Предисловие
Наталия Броуде
Воспоминания В. М. Гиндилиса были написаны в 2001 году незадолго до смерти и изданы в 2008 году в книжке под названием «Эпизоды из советской жизни». Книга была издана небольшим тиражом и довольно быстро была раскуплена. С тех пор многие спрашивали о возможности ее переиздания. Сейчас мы публикуем первую часть воспоминанийВ.М. Гиндилиса. Текст отредактирован Н.Е. Броуде, так же, как и в первом издании в 2008 году.
«Завязка», представленная ниже, объясняет и посвящение всех воспоминаний нескольким людям и, в значительной степени, содержание первой части.
Наталия Броуде
***
Посвящается светлой памяти
истинно интеллигентных героев
в моей жизни — Р. Д. Орловой,
Л.З.Копелева и Анатолия Марченко,
а также моего дяди Л.И.Маца.
Виктор Гиндилис
Завязка: Разбудила на свою голову!
Этой весной, на рубеже уходящих веков и тысячелетий, я только что перебрался из Чикаго в Питтсбург в поисках работы, как позвонила из Лос-Анджелеса мой старый-добрый друг Орлова Светка (вообще-то, Светлана Леонидовна Иванова, впрочем, урожденная Шершер — по отцу, поэту, погибшему на фронте в 1942-м). Вся в неуемной творческой активности (вопреки тяжелой болезни с многочисленным операциями и кошмарным истощающим лечением), она возбудилась идеей собрать воспоминания своих друзей о событиях 60-80-х и знаменитой в Москве диссидентской Квартире (#201) по улице Горького, дом 6. Точнее, о роли, которую играла эта Квартира и ее персонажи в жизни каждого из нас, ее друзей.
Светлана Орлова
В Квартире жили известные литературоведы — Раиса Давыдовна Орлова (Светкина мама) и Лев Зиновьевич Копелев (муж Р.Д.). Это была большая семья с многочисленными детьми с обеих сторон из разных браков, с другими близкими родственниками, жившими поблизости или не очень, а также многочисленные друзья, часто бывавшие в Квартире. Я застал время, когда была еще жива бабушка Либерзон — мать Раисы Давыдовны. (Далее везде просто «Орлова» будет означать только Светку, а не Р.Д., как это и было в реальности наших общений).
Раиса Давыдовна Орлова и Лев Зиновьевич Копелев, Кельн, 1982 г.
Вскоре после знакомства бабушка подарила мне совершенно изумительные светло-коричневые перчатки из замшевой кожи — большая редкость по тем временам для рядового советского аспиранта, принадлежавшие ее умершему мужу. Поскольку перчатки оказались практически неношеные, можно было думать, что скорее всего, дед Либерзон был скромным и бережливым евреем. С другой стороны, у меня всегда было искушение «вспомнить», что перчатки эти хорошо сохранились, потому как были подарены деду в 30-х еще Максимом Горьким, в силу чего их хранили. Уж не знаю по какому поводу деду этот подарок случился, но они с пролетарским писателем были хорошо знакомы на почве издательских дел. За их знакомство ручаюсь, к тому же и Орлова это может подтвердить. Но вот, что перчатки «от М. Горького», боюсь она обвинит меня в нескромности и попытках «примазаться к историческим персонажам». Тут я, однако, настаивать на своем не буду.
Не скажу, что до звонка Орловой я никогда не вспоминал о тех событиях тридцати- или двадцатилетней давности. Это случалось, но в основном, когда меня спрашивали уже в Штатах об известных советских диссидентах (академик А.Д.Сахаров, Лев Копелев, Анатолий Марченко, А.Солженицын) или о поэте Иосифе Бродском и др. Кто-то интересовался, по какой причине Л.Копелев и А.Солженицын сильно разошлись, хотя со времен одной лагерной шарашки они были друзьями, и к тому же Лева сыграл важную роль в появлении в Москве первой солженицынской повести «Один день Ивана Денисовича». Меня и самого этот вопрос долго занимал, пока я не получил на него прямой ответ от самого Льва Зиновьевича, повстречавшись с ним в Кельне в июле 1991 г., на пути из Союза в Штаты.
Впрочем, ежедневная борьба за существование здесь в Америке совсем не располагает к длительной рефлексии и сантиментам, так что я не очень углублялся в такие воспоминания. Но когда позвонила Орлова, я уже был рядовым американским безработным и обладал настоящим богатством — «неограниченным свободным временем», что способствует оживлению грез молодости и известному оформлению воспоминаний. Звонок Орловой породил в моем сознании поток забытых образов, обрывков событий, дискуссий, прежних идей, как и закономерных вопросов. Скажем, «С чего начать?», «Что существенно, а что не очень?», «Насколько воспоминания такого рода достоверны?» («Эпизод с перчатками», например. Впрочем, могут быть и более важные случаи). «И, наконец, что допустимо и этично, а что возможно и нет?» Однако, я продолжал интенсивно искать работу, заниматься дома наукой, и созданием своего сайта на Интеренете. Орлова, между тем, в каждом разговоре напоминала о моем обещании. Наконец, где-то в конце лета я начал с трудом кое-что записывать в файл в промежутках между чтением научных журналов, Нью-Йоркской газеты НРС, электронной переписки, и текущими заботами. А в сентябре, вдруг, расписался да так, что забросил все остальное напрочь. Сидел день и ночь у компьютера и строчил, правил, и снова строчил. Даже электронную почту, без которой давно жить было трудно, не проверял неделями.
