I. «Funeralis»
Как попал я в этот дом – не вспомянется.
Зеркала накрыты аспидной тканью,
чай холодный мне в гостиной оставили
и мальчишку семилетнего рядом.
За окном рассвет туманный румянился,
во дворе рубили клён со стараньем.
– Мы назвали это дерево Авелем, –
молвил мальчик не словами, а взглядом.
А потом мы провожали покойника,
бесновались в небе ящеры молний.
гроб лежал под сенью старенькой яблони –
мне сказали, что её звали Евой.
Этот сон не разгадать даже сонникам:
нам читал апокриф батюшка полный
о пустующих судах горней гавани
и о том, что Бог не ведает гнева.
Капли серого дождя с яблок розовых
упадали на чело, растекались
по молитве подорожной, по венчику.
Мальчик шёпотом сказал:
– Буквы плачут.
Подошли к реке, где тихо и плёсово.
По воде пустили гроб – попрощались.
Затрещали колокольцы-бубенчики.
Экипажные зафыркали клячи.
Отворились две небесные проруби,
все разъехались, залитые светом,
а малыш легонько взял меня за руку,
и пошли мы вдоль реки желтоватой.
– Люди, – молвило дитя, – это голуби,
это песни, что ещё не допеты,
и живут они кладбищенской задругой,
а повсюду имена их и даты…
Забрели мы в камышовые заросли,
и лишился я былого покоя:
там от неба и людей будто пряталась
безымянная сухая могила.
И мой сын из неисполненных замыслов
лёг на холмик и прижался щекою,
и слова, что я услышал, впечатались,
в сердце мне, и это сердце кровило.
– Ты меня похоронил в мыслей ворохе,
по чужой земле хожу я без имени.
Ни при свете дня пустого, ни в мороке
не могу тебя узреть, как и ты меня.
Моего отца ли прах здесь покоится?
Иногда твоё лицо вижу явственно –
до него хотя бы раз мне дотронуться
и хвалу судьбе воздать благодарственно.
Дай допеть мне эту песню незрячую,
твердь небесная тогда станет пухом мне.
От сапсана крылья белые спрячу я –
приближается уже гулким уханьем.
Голубиная душа, ты – скиталица,
нерастраченной любовью гонимая.
В этом мире умирая – рождаются,
унося с собою невыразимое.
Кто ещё на свете мог так соскучиться?
Папа, папочка, вставай – там же холодно!
Или смерть сию делить будем поровну.
Не могу тебя оставить на улице!
И настала тишина – доля горшая,
Доля, тошная до невыносимости.
От лица отвёл ладони замёрзшие,
Огляделся – никого нет поблизости.
Что наделали вы, травушки райские,
ветры-воры, ядовито-дурманные?
И ответил мне земли голос ласковый:
– Возвращайся, через час поминальная…
II «Vomitorium»
И был мне сон второй.
Это дом не тот.
Это дом чужой.
Стол и эшафот
о крови большой.
Стоголосый плач,
вой до хрипоты,
радостный палач,
ложе тошноты.
Я к столу подошёл – вижу разную дичь на подносах.
Исковеркано всё, словно дикий тут зверь пировал
и оставил ответ на любой из возможных вопросов,
до которых мой разум мучительно не дозревал.
На железной тарелке, подёрнута плёнкой распада,
вся в коросте и шрамах свиная была голова.
В чёрных гротах глазниц неизбывные сумерки ада –
чернота умоляла за нею последовать в ад.
– Вижу я нашу ферму, – плыл голос усталым куплетом, –
дни былые, когда ты ребёнком ко мне забегал.
Аккурат каждый день появлялся ты после обеда,
ставил миску зерна, милой хрюшкой меня называл.
Ты разведать не мог, что попал я в недобрые руки,
что восточным ножом мне глаза вырезали живьём,
ненавидя за что-то, и после чудовищной муки
умирать отнесли, на колючее бросив жнивьё.
Нас такими запомнили небо и солнце, и вечность.
Мы – застывшая память, музей рукотворного зла.
Волны новых убийств, к нам восходят, туманясь и пенясь,
и печатям седьмым в этой мёртвой дали нет числа.
Опоясали тьму вереницами остовы птичьи,
и звериные скулы толпятся на Млечном Пути,
слепы, глухи, беспамятны, святы своим безразличьем,
от былого очищены тленьем до самой кости.
И запел голосами детей хор вселенский чудовищной снеди:
– Мы с ума не сошли, коротая часы
нескончаемой силой терпенья –
это боги отпили кровавой росы
и познали восторг разрушенья.
Обитая в лесах нашей боли, они
ловят жизни себе на потеху,
и смеются расставленные западни
механическим, бешеным смехом.
Время вышло, недвижен часов циферблат.
Бесконечны пиры бессердечности.
