. слова типа кровавая, окровавленная и т.п.
Тем самым, строка «И широкая грудь осетина» маскирует строку «И кровавая грудь осетина», или, эквивалентно, «И грудь кровавого осетина».
Релевантность этой семантической акробатики подтверждается тем, что полученный вариант хорошо соответствует квалификации Сталина как «кровавого осетина»: это распространенное в начале 1930-х определение принадлежало, по устным сообщениям современников, Г. Зиновьеву[69].
(б) Рассмотрим теперь строку в приведённом выше стихотворении М. Цветаевой «Большевик»: «Широкойдоброте разбойной Смеясь — вверяю грудь» и «отображение» этой строки в строку Эпиграммы: «И широкая грудь осетина».
Снова применим НСО-технику:
ШИРОКОЙ ► ШИРОКАЯ
ГРУДЬ ► ГРУДЬ
РАЗБОЙНОЙ (доброте) ► ОСЕТИНА
Здесь НСО-техника показывает, что при этом отображении слово ОСЕТИНА с большой вероятностьюдолжно оказаться «семантически близким» к слову РАЗБОЙНОЙ (которое в него отображается).
Т.е. становится ясно, что слово ОСЕТИНА в строке в Эпиграмме, с большой вероятностью, принадлежит семантическому пространству «разбойника».
Тем самым, в этом варианте строка «И широкая грудь осетина» маскирует строку «И широкая грудь разбойника».
Релевантность этой семантической операции подтверждается тем, что полученный вариант хорошо соответствует квалификации Сталина как «свирепого дикаря»: это известное в начале 1930-х определение принадлежало, по сообщениям современников, Л. Каменеву.
(в) Ещё один скрытый смысл «осетина»: паронимия слов ОСЕТИНА, идиш. [sotn] ‘сатана’[70] и СОТН-ИК)[71].
Тем самым, мы выходим на расширенный смысл последней строки:
«И ГРУДЬ КРОВАВОГО СОТНИКА-САТАНЫ-УБИЙЦЫ-ПАЛАЧА».
Суммируя, получаем «наиболее вероятный» смысл последних двух строк:
«КАЗНЬ У НЕГО — ЭТО ТЕАТРАЛЬНАЯ ПЕСНЬ, РВУЩАЯСЯ, КАК СТОН, ИЗ ГРУДИ КРОВАВОГО СОТНИКА-САТАНЫ-УБИЙЦЫ-ПАЛАЧА»[72].
3.4. «Эпиграмма», «Квартира» и «Преодолев затверженность…» — симультанные тексты
Определение. Два существенно различных текста называются симультанными, если их генерирование происходит одновременно, т.е. если эти тексты одновременно присутствуют «в сознании» генератора текста (при их создании) и, вследствие этого, интерферируют друг с другом, т.е. влияют на «выходной» вариант друг друга.
Из определения ясно, что симультанные тексты необходимо пытаться понять одновременно, регистрируя все перекрёстные отсылки и интерференции.
Легко увидеть, что для «Эпиграммы» симультанными являются (как минимум) два мандельштамовских текста: «Квартира» и «Преодолев затверженность природы…», и их нужно анализировать одновременно с Эпиграммой, но здесь недостаточно для этого места. Анализ ряда «непрозрачных» мест в этих текстах см. в Приложении.
Здесь мы отметим лишь просвечивающие в «Квартире» (и имеющие отношение к Эпиграмме) рефлексы некоторых мест из мемуаров А. Белого: «[73]“то, чего все мы жаждем, есть подвиг, и никто из нас на него не отваживается … А мы, пришедшие для подвига, покорно остаемся в четырех условиях “светской” жизни… всё окружающее должно, обязано оскорблять нас ежечасно, ежеминутно… Справедливо, чтобы мы несли иказнь”…Вот лейт-мотив пыли квартир, засыпавшей его; из нее — рвался к подвигу, ассоциировавшемуся с деянием раннего соратника, Добролюбова, порвавшего с литературой»[74].
(продолжение следует)
Примечания
[1] В предисловии к своему переводу повести Б. Лекаша «Радан великолепный» (1928) М пишет: «Андре Спир вливает в древний юдаистический пафос новое содержание; он мечтает о том, чтобы Израиль перековал зубцы своих плугов на “изящные маленькие браунинги” – орудие современной мести … “библейский плуг перекован на современный браунинг”». Но «современный браунинг еврейского разночинца» в начале 30-х – это «убийственный» текст!
