«И нет им воздаяния» Александра Мелихова с жанровой точки зрения можно охарактеризовать как исповедь-эпопею. Жанр, как его можно сформулировать в терминологии литературоведов, — лироэпический, и довольно редкий.
В сущности, это не роман, а поэма в исконно античном смысле этого слова. А такая «поэма» подразумевает некий «онтологический оксюморон», соединение несоединимого. С одной стороны — страстная, «захлебывающаяся» исповедальность, с другой — «широкомасштабный гекзаметр» («Я список кораблей прочел до середины»).
А. Мелихов, мне кажется, в этом смысле абсолютно уникален. Его трилогия — это семьсот страниц кипучего, неистового, в духе древнееврейских пророков, «душеизвержения» и, вместе с тем, насыщенная, обстоятельная панорама целой эпохи. Представим себе, что Руссо был бы Григорием Мелеховым и задумал бы в своей «Исповеди» изложить события «Тихого Дона»… Вот и получился бы, извините за каламбур, Александр Мелихов с его трилогией.
Позволю себе опустить комплиментарную часть. Она была бы слишком длинной. Также позволю себе не излагать, даже кратко, содержание.
Поскольку романы А. Мелихова — это, прежде всего, как правильно отмечают многие, «романы идей», то, собственно, об идеях и хочется порассуждать.
Больше тридцати пяти лет назад вышла замечательная книга Ю.Г. Кудрявцева «Три круга Достоевского».
Эти три круга именовались так: событийное, временное, вечное. Иначе говоря: бытовое, социальное, философское. Автор рассматривал тексты Достоевского на трех этапах его творчества с точки зрения этих трех «кругов», из развития и взаимодействия. Очень конструктивный и продуктивный прием.
У А. Мелихова тоже есть свои «круги» во всех трех частях трилогии. Можно условно назвать их так: первый — событийный (он же — семейно-национальный). Второй — социальный (политический, идеологический), третий — философский.
Главный герой — Лева Каценеленбоген. Отец – еврей, мать – русская. То есть он, конечно, еврей, но он… не еврей (как в «Берегись автомобиля»: «он, конечно, виноват, но он… не виноват»).
С одной стороны — элементы еврейского быта, с другой — русского. Да еще на фоне казахской степи в соседстве с ингушами. Кругом, опять же, сплошные оксюмороны. И сам герой — оксюморон. Выражаясь неполиткорректно (а А. Мелихов совсем неполикорректен) Лева — «жидогой». И отец его тоже оксюморон: «интернационалист-талмудист», полностью разделяющий иллюзии своего времени, отсидевший в лагере за антисоветский троцкизм, физически очень сильный очкарик и т.д.
Семейно-национальная тема — лейтмотив трилогии. Особенно в первой части («Изгнание из рая», она же «Исповедь еврея»).
Да, тема, конечно, еврейская. Но А. Мелихов, мне кажется, сумел максимально универсализировать ее.
Ведь еврей — это квинтэссенция «несоединимой соединимости». «Избранный изгой» (а в случае с Львом Каценеленбогеном — еще и с русской мамой, согласитесь — гремучая смесь).
А ведь, если задуматься, любой человек, будь то готтентот, русский или японец, — и «избранный», и «гонимый».
Он и неповторимая личность с ее великим предназначением, и часть целого, песчинка в массе.
По сути извечная еврейская дилемма (раствориться в других народах или же даже в состоянии рассеяния — галута сохранить свое еврейство, свою избранность —исключительность) — это дилемма любого человека.
У А. Мелихова еврейская тема в первую очередь не еврейская, а — некий резонатор общечеловеческой.
Потому что и шекспировский Гамлет, и «человек из подполья» Достоевского и т.д. и т.п. в чем-то несомненные евреи.
Да и любой народ — в чем-то еврейский, поскольку в глубине души считает себя избранным. А уж в случае с русским народом все более чем чудесно сформулировано Ф.М. Достоевским: «народ-богоносец». Звучит ничуть не слабее, чем «избранный».
В аннотации к книге А. Мелихова сказано, что книгу эту можно сравнить с «Тихим Доном». Все правильно. И дело не столько в «глубине и масштабности», но и в том, что эти самые казаки считали себя исключительно избранным народом. Они — не «мужики». И именно болезненное ущемление этой избранности во время революции и гражданской войны, казачье «изгойство», вызванное гонениями советской власти на казаков, боль за казачество, думаю, во многом дали силы и вдохновение Шолохову, чтобы он написал эту эпопею.
Те же чувства, нисколько не сомневаюсь, испытывали потом и «мужицкие» деревенщики, которые считали русское крестьянство несомненно избранным. А тут — разрушение исконно крестьянского быта, коллективизация, затопление Матёры…
Второй круг, социально-идеолого-политический, тоже лейтмотив трилогии.