С либерзоновской Квартирой и ее обитателями связано много событий в моей жизни — и личной и «публичной», прежде всего, два самых «крутых», в смысле влияния на течение моей жизни. Это — поступление в академическую аспирантуру и сватовство, которые произошли по сути в той Квартире. Понятно, что во втором событии активно участвовала также моя экс-супруга, Наталья Броуде, и было бы неуместно вспоминать «вслух» какие-то детали этой истории без санкции на то из Бостона.
Узелок первый: Насколько все это достоверно?
Для начала полезно обсудить важный вопрос, вынесенный в заглавие. При этом, не пеняйте меня за занудство, поскольку частные Квартирные события я буду описывать в контексте «широкой и конкретной исторической ретроспективы«. (Таковы «требования соцреализма к мемуаристике«). А потому основной текст будет перемежаться иногда короткими примечаниям и попутными размышлизмами, и могут случаться даже протяженные социально-психологические отступления.
Будь это «художественные» мемуары, задача которых передать в основном впечатления, настроения и чувства вовлеченных персонажей, тогда требования к точности событий и фактическим деталям не должны быть очень жесткими — многие мемуаристы любят привнести чуть-чуть вымысла для занимательности, а нередко чтобы «свести счеты» с некоторыми из персонажей. Я, однако, тяготею к «документальной» мемуаристике, т.е. заранее налагаю на себя вериги личной ответственности за свои свидетельства. Кто знает, быть может будущему историку с интересом к периоду распада Советской Империи и к «аромату» ее ежедневного быта эти рассказы окажутся полезными.
Итак, «к телу»!
По крайней мере одно явное расхождение имеется с самого начала. Всего-то меньше сорока лет прошло — многие еще живы — а у нас с Орловой несогласие по одному «факту». Мне кажется (ну «как вчера это было»), что, зайдя как-то в Квартиру и заглянув в кабинет родителей Орловой, я увидел там сидевшую в дальнем углу в глубоком кресле Анну Ахматову. В тот момент она была там одна. Кажется, в ближнем коридоре, я повстречал озабоченную чем-то Р.Д. Интересно, что я совсем не помню каких-либо других деталей, кроме ощущения, что в Квартире было явно мало людей для раннего вечера. И что было потом тоже не помню — то ли ушел вовсе, поскольку и сама Орлова и муж ее — Женя Герф (мой сокурсник по Мединституту и близкий друг) — отсутствовали в тот момент, то ли я остался ожидать их.
С другой стороны, Орлова вовсе исключает возможность такого «факта», и у нее есть для этого свои резоны. Она говорит, что в том возрасте и с ее грузностью А.А. никогда бы не преодолела витую лестницу на четвертый этаж старого монастырского здания без лифта, где размещалась Квартира. (Как и остальные квартиры в этом доме, она образовалась в очень давние времена путем переделки гостиничных комнат, когда-то принадлежавших женскому монастырю). Впрочем, аргумент Орловой не является абсолютным. В ответ, я ей напомнил бабушку Либерзон, которая в 60-е была в том же возрасте, что и А.А., имела к тому же врожденный порок сердца, и почти такое же грузное тело, но практически ежедневно преодолевала ту лестницу после похода по ближайшим продуктовым магазинам. Она лишь иногда ожидала кого-нибудь, кто отнесет тяжелые сумки наверх, для чего Орлова высматривала ее в окно и бежала сама или посылала кого-нибудь, кто был рядом.
Более того, я и сам выдвигал дополнительный аргумент против «факта». Как известно, Л.К.Чуковская вела очень подробный дневник всех своих встреч и разговоров с А.А. и, в частности, в связи с событиями вокруг Иосифа Бродского, в судьбе которого все упомянутые персонажи принимали горячее участие. Как раз в то время совсем молодого поэта и переводчика власти преследовали за т.н. «тунеядство» (он не был членом Союза писателей, что формально могло бы рассматриваться как место работы) и готовили его высылку на Север.
По своим творческим устремлениям И. Бродский, конечно, не вписывался в официозную советскую поэзию, будучи просто далек от таковой. Однако он не был активным антисоветчиком. Преследования его были организованы завистниками и пустышками в секции поэзии Ленинградского отделения Союза писателей. Я знаю немало подобных случаев, когда нерядовые советские граждане использовали «Партию и Органы» для уничтожения конкурентов или критиков. «Успех дела» зависел, конечно, от многих факторов, но прежде всего от степени личных контактов добровольных стукачей с Органами и от желания последних оказаться вовлеченными. При этом, возможный моральный ущерб для Системы учитывался в последнюю очередь, если вообще рассматривался. (Сходный случай с одним моим знакомым генетиком я расскажу позже).