[2] Характерно, что в ряде языков в обозначении подобных манипулятивных текстов используется лексика с семантикойубийства, например, терминология «информационной войны»: character-killing, media-killer и т.п.
[3] Здесь М сам эксплицирует одну из основных своих внутренних психологических матриц: установку на «катастрофальность» (ощущение имманентной неустойчивости существования), постоянную ориентацию на «катастрофическое», взрывное изменение течения жизни. Ср. ниже его высказывания о смерти (архетипе катастрофы) Скрябина в статье <Скрябин и христианство>. В этом ракурсе история с «виртуальным терактом» против Сталина является запланированным «взрывом» ненавистной Мандельштаму пастернаковской «дачной» стабильности, «барской лжи», «толкотни в гардероб» и т.д. Эта «психология взрыва-джихада» есть как бы экзистенциональное «мандельштамовское ВСЁ» (см. об этом подробно в [3]).
[4] Ср. «как подковы, дарит за указом указ». А подковы-то здесь – это иероглиф ССС-Р: то есть Сталин куёт страну словом (текстом) своих указов. Ср. в воронежском стихотворении о «советской стране»: «И ленинское-сталинское слово – воздушно-океанская подкова», см. 3.2.
[5] «И меня только равный убьет»: в представлении М, «текст» – это наиболее эффективное оружие против Сталина, и, тем самым, «мастер, генератор текста» – крайне опасен для него. Отметим здесь же, что, по сообщению М. Вайскопфа, в одной из своих ранних публицистических статей Сталин «дважды употребляет фразу: “Голову черту нужно рубить его же мечом”» [39, с. 186]. Н. Мандельштам цитирует высказывание М (в Воронеже в 1935 г. при обсуждении звонка Сталина Пастернаку): «Почему Сталин так боится “мастерства”? Это у него вроде суеверия. Думает, что мы можем нашаманить. <…> А стишки [Эпиграмма – Л. Г.], верно, произвели впечатление, если он [Сталин] так раструбил про пересмотр [приговора]» [4, с. 139]. «“Поэзия – это власть”, – сказал он в Воронеже Анне Андреевне» [4, с. 159]. С. Рудаков сообщает (в письме от 23.06.35) высказывания М (Воронеж, 1935): «Поэтическая мысль вещь страшная, и её боятся», «Подлинная поэзия перестраивает мир, и её боятся» [19, с. 68].
[6] В январе 1934 г. М напишет: «Часто пишется казнь, а читается правильно – песнь» (цикл «На смерть А. Белого»).
[7] И, тем самым, «перформативного» текста.
[8] Столь важная мифологема, разумеется, должна быть зафиксирована в тексте М. Этот текст – статья «Скрябин и христианство» (1915), которую он, по свидетельству Н. Мандельштам, позднее считал крайне важной для себя. М пишет в этой статье: «смерть художника не следует выключать из цепи его творческих достижений, а рассматривать как последнее,заключительное звено. <…> Она [смерть Скрябина] не только замечательна как сказочный посмертный рост художника в глазах массы, но и служит как бы источником этого творчества, его телеологической причиной. Если сорвать покров времени с этой творческой жизни, она будет свободно вытекать из своей причины – смерти, располагаясь вокруг нее как вокруг своего солнца», «Смерть Скрябина есть высший акт его творчества, …она проливает на него ослепительный и неожиданный свет» [18, т. 2, с. 160].
[9] Распространение текста в имеющейся на данный момент «социальной сети» есть главная часть и цель «виртуального» теракта.
[10] Список (скорее всего, неполный) тех, кому М сам прочитал Эпиграмму, см. в [6, с. 31].
[11] Мандельштамовские материалы в архиве М. Талова // Вопросы литературы. 2007. № 6.
[12] Ср. в стих. 1937 года: «Неумолимое – находка для творца – Не может быть другим…», см. обсуждение в п. 4.5.
[13] См. [20, с. 109]. В записи 1974 г. курсивные вставки – составителей, но не ясно, кто сообщил, что местом читки мог быть «дом Герцена».
[14] Это странная аберрация памяти у Липкина (его мемуары писались в конце 70-х гг.), или М действительно создал Эпиграмму и начал ее читки ДО переезда в новую квартиру на Нащокинском?
[15] Из беседы с И. Врубель-Голубкиной. Цит. по [21, с. 731].
[16] Там же, с. 731.
