Главы из романа
САРРА ВЫХОДИТ ЗАМУЖ
Декорум был соблюден. Она уезжает на свадьбу к сестре. Он не едет, не может оставить дела.
Ох! Сыновнее непослушание обернулось ему жопой. Год назад в этой же комнате: мать сидит прямая, губы сжав, демонстрирует профиль лица. В глазах стоячая вода. А тетя Бланка, тоже в черном после смерти мужа, шипит по-болгарски:
— Посватать дочку Вольфензона, Аронзона, Рубинзона… Что, своих денег мало?
Муж Бланки не больно преуспел, своей семье не оставил навару — вот она и считает деньги в чужих карманах.
— Хáлас! — это было арабское словцо, привезенное им из Палестины. — Я женюсь на Сарре.
Проходят сакраментальные девять месяцев, жена за стеной пакует чемоданы, чтоб отбыть восвояси. «Жопой! Жопой! Жопой!» Мысленному взору представляется «Гарем султана»: на сцене танец жопы в сопровождении бубна и скрипки под рукоплескания публики.
— Вольфензонá! Аронзонá! Рубинзонá! — зазывно, как на базаре, выкрикивала Бланка с нажимом на «зонá» <сноска: Зонá — блудница (евр.). Здесь и далее примечания являются частью авторского текста. — Л.Г.>. — Подумай о своих сыновьях. Что им будут говорить — кто их мать. И все ради денег?
Но пролившийся на Хаима ушат золотых существовал лишь в воображении бедной Бланки. Аронсон за своими дочками не давал ни пиастра. Это-то и жгло материнское сердце: ни свата, ни сговора, ни брачного контракта, тьфу!.. Лучше б сама приискала подходящую. Облагодетельствованная свекровью, та бы стлалась как трава.
— Авраам-авину женил сына на дочери своих земляков, — сказала мать, не поворачивая головы. — А ты берешь себе в жены «зогтер-махтер».
А Сарра жаргона в детстве и не слыхала. Взрослые стеснялись: некультурно. Уж лучше по-румынски, если не знаешь по-французски. Жаргону выучилась, когда мóсковиц набежал от погромов.
— Верность румынских евреек ночует в постели соседа, — продолжала мать. — Ее никто не брал до двадцати пяти аж, — и это age его взорвало.
— Бастэ! — зарычал он по-эспаньольски. — Халас! Разговор окончен!
Лучше не думать, когда и с кем Сарра лишилась своей чистоты. Новообращенный сионист, он выказывал в глазах своих новых палестинских друзей сочувствие к нравам, обновленным близостью с природой, с землею, да еще Святой…
Вот первое впечатление от Святой Земли — Эрец Акодеш. Перед железнодорожной станцией откуда ни возьмись появился человек могучего сложения с флагом на двухметровом древке. На белом шелке золотом выткан лев и надпись: «Иудея». Какое-то время он расхаживал молча, затем принялся выкрикивать на идиш и по-еврейски: «В борьбе обретешь ты право свое!» Это был человек-легенда, человек-лев — Миха Гальперин из Вильны.
Легенда гласит. В Хайфу приехал цирк дрессированных хищников, и укротитель обратился к публике: «А слабо, почтеннейшая публика, одному из вас войти в клетку этого льва?» Мусульмане молчали. Тогда он спросил у христиан: «А вам, господа потомки первых христиан, слабо войти туда вовнутрь?» Все христиане как воды в рот набрали. «Евреям я не предлагаю, вы же понимаете». Все расхохотались. Но тут поднялся с флагом Миха Гальперин — без флага он не выходил из дому — и направился к клетке. «Отопри!» Лев зарычал, на это Гальперин издал такой грозный рык, что зверь сразу присмирел. Такая вот история.
Хаим представился: ктó он, чтó он. О чем-то спросил. Гальперин отвечал дружелюбно и вполне здраво, но на полуслове пошел дальше, обеими руками держа впереди себя двухметровое древко с высоко развевающимся флагом. «Еврей, в борьбе обретешь ты право свое!» еще долго доносилось издалека.
С Саррой они как лбами столкнулись — на селекционной станции ее брата, известного на весь мир агроевгеника. Его знали даже в Америке. У дверей конторы стоял автомобиль.
— Совсем как перед резиденцией Джемаль-паши, — польстил Хаим знаменитому ученому. — Паша не в претензии?
— Нет, — сказал Арон (так он просил себя называть. «Никаких «эфенди», никаких «мосье Аронсон» или «адони», у нас сансэремони»). — Его высокопревосходительство вынужден предпочитать немецкие марки. Хотел французские, да не вышло. Это «рено» я купил у него.
— Хаим, — представился Хаим Аврамов, без церемоний так без церемоний. А по-турецки он был Хаим Авраам.
Они обменялись рукопожатием. Рука руку не моет, рука руку испытывает: у Хаима она жесткая, крепкая, у Арона мясистая, тяжелая.
— Чем могу тебе помочь? — спросил Арон.
Вопрос, который Хаим должен был задать Арону — да и любому в Эрец Исраэль, раз приехал «помогать».
— Я член попечительского совета «Маккавеев» Константинополя. Увлекаются ли атлетикой в Святой Земле? Я побывал в нескольких факториях. Михаэль Гальперин мне указал на «Зихрон Жакоб».
— Рыкающий Лев Иуды? С этим к моему брату Александру. Если хочешь, подожди меня. Я сегодня еду в Зихрон Яков и тебя прихвачу. Осмотри пока развалины крепости.
— Мой проводник меня уже свозил.
«В 1250 году в Шато де Пелерин супруга плененного Людовика Святого родила сына», — прочитал Хаим в бедекере.
Арон похож на ученых чудаков, с головой ушедших в науку. Благодушным взглядом окинул гостя — с ног до головы: от надушенных усов до белых носов его щегольских двухцветных штиблет.
— Ты чем-то промышляешь?
— «Хаим Авраам. Складирование и поставки кожи».
— Короче, военные поставки.
Сладко было отдаваться этой непристойной простоте нравов вместо подобострастной обходительности: для начала справиться о здравии, воздать должное вкусу, с каким обставлен дом, вкусу напитка, который подан — кофе или шербету, и потом лишь между прочим коснуться интересующей тебя темы.
— Да, — отвечает Хаим, — для мешинников сейчас благоприятное время. А тут еще Энвер-паша ввел изменения в устав: шерстяные обмотки будут перехватываться кожаными ремнями на манер римских калиг.
Арон тоже признался, что нашествие саранчи в военное время — «то, о чем селекционер может только мечтать». Потребности в продовольствии небывалые, а черная туча пожирает посевы. Что делать нашим военачальникам? И взоры их с надеждой обращаются на Арона Аронсона.
— Хвала Создателю, что наслал на нас восьмую казнь египетскую. Иначе в Атлите не было бы агростанции.
Арон — рыжеватый шатен с рыжими ресницами и мягким полноватым лицом, на ногах ботинки с крагами, какие носят европейцы в экспедиции. Разница между Хаимом и им, как между атлетом и Атлитом.
Хаим вырос в Русчуке. Отец с дядей хоть и купцы, но в некотором роде еще и «маккавеи». Когда при Сливнице еврейский отряд потерял убитыми 125 человек, <сноска: Под Сливницей болгарская армия под командованием князя Александра I Баттенберга одержала победу над сербами (Сербско-болгарская война 1885 г., «Битка при Сливнице»).> принц Александр Баттенбергский собственноручно возложил медаль на Божидара Аврамова — дядю Божко. «Евреи нашего королевства доказали, что они истые потомки Маккавеев» — Хаим не в первый раз передает дословно сказанное его императорским высочеством. И к слову сказать, Хаим пожертвовал двадцать пять тысяч пиастров на еврейский гимнасий в Пере, <сноска: Район в историческом центре Стамбула (Бейоглу).> который до последнего времени сам посещал. Ну, теперь нет, конечно, в тридцать шесть аж…
— Арон! — дверь распахнулась. — Представляешь, шомеры опять… — она осеклась. — Ты не один?
Это была Сарра, которой двадцать пять аж. Увидев приезжего галантерейной внешности, с ухоженной бородкой, она бесцеремонно («у нас сансэремони») уставилась на него.
— Это моя сестра Сарра. Будьте знакомы. Сарра, это Хаим из Константинополя.
— Будем знакомы.
У Сарры крепкое рукопожатие — не как у брата. Вообще же они похожи, брат и сестра, оба рыжеватой масти, а что лицо у нее свежéе, румяней, то еще посмотрим на нее, когда ей будет столько, сколько брату сейчас — тридцать восемь аж.
— Что ты делаешь?
— «Хаим Авраам. Складирование и поставки кожи». У меня оптовая торговля сыромятной кожей.
— Тебе повезло. Сейчас кожникам лафа. Ту пур ле фрон, ту пур ла виктуар! <сноска: Все для фронта, все для победы (фр.).>. Рафаэль Абулафия рассказал, что пуговичная артель в Пейсах-Тикве переключилась на пряжки со звездой и полумесяцем.
— Хаим «маккавей», — говорит Арон, как говорят «Хаим поэт» или «Хаим музыкант». — У себя в Константинополе он пожертвовал пять тысяч пиастров на гимнастическую залу «Маккаби». («Двадцать пять»,— поправил Хаим.) Он занимается пропагандой спорта среди палестинских евреев. Его надо познакомить с Александром.
— Тогда я должна тебя предупредить, — под ее пристальным немигающим взглядом Хаим потупился. — Если ты уже побывал в Хадере, не говори об этом Александру. Там живут наши враги. Ладно, бывайте здоровы.
В дверях она обернулась.
— Поможешь мне, Хаим?
Что за вопрос к человеку, который прибыл помогать. Он вышел вслед за ней.
С виду жеребец был хорош под боковое седло: вытянутая сильная спина, узкие плечи, глазом не косит — первый признак, что не сделает свечку. В своем кружевном белом платье наездница выглядит не пришей кобыле хвост. В Эрец Акодеш амазонку не сошьешь. Она ухватилась за холку. Придержав одной рукой стремя, Хаим умелым движением вытолкнул ее правую ногу к луке.
— Йу-ху, братец Цви! — и жеребец пустился привычным галопом. — Мы еще увидимся!
Виноградарская колония Зихрон Яков была любимым детищем барона Ротшильда. Он и «вражеской Хадере» отстегивал, правда гомеопатическими порциями. Яков (не отец барона, памяти которого была посвящена эта латифундия) — праотец наш Иаков тоже ведь старался быть справедливым ко всем своим сыновьям. Но сердцу не прикажешь. Чувства, которые братья питали к Иосифу, дают понятие о чувствах, которые Хадера, вся по пояс в малярийных болотах, питала к Зихрон Якову с его проспектами и дворцами: несколько румын, зогтер (дескать), знавших по-французски, на французские деньги прибрали к рукам лучшие земли и завели на них рабовладельческие порядки.
Одним из этих румын был Аронсон-отец. «А к нему обращаться «Эфраим-Фишель»? — подумал Хаим. Эфраим-Фишель был в том почтенном возрасте, до которого доживают чаще матери. Эти суетливы, как куры, перебегавшие дорогу несущемуся в облаке пыли «рено». Но блаженной памяти Малка Двойра, оставившая Эфраима-Фишеля вдовцом, была до того безвидна, что мнилось: сам он и произвел на свет пятерых своих детей.
— Это негоциант из Константинополя, отец! — прокричал Арон ему в ухо. — Здесь по делам спортивного общества «Маккавей»!
— Иуда Маккавей… я забыл уже по именам всех братьев. А отца их звали Маттатья. Они Маккавеи, мы Аронсоны. Истамбул, наверно, еще больше, чем Бухарест?
Подошла Сарра, стала лицом против Хаима, близко, словно они танцевали:
— Мир.
Александра не оказалось дома.
— Может, он будет позже. Сегодня опять шомерников видели возле виноградников.
Ашомер это мóсковиц — «Страж». Социалисты не дают работникам наниматься самостоятельно. «Ах, на плантациях нужны люди? Отлично, пусть плантаторы обращаются в рабочие комитеты. Ашомер будет их охранять. А продавать себя в рабство мы не дадим». Тогда Александр, вернувшись из Америки, организовал собственную охрану: Гидеон. Шомерники ненавидят гидеонов… Александр еще может появиться.
Нет, не появился. Вместо него пришла Ривка с женихом. (В имени «Ривка» — по-русски «Ревекка» — «к» воспринимается как суффикс: «Ривка», «Райка», «Валька», «Мурка» и т.п. Отсюда, во избежание фамильярного оттенка, «вежливая» форма «Рива», сложившаяся уже в советское время.)
— Моя любимая сестричка Ривка, вон какого разбойника себе отхватила.
Разбойник, как и полагается разбойнику, мрачно посмотрел на столичного щеголя, но Сарра, бывшая здесь за хозяйку, гостя в обиду не дала и демонстративно обеими руками взяла Хаима под руку: зогтер, а это мой разбойник.
— Ашейненкер, <сноска: Красавчик (идиш).> — прокомментировала Сарра, это относилось к Ривкиному жениху. — Ты ведь жаргона не знаешь.
