***
Тринадцать на пять – полуюбилей,
артрит и отложение солей.
Ешь, что тебе оставят на столе,
и, равнодушно нацепив обноски,
возрадуйся, что ходишь по земле,
а не в краях, где Бродский.
«Но гибок ум, и глаз пока остёр,
и дров хватает поддержать костёр», –
в наивный лепет, мол, ещё не вечер,
на этот раз поверил режиссёр,
бал не свернул, хотя убавил свечи.
И значит, страх поглубже спрячь внутри,
на все болячки плюнь и разотри.
На улице прекрасная погода.
Санкт-Петербург, декабрь, дожди, плюс три.
Меж лысых ёлок и крутых витрин
шагаю гордо.
***
Наконец в Петербурге привычное – дождь.
Ты его, словно манну небесную, ждёшь
пол-июня, июль, август весь, ну почти.
Умоляешь: «Отходную лету прочти».
Он читает, а ты окружающим врёшь,
что с рожденья влюблён в мелкий северный дождь,
что не можешь без Невского в сетке косой,
тротуаров, покрытых гниющей листвой,
без дворцов, что как скалы торчат из воды.
Узурпирует осень правленья бразды.
Вроде рано погост для себя выбирать,
только ленишься утром покинуть кровать,
чтобы плыть через вязкую липкую хмарь,
омерзительную, как замшелый сухарь.
В ноябре я когда-нибудь съеду с ума,
но, на счастье, врывается в город зима,
и, ударившись больно о скользкую твердь,
понимаешь, что под ноги надо смотреть,
что сегодня тебя не в ту степь повело,
что до лета осталось полгода всего.
***
Запомнилась осень, в которой
я глухо торчал на мели.
С концами накрылась контора.
Ветра вдоль проспектов мели.
Неделю лило без антракта.
В домах отрубили тепло.
Заржавленный жэковский трактор
смотрел на меня сквозь стекло,
увязнув в расплывшемся дёрне.
Соплями измазав рукав,
пошёл я на кухню и сдёрнул
решительно люстру с крюка.
Проверил, насколько он крепко
вмурованный. Хрен тебе: хрясь
куском штукатурки по репе…
Озвучил, что думал про власть,
строителям выдал по полной,
на дворниках выместил зло.
И только под утро вдруг понял,
что мне, наконец, повезло.
***
Боялся: «Ordnung über alles»,
Но ты… Ты оказалась той!
До полусмерти измывались
над старой узкою тахтой,
творя дуэт, играя соло
шальных кульбитов и глиссад.
Сойдёт с ума любой сексолог.
Помрёт от зависти де Сад.
Презрели все табу и вето.
Ты гладила моё лицо,
и девять с половиной метров
казались мраморным дворцом,
а на стекле оконном влага
из лунных нитей соткана.
И восхищался нами ангел
под псевдонимом Сатана.
НА НАБЕРЕЖНОЙ РОБЕСПЬЕРА
Сфинксы, спуск к воде и стела под эгидой Робеспьера.
Вот «Большого Дома» тело. В берега вросли мосты.
Броневик перед финбаном.
За спиною донна Анна, словно капелька росы.
На продавленном диване дремлет муза Модильяни.
Трехкопеечный уют. Жизнью битый ундервуд
мается в углу без толку.
Только наизусть, поскольку, обнаружат – загремишь
не в Париж.
Революции солдаты вдоль Невы кричат виваты.
Нынче праздничная дата, будет вечером салют.
«Ишь, затихарились гады, булки сладкие жуют,
жить народу не дают»;
«Мы – одна шестая суши. Жар буржуи не потушат»;
«…знаю, где так вольно душат…» – репродукторы орут.
Петербургские мосты, там Аврора, тут Кресты.
Не меняются посты.
Смотрит мимо донна Анна, и глаза её пусты.
ПИСЬМО БЕЗ НАЧАЛА И КОНЦА
…постреливают иногда в степи.
Казаки добивают комиссаров.
Добыл трофей – Апухтина стихи,
валялись на земле в подсумке старом
с убитым рядом. Я его узнал:
провинциал, сходил с ума от Блока
и декламировал: «Весь мир – большой вокзал».
Вагон ему не тем подали боком.
Ещё цитирую: «…Ласкал губу губой (!),
стремясь сломать сопротивленье слабое».
Денщик Семён, щербатый рот, рябой,
на каждом хуторе находит бабу.
И в этом весь естественный отбор
венца творения по Дарвину и Ницше.
Вчера молился истово, чтоб Бог
оставил нам хоть маленькую нишу,
прекрасно понимая, nevermore.
В конвульсиях интеллигентских бьются…
На этом обрывается письмо
в запаснике музея революций.