[17] См. [7, с. 52].
[18] Судя по последовательности изложения у Герштейн, это январь 1934 г., вскоре после похорон А. Белого.
[19] [7, с. 51–52]. Похоже, что Мандельштамы сначала рассматривали Герштейн как сосуд для «глубокого погребения (хранения)» текста и поэтому, из предосторожности, не собирались ей сообщать о других слушателях Эпиграммы.
[20] Это состояние замечают и другие. Б. Лившиц пишет в письме М. Зенкевичу (от 14.01.34): «Кстати, об Осипе. До меня дошли слухи, внушившие мне опасение за его душевное состояние. Верны ли эти слухи? Ахматова обещала позвонить мне по возвращении из Москвы, но пока я не на шутку встревожен» [33, с. 391].
[21] Надежда Вольпин (в интервью 1975 г.) использует то же выражение: «И стихи о Сталине он читал направо и налево до и после» [20, с. 94].
[22] В другом месте мемуаров Герштейн передаёт это высказывание так: «Мы – акмеисты, члены одной партии» [7, с. 54]. Скорее всего, М сказал: «мы акмеисты и члены одной партии», имея в виду партию эсеров, а не «партию акмеистов». Не мог же М в 1934 г. всерьёз причислять к одной политической партии себя и Нарбута, Городецкого, Зенкевича вместе с монархистом Гумилёвым! Ахматова же до июля 1918 г. выступала в эсеровских клубах и часто публиковалась в эсеровских газетах, в частности, в «Деле народа» и «Воле народа», с которой сотрудничал и М, и в которой он опубликовал стих. «Кассандре», посвященное Ахматовой. К этой же своей партии М относил и жену, ср. его «партийное» обращение к ней в стих. конца 1930 г.: «Куда как страшно нам с тобой, товарищ большеротый мой», Отметим здесь же несколько странный пассаж в мемуарах Н. Мандельштам: «Встречаясь с Анной Андреевной, мы всегда чувствовали себя, по крайней мере, заговорщиками и могли испугаться чего угодно» [28, т. 1, с. 306].
[23] См. [7, сс. 53–54, 430].
[24] Во 2-й главе РД: «Дант – внутренний разночинец старинной римской крови». Те же слова, фактически, говорит М о себе, только с заменой «римской» на «еврейской». Там же: «…внутреннего разночинца четырнадцатого века [ит. треченто (trecento) – паронимично русск. «тридцатые (годы)», «тридцать четвёртый (год)» и т.п. – Л.Г.], который так мучительно находил себя в социальной иерархии». Разумеется, «внутренний разночинец» отсылает к советскому клише начала 1930-х – «внутренний эмигрант».
[25] Узурпаторы здесь – это: современный Данту Папа à Наполеон, которого принято было называть «узурпатором» à Сталин, которого многие называли «узурпатором». Е. Гинзбург в «Крутом маршруте» приводит высказывание о Сталине в Бутырке в июле 1937 г.: «кавказский узурпатор, поверьте, пострашнее своих французских предшественников. Секир башка — и все тут!». Отметим известную фразу Наполеона, по-видимому, сказанную Александру I во время разговора без треуголок «на шатком неманском плоту»: «Вы у себя дома одновременно император и папа – это хорошая идея». Это ведь, в сущности, идеяцезарепапизма, которая впоследствии так удачно реализовалась в Сталине. Э. Герштейн вспоминает 1929 год: «цезаризм уже витал в воздухе» [7, с. 395]». Мандельштам (до Воронежа!) был всегда глубоко враждебен этой идеологии: ср.: «Петербургские друзья (Гумилёв, Карташёв, Ахматова) пугали его цезарепапизмом» [22, с. 471]. В ряде текстов Мандельштама сквозь образ Наполеона просвечивает образ Сталина: «Тычут [ср. в Эпиграмме: тычет — Л.Г.] шпагами шишиги, в треуголках носачи[конечно, из-под паронима-“маски” просвечивает: усач(и) = распространённое прозвище Сталина – Л.Г.]».
[26] Т.е. «звуков песен» (Canzone ßà Канцона) à (эквиконс.) «казней». Т.е. Дант «насылал» на Папу текстуальные «казни».
[27] Здесь зашит второй смысл: «кровавой казни» – работает русско-германская (русско-идишская) паронимия: ОРУДийНОЙ ßà «рудной» (руда = кровь) и (с метатезой): Ader = Y[oder] = ‘жила, аорта’.