[Кстати, и в нынешней России мало, что изменилось по части зависти и злословия в «литературном мире». Вот, скажем, некто Э. Лимонов с коротким эссе под заглавием «Поэт-Бухгалтер» (Несколько ядовитых наблюдений по поводу феномена И.А. Бродского) выступает в «державно-патриотическом» еженедельнике «Завтра», 43(360), Окт-25-2000. Читаем там:
«Для невинного и неискушенного читательского восприятия писатель — святыня. Для своего брата-писателя он более или менее любопытный шарлатан со своими методами оглупления публики. … Никто не знает, как нужно писать. …Бродский тоже не знает. Его стихотворения все больше и больше напоминают каталоги вещей. Вещи — его слабость. Почти все стихотворения написаны по одному методу …Метод сравнения употребляется им бессчетное количество раз. Назвал предмет — и сравнил, назвал — и сравнил. Несколько страниц и сравнений — и стихотворение готово. …Иосиф Бродский никогда не бывает в состоянии восторга. …Человек он невеселый. Классицист. Бюрократ в поэзии. Бухгалтер поэзии …Стихи Бродского предназначены для того, чтобы по ним защищали докторские диссертации конформисты славянских департментов американских университетов. …с помощью еврейской интеллектуальной элиты города Нью-Йорка, …я уверен, Иосиф Александрович Бродский получит премию имени изобретателя динамита. …В истории литературы было неисчислимое множество фальшивых кумиров. А вдруг автор монотонных и трудно запоминающихся тяжелых строф — один из них?»
Вот так без затей, пустяшный в сущности текст, но жидофобам типа прохановых-шафаревичей приятно. (Судя по всему, лимоновский текст написан был давно, еще до получения И. Бродским Нобелевской премии, но «Завтра» опубликовало его почему-то только теперь). ]
Кстати, с попытками друзей поэта как-то помешать его высылке на Север было связано и кратковременное помещение его в психиатрическую больницу им. Кащенко — в отделение, где врачом-консультантом тогда была наша сокурсница и близкий друг Таня Сиряченко. Занятый своими аспирантскими делами, я во все это прямо не вовлекался, но вообще-то знал о происходивших событиях, поскольку обитатели Квартиры многие вещи свободно обсуждали в моем присутствии.
Возвращаюсь теперь к основной теме. Естественно предположить, что Лидия Корнеевна упомянула бы визит А.А. в Квартиру, если бы факт такой действительно «имел место быть». Я всех дневников Л.К.Чуковской не изучал и потому этот аргумент тоже пока «висит». Размышляя однажды об этой истории и пытаясь все же найти разумное объяснение своей странной конфабуляции (ложное воспоминание) — уж очень давно преследует меня «живой образ» сидящей в кресле А.А., я думал одно время о более занятной возможности. Дело в том, что бабушка моей супруги с ее материнской стороны, Л.Н. Самгина-Венкстерн, имела заметное внешнее сходство с А.А. — в манере держать голову «с достоинством» и в линиях лица, особенно в профиль. Она частенько сиживала в похожем кресле за чтением книги. Очень может быть, что как-то случайно у меня могла возникнуть ассоциация, что и могло породить соответствующий «живой образ». Однако, остается одна незадача — познакомился я с Л.Н. лишь после женитьбы, почти два года спустя после описываемых событий.
В конечном счете, вся эта история с моим «воспоминанием» об Анне Ахматовой имеет слишком частное значение: посещала ли она Квартиру — независимо или в связи с делом И. Бродского — или не посещала вовсе, вряд ли это заинтригует ее биографов. Для чего, однако, я с этого начал и задержался. Не только чтобы «встрять», но еще с одной важной задумкой. Я хотел дать живую иллюстрацию того, как могут возникать исторические мифы. Представим себе иной случай, действительно имеющий некий исторический интерес. Один из участников свидетельствует о событиях, будучи искренне убежденным (как и я в моем воспоминании), что все происходило в точности как хранит «живой образ» в его памяти. Более того, он мог бы оставить мемуарные записки (а то и летопись), которые со временем «пошли бы гулять по свету», а «серьезные» историки использовали бы это как исторический «документ». Нередко мемуаристы руководствуются не столько случайными комфабуляциями, сколько много более опасными мотивациями — политическими, религиозно-идеологическими, сведением личных счетов с бывшими друзьями или оппонентами, и т.д. Короче, мысль моя простая, хотя и может показаться кому-то явно несоизмеримой с описанным частным случаем. А именно вся ранняя история человечества, отдельных народов и государств вплоть до начала книгопечатания, а часто и много позже, написана на основе таких невинных мифов или явно умышленных подтасовок. Если читать историческую литературу непредвзято и с известной толикой здравого критицизма, трудно не прийти к такому заключению.
[Да чего там говорить о сотнях лет назад! И ходить далеко не требуется. Мы в эти дни сами, уже месяца два, как свидетели очевидного исторического обмана, причем не локального, а на всех ТВ-новостных каналах во всех странах, поскольку все они питаются из одного источника — CNN-USA и англо-франко-саксонская Европа. Что будет видеть будущий историк, изучающий наше время? Как палестинские детишки, подростки, и совсем юноши кидают мелкие камешки («по сути, не достигающие цели»), и в кого же? В вооруженных до зубов с танками и вертолетами израильских солдат. Историк, правда, будет ломать голову над тем, как этим детишкам иногда все-таки удается подстрелить кое-кого из этих солдат и даже просто прохожих евреев, идущих на иерусалимский базар, но это пусть будет головной болью далеких историков. Возможно они обнаружат случайно то, что тернеровский CNN-USA не показывает — как за спинами палестинских детишек прячутся палестинские боевики в масках, стреляющие отнюдь не резиновыми пулями. А почему товарищ Тернер, собственник CNN-USA, этого не показывает? Да потому, что на евреев он смотрит также, как и хорошо известный автомобильный магнат Генри Форд, равно как и кумиры последнего в нацистской Германии, только современный медиа-магнат осторожнее. Вот и все дела. Впрочем, я не «чукча», т.е., «не журналист с си-эн-эн, а только читатель». Это мое частное мнение человека — совсем не эксперта в историографии.]