— Я знаю ладино, это сефардский идиш.
— Рафаэль Абулафия эспаньольский тоже знает.
— Их много разных. У сефардов в Голландии совсем другой.
— На жаргоне тоже по-разному говорят. Мóсковиц говорит: «Киш мир тухэс, Срульке», а румынская еврейка сама деликатность: «Кись мир ин арш, Исроэль». Не понял? Тем лучше. Поешь с нами? У нас кошер в общих чертах. Ты же не из Цфата? <сноска: Цфат — традиционный центр изучения Торы, место проживания еврейских ортодоксов.>
Мóсковиц говорит «трейф», а румынская еврейка деликатная: «Кошер в общих чертах».
После обеда снова расположились во дворике, пили кофе, курили сигары. Жених Ривки от предложенной ему сигары отказался. Он курил набивные папиросы, после каждой затяжки сосредоточенно выпуская колечки дыма, как дети пускают мыльные пузыри. Сама Ривка, выпив кофе, перевернула чашку, потом приподняла и стала разглядывать кляксу на блюдце.
— Что ты видишь?
— «Несокрушимый Израилев Лживых Истребит», — отвечала Ривка сестре. — Това гадала мне на Сэфер Шмуэль, и дважды выходило: «Несокрушимый Израилев Лживых Истребит».
— Эйндорской волшебнице (прозвище Товы) только на «Шмуэле» гадать <сноска: Аэндорская (Эйндорская) волшебница вызвала тень пророка Самуила (Шмуэля), о чем рассказывается в Первой книге Царств (Первая книга Самуила).>. Пойдем, Хаим, я покажу тебе «Лабиринт Спинозы».
Они вышли и поднялись на пригорок, откуда открывался вид на долину, покрытую виноградниками. «Лабиринт Спинозы» представлял собой лужайку с аккуратно выстриженными бороздами, из которых одна, правильно выбранная, приводила к росшему в центре кусту терновника — prunus spinosa — стоявшему в белесом цвету.
Сарра кругами подбиралась к кусту, часто перебирая ногами по узкой борозде, как по канату.
— Иди сюда, не бойся, не вспыхнет! — крикнула она . — Чур по траве не ходить. Давай, а то скоро стемнеет.
В своих туфлях с белыми лакированными носами Хаим семенил, легко угождая в тупик и возвращаясь к последней развилке, чтоб пойти другой бороздой.
— Я как раз успела прочесть письмо, — сложив, она спрятала его. Ясно, что за письма прячут на груди. — Это письмо от Шмуэля.
— И что Шмуэль пишет Эйндорской Волшебнице? — принужденно пошутил Хаим.
— С чего это он будет писать Тове?
Выясняется, что есть еще один Аронсон — Шмуэль, в отличие от своего брата Александра, затянувший с отплытием к родным берегам. Сарра взяла за правило прежде сама прочитывать всю корреспонденцию из Америки и только потом сообщать о ней. Проверено семейной цензурой.
Когда возвратились, то вокруг затеплившегося фонаря уже роилась безобидная мошкара — не как в гиблом месте Хадере, где на предложение стать подопечными барона отвечали: «Ей-Богу, лучше смерть». — «Ловлю на слове», — сказал Бог. От малярии перемерло пол-Хадеры.
У Эфраима-Фишеля голова запрокинулась, рот открыт, похрапывает. Ривка убирала чашки. В сторонке Арон что-то настойчиво втолковывал ее жениху — учил уму-разуму?
Сарра помахала письмом:
— От Шмуэля.
Арон молча протянул руку, пробежал глазами и так же молча вернул.
— Может, нашел себе невесту? — предположила Ривка, тоже прочитавшая письмо.
Арон посмотрел на часы: пора. Сарра сказала Хаиму:
— Мне жаль, что ты так и не дождался Александра. Будешь вспоминать иногда об Аронсонах из Зихрон Якова?
Этой ночью Хаим Авраам, всегда крепко спавший, не мог уснуть. Он закрывал глаза — открывал их. Закрывал ставни — открывал их. За окном ровный гул моря. На фоне звезд чернел зуб: Шато де Пелерин. На фоне бессонницы крики осла походили на звуки ржавой водокачки в Русчуке его детства.
Сарра! Наше «ты» забежало вперед. Нагоним же его, оправдаем его. Будет ли он вспоминать иногда об Аронсонах из Зихрон Якова? И кусать себе локти. Нет! Участь его была решена, каким бы безумием это не представлялось. Где еще безумствовать, как не на Святой Земле, в часе пути от неопалимой купины — prunus spinosa — растущей посреди ветвящихся тропинок? Он не сомкнул глаз до рассвета…
А когда проснулся, то терновым кустом горело солнце. Он нашел своего провожатого, задававшего корм мнимой водокачке.
— Быстрей, быстрей, быстрей, — торопил его Хаим. Расплатился с коновалом-хозяином, кривым армянином в кожаном переднике, и они тронулись.
Коляска была запряжена парой зловредных осликов, которые плелись еле-еле душа в теле. Хаим в сомнении: а что если их ослиного полка прибыло, за третьего осла здесь он? Сомнения подхлестывали восторг нетерпения, между тем как проводник-араб вытягивал хлыстом детей-попрошаек, круживших «безобидной мошкарой» вокруг коляски, когда проезжали очередную деревню.
— Пиастры! Пиастры! — попугайски кричали дети.
Возница щелкал хлыстом — ну, чистый укротитель.
— Халас! Халас! У, грабители!
Где грабители, так это в Замарине — так арабы по-прежнему называли Зихрон Яков. Нападут, отнимут товар.
— У меня-то нечего отбирать, — он оглянулся. Позади как раз послышался конский топот. Обогнавший их всадник круто осадил лошадь. Густые темные волосы распадались по обеим сторонам лба, как у Ривки. Хаим сразу догадался, кто это.
— Мир тебе! Я Александр Аронсон. Сарра сказала, что ты хотел меня видеть. Она сказала, что ты еще вернешься.
«Значит, она ждет меня!»
Александр недолго ехал рядом с коляской. Хаим — не прекрасная Алина де Габрильяк, младший же Аронсон — не маркиз де Мэйн, сопровождающий ее верхом.
— Извини, меня ждут.
Под ним была пегая арабская кобыла с большими удивленными глазами и стоявшим по-петушиному хвостом. «Полукровка», подумал Хаим, не любивший короткоспинную породу.
Возница не проронил больше ни слова, его враждебность распространилась и на пассажира.
Сарра встретила Хаима словами:
— Я знала, что ты приедешь. Мне и Това сказала, да я и сама знала.
— Что отец? Что Ривка? — начал он, как принято у воспитанных людей, издалека.
— Очень мило с твоей стороны, что ты приехал спросить, как они себя чувствуют.
— Я познакомился с Александром. Я сразу понял, что это он. Есть что-то общее в вас всех… фамильное…
Сарра смотрела на него в упор «большими удивленными глазами» — как та кобылка.
— Будь моей женой.
— Ты быстро клюнул, Хаим.
— Ты согласна?
Прежде бравшая его грудью на абордаж, она отстранилась.
— Я уже познана. Ты сефард, как ты можешь взять меня такую?
— Но ты согласна?
— Садись и выслушай.
— Нет, ответь, ты согласна стать моей женой?
— Это не имеет никакого значения. Сперва выслушай. Породниться с Аронсонами это честь. Для меня наша семья превыше всего — наша семья и Эрец Исраэль. Мой отец — Лаван, ты — Яков. Выкупи меня. Кто бы ни стал моим мужем, он должен заплатить могар. Так всегда было на этой земле.
Хаим растерялся. Шутка? Но Сарра шутить не умеет. Веселиться — да, шутить — нет.
— А жених Ривки?
— Он свое заплатит, не беспокойся.
Хаим ждет, что она все же засмеется: она его разыгрывала. Он готов подыграть ей.
— Яков отрабатывал у Лавана за двух сестер.
— Если вздумаешь наняться батраком, то тебе всей жизни не хватит даже одну меня выкупить.
Сарра говорила с пугающей серьезностью, больше того — убедительностью:
— Заплати отцу могар и забирай меня. Ты хвастаешься, что пожертвовал пять тысяч гурушей «маккавеям». (Хаим уже не стал поправлять.) Но Маккавеи это мы, это воины, а не спортсмены. Спортивные игры — это для древних греков и для студентов университета. Никто не побежит наперегонки после целого дня в поле. По какому праву вы зовете себя Маккавеями? Из тщеславия ты выбросил пять тысяч псу под хвост, Хаим, из голого тщеславия!
Это походило на сон, на фантасмогорию — и чем дальше, тем необратимей. Ведь правда же! Сарра не садовая скамейка и не спортивная зала, где на табличке гравируют имя жертвователя. Если б он и заплатил за Сарру, то «абсолю дискресьон», чтоб не сделаться посмешищем.
— Отцу принадлежит доля в «Обществе мелкого кредита». Внеси деньги и бери меня в жены.
— Сколько? — спросил Хаим с бьющимся сердцем.
— Пять тысяч золотых талеров.
Это пятьдесят тысяч… Заминка, едва, впрочем, различимая.
— И ты переедешь ко мне в Константинополь?
— Твоя кровать — моя кровать, а где ты ее поставишь — твое дело.
Сарра «оделася броней» — не подступиться, глазами не встретиться. Умеет отводить взгляд, когда… когда что? Правильно, невесте не подобает вести себя нескромно. А не невесте, значит, можно?
Александр (входит):
— Мир.
— И благословение, — отвечала Сарра. Это прозвучало, как пароль и отзыв: «Шалом — уврахá».
— Ты хотел со мной говорить?
Брату ответила сестра:
— Да, но не о том, о чем я тебе сказала. Он будет говорить о другом, со всеми нами, Аронсонами, и прежде всего с отцом.
— Интерестинг, — сказал Александр на языке, которому так и не выучился, в отличие от Шмуэля, не спешившего покидать Пенсильванию — а уж какой магнит его там удерживает, можно лишь гадать: страна безграничных магнитов лежала за океаном.
У глухого просят руки дочери при помощи иерихонской трубы. Сумму выкупа Хаим написал прописью, как в расписке. Эфраим-Фишель поднес к глазам бумагу и кивнул:
— Эфраим Аронсон еще увидит свадьбу ваших детей… Я еще приеду к вам в Бухарест.
Арона не было при этом. На своем агроучастке в Атлите он проводил опыты над праматерью всех злаков — дикой пшеницей, открытием которой агробиология была обязана ему, Арону Аронсону. Стоял вопрос: возможно ли вывести сорта, устойчивые к нашествию саранчи? Будучи убежденным противником опрыскивания полей химикатами, Арон следовал жизненному правилу своего отца: давай жить другим, тогда и тебе дадут. Джемаль-паша находил это мудрым. И хотя до сих пор заключить соглашение с саранчой никому не удавалось, они не сдавались — верховный сардарь и еврейский агроном. Перекапывать и только перекапывать, другого пути нет (то же, что продолжать переговоры, которым, как известно, нет альтернативы — и да погибнет урожай, а с ним турецкая армия).
Хаим несколько раз ловил на себе взгляды исподлобья. Ладно б того парня, с которым Арон накануне шептался, но и Александра — предводителя гидеонов.
— Всякий брат при сестре своей ангел с мечом, — объяснила Сарра. — Ты его обезоружил, вот он и ревнует. Он и Ривку ревнует. С Авшаломом рогами, как два каменных козла, сшибаются.
Перед домом в Зихрон-Якове. Арон стоит, ниже (слева направо), Александр, Цви, Хаим Авраам, Эфраим-Фишель. Женщины: Ривка и Сарра
Хаим и сам слышал, чтó Александр говорил будущему зятю, трепля холку его коня: «Тебе, Авшалом, мул больше подходит» <сноска: Во второй Книге Царств (Вторая Шмуэля) описывается гибель мятежного царевича Авшалома: «Он был на муле. Когда мул вбежал с ним под ветви большого дуба, то запутался Авессалом волосами своими в ветвях и повис между небом и землей, а мул убежал».> .
— А кто этот Авшалом? Он по-французски недурно болтает, — турецкие сефарды, ходившие во французские школы «пар экселянс», почитали владение французским своей привилегией.
— Жил во Франции. Сейчас помогает Арону в Атлите.
Через день он уже покачивался на диване под стук колес. Снаружи обезвоженная равнина в солончаковых проплешинах — центральная Анатолия. Равнина убегала назад, никуда не деваясь. Иногда окно застилал паровозный дым. Предстоявший разговор с матерью портил настроение. Но перина роз, но благоуханный Казанлык счастья этого стоили. Как три трюма сыромятины стоили Сарры Аронсон. «Товар ценится согласно цены» — таков неудобопроизносимый закон рынка. Есть неписаные законы, а есть неудобопроизносимые — не только в связи с падежными окончаниями. Чем «Гарем султана» лучше «Старой Басры»? Лишь тем, что шампанское там дороже, хотя в «Старой Басре» оно, может, и слаще.