[28] См. [23, с. 399–400].
[29] Памфлетом, за которым должна последовать высылка, тюрьма или казнь. В 7-й главе РД М пишет (имея в виду, конечно, совсем не только итальянский народ!): «В подсознаньи итальянского народа тюрьма играла выдающуюся роль. Тюремные кошмары всасывались с молоком матери. Треченто бросало людей в тюрьму с удивительной беспечностью». Здесь треченто(trecento – ит. ‘300’), т.е. «трёхсотые годы» неизбежно фонически и графически связывается с «30-ми годами» (в СССР). Здесь же отметим сообщение жены поэта: «В тюрьму О.М. взял с собой Данта <…> я захватила с собой [в ссылку, в Чердынь – Л.Г.] другое издание Данта» [4, с. 35]. И далее: «про Данта О.М. сразу [после Армении – Л.Г.] сказал, что это и есть самое главное. <…> Думая о возможном аресте <…> О.М. раздобыл себе “Комедию” маленького формата и всюду таскал её в кармане. <…> Карманного Данта О.М. оставил в Москве, а с собой в Саматиху, откуда его забрали, взял другое, довольно увесистое издание» [4, с. 220–221].
[30] Напомним некоторые программные высказывания М. «“Поэзия – это власть”, – сказал он в Воронеже Анне Андреевне…» [4, с. 159]. Там же он говорил С. Рудакову: «Поэтическая мысль вещь страшная, и её боятся» и «Подлинная поэзия перестраивает жизнь, и её боятся», см. [4, с. 411].
[31] В кавычках – пересказ П. Нерлером [6, c. 150] (почему-то без точной цитаты) записи И. Поступальского, сделанной в 1941 г. на Колыме и находящейся, по словам П. Нерлера, в Мандельштамовском обществе.
[32] Цит. по [6, c. 141].
[33] Но получить доступ к запискам И. Поступальского в Мандельштамовском обществе (= П. Нерлер) оказалось невозможно.
[34] М это послание, напечатанное в № 4 (1936) журнала «Знамя», прочитал и даже, похоже, воспринял как поддержку (тем более, что почти одновременно пришли 500 р. денежной помощи от Пастернака). С. Рудаков сообщает в письме (от 30.05.36) из Воронежа: «О. взволновывается [узнав о новых стихах Пастернака]. Умоляет меня купить [журнал]. <…> Как я ждал, – у М судороги от восторга (“Гениально! Как хорош”). Сам он до того отрезвился, что принялся за стихи!!! <…> Он: “Я раскрыл то, что меня закупорило, запечатало. Какие теперь просторы. <…> У меня теперь новые “у” потянуло. <…> Стихи у Пастернака глубочайшие – о языке особенно… Сколько мыслей…”» [19, с. 177–178].
[35] Напомним, что, по сообщениям мемуаристов, испуганный Пастернак, после прослушивания Эпиграммы квалифицировал её написание как акт самоубийства, который не имеет отношения к литературе.
[36] Тем более, что Воланд у Булгакова – достаточно прозрачная проекция образа Сталина. С сюжетом Воланда М был знаком, как считает М. Чудакова, ещё с 1929 г., когда начались читки булгаковского романа на квартирах в районе Пречистенки. Рефлексы этого сюжета в Эпиграмме отмечены ниже.
[37] Н.М. пишет в мемуарах [4]: «Метод следствия — объяснение каждого слова инкриминируемых стихов. Следователь особенно интересовался тем, что послужило стимулом к их написанию. О.М. огорошил его неожиданным ответом: больше всего, сказал он, ему ненавистен фашизм…».
[38] Заметим, что в советском квазирелигиозном общественном сознании середины 1930-х «фашизм» – это метонимия «сатанинства», а образ Сталина приобретает сакральные черты «Богочеловека», главного борца с «царством тьмы». Поэтому мандельштамовская инверсия (подстановка Сатаны на место «Богочеловека») была тягчайшим преступлением в глазах тогдашнего массового сознания, была акцией настоящего «врага народа».
[39] В полном соответствии с известной установкой еврейской мистической традиции на тиккун hа-олам ‘исправление, «приведение к норме» мира’ посредством управляемого «позитивного» текста. Одним из эффективных способов тиккун hа-оламявляется процедура устранения «врага народа», находящегося у власти с помощью произнесения некоторого «убийственного» текста. Эта устная текстуальная процедура называется пульса ди-нура (арам. ‘удар огня’), о ней уже говорилось в Предисловии. Эпиграмма (точнее, ее читки или пение!) и есть вариант пульса ди-нура.
