ПОГОРЕЛЬЦЫ
Мокрым дымом пахнет, поёт юродивый.
Ищут платье, паспорт, детей, распятье.
В кулаке зола – прогорает родина.
Ты дыши потише, на дольше хватит.
Жёлто-красное – в чёрноe; пламя бесцельно мечется.
Задохнувшихся вынесли, но воздух не очищается.
Как же хочется верить, что дым отечества –
Это нечто иное, чем дым пожарища.
Разожмешь – зола…
РАДИОАКТИВНАЯ ЗОНА
вариация на тему картины Анри Руссо «Спящий цыган»
Помогите, человек проглотил звезду!
На песке пустыни с посохом на весу,
Не дождавшись, что вынесут и спасут,
Пульс неровен,
На боку застыл. Он теперь другой.
Лев, его альтер эго, блюдет покой,
А нуклиды владеют его водой.
Он бездомен.
Из далёких стран прибывает взвод
Обучить бродягу музыке новых нот,
Но цыган упал. Видно, не найдёт
След кочевья.
У бродяги отроду нет жилья –
Не жалеют близкие и жена,
Не тревожит громкое: «Вот и я!»
Час вечерний.
Здесь живут невнятные племена.
Нам чужими кажутся их имена,
Может, и у них где-то там война –
Не завидуй.
Наглотавшись звёзд, надышавши след,
И без нас повымрут – сомнений нет,
Но сюда доходит незримый свет
В лучшем виде.
Идеальный выдался полигон.
И солдат доволен – отличье он
Получил – и дальше, траншею вон
В поле роет.
А цыган лежит – неприятный тип!
От него остался дагерротип.
Зарисовка. Кадр. Дигитальный клип.
Полароид.
ВИННЫЙ
Неужели не видно, что делает с гражданами страна,
Где ямщик всегда замерзает, где в облаках
На верёвочках сушатся жизни-копчёные окорока,
Где не распахнуть ни души, ни окна,
Где смех без причины, обернувшись стонами,
Причиняет физическую и прочую боль,
Где дурачиной бывает почти любой,
Неудачное слово грозит судьбой,
A будущее – просто сорванный урок истории,
Где теряют страницы дневник и тетрадь,
Где воздух льнёт к дёснам непропеченной мякиной,
Хлещет наотмашь пощёчиной пыльной.
Погляди, как на Клио, беднягу, нахлынуло –
И не пытается всё отрицать.
Мелом мечен заправленный в брюки рукав:
На неучтённой войне побывал
Или проще – по пьянке попал под трамвай?
Не вникая, вперёд пропускают историка.
Вторсырьё – прошлогодний учебничек тоненький –
Удобряет пустырь, прорастает травой.
АВТОБУСНЫЕ ПОЕЗДКИ В СТРАНАХ ТРЕТЬЕГО МИРА
Что я успела узнать об этом автобусе,
мчащемся
мимо цветов на обочине,
мимо маленьких злых штопоров пыли,
мимо, мимо,
пока я думала о колонии микробов,
греющихся и растущих под пальцами
на горячем металле поручня?
Зачем, впрочем, задаваться вопросами о придорожном цветке,
если тут, в автобусе,
старуха везла оранжевые лохматые комки,
оторванные от ножек, обесточенные,
нанизанные на нитку,
говорящие «namaste»,
целующие мой локоть разбухшими, влажными то ли от росы,
то ли от старухиного пота губами.
Их название, знакомое с детства, затерялось тоже.
Я даже не выяснила толком маршрута.
Среди непроговариваемых названий
не было видно моей остановки,
но, очевидно, автобус всё-таки
позаботился обо мне,
поскольку пишу эти строки из места, которое я зову
домом.
Был в моей биографии и другой,
деревенский автобус,
только тогда, в первом, не зияла разделительная черта
между маленькой мужской
и большой женской половиной.
Я стояла, неожиданно высокая,
на невидимой полосе между ними –
женщина, одетая не так, как подобает женщине,
решительная, как мужчина.
Americana – для мужчин,
для женщин – puta,
крадущая их мир.
Но и этот автобус
(ох, и натерпелась же страху)
не подвёл, доставил.
Водители знают, куда мне надо,
или это я привыкаю к новым местам,
новым мирам,
новым правилам
в их неуловимой похожести?
Иногда спрашиваю себя:
из того ли пишу дома, из которого
вышла с утра?
ОГОРОДНАЯ МОЛИТВА
Сон и бессонница: чёрное, белое, белое, чёрное.
Нет равновесия, есть победители. Я – побеждённая.
Чёрное/сонное, просто пугает своей чернозёмностью/.
Белое/бодрствуя, тупо таращится твёрдою льдиною/.
Как же так, Г-споди? В картах ведь не было дома казённого?
И с обречённостью с грядки взываю я: «Пересади меня!»
Будет потеха ему, агроному-любителю.
Знаю, что некуда деться, вокруг – геометрия.
Пересади меня, Г-споди, слышишь? Иссохшими листьями
Шарю по грядке в припадке тоски и неверия.
Эта разметка уже утомила, и выело
всё, что питало когда-то, из почвы отчаяние.
Эксперимент затянулся. Считаешь гордынею
Вечный мой голод и жажду, весёлый начальничек?
Ладно, чего уж, считай меня дурой капризной,
неблагодарною выскочкой парниковой.
Что-то ведь есть и получше обычной любви с перегноем?
Что-то другое.
– Пересади меня, Г-споди, – горестно. –
В новую лунку, под новым именем.
Что тебе стоит, прошу, помичуринствуй:
пересади меня.
ОДА БУЛЬОНУ
Науке и логике неподвластны,
Два снадобья лечат универсально-
Имбирный эль мамаши ирландской
Да (у нас говорили о нём с придыханием)
Еврейской мамаши бульончик куриный.
Простуда ли мучит больного, язва ли,
От хвори банальной иль неисцелимой.
Я где-то услышала – бульон прозвали
Метко еврейским пенициллином.
Расплавленным золотом, жидким кристаллом
Дрожа и дымясь, опаляет весело.
А в детстве я, помнится, презирала
Бульона наваристое еврейство,
И, заболев, торговалась с мамой,
Воротясь от тарелки, ворча: «Не буду»,
Отодвигала горячей рукой упрямой
Навязчивую заботу этого блюда.
Казалось, откармливают, как курицу – просом,
Под байки да россказни, под любое
Объяснение, а это – просто:
Меня отпаивали любовью.
Меня любили, о том не зная,
Неприхотливые те несушки,
Чьи телеса мне несли, вздыхая
(Деликатес, а не хлеб насущный),
С базара, шаманские телодвиженья
Их очищали от грешной крови,
И бледные жертвы кораблекрушенья
Вступали в кипящие воды бульоновы.
Всплывали на гребне, потея жарко,
Целомудренно-непорочны,
Местечковые Жанны д'Арк, но
Потом тонули в расчёте точном.
Зла и голода не помнящая,
Выживающая на малом,
Курица себя отдавала полностью,
Веками еврейских детей спасала.
И бабушка, полководец куриный,
Всегда выигрывала Цусиму.
А нынче пенициллин – в аптеке,
И, если мне заболеть придётся,
Не пощупают лоб, не оттянут веки,
Суета тревожная не начнётся.
Сухарей насушите из старой булки,
Отведите в детство, где неудержимо
Любовь на плите, выкипая, булькает
Во вредных прозрачных разводах жира.
Где вы, тетушки, бабушки? Где ты, мама?
Разотрите спину, укройте плечи.
По звонку из китайского ресторана
Принесут чикен суп, только он не лечит.