Почему с Саррой все так обернулось — жопой! жопой! жопой! Которой крутят в «Гареме султана» — под прозрачной кисеей. «Кись-кись-кись мир ин арш», — говорит румынская еврейка, не правда ль? Когда б знали, какой калым уплачен, он же «могар», сразу б ахнули: ну и Сарру себе привез! Нашим саррам, которые еще за себя приплачивают, именуя это приданым, до Сарры Аронсон, как от Константинополя до Хайфы — два дня езды. Но могар «абсолю дискресьон» — он же магарыч. Оттого Сарра Аронсон всем кажется вульгарней паровоза. И одевается будто из деревни, до которой два дня ехать. И сама — ни кожи ни рожи.
«Должно быть, три баржи приданого за ней. Будет обидно, если по пути им повстречается английский эсминец». О злые языки! О завистливые глаза! А ты из ложного стыда помалкиваешь, сколько дал за нее. Про спортзалу трубишь, а на жену потратиться стыдно?
А умывается, не поверите — простым мылом. Нет чтоб на ночь взять масел на ладонь (рассказывала служившая у них болгарка Радка). Розовое масло из Казанлыка нам не по носу: благоухает турецким гаремом. Нам по носу березовый деготь…
Хаим предупреждал Сарру: «турки» не говорить — «османы». Назвать турка турком это как назвать Хаима «чифут» вместо «мусави» (потомок Мýсы). За такое можно и привлечь. Как об стенку горох. На банкете в «Ор Ахаим», <сноска: «Свет Жизни» (евр.)> в годовщину свержения Абдул-Хамида, она сказала депутату Карассо, одному из тех, кто его свергал:
— Вы, сфарадим, лижете сапоги туркам. То-то все народы ненавидят евреев — и греки, и армяне, и албанцы.
Хаим, стоявший рядом, растерялся. И так-то в глазах Карассо «маккавей» — пособник Антанты. Все сионисты — пособники Антанты.
Карассо-Эфенди сверкнул своим единственным глазом. Скандальная ситуация? Но политик — не тот, кто разоряется почем зря, попусту расходуя боеприпасы. Животное политическое (зоон политикон), он не упустит возможности хоть одним глазком посверкать на публике. «Ор Ахаим» идеальное для этого место, маститая еврейская организация в Галате. Да ведают потомки Мусы, что в наших жизненных интересах крепить мощь Родины и держаться подальше от пропалестинских начинаний, с помощью которых Лондон расшатывает основы Вечного Государства.
Проведя кончиками пальцев по седому виску вдоль края фески и коснувшись бутоньерки в петлице фрака, как будто устранил щелчком пылинку, Карассо произнес пламенную речь:
— Лизать сапоги — удел рабов, если я правильно понял ханым, а в Оттоманском государстве мы живем свободно и в почете. Со дня Катастрофы (так сефарды называли Альгамбрский декрет <сноска: Альгамбрский декрет (Decreto de la Alhambra) — изгнание евреев из Испании (1492 г.), альтернативой которому было крещение. Исповедовавшие иудаизм объявлялись вне закона и в течение трех месяцев должны были покинуть страну под под угрозой сожжения заживо. >) евреи нигде не могли найти себе пристанище. От долины Рейна до Ла-Платы полыхали костры. И только султан Баязет, повергавший в трепет весь мир, с чисто османским великодушием позволил изгнанниками из Испании селиться по берегам Золотого Рога. Ханым действительно считает, что еврейский народ должен предавать своих истинных, своих испытанных друзей? И все ради того, чтобы наши вековые враги нас полюбили, простили нам наши мнимые прегрешения? Мы покрыли бы себя позором черной неблагодарности, если бы поддержали самоубийственную попытку диких албанцев вырезать стоявший в Шкодре гарнизон <сноска: Еврейская община Албании отказалась поддержать антитурецкое восстание 1911 года, что омрачило традиционно дружеские отношения с местным населением. Это не помешало албанцам массово укрывать евреев в годы Второй мировой войны.>. Или взять, к примеру, Палестину. В который раз лжемессия нас искушает гибельной надеждой. «Од ло овда тикватейну», <сноска: «Еще не погибла наша надежда» — вторая строфа официального — после 2004 года — гимна Израиля. Ср. «Вот они говорят: иссохли кости наши, и погибла надежда наша, мы оторваны от корня» (Иехизкиель, XXXVII, 11).> — с горящими щеками поют наши братья в Европе. Похожее безумие некогда уже охватывало синагоги Стамбула и Смирны, и это могло нам дорого обойтись. Нет таких глупостей, которых бы мы не совершали при одном только упоминании о Земле Обетованной. Мудрейшие из нас и те уверовали в Шабетая Цеби. Двести лет ушло на то, чтобы вернуть себе доверие султана.
— Да проявит эфенди снисходительность к Сарре-ханым, — выдавил из себя Хаим. — Моя жена ослеплена блеском Врат, к которому еще не успела привыкнуть. (Блистательная Порта — т.е. врата дворца Топкапы´ — принятое в дипломатическом протоколе обозначение Оттоманской империи.) Я готов засвидетельствовать, что в годину испытаний евреи Палестины всем сердцем на стороне Тройственного союза. Разговоры о возможном создании национального очага под покровительством Британии не находят у них ни малейшего отклика, а если кто-то и мечтает о своем уголке, о большем сувернитете для своей малой родины, то под флагом великой Родины — со звездой и полумесяцем.
— В особенности те из них, кто высадился сейчас на мысе Хеллес, <сноска: В Галлиполи на мысе Хеллес в составе британской армии действовал отряд еврейских добровольцев, в котором говорили преимущественно по-русски, так называемый «Zion Mule Corps» или «Отряд погонщиков мулов». Позднее на его основе усилиями Жаботинского был создан «Еврейский легион» («The Jewish Regiment»), форсировавший в 1918 году Иордан.> — возразил Карассо. — Известно ли Хаиму-ага, что в меджлисе раздаются совсем другие голоса: «На евреев полагаться нельзя, когда речь идет о Палестине».
Но вот им уже завладела обладательница золотого парчового платья и такой же маленькой шапочки — тахьи, из-под которой кольчугой спускалось монисто до самых бровей. Это была супруга личного врача хахам-баши <сноска: Хахам Баши — титул верховного раввина Оттоманской империи. В описываемое время им был Хаим Нахум-Эфенди, последовательный противник сионизма, позднее главный раввин Египта (до 1960 г.). При всей своей враждебности к еврейскому государству в Войну за Независимость отказался молиться за победу египетского оружия, на чем настаивало правительство короля Фарука.>. Сам лейб-медик (хаким-баши) предпочел депутату гусиную печенку — нетленный страсбургский пирог с пометкой «кошер ле-мехадрин», дар страсбургских единоверцев.
— Рассказывают, что Абдул-Хамид носил на пальце перстень с миндальным ядом, но эфенди удержал его руку в своей, — произнесла лейб-докторша.
Единственный глаз Карассо вспыхнул снова, да как еще! Казалось, пустая глазница, скрывавшаяся под глухой черной «подвязкой», уступила ему свой пламень.
— Последний хозяин Топкапы´ не обладал решимостью своих предков и никогда не отважился бы принять яд, как никогда бы не отважился сделать окончательный выбор в пользу кайзера, — эфенди повысил голос, хотя и продолжал обращаться к супруге доктора: — Зулейха ханым ведь понимает, что ни в Германии, ни в Дунайской монархии немыслимо то, что происходит в республиканских странах: подвергнуть ауто-да-фе офицера лишь на том основании, что он еврей. Не говоря об избиениях наших братьев с ведома и благословения царя. Единственное русское слово со времен Хмельничины, которое обогатило другие языки, это «погром». Тем удивительней, — еврейский депутат уже криком кричал, чтоб вся зала слышала, — ТЕМ УДИВИТЕЛЬНЕЙ, ХАНЫМАНАР ВЕ ЭФЕНДЕЛЕР, ЧТО НАШИ ГОНИМЫЕ БРАТЬЯ, ПО МИЛОСТИ ВЫСОКИХ ВРАТ НАШЕДШИЕ УБЕЖИЩЕ ОТ КАЗАЧЬИХ ПИК НА ЗЕМЛЕ ОСМАНОВ, ВМЕСТО ЗАКОННОЙ БЛАГОДАРНОСТИ, ИЩУТ СПОСОБЫ ЗАВЛАДЕТЬ ЭТОЙ ЗЕМЛЕЙ, ВСТУПАЯ В ПРЕСТУПНЫЙ СГОВОР С АНГЛИЧАНАМИ.
Сарра кипела. Давление в паровом котле давно превысило допустимые двенадцать атмосфер. Как только вышли на улицу, раздался взрыв. Это Сарра запела «God safe the King». Хаим был доставлен домой с ожогами первой степени. Еще чудо, что она не сделала это при всем честнóм народе, если так можно назвать разодетый в пух и прах еврейский бомонд Стамбула.
Но улица принадлежит всем, можно было себя больше не сдерживать и взрываться в свое удовольствие. Эрец Исраэль — одно из имен Бога в числе других, не менее ослепительных, таких как Зихрон Яков или подопытная станция в Атлите. Да хоть Цви (йу-ху!), несущийся во весь опор одним из своих аллюров. (Узнал бы он Сарру? Вспомнил бы?) Бог Авраама, Исаака, Иакова, Аронсонов сокрушит Оттоманское царство, как сокрушал такие же царства прежде. На Высоких Вратах Топкапы читается: «Тэкел, мэнэ, фарес». И то же, написанное скорописью, на дверях «Ор Ахаим», куда они ходили. И то же самое выгравировано на памятной табличке в вестибюле еврейского гимнасия в Бейоглы.
— И ты называешь себя Маккавеем? Маккавеи с турками воюют, а не засыпают их изьявлениями преданности. И не снабжают их армию — которой все равно ничего не поможет. Я была готова выцарапать ему и второй глаз, когда он заговорил о лжемессии.
— Лжемессию в Константинополе не скоро забудут.
— Не смей так называть Шаббтая Цви, потому что я его жена Сарра.
При этих словах Хаима пробрал по спине холод. Так она сумасшедшая? Он связал свою судьбу с сумасшедшей, сам охваченный в тот миг помешательством — как охвачены были им константинопольские евреи, кричавшие Саббатаю Цви: «Маран ата! Господь наш пришел!». Не остановил их ни гнев султана, ни то, что заточенный в башню Мессия умер с шахадой на устах <сноска: Шахада — свидетельство о вере при переходе в ислам. «Шахид» — свидетельствующий главный догмат веры: «Нет Бога, кроме Аллаха, и Мухаммед пророк Его». Подробней об этом в следующей главе.> . Карассо прав: Святая Земля — лазейка для Сатаны.
— Я хочу назад в Палестину, я здесь больше не могу.
Этого не могло не случиться. Втайне от себя он этого ждал. Желал ли? Мало-помалу начинал смотреть на нее вчуже. Действительно одевалась, как одеваются актрисы в пьесах — это и есть «как из деревни». Меньше всего о ней можно сказать: «лакомый кусочек» («хатиха»). По-мужски тянет одеяло на себя. Шахина, как воронье гнездо <сноска: Шахина — божественное присутствие, женская эманация божества (евр.). Здесь распространенная на востоке метафора.>. Чуть что — «я женщина», вызывающе, словно кто-то с этим спорит.
— Ты хочешь разводное письмо? — спрашивает он с помертвелым лицом.
— Да. Или я убегу. У меня перед глазами дом, гидеоны скачут вдоль железнодорожных путей, и я тоже хочу схватить Цвийку за гриву и запрыгнуть в седло. Ты меня не видел в мужском седле. Ты многого не видел, Хаим. Каждую ночь я ненавижу тебя, вспоминая о другом.
Так и знал. Он бы ей все простил: и дегтярное мыло, и неумение вести себя «согласно ее положения в обществе». Фирма «Хаим Авраам. Складирование и поставки кожи» может многое себе позволить. Но постоянно делить ее с Другим, с ЙХВХ — даже для неофита сионизма многовато.
— Гет (разводное письмо) я меняю на свои пятьдесят тысяч. Баш на баш говорят турки. Пока «Общество мелкого кредита» не вернет мне деньги, я развод тебе не дам, и не мечтай… Сарра!..
Она резко повернула голову, и в глазах пронзительное «ненавижу».
«Ну и ладно, даже лучше. Еще спасибо скажу, что так вышло». И скажет — очень скоро.
Сарра уезжает к сестре на свадьбу, увозя с собой сердечный привет от мужа, которому дела не позволяют присутствовать. На востоке свадьбу играют долго. Саррина праздновалась неделю, шатер разбили на бреге морском, в Атлите.
У Хаима висит над креслом красиво окантованная фотография. Слева направо: Александр, Ривка, Авшалом Файнберг, Рафаэль Абулафия, Арон. В центре Сарра в фате и Хаим. Сидят: Ронья-ханым, приехавшая на свадьбу сына, и Эфраим-Фишель, с безмятежно-отсутствующим видом склонивший голову набок. Снимок сделан Эйндорской Волшебницей — Товой Гильберг, которая увлекалась фотографией в надежде в один прекрасный день запечатлеть «тень Самуила».