[40] Интересно, что в созданной П. Васильевым где-то во второй половине 1931 года (и наверняка известной М) эпиграмме на Сталина перформативность и манипулятивность присутствуют, но разве что как пародия: именно поэтому текст Васильева – никак не «теракт», а просто злой пародийный стёб. Это, похоже, было принято во внимание «литературными критиками» из ведомства Агранова. Вот (видимо, неполный) текст эпиграммы Васильева: «Ныне, о муза, воспой Джугашвили, сукина сына. Упорство осла и хитрость лисы совместил он умело. Нарезавши тысячи тысяч петель, насилием к власти пробрался. Ну что ж ты наделал, куда ты залез, расскажи мне, семинарист неразумный!.. В уборных вывешивать бы эти скрижали… Клянемся, о вождь наш, мы путь твой усыплем цветами И в жопу лавровый венок воткнем» (см. Шенталинский В. Преступление без наказания. М., 2007).
[41] См. 2.2.1. Здесь ещё следует иметь в виду, что поведение Сталина (в глазах М) – театрально (см. ниже комментарии к КАЗНЬ-МАЛИНА), поэтому текст Эпиграммы для предполагаемых «комсомольцев» (на съезде в Большом театре) – это «бомба и знамя», которые должны взорвать этот «театр», страшный и ненавистный М (как, впрочем, и любой театр, ср. в ЕМ: «театр мне страшен, как курная изба, как деревенская банька, где совершалось зверское убийство ради полушубка и валяных сапог»).
[42] Ковача М наблюдал в правительственном санатории в апреле 1930 г.
[43] <Вокруг «Путешествия в Армению»>, [23, с. 382].
[44] Консонантная паронимия слова КАЗНЬ с КуЗНец и с ит. CANZoNe ‘песня’. Ср. в воронежском стих. «Я в львиный…»: «КАРАющего ПЕНЬЯ материк» и в более раннем: «Часто пишется казнь, а читается правильно – песнь…» («Стихи памяти А. Белого», 1934).
[45] Д. Лахути так комментирует смысл этой строки Эпиграммы: «Он [Сталин] один имеет право на речи. Даже окружающие его “тонкошеие вожди” могут только свистеть, мяукать или хныкать. Он и есть речепас [модификация Лахути слова ЗВУКОПАС из стих. “От сырой простыни…” – Л. Г.]» [38, с. 154].
[46] Напомним: «Я один в России работаю с голоса…» (ЧП). «Установка на устность» – крайне важная и при этом недостаточно исследованная черта дискурса М (а равно и Сталина!). Скорее всего, эта черта связана с их общей внутренней установкой на «магию языка». Несколько подробнее об этих феноменах см. Приложение, анализ текстов «Фрагмент ЧП и фрагмент “Армении” (1930)». Отметим фрагмент из мемуаров Э. Герштейн [7]: «в опубликованном посмертно позднем интервью Н. Я. Мандельштам упоминается о той же манере Осипа Эмильевича сочинять вслух, обращаясь к собеседнику. На вопрос, говорил ли он с нею, когда писал свою эпиграмму на Сталина, Надежда Яковлевна ответила: “Конечно, говорил: он мне каждую строчку показывал. У меня, наверное, хороший слух на стихи”. (Каждый вменял себе в особую заслугу обращение к нему, расценивая это как соучастие в творческом процессе Мандельштама)».
[47] Зафиксировано Э. Герштейн, см. [7, с. 51].
[48] Аргументацию этого утверждения см. [3, Приложение], комментарии к «Стихи о неизвестном солдате». В частности, при сравнении строк «И висят городами украденными», «Золотые убийства жиры», суггестируются слова autogir и gyrostat ‘автожир, гиростат’, которые во франц. фонике дают [ото-жир, жиро-ста] à ЖИРЫ, а в немецкой фонике дают [аото-гир, гиро-стат] à пар. «гиря» (орудие убийства) и т.д. Еще одно свидетельство «негативности» лексемы ГИРИ в ЯКМ Мандельштама встречаем в тексте перевода пьесы «Кромдейр-старый»: «Словно чужие, недобрые гири, Руки повиснут подвеском злым. Тело твое загниет, почернеет» [15, с. 295].