В этом мемуаре я описываю только те события и детали, в которых я был абсолютно уверен как «очеви́дец и ушеслы́шец» (слово это, почти из новояза современного российского пророка, подарил мне бывший мой студент Миша Ванюков, в доме которого я нынче живу). Описываю я, конечно, только то, что не вызывало сомнений у других благополучно здравствующих участников. Если не было у меня полной уверенности, я это специально подчеркивал. При этом помнил известное изречение писателя-большевика о том, что «Жизнь надо прожить так, чтобы потом не было мучительно больно за бесцельно прожитые…». Правда, тот же М. Ванюков напомнил мне, что в 70-х у москвичей была популярной другая версия: «Жизнь надо прожить там, чтобы не было мучительно…». По крайней мере частично, я это уже осуществляю. Но теперь у меня есть и собственная версия: «Писать надо так, чтобы потом (уже в могиле) не было мучительно больно за неточности, лексику и грамматику». Поэтому, написав почти на одном дыхании этот мемуар, я потом месяца два только и правил текст, ругался с Орловой по поводу дат, инициалов, и правильного написания русских слов и фамилий, проверяя по старым справочникам из Союза. (Вот, хотя бы Н.В. Тимофеев-Ресовский. В докторской моей он цитируется с двумя «с», а в русских справочниках «с» одно. Это расхождение понятно: на европейских языках два «с» необходимы, чтобы исключить произношение как «зэ». Особенность эта годы спустя перекочевала в цитирования и по-русски. Хоть и пустяковая эта проблема, но точность есть точность. Имей я «здесь и сейчас» (как Саша Любимов из программы «Время») свой архив, вопрос решился бы сразу — где-то там лежит оригинал отзыва Н.В. на мою кандидатскую с его личной подписью. Но Москва теперь далеко).
Как видите, Орлова сильно осложнила мою жизнь с этим мемуаром. Тем, кто сильно озабочен по поводу точности, браться за писание воспоминаний я не советую.
Узелок второй: Социально-политический контекст
Чтобы взаимоотношения мои с Квартирой и ее основными персонажами были более ясными, необходима некая справка-«объективка» на меня, иначе отдельные причинные связи останутся непонятыми. Хотя родился я Москве (в известном 37-ом), однако в 50-60х гг. постоянной московской прописки не имел. Правда, время от времени проживал в том же доме, где родился — в коммуналке #3 по М. Левшинскому пер., д.3.
Витя Гиндилис, 1939 г.
И вот ирония судьбы, даже дважды. Еще будучи подростком, потом студентом и аспирантом, я много лет лицезрел из окон наших двух комнат задник известного Института судебной психиатрии им. Сербского. А ирония потому, что спустя годы не только занимался генетикой психических заболеваний и работал в Институте психиатрии, правда в другом, но волею случая близко познакомился с тогдашним Директором «судебки» и имел возможность составить впечатление о двух самых знаковых фигурах советской психиатрии эпохи «диссидентства» в 60-80х гг., академиках АМН — А.В. Снежневском и Г.В. Морозове. Но об этом позже. И второй занимательный знак судьбы — в соседней квартире, как я узнал много лет спустя, жил, оказывается, академик О.С. Адрианов — будущий Директор Института мозга, куда перевели мою лабораторию в 1987 г., и где я даже успел побывать в роли Председателя месткома. Ну не забавно ли!
Витя Гиндилис крайний справа в верхнем ряду, Москва, 236 школа, 2 класс «А», 1945 г.
А почему постоянной прописки не имел? Да, да! Вы правы — в 37-ом отца моего (в тот момент он был главным механиком на строительстве Магнитогорского металлургического комбината) замели на 10 лет в Гулаг. Мне в тот момент было всего пять недель от роду. Мать моя осталась с тремя детьми. Но, как это часто случается у евреев, были в наличии бездетные дядя Лева Мац (полубрат мамы) и его жена — разумеется, тетя Сарра (родная сестра моего отца), которые взвалили на себя эту новую ношу, в дополнение к уже имевшимся заботам о двух других сестрах моего отца. Старшая из них тоже была отправлена в ссылку, муж ее, нарком в одной из республик и друг Анастаса Микояна, тогда же расстрелян, а дочь-подросток осталась на содержании дяди и тети. (Много позже, когда Орлова познакомилась с дядей Мацем, она очень любила цитировать некоторые его высказывания с характерными этническими интонациями. Когда она просила подозвать меня к телефону, дядя, как правило, сообщал — «Витя пошел на дворргх». При этом, имелось ввиду, что я просто куда-то вышел по делам).
Лев Иосифович Мац с женой Сарой Моисеевной и племянницей Зоей, 1960-е годы
В 1947 г. моего отца отправили на поселение в Караганду — центр угольно-металлургического комплекса в Центральном Казахстане. Хотя отец оставался условно ссыльным, он был как бы вольноопределяющимся. Меня, младшего из троих, мама при переезде забрала с собой, а старшие сестра и брат остались с дядей и тетей в Москве. Так я лишился единственной привилегии рядового советского человека — постоянной московской прописки.
Витя Гиндилис с родителями и старшим братом Левой, Караганда, 1945—1946 г.