Теперь черед Ривки под свадебным пологом семь раз обойти вокруг будущего мужа, который будет стоять как чурбан. Как стоял Хаим. Вместе с пожеланием счастливого расположения звезд («мазаль тов») и пожеланием благоприятного знамения («симан тов») Сарра передаст отцу условие Хаима: «уплоченное» вернуть. И чтоб старый Лаван не вздумал вычесть за амортизацию. «Иначе никакого развода, — предупредил Хаим. — Слово мужа».
Когда он услышал за дверью чужие голоса, то осознал непоправимость происходящего. И не простилась. Вслед за хлопком двери раздался другой звук, в кабинете, громкий, сопровождавшийся звоном стекла. Это свадебная фотография — вдребезги.
Супруги Авраам. Чтобы выглядеть моложе Хаим сбрил бороду
ИСТОРИЯ, ОНА ЖЕ ПРЕДЫСТОРИЯ
Музыка — язык Бога, и Мессия тенор Его
Смирной открывается перечень из семи городов, споривших за право быть родиной Гомера. («Семь городов, пререкаясь, зовутся отчизной Гомера: // Смирна, Хиос, Колофон, Пилос, Аргос, Итака, Афины». Эпиграмма неизвестного поэта.) Вот как глубоко во времени сидит корень. Что твой зуб мудрости. Оставим бóльшую часть в десне: и архаическую, и эллинскую, и римскую, и христианскую. Нас интересует Смирна, главный город пашалыка — «губернаторства», от слова «паша», а не «шашлык».
Смирна зовется «Измиром неверных», «Гяур-Измиром», поскольку население ее на три четверти составляют неверные. Точнее, составляли — до резни 1923 года. (По состоянию на 1890 год из 210 тыс. душ, населявших город, греков — 107 тыс., правоверных без различия народностей — 52 тыс., из чего следует, что доля турок совсем невелика. Прочих же: 23 тыс. евреев, 12 тыс. армян, шесть с половиною тысяч итальянцев, две с половиною тысячи французов, две тысячи двести австрияков, полторы тыщи подданных британской короны par execellence с Мальты.)
В семнадцатом веке Смирна ненадолго становится новым Вифлеемом. Лета лжегосподня тысяча шестьсот двадцать шестого, в девятый день месяца аба, когда читается «Эйха» («Плач Иеремии»), <сноска: Девятый день месяца аба (теша бэав) — в этот день Господь впервые покарал Свой народ за малодушие: убоявшихся идти в Землю Обетованную обрек на смерть в пустыне и только детям их, закаленным сорокалетним странствием, безжалостным к себе и к другим, явил Эрец Акодеш. Спустя тысяча восемьсот девяносто восемь лет, день в день, халдеями был разрушен Иерусалимский Храм. В шестьсот пятьдесят шестую годовщину разрушения Первого Храма старший сын императора Веспасиана разрушает Второй Храм. Через шестьдесят пять лет в тот же день пала крепость Бейтар, «последняя твердыня Бар-Кохбы (провозгласившего себя Спасителем — Мессией), и вспахан был, как поле, Святой Град». По прошествии тысячи двухсот тридцати одного года, опять же девятого аба — изгнание евреев из Франции, еще через сто двадцать шесть лет и тоже девятого аба — из Испании. Наконец проходит четыреста двадцать два года, в этот день Россия вступает в Первую мировую войну. С этого дня счет погибшим евреям на ее территории в результате принудительных переселений и погромов идет на многие десятки тысяч.> у Мордехая Цви, о котором известно, что он бедный торговец живностью родом из Мореи, рождается младенец мужского пола. Была суббота, и по желанию матери его назвали Саббатаем. Давать имя новорожденному — прерогатива родившей его. Так было в еврейской Испании — Сфараде, их изгнавшем. Так было в дни Храма. Так повелось со времен праматери Сарры, которую до того рассмешила ее первая беременность — на девяностом году жизни — что дитя свое она называла «Смешнойка», и это прозвище за ним осталось: Исайка. («Ицхак» — буквально: «Во будет смеху»).
В рождении Саббатая была своя изюминка. Известно кому предначертано родиться девятого аба — Мессии. Не скажешь: «Во будет смеху». Но когда рождается здоровенький, крепенький… С первой минуты своей живности (это областное, португезы говорят: «Еще в живность отца моего») Саббатай выводил голосом такие цветники, такие фиоритуры, что повитуха сказала: будет лучший хазан во всей Смирне и ее окрестностях.
— А может, все-таки будет Машиах? Девятое аба.
— Одно другому не помеха, сеньора. У Мессии должен быть голос как пахлава.
Что Хесускристо родился на хануку — делало невозможным его мессианство. Пророк — куда ни шло, муслимы тоже чтут Ису. Но чтобы Спаситель родился на Хануку?! Не рассказывайте нам сказки. И потому, ставя дату под купчей, всегда мысленно приговаривали: «Лета лжегосподня». Знавшие об этом христиане не оставались в долгу: «Сколько это будет от сотворения кочерыжки?»
Еще двадцатью годами раньше в Смирне не было никаких евреев, кроме случайных перекати-поле. Читаем: «До 1605 г. ничего неизвестно о евреях в Смирне, хотя в соседних городах были еврейские общины». Причины? Опять же читаем (мы ведь сами ничего не придумываем, только списываем): «Живописные руины древности, тогда, впрочем, представлявшиеся не более чем следами идолопоклонства, пополнились руинами поздейшего происхождения. Тамерлан, после четырнадцати дней осады сравнявший город с землей, завершил долгий процесс разрушения Смирны».
Очередное возрождение города тоже связано с боевыми действиями. Война, которую венецианцы спорадически вели с турками — также и после смерти автора «Отелло» — делало Константинополь слишком уязвимым в глазах мирового купечества, с одной стороны, хищного, как ястреб при виде наседки, с другой стороны, пугливого, как наседка при виде ястреба.
С угрозой Стамбульскому Горлу вновь быть перерезанным <сноска: «Перерезанное Горло» («Румелихисар») — крепость, построенная Мехмедом Завоевателем (1452) в наиболее узкой части Босфора (центр современного Стамбула) с целью отрезать Константинополь от Черного моря. Столица Восточной Римской империи, Константинополь был взят турками-османами в 1453 г.> Смирна вернула себе позиции крупнейшего порта в Малой Азии. Ничто не вечно под левантинским солнцем, ни упадок, ни расцвет. Конторы торговых компаний — голландских, английских, испанских, португальских, итальянских — заполонили верхний город, «много способствуя к его украшенью», чего не скажешь про «сорок сороков», если так можно выразиться о минаретах нижнего города, по-азиатски зловонного. А между ними, своего рода диафрагмой, втиснулся еврейский квартал, довольно-таки неприглядный с виду.
Нищета еврейского квартала (юденгассе, штэтла) не вяжется с финансовым могуществом тех, кто его населяет. Почему? С трех попыток. Первая: финансовое могущество сынов Израиля не более, чем миф. Вторая: явная бедность призвана скрывать тайное богатство. Третья: в память о разрушенном Храме. Пока не пришел Мессия и не восстановил его, недостойно услаждать себя сполна. Пусть покосившимся будет твой дом, пусть на балконе вместо бигонии высится гора тряпья, пусть кафтан на тебе протерт в локтях еще твоим отцом. И все это не по бедности или конспирологической скрытности, а в память о разрушенном Храме.
Любой из ответов кому-то придется по вкусу, поэтому настаивать на каком-то одном бессмысленно. И потом это может относится не к родовитым иберийским изгнанникам, а к уроженцам Галиции — не путать с Галисией — к тем, что искали хомэц, а находили под кроватью кошку, которая сдохла в Судный день <сноска: То есть в доме такая вонь, что никто не «унюхал» дохлую кошку, пролежавшую под кроватью полгода. Хóмэц (идиш) — хамéц, квасное. В канун пасхи полагается найти все имеющееся в доме квасное и продать соседям.>.
«Зарубежные торговые представительства» только еще прикидывают сколь угрожаемым стало положение константинопольской гавани, а Мордехай Цви, торговец птицей, уже перебрался из Мореи в Смирну. На тот же сигнал повелись и другие. В 1631 году хахам <сноска: Здесь — пребывающий в должности мудреца, как бывают состоящие на профессорской должности.> и талмудист Иосиф Эскафа учреждает в Смирне общину и при ней школу, в которую будет ходить сын Мордехая Саббатай с двумя своими братьями, Иосифом и Ильей.
Отрицать, что существуют еврейские профессии — значит отрицать очевидное. Но профессии эти лишены родовой предопределенности, не прибиты намертво гвоздиками генетики. При фараоне евреи были выдающимися каменотесами, при царе — выдающимися скрипачами, в Папской области поголовно занимались кройкой и шитьем и как никто могли перелицовывать краденое платье. И поныне разных гальяно душит зависть <сноска: Джон Гальяно — известный модельер, был подвергнут уголовному преследованию за антисемитское высказывание в общественном месте.>. А в Смирне типичное еврейское занятие — драгоман при конторе какого-нибудь английского купца.
Евреи были общепризнанными полиглотами. Годы странствий, они же годы ученья — чужих языков в первую голову. Но испанский по-прежнему оставался для них родным. Не эспаньольский жаргон — не ладино, язык, вываленный в муке других наречиий, а испанский, какого и в самой Испании-то больше не услышишь: чистый, как непросыхающая слеза. При этом, живя в Малой Азии, хоть и под Османами, трудно не знать греческого. Но испанский для бежавших из Сеговии или Севильи был тем же, что арабский для беглецов из Кордовы. Между собой сефардов приводил к общему лингвистическому знаменателю язык Танаха и Талмуда, который все учили с детства.
Начав в английской купеческой конторе обыкновенным драгоманом, Мордехай Цви и сам сделался со временем оборотистым купцом. Его поразило, что и на далеком севере с трепетом ждут 5408 года. То есть по их календарю это случится в лето лжегосподне 1666, а не 5408 «от сотворения кочерыжки».
— Но когда счет идет на тысячи, каких-то там восемнадцати гурушей можно и не досчитаться, — объяснил он домашним. — По-нашему, это случится восемнадцатью годами раньше. (1648 г.)
Что именно? Они ждут конца времен, и мы ждем того же: что их время кончится. Что придет Мессия, соберет все двенадцать колен на Святой Земле, воздвигнет новый Храм в Иерусалиме — и заживем! (Наасэ хаим!) Исполнятся все пророчества: земля и небо преобразятся и станут новыми землей и небом, и не будет бедных, и волк возляжет с ягненком за общей трапезой, и наступит мир во всем мире. И придет царство Божие.
— Восемнадцать лет разницы… — повторил Саббатай за отцом. — По утрам читают «Шмонаэсрэ» <сноска:«Шмонаэсрэ» — «Восемнадцать благословений» (утренняя молитва). В буквенном выражении число 18, прочитанное в обратном порядке, означает «живой», «хай». Отсюда «наасэ хаим».>.
Мессианство неотделимо от каббалистических прозрений — не суть важно, что по-детски наивных. Это уж кто как может. Каждый по мере отпущенных ему сил стучится в эту дверь, пытаясь достучаться до Мессии, который притаился за ней. Каббала — если очень сжато, как говорили в древности, «стоя на одной ноге», — это искусство числовых каламбуров. Есть люди, которые каламбурят безостановочно, уже не могут по-другому, что обрекает их мыслить в соответствующем ключе. Как результат эффектные, но ложные шаги.
И тем же отличаются каббалисты: соблазняют тебя отполированной до сияния поверхностью, по которой летишь — дух захватывает! В каждом глазу по «Книге Зоар» <сноска: Зоар — сияние (евр.). Книга Зоар (Сэфер Азоар) представляет собою свод комментариев к Торе на основании еврейского миcтического учения, известного как Каббала.>. Когда этим немножко балуются — ничего, но бывали случаи массовой передозировки.
Саббатаю Сам Бог велел стать Мессией, говоря:
— Ростом Я тебя не обидел. Твоему лицу Я сообщил миловидность, а голосу проникновенность, которая превыше мудрости, ибо пролагает туннель прямо к сердцу. В придачу Я осчастливил тебя врожденным целомудрием, которое раз и навсегда оградит тебя от гибельной стези.
Последнее, «редкость на знойном востоке» (как выражается Грец <сноска: Генрих Грец (1817–1891) — историк, автор 12-томной «Истории евреев от древнейших времен до настоящего». Сторонник консервативно-раввинистического рационализма, крайне негативно относился к Каббале и попыткам мистического прочтения Пятикнижия (Торы), равно как и хасидизму. Сочувствовал идее колонизации Палестины и поддержке бароном Ротшильдом еврейских переселенцев-виноделов из Румынии. Нами цитируется по изданию «Книжного магазина Шермана», Одесса, 1906 г.>), поддерживалось ночными бдениями на берегу моря, где купание в любое время года чередовалось с молитвенным экстазом. Оттого ли, по другой ли причине, но вопреки словам Эскафы, что «молодые козлы воняют», тело Саббатая благоухало смирной <сноска: Смирна (миро), наряду с золотом и серебром, входившая в число св. даров, сопричтена к атрибутам Спасителя (Мессии) исключительно у христиан.>.