[49] Заметим, что вращавшийся в буржуазной и богемной среде Мандельштам мог не знать, что распространённым эффективным орудием убийства в России в его время была отнюдь не «пудовая гиря», а небольшая гирька на цепочке.
[50] Даже больше, чем напрашивающийся, с первого взгляда, смысл: «играет во всеобщего бабая (аксакала à пахана)». Ещё менее вероятна фоническая ассоциативная цепочка: груз. [baba] ‘дед’ à (пар.) «бабай» à бабачит.
[51] Ахматова вспоминает в «Листках из дневника»: «В 1933 г. Мандельштамы приехали в Ленинград . <…> У Осипа было два вечера. Он только что выучил итальянский язык и бредил Дантом, читая наизусть страницами». Уместно здесь же привести обращенное к М «оценочное» суждение С. Рудакова (апрель 1936, Воронеж): «Всё с 1930 года по воронежские стихи включительно, все стиховое было вокруг “Разговора о Данте”, причем до него или после, но все смотрело на него. Или в “Данте” оправдываются готовые стихи, или стихи последующие его распространяют и оправдывают. Это “Разговор” о вас» [цит. по 7, с. 130]. Рудаков высказывает это в разговоре с М, который с ним (в передаче Рудакова) соглашается.
[52] Выше уже упоминалась постоянная враждебность М к «цезарепапизму» вообще. См. 2.2.2 (примечание).
[53] «Стихи о русской поэзии». Здесь НОСАЧ(И), рифмующееся с ПАЛАЧ(И) – прозрачная маска слова УСАЧ, популярного прозвища Сталина в начале 1930-х.
[54] Вариант посл. строки: «Войны и мира гнутая подкова».
[55] Заметим, что в предыдущей строке просвечивает выражение «советская страна» (ß «советская старина»), о которой хочет говорить автор, после чего появление «слова»-пиктограммы «СССР» неизбежно.
[56] Ср. «Часто пишется – казнь, а читается правильно – песнь» (Стихи на смерть А. Белого).
[57] Тем более, что М себя так же представлял в образе кузнеца, выковывающего слова. Ср. в стих. «Автопортрет» (1914): «Так вот кому летать и петь И слова пламенная ковкость, – ».
[58] Дело в том, что в текстах М просматривается «цветовая» связь: «театр/концерт/опера ◄ ►малиновый/красный цвет». Ср. «концертную душонку [Парнока], принадлежащую малиновому раю контрабасов и трутней» (ЕМ); «Где-то грядки красныепартера»; «Чайковского об эту пору я полюбил болезненным нервным напряжением, напоминавшим желанье Неточки Незвановой у Достоевского услышать скрипичный концерт за красным полымем шелковых занавесок» (ШВ); «Захлестнула окна Мельпомена / Красным шелком храмины своей» (отметим, что «Мельпомена» – пароним «малины»). Л. Видгоф в работе «О Египетской Марке» пишет: «Несомненно, надо принять во внимание, что в цветовом решении «Орфея и Эвридики» [любимая опера Мандельштама — Л. Г.] свою роль играл и красно-малиновый занавес». Отметим, что царская ложа (позже — правительственная ложа, в которой появлялся Сталин) в Большом театре была задрапирована малиновым бархатом. Наконец, город Малинов (в «детском сне» в ЕМ) освещается сверху «позорным светом» (= светом зрелища!) и вызывает у персонажей сна такое же чувство тоски и страха, как и вообще театр у М в ЕМ: «театр мне страшен, как курная изба, где совершалось зверское убийство».
[59] Ср. в мемуарах Н. Мандельштам: «Один из них [рабочих в Соликамске летом 1934 г.] – бородатый, в буро-красной [= малиновой! – Л. Г.] рубахе, своим видом испугал О.М. “Казнь-то будет какая-то петровская”, – шепнул он мне» [4, с. 53].
[60] Ср. у Гумилева в «Заблудившемся трамвае»: «В красной рубашке, с лицом, как вымя, / Голову срезал палач и мне».
[61] Вот его текст: «От Ильменя – до вод Каспийских Плеча рванулись в ширь. Бьет по щекам твоим – российский Румянец – богатырь. <…> Два зарева: глаза и щеки. Эх, уж и кровь добра! Глядите-кось, как руки в боки, Встал посреди двора. Весь мир бы разгромил – да проймы Жмут – не дают дыхнуть! Широкой доброте разбойной Смеясь – вверяю грудь! И земли чуждые пытая, Ну, какова, мол, новь? – Смеюсь, – все ты же, Русь святая, Малиновая кровь!».