[В силу ярко выраженных инженерных способностей, отцу моему часто везло, если не считать арестов и прочего. (Кстати, когда вы идете по ул. Горького мимо здания Главного телеграфа, взгляните на самый вверх фронтона здания — там вращается земной глобус. Это инженерный проект — выпускной диплом моего отца. Скошенный угол этого здания практически смотрит в арку на противоположной стороне улицы Горького. Через эту арку я много лет приходил в Квартиру к Орловой и Герфу). Так, еще в Гулаге он выжил фактически благодаря тому, что участвовал в проектировании и строительстве стратегических мостов в Сибири. Там он, кстати, познакомился и близко сошелся с поэтом Н. Заболоцким; позже он цитировал его стихи по памяти. Впрочем, также легко он цитировал по памяти и всю пушкинскую «Полтаву», чем потряс меня еще в детстве, когда я впервые познакомился с ним в 10-летнем возрасте. Возбужденный этим, я тоже пытался запоминать протяженные поэмы, но смог с трудом освоить лишь все вступление к «Медному всаднику». Конечно, отец был образованным и интеллигентным человеком, но с абсолютно зашоренным политическим сознанием, как и подавляющее большинство представителей его поколения строителей социализма в одной отдельно взятой стране. Отца весьма ценили в администрации Караганды, поскольку никто не мог так эффективно, как он, обосновать годовые заявки города и области в Союзном министерстве строительства в Москве, куда его официально командировали ежегодно под ответственность местного КГБ и обкома партии (формально таким, как он, было запрещено въезжать в 100-км зону вокруг Москвы и Ленинграда). Когда в 1949 г. его посадили вторично, нас с мамой должны были, конечно, выслать из города. Но местные власти «держали в уме», что, с окончанием очередной кампании арестов, отца удастся задержать в городе как ценного специалиста. Так оно по сути и вышло. Нас только переместили в той же квартире в самую маленькую комнату, и я после школы болтался по соседям, поскольку мама почти ежедневно топала с передачами к отцу за семь верст и часто застревала там у тюрьмы из-за снежных буранов. (Кто жил в Казахстане, знает, что это такое и чем это грозит пешему в голой степи). Не могу удержаться, чтобы не отметить очередное сплетение судеб. Прошлой зимой Витя Мексин, один из моих бывших студентов, пригласил Ванюковых и меня в Коламбус на празднование своего 50-летия. И что интересно, среди гостей был его дядя, оказавшийся близким родственником наших соседей по дому в Караганде, Левенштейнов, которые, с очевидными опасениями — я ведь из семьи «врага народа» — все же зазывали меня и прикармливали. (Чествование Мексина прошло отменно. Семья на зависть. Жена Ася — типичная еврейская мама, успевает и стол великолепный обеспечить и «особого» гостя ногтем прижать. Две дочери в университетах, одна другой красивее и умнее. И, конечно, мизинек — 13-летний футболист, замученный изучением ивритских текстов к скорой бармицве. Прелестный юный жиденок. (И «что сука характерно», взрослые евреи чаще меня раздражают, а вот еврейские дети вызывают только умиление. Когда они успевают зачерстветь?). Еще, правда, две кошки, причем одна с типичным психастеническим неврозом, поэтому спят они в отдельной комнате в «бэйзмент», создавая напряженность со спальными местами для приезжающих издалека).]
По окончании школы в 1954 г., я поступал на геофак в МГУ, но, конечно, принят не был — мало того, что еврей, еще и отец с судимостью по 58-й статье (реабилитация бывших политических тогда еще только планировалась). По возвращении в Караганду, меня зачислили по мгушным экзаменационным оценкам в местный Мединститут. (И опять же мистические совпадения. В военные годы это был 4-й Московский Мединститут, мама работала там на кафедре гигиены старшим лаборантом, и жили мы при этой кафедре. Потом институт перевели в Караганду, и позже мама в нем работала на кафедре фармакологии в той же должности. В конце 70-х Орлова расстанется с Квартирой на Горького и переберется в другую на Трифоновской ул., поблизости от того дома, где мама работала и мы жили в 40-х. Я об этом расскажу в самом конце).
В Карагандинском Мединституте я учился два с половиной года. (И вот еще перекрест. Для каждой студенческой группы дирекция там назначала т.н. «партприкрепленного» из преподавателей. В моей группе ответственной была преподаватель общей химии, Лидия Львовна Протас, очень интеллигентная и милая женщина. Поразительно, 45 лет спустя, когда я стал часто бывать в Бостоне, поскольку там работает теперь Наталья Броуде и у нее появляются наши дети, оказалось, что там же живет и Л.Л. с дочерью Викой, с которой Наталья часто общается. Да к тому же, каким-то образом и Орлова знает и общается с Викой. Как и почему это происходит?). Потом я перевелся во 2-й Московский Мединститут, где довольно быстро познакомился и близко сошелся с некоторыми из персонажей этих рассказов, в частности, с Женей Герфом, Кириллом Гринбергом, и Таней Сиряченко. Пока я был московским студентом, родители переехали в 1958 г. в Ульяновск, куда незадолго до этого переместилась моя сестра с двумя детьми, поскольку муж ее получил там подходящую должность в конструкторском бюро полусекретного авиационного завода. (При всем очевидном жидофобстве, власти однако понимали, что разработка военной техники нуждается в хороших специалистах, среди каковых евреи почему-то встречались довольно часто. Возможно жидомасоны имели тут свои расчеты. Интересно, что думают прохановы-шафаревичи о всех тех многочисленных евреях, которые активно участвовали в создании советской военной мощи, как и советской науки вообще? Что это — недосмотр властей или прямое подчинение их жидомасонам?).