— Нет, розовым маслом из Казанлыка, — не соглашался один из юношей, с которыми Саббатай проводил ночи на море. К тому времени вокруг него образовался кружок из старшеклассников. Они спускались к морю, когда город уже спал, и нагие, при лунном свете, убегавшем по волнам вдаль от берега, совершали омовения, пели, спорили о природе аромата, который источало тело их юного наставника.
— Смирна пахнет смирной.
— Смотря где. Во Франкском городе — да, <сноска: Франкский город — верхний город, населенный христианами. > внизу Смирна смердит.
— Я же говорю, он благоухает, как роза — не как смирна.
Аромат, исходивший от Саббатая, дурманил и его самого. Своего запаха не чувствуешь — а Саббатай остро чувствовал. Это тоже рознило его с прочими.
— Запах изо рта Всевышнего, запах Его дыхания — вот чем пахнет мое тело.
У всех перехватывало дух, когда, закрыв глаза, запрокинув назад голову, он самозабвенно принимался петь псалмы. Как тонкие серпики белков между его веками, сквозил между туч серп молодого месяца. Бывало, что в обличье «Песни песней» возносились Богу испанские романсы — Богу это безразлично, а слушатели не замечали. Они переживали ни с чем не сравнимый экстаз благодати, когда голос, сладостный, как похвала, пел: «Спустившись с горы в долину, повстречал я Месильду, королевскую дочь, выходившую из купальни с мокрыми волосами. Как меч, сверкало лицо ее, брови — стальным полумесяцем, губы — кораллы, тело — молоко».
Саббатай Цви
Практический взгляд на проблемного молодого человека не изменился с семнадцатого века. Сегодня первая мысль: «А у него есть подружка?». В те времена вопрос тоже решался в духе главной заповеди Торы: плодитесь и размножайтесь, и наполняйте землю. Мордехай Цви поспешил женить сына. Но дело ограничилось брачной церемонией, после которой молодой супруг, главный актер в этом спектакле, никак себя не проявил. Подумали: ну, бывает, невеста — «крокодил». Составили «гет» с нейтральной формулировкой: «Невозможность достигнуть поставленной супружеством цели по причине непреодолимого отвращения между супругами». Мордехай повторно женил сына — и снова «крокаидл», так что ли? По крайней мере, так получалось, судя по нулевому результату.
Еврейский Бог троицу не любит — ограничились двумя попытками. Раз уж Шаббтай оказался благочестив не на шутку, то пусть его благочестием надуются паруса судна, снаряженного Мордехаем. Это было правильное решение. Чтоб знали, что благочестию сына отец обязан рядом успешных торговых экспедиций, возвысивших вчерашнего торговца живностью до одного из почтеннейших негоциантов Смирны — или, как сказали бы апологеты бедности, до одного из местных толстосумов.
Все очевидней в Саббатае огонь божественного участия, все больше взглядов устремлено на него, поющего cеренаду под балконом Бога и транспонирующего божественный глагол в числа, из коих выстраиваются новые смыслы, и тогда все сходится, все складывается в единую картину, а в центре ее он, Саббатай Цви — в «Центре Веры Истинной», начальные буквы которой составляют его имя: ЦВИ.
Так продолжалось, пока «лета лжегосподня» 1648, оно же лето 5408 «от сотворения кочерыжки», Саббатай не открылся верным своим. Их было двенадцать, по числу знаков зодиака — восседающим с ними за столом он изображен на титульном листе амстердамского молитвослова 1666 года («Тиккун Саббатая Цви»).
«Тиккун Саббатая Цви», Амстердам 1666 г.
— Знайте, что я послан вам, Израилю, во спасение. И соберу все двенадцать колен во граде Давидовом, на горе Сион, где покоится царь-псалмопевец, ибо я из рода его. И наречетесь Любовники Сиона (Ховевей Цион). Царство я воссоздам не силой оружия, но сладчайшим пением. Музыка, которая прольется на вас, окропит ваши души, и спасетесь ее красотою. Вы — и мир.
И он запел свое бессмертное «бесамемучо» так сладостно, что не только двенадцать учеников его — но и будь их двенадцатью двенадцать, да хоть бы и все сто сорок четыре тысячи, которым обещано спасение — ни один бы не усомнился, и все бы подхватили: «Бесаме, бесаме мучо! Лобзай меня лобзанием уст своих, ибо ласки твои слаще вина. Бесаме, бесаме мучо!» <сноска: Besame, besame mucho — целуй, целуй крепче (исп.).>.
Тогда же, в 5408 году, в синагоге он исхитрился выговорить ЙХВХ — тайное Имя. В день разрушения Храма четыре буквы разбрелись на все четыре стороны: Бог лишился крова. Лишь Спасителю дано воссоединить их — произнеся. И сим восстановится Храм.
Паника. Люди верили всему.
— И ты посмел! — вкричал Эскафа. — Прежде пришествия Мессии!
— Мессия уже пришел, — отвечал Саббатай.
Старый Эскафа проклял ученика, и тот, сопровождаемый ликованием своей свиты, под звуки рога и восклицания «Маран ата!» покинул свою альма матер.
Оставаться в Смирне было небезопасно. Эскафа, следуя логике Каиафы, своего исторического предшественника, искал способа убить самозванца, «но никто не решался наложить на него руку». Саббатай направился в Салоники, город фантазийный, где Каббалу, по словам Саспортоса, <сноска: Саспортас, Яков Аронович (1610 — 1698), убежденный противник саббатианства. Как сказано в «Еврейской Энциклопедии» Брокгауза и Ефрона, «в эпоху всеобщего восторженного увлечения мессианским движением Саббатая Цви С. единственный из европейских вождей еврейства не потерял головы. С. не увлекся восторженными отзывами о мнимом Мессии и чудесах, творимых им. Не встречая никакого сочувствия к своей деятельности, С. неутомимо и упорно преследовал саббатианское движение и отправил многочисленные послания ко всем главным раввинам и вождям общин в Европе, Азии и Африки». Что можно к этому добавить? Кто помнил бы Якова бен Арона Саспортаса, если б не Саббатай Цви, последователей которого и сегодня можно встретить на оживленных перекрестках, у входа в метро и т.п. В тишотках с надписью «Евреи за Христа» они безошибочно определяют среди прохожих потенциального прозелита.> чтили выше Талмуда. Путь Саббатая лежал через Морею. Там о бедном птичнике, каким Мордехая Цви еще многие помнили, рассказывалось с придыханием. Земля слухами полнится: это все его сын, в нем причина чудесного обогащения «нашего Мордке». Саббатая встретили, как Царя Иудейского: «Осанна! Господь наш пришел!» Если так будет и дальше, он без труда убедит салоникских каббалистов в своем избранничестве. Все же сходится.
В Салониках Саббатай при большом стечении «гостей» сыграл свадьбу. Его невестой была Тора. Свитком под фатою семь раз обнесли жениха, который потом заключил ее в свои объятья и, откинув фату, поцеловал. Были произнесены семь «брахот» (бенедикций), разбит бокал (в память о разрушенном Храме) и уплачен выкуп (могар) в размере пятнадцати кошельков. Приблизительно те же пятьдесят тысяч, что заплатил Хаим за Сарру Аронсон. Тогда считали на кошельки, а не на баржи.
Иной харизматический вождь маскирует неудобопроизносимую причину своего безбрачия метафорой брачного союза с нацией, с революцией. Саббатай инсценировал ту же метафору, но не с целью «закрыть тему» — опустить завесу над святая святых его жизни: мол женат на Торе, и бастэ! Грец пишет: «Каббалистически это означало, что Тора, дочь Неба, должна была вступить в нераздельный союз с Мессиею, сыном Неба или Эйн-Соф’а (Бесконечного). Но эта сцена не понравилась рассудительным раввинам Салоник, и они добились изгнания Саббатая из этого города». (Гершом Шолем, в отличие от Греца, любит «смиренного смельчака», который «стремится передать этим (шутовской «свадьбой» — Л.Г.) вечный и неразрывный любовный союз между Мессией и Торой».)
Осмелюсь возразить. «Каббалистически» это означало другое: Саббатай женат на Боге. Познав свою супругу (Тору), он свершил акт богопознания, исполненный мистической перверсии: Бог (ЙХВХ) есть Святая Царица (Малкат Акодеш), которой имманентна Шахина <сноска: Ср. официальное обращение к профессору-мужчине в Лейпцигском университете «господин профессорша» (Herr Professorin). Это каббала чистой воды, а не издержки политкорректности, как многие склонны думать.>. Касательно же салоникского раввината (санхедрина), то местные законоучители как раз были под впечатлением и самого действа, и всеобщего энтузиазма, с каким толпа встречала поющего Мессию, и размера выкупа, который предстояло истратить на благие дела. И все бы у них сладилось, если б не одно обстоятельство: пожертвования испокон веков распределяет хахам местной португизской синагоги, и выкуп — «пятнадцать кошельков» — следовало передать ему. А Саббатай вдруг начал по-царски раздавать деньги — всем без разбору, кто под руку подвернется. Руководство общины пришло в ярость.
«Не бывало и не видано было подобного сему от дня исшествия сынов Израилевых из земли Египетской до наших дней», — этими словами (Суд., XIX, 30) начинались письма, которые шли из Салоник мощным потоком во все общины.
В Смирне Иосиф Эскафа, требовавший головы Саббатая, тоже не сидел сложа руки — писал повсюду: стращал, увещевал. А бывший его ученик, где б ни появлялся, пленял сердца. Сотни слушателей подпевали ему: «Влеки меня, мы побежим за тобою». В воздухе витало: «Геула!» (избавление). Встречаясь, люди приветствовали друг друга:
— Геула.
И в ответ:
— Глаза твои голубиные.
«Въезд в Иерусалим» свершался им не единожды — здесь «въезд в Иерусалим» надо понимать расширительно. Это только у Хесускристо скоро сказка сказывается. А у Саббатая между кощунственным возглашением Имени (1648) и анафемой прошло целых три года. Все время он продолжал жить с отцом и братьями, ходить в синагогу, прирастать приверженцами. Но в 1651 году преданный «полной и окончательной анафеме» (большому херему), Саббатай покидает Смирну — изгнанником в ранге посла <сноска: «Посол»,(«чауш», тюрк.) — общепринятый эвфемизм для слова «изгнанник», в Турции презрительного. Среди белоэмигрантов в Константинополе ходила шутка: «Мы не в изгнании, мы в послании», авторство которой впоследствии приписывали себе как З.Гиппиус, так и Н.Берберова. >.
Когда, путешествуя, за месяц успеваешь побывать в пяти, шести, десяти городах, забываешь, что такая скорость передвижения людям не всегда была свойственна. Прежним поколениям это напомнило бы стремительный бросок азиатских армий под командованием великих полководцев: ворвались в город, три дня на разграбление — и дальше.
В Морее Саббатай провел три месяца. В Салониках прожил несколько лет с перерывами. В Каире два года, там его с распростертыми объятиями принял Рафаэль Халеби (Алеппский), каббалист-филантроп, за столом у которого «ежедневно обедало пятьдесят раввинов». Халеби носил титул цараф-паши (генерального казначея), держал на откупе всю податную систему пашалыка и ждал скорого прихода Мессии. Под драгоценными одеждами — днем и ночью власяница. Как объяснил один из пятидесяти каббалистов, кормившихся от его щедрот, это полезно для здоровья, улучшает кровообращение.
Торжественно «въезжать в Иерусалим» — понимай, Константинополь — за истекшие пятнадцать лет Саббатаю доводилось не раз и не два. Это там он смастерил колыбель для снулой рыбы, которую качал и напевал: «Спи, моя рыбка, усни». («В Константинополе, — цитирует Грец Саспортаса, — возился с рыбой, уложенною им в колыбель, при этом уверял, что Израиль будет освобожден под зодиакальным знаком рыбы».) «Колыбельная рыбки» имела сногсшибательный успех, и он часто ее исполнял. Иногда начинал дирижировать публикой, чтобы та хором подхватывала: «Рыбки уснули в пруду».
Однажды к нему кто-то протиснулся, протянул какой-то предмет, и спустя мгновение этого человека засосала толпа. Предмет оказался кожаным футляром для хранения свитков (мегилот), внутри был скрученный трубкой засаленный пергамент без привычного штырька. Явно древний манускрипт, поскольку содержал пророчество, а пророки жили в древности.
«И я, Авраам, <сноска: Пер. З.Рубашева.> после того, как уединялся в течение целого года, предавался созерцанию великого крокодила, наполняющего собою реку Египетскую, и размышлял, когда наступит чудесный конец, и я услышал голос моего друга: и родится сын у Мордехая Цви в 5386 г., и назовут его Саббатай Цви, и он победит великого крокодила и лишит силы змею лютую. Он и есть истинный Мессия. Воевать он будет не силою рук человеческих, но пока не вознесется река. Его царство будет вечным, и кроме него нет избавителя у Израиля. Встань на ноги и услышь про силу сего человека, хотя он с виду слабый и исхудалый. Но карлик величиной с локоть перевернет с корнем гигантскую гору. А он любим мною, он мил мне и он будет восседать на престоле моем. И этот человек, о котором я говорил тебе, будет много трудиться над познанием Бога, и о нем пророчествовал Хабакук (Аввакум), что он ЦВИ, что значит Центр Веры Истинной».