Не вчера нас пытали, не годы назад –
каждый день, каждый час каждой вечности.
Поминайте нас, поминайте!
Я из дома бежал.
Совесть тысячи жал
выпускала и в душу вонзала.
Это сон или бред,
или страшный секрет
мне миражей поведала зала?
На высокой горе
силуэты богов
и огня исполинские тени.
И рядами в костре
мириады клыков,
словно стражи червонной геенны.
А на троне запретную книгу листал
предводитель небесных сынов Ацефал.
III. «Arbiter»
За ржавой клеткою – злодей,
тот, самый главный.
Родоначальник нелюдей,
тотем безглавый.
Он говорит, но не губами –
Краями раны.
– Ты видел всё, что недоступно душам смертным, –
всё, что печать седьмая спрятала от взора.
Богатства горя и греха – огни несметны.
То боль вины людской и тяжесть приговора.
Ты мог бы здесь остаться жалкой единицей,
дары порока принимать, как подаянье,
в краю свободы и величья злодеяний,
сокрытый тенью от кровавой багряницы.
Но о тебе замолвил слово вещий голубь.
Ступай из клетки вон! Беги куда угодно,
тропою ветра в камышах, дорогой водной,
в небесную ныряй златую прорубь.
Найди ту пристань, что людьми зовётся явью –
нам, обезглавленным, она – лишь сон неверный.
Нам, бессердечным все гущины – мелкотравье,
людские радости и горести – мизерны.
Тянулся нитью по песку
мой след кровавый,
и пот струился по виску
холодной лавой,
и гулом каменных дождей
звучал безглавый
за ржавой клеткою – злодей,
тот, самый главный…
IV. «Desperatio»
Отличить не могу, это сон или боль пробужденья.
Сколько минуло лет, что состарился так и устал?
По Земле я скитался, до бледной луны долетал,
был золою костров, серым пеплом и лунною тенью.
Мне дышать тяжело, словно нити всех прожитых жизней
окружили, скрутились на шее смертельным жгутом.
Не исправить ошибок в чужом, неизвестном «потом»,
только призраки прошлого в сердце звучат укоризной.
В прежнем доме моём кто встречает холодное утро,
в понедельник дождливый уходит, не заперши дверь?
Что тогда не сберёг, каждый день я теряю теперь,
и на лицах родных помертвелый окрас перламутра.
Вместо мёда оставило мне невозвратное лето
только мёртвых стрекоз, только крылья сухие в траве.
Обветшалый билет в никуда хороню в рукаве,
Ведь у сердца, увы, не бывает обратных билетов.
Выйду к морю, и мне всё мерещится, будто бы кто-то
Издалёка зовёт, машет лёгкой, знакомой рукой,
словно есть у разлуки невидимый берег другой,
и вальсируют волны в пустыне неспешным гавотом…
V. «Evigilo»
– Холодный лоб – он говорил, – глаза недвижные.
От тёплого касанья ты отвык,
и свет в твоих зрачках – лишь точка чёрная.
Но скоро ветер заколышет нивы пышные,
и ты, весенних трав узнав язык,
оставишь тропы, сонно-беспризорные.
Вглядись в мою ладонь, отец небесной пустыни,
вот линии другие, новый день,
и звери все в твоём хлеву здоровые.
Того, кем был ты, волны вдаль несут без устали
в ладье скорбей, скользящей, словно тень;
а ты со мной идёшь одной дорогою.
Рука в руке, вдоль речки желтоватой…
Ко мне вернулись память и сознанье,
и, чувствуя, что близится исход,
я обнял сына – радость узнаванья
была мне наивысшей из щедрот.
Он продолжал:
– А я смогу родиться
в чужой семье, что, горем заплатив
судьбе, о счастье перестав молиться,
мою любовь поможет воплотить.
Да будут имена, новы и древни,
у дерева, судьбы и у меня,
и небу поднесёт волна на гребне
благодаренье дольнего огня.
Возьми свечу, её неспешный пламень
до сумерек храни, как жизни ключ,
но погаси, когда в густую рамень
светило унесёт последний луч.
Тогда закрой глаза – и пробудишься
в том доме, где незапертая дверь,
дождливым утром точно в понедельник…
Ответил я:
– Тебя благословляю!
С судьбой решили спор и я, и ты
на кромке ада, у истоков рая –
важней, что до прихода темноты.
Лети туда, где нет разлук и смерти,
а утром в окна льются свет и трель,
где душу голубиную, приветив,
отец и мать уложат в колыбель.
Пусть сон уснёт во мраке хвойной чащи
и будет явь, как я – не имярек,
что, не родившись, умирал всё чаще,
и вот, решил родиться, умерев!
И голубь воспарил…
Померк закат,
погас костёр
безжалостных богов
горы высокой.
Я погасил свечу,
закрыл глаза.
И наступила ночь.