Быть безоговорочно «советским» или не быть «советским»? Вот в чем вопрос. Совершенно гамлетовско-еврейский выбор.
В «Раю» (советском «Эдеме») все «эдемчане» едины. И для героя это — рай. Хотя и бедный, убогий, загадочный. Опять излюбленный мелиховский контраст. Быт Левкиного детства — убог, но он безоговорочно райский. А потом, в «Аду» («Изгнание из ада», или «Тень отца» — неслучайная гамлетовская реминисценция) — тот же «контраст»: отец героя, Яков Абрамович, существует в ужасных лагерных условиях, в аду, но они для него не то что приемлемые, они — прекрасны, потому что он чувствует себя неотъемлемой частью общего (советский народ), а это — главное.
И его сын, Лев Яковлевич, поминая уже в 90-х все ужасы репрессий, искренно жалеет о том, что Советского Союза больше нет.
Почему?
Тут — третий круг и излюбленная идея А. Мелихова. Идея Грезы, Мечты, Безумства, а иначе говоря — Лжи.
Говоря словами Беранже-Курочкина:
Честь безумцу, который навеет
Человечеству сон золотой!
Как я понимаю мысль А. Мелихова? Может быть, я и не прав. Но изложу и, как могу, «по-умному». Но не слишком.
Есть Микрокосм (Человек) и есть Макрокосм (Мир). Как принято считать в современном «цивилизованном», либеральном, извините, мире?
Высочайшая ценность — это Микрокосм. И, соответственно, его многочисленные свободы, права и проч. А Макрокосм — это, так сказать, то, что существует ради Микрокосма. Общественные, национальные, юридически-правовые, экономические, политические и другие отношения должны быть максимально рационально налажены, прозрачны и объективны, чтобы Человеку-Микрокосму было комфортно.
Именно это — объективность, прозрачность и рациональность в художественной терминологии (здравствуй, очередной оксюморон) А. Мелихова и есть — «правда».
К чему приводит эта «правда»? К замыканию человека в себе, превращению его в «вещь в себе», лишенную всякого духовного потенциала, цели и смысла, то есть к «самоизгойству». А в сущности — к душевной смерти.
А что такое «Ложь» (грезы, сны, мечты, безумства)? Это то, что выводит человека из самоизоляции. Сливает его с Макрокосмом (народом, обществом, миром).
Мир постоянно навевает человеку «сон золотой», то есть лжет, врет. И не надо думать, что эта ложь всегда объективно красива. Наоборот. Не случайно еще один из синонимов слова «ложь» — «фантом». «Тень отца» — это и есть призрак-фантом.
Чего же красивого в призраке? С фантомами неуютно, тяжело. С ними не наладишь «правовых отношений». Ложь нельзя рационализировать. Греза всегда колется. Мечта может убить. И часто убивает. «Сон золотой» может легко засадить за решетку. Он постоянно унижает человека, изгоняет его, как еврея, из мира (большого народа, общества).
Но все это — жизнь. А иначе — остановка и смерть. А надо жить.
И поэтому герой Мелихова, как горьковский Лука, только не тихий, а — наоборот — неистовый, каким скорее всего и был Евангелист, пишет о Мечте-Лжи.
Кстати, Лука — это, в переводе с греческого свет. И он же покровитель художников. Слегка символично.
Конечно, терминология А. Мелихова в данном случае весьма радикальна. Я имею в виду «истину-ложь». Здесь я мог бы с ним поспорить. Но не по существу, а чисто технически.
Слова «ложь» и «правда» в русском мыслительстве, разумеется, окрашены более чем иначе («жить не по лжи», «нравственность есть правда» и т.д.).
Могу (как лингвист) сказать, что, например, слово «правда», с этимологической точки зрения, более чем сложное. Это не только «объективность» или чисто юридическое «право» («Русская правда»), это очень древний корень, который в самых разных индоевропейских языках мог, например, иметь такие значения, как «стремление вперед», «превосхождение», «преодоление» и др. То есть как раз что-то вроде мечты.
А «лгать» (и тут уже — явно в пользу А. Мелихова) могло быть близко по значению к словам «манить», «молиться».
Все очень сложно в этом мире. Куда сложнее, чем кажется.
Собственно, это — главное ощущение, которое возникает при чтении текстов А. Мелихова. И хотя, вроде бы, у него везде — «изгнание» («из рая», «из ада» и даже «из памяти») и даже «нет им (нам всем?) воздаяния» — все-таки создается общее ощущение, что возвращение из изгнания есть и воздастся нам всем.
Оригинал: http://z.berkovich-zametki.com/2017-11-12-elistratov/