Кем был неизвестный, снабдивший Саббатая мессианским патентом? Ангелом или существом адамическим? То был Авраам Яхини, константинопольский проповедник, возвестивший скорый приход Мессии. Яхини был искусным переписчиком, истлевших от времени страниц навидался на своем веку. (Сохранились — если только не погибли во Вторую мировую войну — копии со старинных рукописей, которые он снимал для коллекционера из Лейдена, христианина, по имени Вернер.) Яхини владел даром слова, как устного, так и письменного. (Перечень оригинальных его сочинений опускаем.) Принимал ли он в лице Саббатая желаемое за действительное? Грец не исключает, что за этим стояло «корыстолюбие, склонность к мистификации». Залман Рубашев идет дальше, развивает мысль Греца в конспирологическом русле. Что ж, президенту Израиля лучше знать <сноска: Залман Рубашёв (Залман Шазар) — род. в 1889 г. в Минской губ. Обучаясь на Высших Курсах Востоковедения в Санкт-Петербурге, сотрудничал в «Еврейской энциклопедии» Брокгауза и Ефрона. Третий президент Израиля.>. «К чисто каббалистическому мессианству был примешан момент политический: некоторым близким ко двору евреям казалось, что при данном политическом положении можно было бы, при известной организации евреев, действительно кое-чего достигнуть. Другие, сами не верующие, но знавшие про мессианские ожидания христиан, считали, что настроение последних может быть при удачном стечении обстоятельств использовано в интересах евреев» — бесконечные «при… при… при…».
С Авраамом Яхини Саббатай еще сблизится. Будут вместе до конца — до тех пор, покуда Мессия сам себя не загонит в угол. Множество городов устраивало Саббатаю восторженные встречи, включая Иерусалим земной, реальный, куда он впервые попадает не то из Каира через Газу, не то морем через Яффу. Лишь Смирны, своего родного города, избегал. Хесускристо тоже избегал Назарета, где его столкнули со скалы и он чудом спасся (произошло чудо в прямом значении слова «чудо»). Правда, тогда были другие времена, другие нравы. Мы, слава Богу, в XVII веке, к тому же в Оттоманской империи, а не где-нибудь на Львивщине.
В лето 5408, когда каббалисты ожидали великих потрясений, расходясь в своих расчетах на восемнадцать лет с христианскими звездочетами, — когда в скинии собрания Саббатай громогласно произнес Имя и пошепту открылся ученикам, — в лето лжегосподне 1648 в восточном Приднепровье вспыхнуло восстание, заклейменное в еврейской памяти страшным словом «Хмельничина». Переяслав, Пирятин, Лохвиц, Лубны, Тульчин, Немиров — где двадцатого дня месяца сивана было вырезано шесть тысяч евреев (пост двадцатого сивана). Кто не погиб, тот бежал, куда глаза глядят. Иным посчастливилось попасть в плен к татарам, воевавшим на стороне казаков. Татары продавали пленников в Турцию, а там их выкупали единоверцы, как то предписывал закон: «Кто-нибудь из братьев его должен выкупить его» (Лев. XXV, 48).
Разгромив польских гусар под Пилявцами, казачьи сотни с криком «Алла акбар» <сноска: Военная хитрость с целью подтвердить показания «засланного казачка»: якобы к ним на подмогу прибыло сорок тысяч татар. В действительности татарской конницы было в десять раз меньше.> преследовали их до стен Львова, который, однако, взять не смогли. Татары, сражавшиеся в их рядах, вероломно вернулись в Крым.
Еврейские сироты находили убежище в монастырях, это повторится в 1940-м. На глазах у семилетней Сарры, спрятавшейся на чердаке, казаки вырезали всю ее семью. По чистой случайности
Удалой казацкий меч
Не слизнул головку с плеч
— вместо чего эту головку омыла животворящая влага купели. Рана не закрылась, нанесенная хоть и в раннем, но сознательном возрасте. А уж как ее посыпали солью, об этом можно догадываться, зная сестриц во Христе. Семнадцатилетней, значит как бы десятиклассницей, Сарра бежит из монастыря. К тому времени уже пять лет как Хмельницкий отдал себя под защиту царя Алексея Михайловича. («Навеки с Москвой. 1654 год». Картина маслом. Художник — лауреат Сталинской премии первой степени М.И.Хмелько. Помню набор цветных карандашей с этой картиной на коробке. К трехсотлетию Переяславской рады.)
Однажды утром на еврейском кладбище в Жолкеве нашли прижавшуюся к могильной плите необыкновенной красоты девушку. Она была в одной рубашке, дрожала от холода, руки и грудь в царапинах. Сказалась еврейской сиротою, выросшей при монастыре. Ночью призрак отца схватил ее и перенес сюда: вот следы от его когтей. («Повидимому, она выучилась в монастыре искусству наносить себе ранки», — пишет Грец. И продолжает: «Монастырская обстановка вызывала и поддерживала в ней фантастические грезы и дала ее уму и сердцу эксцентрическое направление».)
Даром что времена наступили, по известному выражению, «сравнительно вегетерьянские»: казаков крепко прищучили под Берестечком, Ян Казимир позволил «новоправославным» исповедовать свою исконную веру. Все равно жолкевская община предпочитала жить по неписаным законам. Беглянку из монастыря переправили от греха подальше — с противоположным, правда, результатом. «Из своей красоты Сарра сделала безнравственное употребление». Амстердам, Франкфурт-на-Майне, Ливорно — маршрут ее европейских гастролей.
У голландцев есть обыкновение, которое приводило в замешательство их угнетателей — надменных солдат герцога Альбы. На людях важные, как павы, а дóма всегда за плотно закрытыми ставнями, испанцы не понимали: как можно не таиться от посторонних взглядов? В Гаарлеме или в Дельфте любой прохожий мог видеть, что происходит по вечерам за освещенным окном нижнего этажа. Вот хозяйка читает письмо, на ней опушенная по краям и в проймах кофта без рукавов. А вот музыкальный дуэт: она за спинетом, у него в руках скрипка. Там учат молодого человека уму-разуму, разложив его на коленях, как плед. Рев. В этом окне дама склонилась над пяльцами. И в этом — тоже с шитьем в руках, в покойном кресле, в атласном платье. Еще одна! Ее лицо сверкало, как меч, брови — стальным полумесяцем, губы — кораллы, тело — молоко.
Как и все — от синдиков в отложных белых воротничках до продрогшего старика перед жаровней — Сарра не обращает внимания на зевак, глазеющих на нее, как в картинной галерее. Обычно это иностранцы, которых забросило сюда — кого любопытство, кого нужда. А кто по торговому делу, как этот контрабандист с люггера «Богородица ветров».
«Бенц! Бенц!» — утешно бьют часы на Вестеркерке, особенно когда играешь в прятки на чердаке. Так было и так будет — и в 1648 году, и в 1944-м.
Контрабандист показал пальцем на себя, затем на ту, которая ему приглянулась. Сарра встала и взошла в полумрак своей кельи. Страж, прохаживавшийся вдоль противоположной стены в угрожающе надвинутой на глаза шляпе, достал из-под плаща связку ключей и открыл дверь — а мог бы тем же движением достать пистолетто и открыть дверцу кареты на большой дороге.
— Оплата труда сдельная.
Тянуло сыростью, раздеваться было хлопотно и зябко. Сарра налила гостю зелена вина — винью вердe, которое любили португезы. (Избавим читателя от малоаппетиного зрелища, как мы избавили его от списка сочинений Авраама Яхини.)
— Как тебя зовут?
— Франсуаза… но ты — ты не здешний, хотя еврей.
— И как ты догадалась, что еврей? Интересно послушать.
— Но ты приезжий… — повторила она.
— По-твоему, евреи только в Амстердаме живут? Мои деньги ничем не хуже их денег.
— Откуда ты? Рэд йидиш?
— Ну и ну! Ай да Франсуаза! А ты, сестренка, откуда? Такую ашейненке только в Польше встретишь. Тебе здесь не место. Меть повыше.
— Меня отсюда скоро заберут.
— Кто?
— Мой жених.
— Ты ему уже написала, где тебя искать?
— Он и так знает.
— Парень не промах. Зачем чужого Шломчика кормить, когда можно на себя трудиться.
— Тебе со мной приятно?
— Очень. Франсуаза, как тебя зовут?
— Саррой.
— Сарочка… Ты красивая девочка, Сарэлэ, а тут темно.
— Хочешь, зажгу лампу?
— Давай… Очень красивая. Разденься, явись во всей красе…
(«Воротики недолгой паузы» — цитата.)
— Будь я твоим женихом, я бы дорого брал за свою ревность. А тебе еще долго его ждать?
— Это тайна. Я знаю только, что он в пути (у бэдэ´рэх).
— Он что, Машиах? (На вопрос, когда придет Мессия, отвечают: у бэдэ´рэх — он в пути.)
— Да. Я невеста Машиаха.
— Это тебе во сне приснилось? Или нагадали?
— Това нагадала.
— Кто эта Това?
— Росли вместе. «Тебя ждет мессианский брак. А до того будешь нэкевá (дырка). Которая невеста Царя Иудейского — та нэкевá». У Товы все сбывается. Даже сестры втихаря прибегали.
— Чьи сестры?
— Ну, которые в монастыре, в Жолкеве.
— Ты из Жолкева? Где ты там жила?
— Пшед казацев? Коло брами жидивски, первший дом.
— Твоего тату Фроим-Фишель звали?
— Так.
— Сарочка, я Срульке, твой братик. Не узнаешь? Забыла?
Единоутробная плоть! Они схватились, не помня себя от счастья.
— Сарочка, жизнь моя! (Хайсл!) Ты спаслась!
— Я забралась на чердак к Юзефовичу <Исрóэль Юзефович — фактор гетмана Станислава Жолкевского. По легенде его красавицу-внучку обвенчали с казаком. На пиру невеста уверила веселого и хмельного жениха, что умеет заговаривать пули и в доказательство предложила выстрелить ей в грудь, предпочитая смерть позору.>. А ты?
— А я был в обороне (ин хагóнэ). Потом мы ушли с поляками.
— Срульке…
— Что, моя родная?
— Бесаме мучо… кись… кись мир…
Они еще долго лежали, обнявшись, и не могли нацеловаться. Страж заподозрил неладное. Кричит снизу:
— Франсуаза! Все нормально? (Голос Франсуазы: «Все нормально, папаша».) Со счету не сбейся, — и закрыл дверь.
— Я тебя отсюда вызволю.
— Ты не можешь, только он.
— Он меня прислал, это же ясно.
«Вызволить» — подходящее слово. Самовольно изображению не уйти («в самоволку»), оно в рабстве у холста. «Девушку в окне» («Франсуазу из Марселя») либо покупают, либо похищают. Сошлись бы на малом — полутора кошельках, может быть. Но зачем платить, раз можно украсть? Контрабандист с «Пресвятой Девы Ветров» в этом случае дважды не подумает.
Исраэль Жолквер (такое теперь у него имя) подкараулил Сарру, когда брутальный страж сопровождал ее к одному тачечнику — не волочить же тачечника к ней, да еще по ступенькам поднимать и спускать. На бегу Срульке толкнул плечом провожатого. Всплеск воды — и у Сарры сменился попутчик.
— Отнеси письмо по этому адресу, там все прописано.
Вот она уже в Ливорно (via Frankfurt). Город вполне оправдывал репутацию самого уродливого на лигурийском побережье — словно возведен в память о чужом разрушенном Храме. Да и такой ли он здесь чужой? Ливорно — настоящий Ноев ковчег в преддверии заслуженного светопреставления. Гавань пестрела от разноплеменных представителей человеческой расы. Герцог, не в пример Ною, принимал всех. Маранов сюда хлынуло видимо-невидимо, главным образом из Порту. Каждого второго в общине звали Раппопорт — рабби из Порту. Жолкверов, к примеру, не было ни одного. Жолкевских бишь. Из Жолкева. Зато взимался особый налог в пользу польских братьев, чему ливорнцы сами же умилялись: вот мы какие, вот в чем секрет нашего преуспеяния. Никаких тебе преследований, никаких тебе ограничений, свое судопроизводство (за исключением дел, по которым выносились смертные приговоры). «Христиане под нас подстраиваются и волей-неволей соблюдают субботу», — похвалялись евреи Ливорно перед единоверцами из Германии.
Польской уроженке, пережившей хмельничину часто приходилось выступать в собраниях. Сарра пользуется неизменным успехом у слушателей. Кому-то из них уже виделась роль чичисбея при жене Мессии — что она ею станет, сомнений не было: ее красота тому порукой. «Сарра говорила, что предназначена для Мессии и не имеет права выходить замуж, но ей дозволено удовлетворять свои половые вожделения вне брака». По крайней мере, Грецу это известно «из благонадежных источников».