По окончании Мединститута в 1960 г., я был распределен на работу рентгенологом подальше от Москвы. Я выбрал районную больницу на станции Никифоровка, в 10 часах езды от столицы, чтобы бывать иногда на семинарах А.А. Ляпунова по кибернетике и матлогике в МГУ. Но дядя Мац сказал, что я должен помогать родителям и сестре. Так я попал в Ульяновск, где начал свою карьеру врачом-рентгенологом в областной больнице.
Стоят: Виктор Гиндилис, Мирра Гиндилис (Савич) и Лев Гиндилис, сидят: Мирон Моисеевич Гиндилис, Вера Иосифовна Мац, Ульяновск, 1979 г.
[Кирюша Гринберг отправился заниматься любимой психиатрией в уездный городишко Кимры на верхней Волге. Мы долго смеялись, когда позже он рассказывал, что в приемном покое этой больнички поступающих больных встречала настенная фотография Ильича с вытянутой рукой, известная под названием «Верной дорогой идете, товарищи!» Если помните, то огромная ее копия встречала также всех советских на пути к знаменитой ярмарке в московских Лужниках. Женя Герф (впрочем, по паспорту русский) был распределен в Гурьев, патологоанатомом в областную больницу. В тот момент узкая специализация его не очень волновала, поскольку он увлекался писанием стихов и рисованием картин. Некоторые из них у меня хранятся и поныне. Один его рисунок я здесь воспроизвожу в другом фрагменте.]
Что такое Ульяновск в 50-60-е гг., вполне говорит одна байка, популярная тогда в тех местах. В конце 50-х родину пролетарского вождя, впервые за сорок лет советской власти, посетил один из тогдашних столпов режима — А. Микоян (член Политбюро и одно время даже «Президент» СССР). Он был столь изумлен общей картиной города, его жилым фондом и бытовой инфраструктурой, что якобы оставил в Книге почетных гостей такую запись: «Благодарю руководителей города за то, что они сумели сохранить его таким, каким он был в детские годы Ильича» (т.е., попросту в прошлом веке!). Местные власти долго ломали свои головы, как понимать эту «старую армянскую лису», про которого ушлый до баек советский народ любил говорить «От Ильича до Ильича без инфаркта и паралича!» — то ли похвалил, то ли указал на недоработки по части качества жизни в городе.
Итак, ясно, что попал я в очень идеологическую и бедную провинцию. Продукты мы нередко получали с оказией от родственников из Москвы, и даже с сигаретами были постоянные проблемы — купить их можно было только в двух-трех палатках в центре города, куда надо было добираться трамваем более часа, и потом часа два томиться в очереди. Ежедневные поездки на работу в областную больницу и обратно местным трамваем были близки к героическим будням восточных многоборцев. (Часто я ездил просто на подножке, держась за людей). В доме у нас не было не только телевизора, но даже обычного радиоприемника. О таких вещах, как выйти к вечеру прогуляться и зайти, скажем, в кафе (вспомним, что мне всего 23 года), смешно даже говорить — в центре города было два как бы «ресторана» при очень дремучих гостиницах (о туалетах я умолчу). Впрочем, через год, скопив к отпуску часть денег и при существенной поддержке дяди Маца, я все же купил первый настоящий радиоприемник с обилием коротких волн (ну, конечно, чтобы музыку и «голоса слушать») и проигрывателем (а это уже для классической музыки). И еще я купил печатную машинку — гэ-дэ-эровскую красавицу «Эрику». (И какой же образованный еврей не любит быстрого скольжения пальцами по клавишам, чтобы осчастливить страдающее человечество своими размышлизмами!)
В конечном счете, с житьем-бытьем в этом городе можно было примириться, особенно после того, как я случайно познакомился там с последним живым русским философом-идеалистом из платоников, А.А. Любищевым, и частенько общался с ним на почве общих интересов в генетике. (С А.А. связан забавный эпизод. Еще в 50х я нашел среди дядиных книг одну, опубликованную Любищевым в 1925 г. В ней он блестяще излагал хромосомную теорию наследственности и роль генов в индивидуальном развитии. На титульном листе автор написал краткое пожелание какой-то женщине. Познакомившись с ним, я естественно показал ему этот экземпляр. Он написал на титульном листе второе пожелание, сорок пять лет спустя, теперь уже мне. Подобное в жизни авторов книг случается, наверное, не часто).
Я постепенно втягивался в работу, даже начал самостоятельное исследование по «рентгенографической диагностике заболеваний придаточных пазух носа»(!) — благо клинический материал стекался ко мне со всей Ульяновской области. Кроме того, еще годом ранее, используя дядину квоту в Московском Доме ученых, я получил из Франции замечательную книжку «Малый рак желудка», которую теперь с удовольствием переводил на русский, повышая свою квалификацию рентгенолога. (Надо отдать должное Советской Власти — иногда она давала профессорской элите возможность приобрести на их деньги узко-специальные научные книги, публикуемые на Западе. Другое дело, что делалось это за счет всеобщей бедности).