[62] Здесь немедленно возникает образ Сталина как «оперного» (поющего и любящего «пение») дьявола, т.е. проекция булгаковского Воланда и т.д. Напомним, что у Булгакова Воланд – это «оперный дьявол», связанный с театром: оперное пение, доносящееся из «нехорошей квартиры», шоу в театре-варьете и т.п.
[63] Напомним известную всем в то время и мистически воспринимавшуюся многими «связь» Сталина с миром театра, его подчёркнутый интерес к театру, 15 посещений «Дней Турбиных» и т.п. М. Вайскопф пишет о сталинской «любви к театральщине» и о «театральных аксессуарах» в тексте его статей [39, с. 359]. Л. Максименков сообщает в[16]: «он [Сталин в 1932 г.] до появления кинофильма “Чапаев” настаивал на том, что “драматургия – важнейшее для нас из искусств”». Многие отмечали «театральность» политических процессов, начиная с конца 20-х гг. Р. Такер пишет в работе «Сталин у власти»: «судебные заседания стали походить на драматический спектакль, как, например, шахтинский процесс», цит. по [39, с. 360]. У Мандельштамов образ «кремлёвского горца» чётко ассоциировался с опасным (в сознании М) миром театра. Н. Мандельштам вспоминает: «Мы однажды [видимо, зима 1929/30 гг. – Л. Г.] видели забавный спектакль про мясника, страшного кавказца с усами, который рубил мясо и отпускал шутки в стиле эпохи. В мяснике нам почудился некто [в авторской сноске: «Сталин» – Л. Г.], чьё имя уже стало всеобщим достоянием» [28, т. 2, с. 531].
[64] Представляется вероятным, что этот образ возник у М под влиянием идей Н. Евреинова, известного теоретика театра, с которым М пересекался, в частности, во врангелевском Крыму. Н. Евреинов самыми различными способами пропагандировал идею «театрализации жизни», эстетизации смерти (и казни) через ее театрализацию и т.п. Одна из его известных работ (и тема его лекций) называлась «Эшафот как театр». Влияние идеологии Евреинова на М совершенно не изучено.
[65] Есть свидетельство, что в конце 1960-х этот вариант ходил в списках, имевших «исходником» список поэта В. Корнилова, близкого знакомого Н. Мандельштам. Почему нигде в литературе этот вариант не зафиксирован – загадка.
[66] Об этом термине см. п. 3.5.
[67] См. эту технику подробно в монографии [3], п. 1.2.3.3 (а).
[68] Метатеза фонем.
[69] Об этом упоминается, например, в кн.: Волкогонов Д. Триумф и трагедия. Политический портрет И.В. Сталина. М., 1989. Кн. I, ч. 2. С. 75. Слух об осетинском происхождении Сталина происходил, в частности, из получившей известность в СССР книги Й. Иремашвили – однокашника Иосифа по семинарии (Iremaschwili J. Stalin und die Tragеdie Georgiens. Berlin, 1932), который объяснял грубость, жестокость и мстительность Виссариона (Бесо) Джугашвили (отца Сталина) и, соответственно, самого Сталина осетинским происхождением (ментальность «горца», обычай «кровной мести» и т.п.).
[70] Он же Воланд = Сталин. См. ещё сноску к слову «тирана» в п. 1.4.1.
[71] Персонаж из «Феодосия», получающий (в представлении автора текста) кайф от убийств. См. подробнее в комментах к стих.«Волк» (Приложение).
[72] Отметим, наконец, что «поющий Сатана» ещё раз выводит на образ Воланда, булгаковского «оперного дьявола».
[73] В скобках “…” – фрагмент письма В. Брюсова, цитируемый Белым.
[74] Белый А. Начало века. М., 1990. С. 168–170. Ясно, что М «аппроприирует» этот фрагмент и относит его к себе, подставляя вместо Добролюбова – Гумилёва и т.д. Отметим, что книга Белого вышла (и была, конечно, немедленно прочитана Мандельштамом, хотя бы из-за скандала с предисловием Л. Каменева!) в ноябре 1933 г., что совпадает с периодом создания «Квартиры».
(продолжение следует)
Оригинал: http://z.berkovich-zametki.com/2017-nomer11-12-gorodecky/