Сколь достоверны случаи инцеста по неведению — или это не более, чем бродячий сюжет во все времена у всех народов? Здесь «достоверных источников» быть не может. И у Мопассана и у Толстого (соответственно «В порту» и «Франсуаза») это скорее дань фольклору — матросский анекдот, передававшийся из уст в уста. Кошмар инцеста, о котором узнаёшь постфактум, не убедителен. Откуда задним числом взяться чувству, формирующемуся годами внутрисемейного быта? Для Сарры и Срульке их кровное родство умозрительно и становится лишь крепче через кровосмешение.
Как бы там ни было, рассуждения эти — в пользу бедных, «в пользу наших польских братьев». Об Исраэле Жолквере, Саррином брате, которого она «повстречала в Амстердаме», больше упоминаний нет, точнее, нам они неведомы. Возможно, Сарра, имевшая влиятельных покровителей, отплатила ему сторицей, и радость редких встреч усиливалась нежностями, недопустимыми между братом и сестрой. Но возможно, что люггер «Богородица ветров» был потоплен судами английской береговой охраны или взят на абордаж в Тирренском море.
По Ливорно поползли слухи: приход Мессии свершился. Это признал в Каире цафар-паша, знаменитый своим аскетизмом, особенно на фоне роскоши, в которой должен был купаться. И это признали пятьдесят знаменитых каббалистов, ежедневно у него столовавшихся — так меломан-любитель с трепетом принимает в своем замке прославленного виртуоза, а тут их целых пятьдесят.
Саббатай покорил своим пением Каир, влюбил в себя цафар-пашу. Сразу из Каира посыпались письма, в которых мудрецы Торы, не жалея лучезарных красок, расписывали, каково это — лицезреть Машиаха. Другие мудрецы это читали, обсуждали, волновались. Алеппо, Дамаск, Иерусалим жили этой новостью. Но прежде всего ею жила Центральная Европа: бедствовавшие ашкеназийские общины Германии и Польши, иссушенные жаркой тысячелетней мечтой о Геуле, готовы были вспыхнуть, как от искры.
Эхом этих новостей отозвалось в Каире, что Сарра, проживающая в Ливорно, красоты баснословной, которую Господь Сил вырвал из когтей Хмельницкого (на ее теле остались царапины, чему немало свидетелей), обручена Царю Иудейскому, ибо есть истинное дитя чуда (вундеркинд).
Моисей Пинейро, прозванный Де Ливорно, из первых еще, самых верных апостолов Саббатая Цви, не скрыл от учителя, что в Амстердаме Сарра была publicque Vrowe (публичная женщина — голландск.). «Но, рабби, заклинаю взглянуть на нее. Стоит лишь ее увидеть и заговорить с ней, как исчезает любое сомнение в ее святом предназначении». — «Зонá? — казалось, Саббатая это не только не смутило, но и обрадовало. — Любовью блудницы жив Господь. Кого Он повелел Осии, пророку своему, взять в жены? Блудницу. Вот говорят: грязь. Но с приходом Жениха нет чистого и нечистого, ни в человеке, ни в пище. Все дается в радость, и всякий пост будет отменен».
Он запел свой любимый романс о Месильде, королевской дочери. С первым же морденто (всхлипом) смерть делалась желанной и хотелось взглянуть в лице ея, сверкавшее, как меч, и на стальной полумесяц бровей, а губы у ней — алая лента, а тело — молоко…
C нарочным Сарре было доставлено письмо из Каира. Мессия изъявлял желание сочетаться с ней мессианским браком. Заслуживает упоминания, как это произошло. Был второй день праздника Кущей. Сарра возлежала на подушках под навесом из лиственницы, осыпавшейся на блюдо со сластями, собственноручно ею сваренными по польскому рецепту. Налипшую на мед хвою щелчком не устранишь, как пылинку с воротника. Накладывая гостю «тейглах» (ее фирменное блюдо), Сарра сперва двумя ноготками, как пинцетом, удалила случайную зеленую иголку.
— К вам иноземец, синьора — доложила Радка.
Нарочный в восточном платье подал письмо со словами, что ему приказано ждать ответа. Облизавши пальчики, Сарра сломала печать и близоруко скользнула по написанному.
— Ну, читай же, — с нетерпеньем сказала она, передавая письмо сотрапезовавшему с нею. — Читай скорей, душа услаждается через ухо.
Это был стих из «Песни песней»:
— «О, ты прекрасна, возлюбленная, глаза твои голубиные. Мед и молоко под языком твоим…»
Сарра снова облизнула пальчики, потому что угостила посланца сваренным в меду колобком: «Поешь с дороги». И прежде, чем тот прожевал, извлекла из-за корсажа запечатанный листок. Ответ был написан заранее. Всего три слова, тоже из «Песни песней»: «Сердце мое бодрствует». (Всякому, кто читал Теккерея, кто еще не забыл Россини, приходит на память: «Un biglietto?».)
Из Каира шлют быстроходный корабль. Еврейский Ливорно затаил дыхание, когда мессианская невеста в сопровождении Моисея Пинейро взошла на него. Не только евреи, язычники тоже столпились у причала. В сердцах шаббатних гоев <сноска: Шаббатний гой — то же, что «шабэс-гой», нееврей, услугами которого пользуются религиозные евреи по субботам, дабы самим не нарушать предписания субботнего покоя.> трепетало огненной цифирью: «1666».
В каюте она нашла сундук, полный нарядов и золотых украшений. Царская невеста пожирает их горящими глазами. При деятельном участии Пинейро Сарра перемерила весь гардероб. Ей нет нужды настраиваться в тон «романтическому распутству», <сноска: Так охарактеризовал Грец атмосферу вокруг Саббатая Цви.> она его камертон.
«Не было человека счастливее Рафаэля Халеби (цафар-паши), когда в доме его Мессия обрел жену свою», — на мгновение Грец обрел перо Башевиса-Зингера. Признаться, некоторые аспекты духовного брака оставляют нам много вопросов. В отличие от Царя Персидского, Царь Иудейский не простер к ней золотой скипетр (Есф. V, 2), как не простер его и к двум своим женам своей юности. Утверждать, что между ними установились отношения брата и сестры рисковано в свете произошедшего у Сарры с братом. Поэтому выразимся так: своим целомудрием Искупитель искупал недостаток оного целомудрия у мистической своей супруги, как если б позабыл им же сказанное: «Я запрещаю вам запрещать. С наступлением царства моего любое нечестие превратится в благочестие, то и это станут одним и тем же, и свет пожрет тьму».
Лишь однажды кто-то, «пряча лицо» (т.е. анонимный доноситель, это было еще во времена совместных ночных омовений в смирненской бухте), вопрошающе скривился: педерастия? Но больше таких подозрений не высказывалось никем, и даже в мыслях такого не было, как не бывало в мыслях приписать это Хесускристо с учениками, по крайней мере, мы про такое не слышали.
Сарра искусно пользовалась формулой «то и это одно и то же» и мессианскую жену представляла настолько успешно, насколько был успешен Саббатай в роли Мессии. А сколь часто лишь она одна бывала ему опорой и поддержкой.
— В твоих силах всё, Господи, супруг мой, — говорила она ему в такие дни. — Всё, кроме одного: ты лишен блаженства лицезреть себя, осененного Шахиной. Иначе ты бы понял, как велика твоя власть над нами. Глядись в зеркало нашего восхищения, супруг мой. Оно тебя не обманет.
Она стояла совершенно нагая между ним и зеркалом, поочередно глядя то на него, то на свое отражение.
— Саббатай Цви, — продолжала она, — Несокрушимый Израилев! Вера в тебя сильней тебя, черпай в ней силы. О, когда б ты увидел себя нашими глазами, ты бы зажмурился, как мы. Ты, как золото, горишь на солнце. Скажи, Мессия, супруг мой, долго ли будем мы еще поститься и лить слезы в день твоего Рождества? Отмени пост девятого аба, и ты испытаешь всю силу любви к тебе.
— Остерегись испытывать любящих тебя, рабби, — вмешался Моисей Пинейро, присутствовавший при этом. — Святая Царица (Малкат Акодеш) думает, что в любви к тебе всякое сердце сердцу брат. Это не так. Сердце Натана из Газы не брат нашим сердцам. Не дай скорпиону ужалить тебя — не отменяй пост девятого аба.
— Моисей, кто он, этот Натан из Газы? — спросила Сарра.
Перейро подобрал с ковра пеньюар и почтительно накрыл им Сарру.
— Он не стоит твоего вопроса, царица.
Саббатай, до того безмолствовавший, произнес:
— Вопрос, оставленный без ответа, Де Ливорно, загноится. У царицы кожа, как небо над Иерусалимом в день девятый аба. Слушай же, Сарра! Натан Газати жаждет уверовать в меня, но не имеет на это сил. Он силен в Торе, но слаб телом и духом мелок. Когда он говорит обо мне, пена выступает на его устах, как в припадке падучей. Хорошо бы употребить его бешенство во благо, как поток Дан, вращающий мельничное колесо. Но он все делает назло себе. Все льет слезы по разрушенном Храме. Уверься он, что пророчество о Храме сбылось, тотчас оставил бы свою одноглазую жену. Но чем сватать его, не проще ли одному ее глазу сосватать другой? У Иехезкеля их полные колеса, он поделится (Иез. I, 15 — 21).
Их встреча произошла в Газе, на пути Саббатая в Иерусалим. Натан был достаточно богат, чтобы не зависеть от тех, чья благотворительность зиждется на принципе «око за око»: за то, что я тебя угощаю, славословь меня, славословь, что мочи есть. Незадолго до сего — точнее, накануне — Натанов мир перевернулся с ног на голову. Натан копал все глубже и глубже, уходя с головою в священный текст, а между тем его работник («лукавый раб и ленивый») выкопал в поле глиняный сосуд (амфору), в котором хранился полуистлевший свиток.
«И я, Авраам, после того, как уединялся в течение целого года, предавался созерцанию великого крокодила, наполняющего собою реку Египетскую, и размышлял, когда наступит чудесный конец, и я услышал голос моего друга: и родится сын у Мордехая Цви в 5386 г., и назовут его Саббатай Цви, и он победит великого крокодила и лишит силы змею лютую. Он и есть истинный Мессия».
Так всегда бывает: один копает, копает — а выкопал другой. Хотя трудно представить себе, что Натан Газати сам «выкопал из земли часть древней рукописи, свидетельствовавшей о мессианстве Цви». Экзальтированный, изнуренный молитвой, охваченный видениями двадцатилетний каббалист — да-да, Натан был юн — с заступом в поле. «Он был бледен, худ, с суровыми чертами лица, с слезящимися глазами, лыс, кривобок и крайне невзрачен» — в таком порядке расположил ступени его внешней непрезентабельности на словесном портрете некий соотечественник Рембрандта.
А вот что пишет Грец: «Ближе к истине противоположное (т.е. противоположное утверждению, что Натан откопал рукопись самостоятельно). Саббатай же и подсунул Натану Газати фальшивый документ…». Не вижу разницы. Почему найти амфору у себя в огороде — это «противоположное»? Это и есть подсунуть — неважно, сам ли Натан копал, или было заплачено «лукавому рабу и ленивому».
Увидав на следующий день Саббатая — в царских одеждах, сходящим с верблюда по спинам слуг, — Натан возопил: «Маран ата! Господь наш пришел!» Он распростерся перед тем, кого отвергал еще вчера со всем упорством тщедушного человечка. Теперь стало ясно, что обломки Храма, о которые он ломал ногти, лишь служили оправданием его, Натанова, уродства.
На другом верблюде, тоже убранном коврами, восседала Сарра — «писаной красоты». Животное опускается на колени, и она сходит. Совершенно библейская сцена.
— Сарра…
Скособоченный юный мистик ощущает присутствие Шахины.
Кем станет он в эпоху третьего Храма? Газати чувствует, как спина его распрямляется, «а у тебя, жена моя одноглазая, Богом мне данная, вместо грязной повязки глаза голубиные под кудрями».
В штабе Саббатая Натан Газати был за Элияу-анави. Катался по земле, выкатив белые бёльма. И пророчествовал, пророчествовал, пророчествовал. Людям уже мерещилась колесница, на которой Газати живым вознесется на небо.
Каждое слово воплощенного Элияу-анави (Ильи-пророка — за кого легковерные иудеи некогда приняли Иоанна Предтечу) было запротоколировано. Канцелярией Машиаха ведал некто Самуэль Примо — «Иерусалимец» (Ерушальми). Он был письмоводителем, хронистом, тайным госсекретарем. «Он один оставался трезвым и указывал безумным направление и цель… Кажется, он более сам пользовался Мессией, чем служил ему… Этот человек достиг высот в искусстве придавать ничтожным вещам официально серьезный характер и посредством цветов красноречия возводить это мессианское надувательство в степень мирового события» (Грец).
— В будущем году, — говорил Газати (а Ерушальми стенографировал и потом слал во все пределы), — Мессия покорит султана.
Предположительно не силой оружия, придя под стены Константинополя во главе несметного войска, а своим пением. И куда бы, в какую страну ни лежал путь Мессии, плененный им султан будет влачиться следом, лишь с виду «Повелитель Блистательной Порты, Сын Мухаммеда, Брат Луны и Солнца, Внук Аллаха, Неотступный Хранитель Гроба Господня, Надежда и Утешение Мусульман, Устрашитель и Великий Защитник Христиан». И проч. и проч.