Короче говоря, мое почти двухлетнее пребывание в Ульяновске можно было оценить, как в известном анекдоте о пьянице, который, не имея ничего для опохмелки, решил повеситься и с этой целью забрел в заброшенный дом, но, найдя там недопитую бутылку водки и большой окурок, подумал: «Жизнь кажется налаживается!«, и передумал вешаться. Хуже, однако, было то, что меня единственного молодого врача «мужеского пола» больничный комсомол, состоявший на 99% из молоденьких сестер и санитарок, избрал секретарем комитета. Напомню, что в негласной партийно-административной иерархии такая должность, хоть и в самых нижних строках «регистра», но все же номенклатурная (учитывая областной уровень больницы). В результате, я автоматически стал членом Ульяновского горкома комсомола и даже попал делегатом на областную комсомольскую конференцию. Следующий потенциальный шаг (тоже почти автоматический) — член обкома комсомола и делегат на Всесоюзный Съезд ВЛКСМ. Эх, какую мог бы я сделать удачную по тем временам карьеру (даже будучи евреем), особенно если бы поспешил с вступлением в партию! Теперь, быть может, я оказался бы среди т.н. «новых русских» или даже олигархов, если бы, конечно, меня не успели отстрелять еще на ранней стадии номенклатурной приватизации. Но, как говаривал «великий пролетарский писатель» и друг деда Либерзона, «Рожденный ползать — летать не может!» — червь скрытого диссидентства поселился во мне еще в подростковом возрасте, фактически на рубеже 50-х. К тому же, на той областной конференции я вел себя странно для провинциального комсомольца — имел наглость посылать в Президиум конференции «идеологически невыдержанные» запросы. Короче, партийной карьеры не случилось.
Узелок третий: Как я оказался в Квартире
Летом 1962 г. я приехал в Москву, в свой очередной отпуск. Мой друг Женя Герф, став мужем Орловой, уже был в городе и проживал в той самой Квартире. Естественно, в этот приезд я ближе познакомился с Орловой и довольно быстро был введен в дом. Каковы мои первые впечатления? Никаких подробностей о первых неделях не помню. Осталось лишь некое общее эмоциональное ощущение — я попал в дом, о котором давно мечтал.
Это не означало, конечно, что у меня были серьезные проблемы с моими родителями. Отнюдь нет — я очень любил маму, которая была просто ангелом или «золотым человеком», как говаривали все наши соседи во всех домах, где мы жили. Ира Сапожникова сказала о своей маме верно и красиво. Я хотел бы повторить ее слова применительно к моей маме: «Можно сказать, что моя мама положила всю себя полностью, все, что у нее было — красоту, молодость, здоровье, силы, образование, в конечном счете жизнь — на алтарь безумного беспокойства за своих детей«. Я мог бы добавить сюда еще и беспокойство за моего отца, а потом и за многочисленных внуков. Несмотря на превратности судьбы, она сохранила интерес к культуре, много читала, но безумно боялась повторения репрессий и наших политических споров с отцом. Когда еще в 50-х я в запальчивости орал отцу, что придет время и его преступную партию будут судить (кто знает то время, понимает, что за подобные высказывания можно было легко схлопотать, буде это известно Органам), мама делала страшные глаза, шипящим голосом умоляла, чтобы мы разошлись, и бежала к двери, чтобы проверить, не слышит ли кто из соседей. С отцом мы иногда после таких споров по месяцу не разговаривали, но при этом я сохранял к нему уважение за его абсолютную честность в работе и редкую порядочность в обычном житейском смысле.
С другой стороны, в доме у Орловой я впервые попал совсем в иную духовную атмосферу. Старшие не опасались высказывать свое мнение по довольно щекотливым политическим вопросам при молодежи, с уважением выслушивали наше мнение и, вообще, во всей Квартире царила какая-то мягкая уважительность и теплота взаимоотношений. Сама Орлова производила впечатление этакой «Наташи Ростовой», пожалуй, только еще ярче и с большей широтой взглядов. Была она моложе нас, в постоянном потоке позитивных эмоций, всегда центр внимания, независимо от возрастного состава компании. Непрерывно рассказывала что-то очень интересное и всегда блестяще, образуя вокруг себя некую тусовку. В то время в Квартире появлялись Юрий Коваль и Юлий Ким (иногда вместе), оба прекрасно пели совсем неофициозные песни под гитару. Но чаще Ю. Коваль приходил один и много пел; уже к ночи молодежная часть компании отправлялась веселиться к нему или в чей-нибудь иной дом. Ясно, что мне, только что приехавшему из провинции с ее тухлой антиинтеллектуальной атмосферой, где кроме А.А. Любищева не с кем и не о чем было говорить, все это казалось неким духовным раем.
Было еще одно обстоятельство. Если бы в Квартире меня просто вежливо терпели, я это сразу почувствовал и бывал бы там редко. Но так случилось, что меня в доме вроде как полюбили. Поэтому весь свой отпуск в том году я фактически чуть ли не ежедневно приезжал на Горького и участвовал в жизни семьи. Замечательными были посиделки к вечеру за огромным столом с чаем, сушками, печеньем, а чаще с тем, что было приготовлено к ужину для всей семьи. Из кабинета появлялись Раиса Давыдовна и Л. Копелев, из своего угла выходила младшая Светкина сестра Машка (еще школьница), забегал кто-нибудь из родственников (часто «тетя Люся», на самом деле сестра Р.Д., со своими детьми, и еще копелевские дочери — Майя и Лена, примерно нашего же возраста) или кто-либо из Светкиных подруг (Ира Сапожникова, Ира Батуринская, Алла Лубович), а позже и вернувшийся в Москву наш общий друг Кирилл Гринберг, и так можно перечислять очень долго. В разные дни состав менялся, но в основном это были близкие все люди.
