СКАМЕЙКА
Есть места на земле, где так просто сидеть
И безветрия слушать октаву,
По-осеннему смотрит зелёная смерть
На цветы, что смеяться устанут,
Глубока тишина заполуденных снов,
Захлебнусь, чтобы вверх не стремиться,
Там на дне среди листьев тимьяна готов
Каждый звук обернуться синицей.
В рукаве лебеда и пера благодать,
Размахнусь и почувствую ветер,
Да куда от скамейки моей улетать,
Где смеркается время под вечер.
МОРВОКЗАЛ В ОДЕССЕ
мне плохо в городе моём, где так заметно
всё, что изменою зовём, да терпим крепко,
как перегар и мужнин мат после похмелья,
скрипит измена, что кровать, с единой целью –
зачать российское дитя, что Неизвестный,
под лестницу, в капустный ряд, на радость плебсу
сеченьем кесаря, резцом по пьяной лавке
извлёк и новым байстрюком с гримасой «love me@»
на руки гордо водрузил Oдессе-маме,
а маяку не стало сил кричать о сраме
и по разрывам родовым у морвокзала
отечества горючий дым горюч и жалок,
облипнул сладкий палец лжи морской столицы –
торчащий фаллосом нужды отель «Kempinski».
ОДЕССЕ
занавеска приподнята, словно бровь танцовщицы фанданго,
ветер сушит побелку над открытым устало подъездом,
за оконным стеклом синева бесконечно фатальна –
коридор коммуналки ей вторит фальшивым диезом.
эти лица домов так измучены вечным терпеньем,
ожиданием ласки, что выгладит серые стены
и укроет от времени, чья нагота безразмерна
и приправлена горечью старых приморских селений.
город мой, ты обмяк и заправлен за пояс небрежно
у любителя зрелищ и сладкоречивых трибунов,
но синеет окно, занавеска приподнята нежно,
словно всё впереди и тебе уготована юность.
ОСТАНОВИСЬ
Остановись мгновенье на часок,
Не серебри окраину виска,
Пока весь день идёт наперечёт,
Как золото в руках ростовщика,
Пока летит куда-то вниз сентябрь,
Последний дождь в хрусталь зрачка пролив,
У подворотни в наградных значках
Из жёлтых пятен вековых олив.
А хризантемы рыжей кочаны
Никак не уложить в один букет,
Чтоб задержать – ушедшее почти
Мгновение в седьмой десяток лет.
КИСТЕПЁРАЯ
а не быть мне перистым облаком,
но исходить дождём,
протекать водой в глухие подвалы Аида,
собирать океан у пляжа в сухой поддон,
наполняя впадины дня кистепёрыми рыбами,
и толкать нелепых под острый и злой плавник
на высокий берег, на будущую Голгофу,
вспоминать потоп и его непростой родник,
что текли, как лучше, а вышло опять, как могут.
а не быть благой мне, как весь украинский Собес –
наше время давит молчащей грозой на темя
и судьба мне в гору сквозь душное горе лезть,
выправляя руку, что всё ещё кистепёра.
БОЖИЯ КОРОВКА, УЛЕТИ НА НЕБО
гадать и глотку наполнять кувшина вином вчерашним, заливая свечи
огней незрячих. чьи вы, эти взгляды?
рассыпанные просом подзаборным, вы прорастёте по весне копейкой,
пятиалтынным желтого металла, и одуванчик облетит, пыля,
остатком белых копий беззаботно.
мне подорожной видится сума листа шершавого,
протянутая ловко под солнечную россыпь макияжа,
веснушками усеявшего травы и рвущего ромашковые блики
на белые листы моих гаданий – перестираю их рекою песен
и растреплю руками до созвучий. что в них?
одни лишь упованья на сострадание ко мне всех божьих тварей.
их соберу в кругу своих занятий, не отличая цезаря от пана –
в пятнашках чёрных божии коровки, летать не разучившись,
сядут кучно на средний палец в жажде новой крови,
и снова в дальний путь – сбиваться в тучи, от голода и мрака сатанея,
а так, когда одна – милее нету и даже песенку ей спеть от сердца
рада.
ВЫДАВЛИВАЙ
Выдавливай стихами пустоту
Из этого враждебного пространства,
Они себе занятие найдут
На перегонах бесконечных странствий.
А ты забудь. Творец на то и бог,
Что позабудет созданное всуе,
Пространство, раскрывая страшно рот,
Стихи по забегаловкам смакует,
Кипит словами в чайной на углу
И остывает первобытной лавой,
Благая весть у голубя в зобу
О боге, что в тебе, напоминает.
А ты ступай, непомнящий беды,
Создатель и наёмник безымянный,
Тогда аукнутся они, твои стихи,
Блестящею игрушкой мирозданья.
***
и ходил за мной Авраам с ножом,
шепелявя – прости меня!
все под богом мы сорняк-сорняком,
только дунь, и покинем дом.
он так верит, что мы – это прах земной,
лишь подобие, не зерно,
разве можно спорить, когда он мой
и отец, и дитя – одно.
а с ножа всё текла и густела кровь,
опыляя траву в росе,
где-то там всевидящий гатил топь,
чтоб опять ступать по воде
и показывать раны, как модный блог
недоверчивым блогарям,
где-то там притихший от горя бог
зрил, как шёл убивать Авраам.
СОЙДИ НА НЕТ
сойди на нет, там полустанок пуст
и непригляден, как забытый подиум,
в углу перрона отдыхает куст
в сиреневых от полумрака родинках
и тянет воздухом из приоткрытых врат,
как из духовки перед самой пасхою,
сойди на нет – ни в чём не виноват,
но именован по-иному в паспорте,
а то, что было от роду твоим,
то имя затерялось в одиночестве,
теперь носись под прозвищем чужим
по всем дорогам к счастью скособоченным.
и только тут всё сведено в одно –
лицо и слово, под которым можется
глотнуть вина сирень на посошок,
сойти на нет и согласиться с прожитым.
НА ЛЮДЯХ
не хочется думать, что завтра наступит смерть
и если честно, то думать вообще не хочется,
сыграем в карты в рубашках из чёрного крепа,
он в белый горошек от пуль, что летают кочетом.
о планах не стану писать, впереди ещё будний день,
а к вечеру слово запахнет литературщиной
и масло воланда будет опять в цене,
а все трамваи в депо или резать учатся.
меня разберёт на части любой часовщик,
но завтра смерть, он с такою подмогой не справится,
не хочется думать, но нужно до завтра жить
на людях, отчаянно и записной красавицей.
ЗА ОБЛАДАНЬЕ
А днём распорядился мелкий бес,
Растаскивал минуты, письма комкал,
Жизнь невпопад ложилась под иголку
Заплатой на гноящийся порез
И, расчищая сбившиеся швы,
Снимая боль, как перед Богом шляпу,
Шёл вечер разнимать чужую драку
На небесах, в преддверье смертной тьмы.
Но на высотке теплилась душа –
Бесценная добыча в этом бое,
Где вечно бьются избранные двое
За обладанье.
Силою греша.