«Через год и несколько месяцев, — записал Самуэль Примо-Ерушальми со слов Газати, — Царь Иудейский непременно обратит в свое подданство султана и будет возить его повсюду за собой как пленника; но не лишит его правительственной власти до тех пор, пока не покорит без пролития крови и остальные народы — только с Германиею как враждебною евреям поведет он войну оружием». Здесь надобно помнить, что XVII век для Германии это Тридцатилетняя война: из двенадцати миллионов жителей в живых осталось четыре миллиона. Что же говорить о тамошних еврейских общинах, ставших козлом искупления всех немецких грехов и всех немецких несчастий. (Грец «знал не хуже нашего» — вó сто крат лучше, конечно! — чем был семнадцатый век для Германии и ее евреев, тем не менее с какой брезгливой миной он, гордый своим еврейским «германством», воспроизвел этот, в его глазах опровергнутый временем, приговор своей стране, справедливо считающейся оплотом цивилизации.)
Идея триумфального возвращения в Смирну принадлежала Самуэлю Примо. «Нет пророка в своем отечестве» (эйн нави беиро). «Нет» может указывать и на физическое отстутствие: не оказалось на месте, а не то, что вообще не бывает. Не важно, кто кем отвергнут, пророк ли своими соотчичами, помнившими его писклявым и голоштанным, соотчичи ли пророком по причине досконального знания их пороков и полного отсутствия иллюзий на их счет. Или просто хочется в большой мир. Сколько можно прозябать в Иерусалиме. (Или в Назарете.) В Константинополь! В Смирну! На простор морской волны!
— Шахина оставила Иерусалим, — сказал Ерушальми.
За эти три года — сейчас 1665-й, а Саббатай прибыл сюда по рассчетам большинства его биографов в 1662-м — восторгов поубавилось, врагов прибавилось. Остается только гадать, своей ли волей Саббатай распрощался с Иерусалимом, или, как в Салониках, ему указали на дверь.
Газати ревновал Сарру — не к Мессии, а ко всем мужам иудейским, ко всем обрезанцам, заступившим место Царя в ее сердце. Это он, Натан, должен был по справедливости доставить Сарру из Ливорно в Каир — не Моисей Пинейро. Это он при виде ее, спешившейся с верблюда, испытал близость Шахины, острую до умопомрачения. Это он, Газати, предсказал, что покорив сперва султана, а следом и все царства, Мессия на крыльях песни перенесется в страну зыбучих песков. Там, на берегах Самбатиона, соединится он с дочерью Моисея, а Сарра станет рабыней.
— А я и есть раба Царя Иудейского, — сказала Сарра, которая была на голову выше невзрачного пророка. Особенно это бросалось в глаза, когда они стояли близко друг от друга, как сейчас. — Я раба Царя, гляди, — она опустилась на колени перед Саббатаем, распустила волосы и так изогнула свой стан, что щекою коснулась его стопы, превратившись в жену-мироносицу.
Тут Самуэля Примо и посетила мысль, достойная госсекретаря при дворе Машиаха: «Есть пророк в своем отечестве» (йеш нави беиро) — слова, с которыми встретит Мессию его родной город.
К тому времени старый Эскафа, проклявший своего ученика, упокоился на лоне Авраамовом, а над саббатианофобскими памфлетами, скрепленными «буллой» гамбургского раввината, <сноска: Яков Саспортас, исполнявший должность хахама португизской общины в Лондоне, перебирается в Гамбург с началом лондонской чумы.> клевала носом пара-другая склеротических старцев в раввинских коллегиях. Тогда как неистовый мистификатор Авраам Яхини или припадочный проповедник Газати обращались к толпе перед синагогой. Евреи ничем не лучше язычников. Авторитет учителя, бывший краеугольным камнем иудаизма, бессилен против уличного зазывалы.
Ерушальми использовал оптический эффект. Снабдил линзами надежды нищую ашкеназийскую периферию: искрошенные казаками польские местечки, пылающие синагоги Кельна и Нюрнберга. И уже через них, отраженно, воспламенил еврейские общины в землях благодатного полумесяца.
«От окраины к центру», от городка Броды, где плясали и пели: «Жинка Бозка, крулева Польска», прознав, что мессианская супруга из «наших», эстафета пронеслась до Константинополя — как по бикфордову шнуру.
Большой взрыв!.. Ибо вот Я творю новое небо и новую землю, и о прежних уже не нет памяти, и не придут они на сердце. Ибо Я творю Иерусалим. В нем не услышится больше плача. И не будет таких, кто не достигал бы полноты дней своих, а столетний будет умирать юношею. И не будете трудиться напрасно и рождать детей на гóре. И прежде, чем воззовете, Я отвечу. И прежде, чем скажете, Я услышу. Волк и ягненок будут пастись вместе, и лев будет есть солому, а змей жалом вонзаться в прах. И нет от них ни зла, ни вреда на Моей святой горе (Исайя, LXV, 17 — 25).
Вспыхнули предрасположенные к числовой магии Салоники. Это в Салониках буквы — живые существа, тараканами вдруг разбегающиеся (и пустеет электронная страница). «Он, что ли, вправду был Мессией, тот изгнанный Саббатай?» — вопрошали Салоники. Паника на бирже знакомств. За один день в Салониках было сыграно семьсот свадеб детей. Нужно как можно скорей реализовать неиспользованные души. Женихов и невест, неполовозрелых, дозреют в дороге, мамы разбили на пары и всех скопом — под хупу: плодитесь, размножайтесь, наполняйте собою землю.
Смирна! Сбегавшая с горы к морю ради ночных омовений, благоуханная, как тело Саббатая, который плоть от плоти ее. Он не был там с пятьдесят первого года. Богобратья Иосеф и Эли входили в комитет по встрече. Они так и называли друг друга: «Богобрат».
— Скажи, богобрат, сколько, по-твоему, пальмовых ветвей надо заготовить, чтобы хватило на всех, кто выстроится вдоль дороги?
— Это будут по большей части женщины, богобрат. Как учит опыт, мужчины держат на плечах детей, чтоб увидели Спасителя.
Они же организовали сбор пожертвований и сами, первые, долго опускали талер за талером в прорезь копилки, которая была установлена у центрального входа в синагогу. По подсчетам досужих наблюдателей Иосеф и Эли Цви пожертвовали двенадцать кошельков. Копилка была огромных размеров, покрашенная в зеленый цвет — цвет Саббатая — и поверх белела надпись: «Йеш нави беиро» («Есть пророк в своем отечестве»). С тех пор вошло в поговорку: «Уехал послом (чаушем), а вернулся Мессией».
Десятого сентября 1665 года, на Рош ашана, он прилюдно повторил то, что семнадцатью годами раньше открыл лишь избранным — объявил себя долгожданным Мессией.
— Евреи! Геула, о которой мы веками молились, свершилась. Попущением ЙХВХ дожили вы до исполнения пророчеств. Скоро в последний раз отречемся мы от старых обетов и клятв, <сноска: «Кол нидрей» («Все клятвы», арам.) — молитва, содержащая в себе отказ от всех клятв, обетов, зароков. Читается (поется) с наступлением поста Йом-Кипур (суточный пост Судного дня).> чтобы никогда больше не поститься, не разделять пищу на чистую и нечистую — с моим пришествием нечистого нет ничего. И вы обретете храм, а не будете ютиться среди чужих народов.
Трубят шафары.
Канун 1666 года. Вот-вот познаешь райское блаженство. О-о!.. Оно уже неотвратимо… райское блаженство… извержение, жерлом которого Смирна. От Жолкева до Орана мы в экстазе. В самой Смирне что ни день, то процессия рыдающих и смеющихся евреев в раскаленных добела одеяниях, словно никто не переодевался с Йом-Киппура, <сноска: В Йом-Киппур одеваются в белое.> с той ночи, когда пели: «Это есть наш последний и решительный пост». Но теперь отовсюду раздавалось: «Да благословен Господь наш Саббатай Цви, вновь разрешивший есть трефное!»
Бывало, к процессиям присоединялся Мессия. Предел мечтаний, чтобы тебя или твое чадо коснулся его страусовый веер. Кого коснется, тот спасется.
Какая-то бабка-повитуха орала, как резаная:
— Я первая сказала, что его голос покорит мир! Я первая!
Женщинам — а их приязнью Мессия издавна дорожил — было объявлено прощение первородного греха: «В Царстве Божьем вам не надо будет рожать, крича от боли, дети снова будут рождаться из земли». На жен и детей нисходил дар пророчества, и они начинали говорить ангельским языком.
Из уст в уста передавали, что в Шотландии видели корабль, он шел под парусами алого шелка с флагами Десяти Колен Израилевых. Один путешественник написал из Лондона своему другу в Амстердам: « «Люди Пятой Монархии» <сноска: Эсхатологическая секта в Англии, предвещавшая скорое пришествие Христа.> бредят возвращением евреев. Здесь об этом только и говорят. Не все в это верят, но все этого желают. Ставки делаются три к одному». (Генрих Ольденбург — Спинозе).
Из Джудекки телеграфировали в Константинополь: «Подтвердите предстоящее спасение. Ваши венецианцы». От имени константинопольских раввинов ответил Авраам Яхини, тот самый каллиграф-фальсификатор, что видел великого крокодила и карлика величиной с локоть. «Вы спрашиваете о молодом ягненке, которого купил Израиль Иерусалимский, сын Авраама, и по поводу которого возникло разногласие между родственниками: выгодна ли сделка — то знайте, что товар лучшего качества, имеет сбыт во всех странах, и горе тому, кто в этом сомневается. По мнению опытных купцов, прибыль предстоит огромная. Надо только ждать большой ярмарки».
В ученой среде «разброд и шатания». Что как и впрямь возвращение в Сион, обретение Царства — дело нескольких месяцев, а то и недель? Хаим Бенвенисте раньше других из смирненских раввинов признал в Саббатае Мессию, своим примером заражая нерешительных. Что двигало им — вера? рассчет? честолюбие? (Саббатай поставит его во главе смирненского раввината, сместив престарелого Арона де Лапапу, бежавшего из города.)
— Мессия благословил меня! Мессия благословил меня! — несколько раз повторил он.
— Благословение нечестивца — проклятие, — возразил Хаим Пенья, известный богач, — после чего вынужден был укрыться в синагоге. Несмотря на канун субботы, пятьсот человек взломали топорами дверь, и Саббатай обличал с кафедры всех «кафров» (отвергающих его). Тогда же он подал жалобу кади: Хаим Пенья непочтительно отзывается о царе. Под царем он подразумевал себя.
Когда среди женщин и детей, заговоривших ангельским языком, оказалась дочь Пеньи, тот сломался.
Как и в Амстердаме, где евреи чуть что, кричали соседям: «Мы вам больше не рабы», смирненские тоже стали буянами — заручились охранной грамотой от Господа Бога. Терпение кади лопнуло, когда Сарра и две бывшие жены Саббатая (получалось, что не одна Шахина, а сразу три) возвестили во имя Господа, он же Святая Царица (Малкат Акодеш): «Нечистое не то, что входит в нас, а то, что выходит из нас. Так учил Хесускристо, он тоже пророк». Имевших уши это не на шутку взволновало. Как — пророк?.. Хесускристо — пророк?
Казалось, Мессия только этого и ждал. Приблизился к Сарре и двум «бывшим своим». (Пфуй! Пфуй! Пфуй! Разведенному мужчине не подобает быть рядом с той, которую отослал назад к родителям.)
— Чем плох вам Хесускристо? — обратился Саббатай к окружившим его. — Мусульмане и те чтут Ису. Мы хуже, да?
Для кади это была запретная зона. Позволительно спросить: ему-то что? А тó, что наведение мостов с христианами через голову османов — вот что! Попытка сговориться с румами за нашей спиной. Это государственное преступление. На том стояло и будет стоять многонациональное мультикультурное османское государство. Ни вас, мусави, ни румов, мы не понуждаем отказываться от своей веры. Хотите, будьте верны себе. Но если уж изменять Мýсе или Исе, то только с Мухаммедом. Иначе — секир башка.
Три дня дал кади ему на сборы: седлай корабль, ваше величество, и дуй на всех парусах в Константинополь. А то, глядишь, по твоей милости и самому недолго по шее схлопотать… топориком.
Лопнувшее терпение кади могло бы насторожить. До сих пор стараниями богобратьев Иосефа и Эли он сквозь пальцы смотрел на бурливший еврейский котел — говоря себе: «Нехай во Франкском городе мятешатся, нам, татарам, все равно». Но когда евреи с франками вступают в сговор, чувство долга или чувство страха берет верх над жадностью. В годину суровых испытаний такое бывает с патриотами, все на свете проморгавшими. Моргает ли отрубленная голова? Чтобы не задаваться этим вопросом, кади перестраховался: три дня на сборы. А сам вперед корабля отправил гонца, который всегда наготове в измирской бухте.
(продолжение следует)
Оригинал: http://z.berkovich-zametki.com/2017-nomer11-12-girshovich/