В это же время у Орловой зародилась идея фикс женить меня на одной из ее подруг, чтобы оставить в Москве. Бабушка Либерзон готова была «пожертвовать» своей младшей внучкой («Гиндилиса надо взять в дом!»), но только настаивала, чтобы я подождал, пока Машка закончит школу и поступит в ВУЗ. Я проникновенно смотрел на Машку и спрашивал ее, что она думает, Машка загадочно улыбалась, но ничего не обещала. Тем временем, Орлова принялась за дело всерьез и познакомила меня с одной своей подругой с химфака МГУ. И, надо сказать, что не ошиблась в смысле моих предпочтений. Я «влип» с первого взгляда. Мы начали встречаться, но, будучи сильно инфантильным по части ухаживаний, я безумно стеснялся и больше всего боялся, что предмет моего интереса заподозрит меня в намерении заполучить постоянную прописку. Очевидная глупость с моей стороны, поскольку Орлова, по-моему, изначально объяснила ей ситуацию, что-то типа «Попытайся, да вдруг получится».
Короче, роман развивался очень вяло. С расстройства, я сбежал за город и засел в Кучино у старшего брата. (Как и многие сотрудники Астрономического Института физфака МГУ, он жил тогда при загородной обсерватории ГАИШ, располагавшейся в бывших конюшнях какого-то дореволюционного сановника, в получасе езды электричкой по курской ветке). Там я смог высидеть лишь четыре дня, выдав на-гора четыре «стиха». Учитывая мою полную художественную неодаренность (музыкальная глухота, цветовая слепота, пространственная тупость, и т.д), это можно было считать подвигом. Машинописный оригинал из шести страниц с этими стихами отобрала у меня Орлова с тем, чтобы много лет издеваться, а потом, конечно, утеряла при многочисленных переменах в Квартире и переездах. Конечно, стихи были скверные, но начальные четыре строчки одного из них я помню до сих пор, и они вполне показательные:
«Вечер был расцвечен фонарями-окнами,
Шинами шуршащими полон был асфальт.
Шел я рядом с девушкой и все время мучился —
Почему случается как-то все не так!»
Стих завершала строчка, которая была принята в Квартире на ура: «Ну скажи же, почему?» Это «скажи же» вызывало у Орловой зубную боль, а «мучился» она при цитировании каждый раз заменяла на очевидное «пучился«.
Что, впрочем, не было такой уж неправдой. Многие знали, что я любил иногда шокировать новичков в нашей компании своими рассказами за чаепитием о том, как это неприятно, когда все время пучит. Как-то за веселым вечерним чаепитием, когда за столом было человек пятнадцать и травили последние политические анекдоты, Орлова громогласно обратилась ко мне: «Гиндилис, прошу специально тебя — должна прийти пара молодых грузинских поэтов, очень интеллигентные ребята, пожалуйста, обойдись без скабрезностей! Как раз в тот момент в передней послышались чьи-то голоса с приветствиями открывшему дверь, но я уже успел громко отреагировать на ее реплику: «Неужели ты полагаешь, что я пошлю их на три буквы, как только они зайдут?» Ответ мой совпал с «явлением народу» тех поэтов из Тбилиси. Естественно, все дружно рассмеялись, но ребятам объяснили, что это относится не к ним, а вызвано «воспитанием» одного из присутствующих.
Я спокойно выносил все издевки, впрочем, вполне доброжелательные, понимая, что в этой Квартире среди блистающих талантами по части стихосложения, пения, рисования, или рассказывания, мои стенания — не более, чем подростковые частушки. Зато я брал реванш во время танцев, поскольку, по общему признанию, был откровенно свободен в своих телодвижениях, и мог продолжать это долго и с упоением.
В конечном счете, роман мой ничем не кончился, и я засобирался обратно в Симбирск, заранее купив билеты на поезд. Как-то за пару дней до отъезда, я зашел в Квартиру — практически чтобы проститься. Орлова участливо убеждала меня, что с девушкой не все еще потеряно, надо только проявить себя более зрелым ухажером. Но одновременно подсунула мне «Вечернюю Москву» с объявлением, что Институт радиационной и физико-химической биологии АН СССР объявляет прием в аспирантуру. При этом, все как один и Р.Д. и Л.З. и бабушка Либерзон стали убеждать меня, что я должен поехать в тот Институт и хотя бы узнать, каковы условия приема документов. Я отнекивался, ссылаясь на уже купленные билеты и на полную безнадежность поступить в академическую аспирантуру, будучи беспартийным евреем из провинции (отца, правда, к тому времени реабилитировали, так что я не обязан был упоминать о том, что он из ГУЛАГа). Народ настаивал и я, без особого энтузиазма, пообещал, что заеду туда, хотя бы из уважения к их доброй заботе обо мне. Еще к ночи в тот день я вовсе не думал, что с утра соберусь посетить этот загадочный ИРФХБ АН СССР.
(продолжение следует)
Оригинал: http://z.berkovich-zametki.com/2017-nomer11-12-vgindilis/
