Лень, безответственность… До сих пор мы с мамой, при одном лишь упоминании Люськи, корим себя за недостаточную заботу о ней. Она так в нас нуждалась, а мы… До сих пор она приходит в мои сны, глядя на меня своими огромными сапфировыми глазищами, похожими на осколки неба.
Родители взяли ее у знакомых, когда мне едва исполнилось два года. Она оставалась последней в выводке, к тому же явно начинала взрослеть, а потому отдали ее нам, как переростка, без всяких денег, — абы пристроить. Мы окрестили котенка «Люсиньей», но тут же начали звать просто Люськой. Когда она вела себя кротко, что бывало нечасто, — именовали Люшей. Когда начинала проявлять не лучшие черты своего характера — покрикивали: «Люха!». А ещё называли Люхариком, Люсиньей-басиньей, Люсиньей-ботвиньей, Люсявкой-батявкой…
Характер у голубоглазой красавицы, надо сказать, был прескверный. Особенно не нравились ей любые перемены. Наш переезд из общаги в квартиру поверг Люську буквально в шоковое состояние, она издала громкий гортанный «мяв» — и с той поры взяла привычку высказывать свое негодование именно таким образом. Вскоре выяснилось, что она любительница побуянить: порой расходилась так, что запросто могла расцарапать руки в кровь даже хозяевам, не говоря уж о гостях.
Бросалась она преимущественно на меня, но вместе с тем и любила меня, — какой-то особенной любовью. Могла мирно мурлыкать на руках, а минуту спустя снова выпустить когти. Тот, кто видел ее впервые, никогда бы не подумал, что она такая: характер Люськи был полной противоположностью ее внешности. Кроткая мордочка, проникновенный взгляд, пушистая шёрстка — вся такая цветочно-радужная киса…
Через четырнадцать лет она внезапно заболела: на животе появилась жуткого вида опухоль. Наше самостоятельное лечение успеха не принесло, хотя мы долго упорствовали. Приговор ветеринара был краток: усыпить нашу красавицу будет гораздо гуманнее, чем позволять ей мучиться дальше. Причины болезни он осветил весьма туманно; насколько я поняла, главная причина была в отсутствии у Люськи котят.
Чтобы смертельный укол, который сделали нашей кошке, был безболезненным, мы заплатили почти двойную цену. Я подумала тогда: как странно платить за смерть…
Не помню, чтобы я когда-нибудь еще ревела так, как во время ее скромных похорон. Брела по городу, уже окутанному пеленой приближающегося вечера, и давилась слезами. Отец шел рядом, нес Люську в картонной коробке и был мрачен, хотя раньше я никогда не замечала в нем никакой особенной привязанности к представителям семейства кошачьих.
Может быть, она была не просто кошкой, а хранительницей нашего хрупкого семейного очага? Откуда мне знать об этом…
Лень, безответственность, картонная жизнь… Я пустым взглядом смотрю в сторону детской площадки, что устроена неподалеку от нашего дома. Последние краски уходящей весны. Последние краски моего детства. Кажется почему-то, что в нем не было ничего из того, что было — ни потери дорогих мне существ, ни депрессии, ни нервных срывов, превратившихся в привычку, ни этих чертовых экзаменов, ни сигаретного дыма, ничего серого, темного… Последние краски, последние следы уходящей, лучшей жизни.
Помню, что на следующий день мне легче не стало. Весь день дребезжал телефон, на другом конце которого упрямо дожидался ответа мой лучший друг Димка. Он еще ничего не знал.
Почему, интересно, одинокий человек продолжает так упрямо бежать в своё одиночество? Приходится жить, приходится сдавать переходные экзамены, заканчивать среднюю школу, бегать, даже улыбаться, — а внутренне хочется только одного: поскорее нырнуть в ночь. Чтобы нареветься как следует, чтобы надуматься обо всем, потом все-таки смириться, — но смириться только внешне, не смиряясь душой.
Наверно, именно для этого и существует ночь.
Но вот и ненавистные экзамены позади. Лето, свобода, за окном танцует тополиный пух. Перед своим традиционным отъездом в Оренбург я долгие часы просиживаю в интернете, переписываясь с Сергеем, моим оренбургским другом. Печаль от Люськиной смерти уже немного улеглась — особенно после того, как я поведала Сергею свою, как говорят мои сверстники, «пичальку». Я барабаню по «клаве», торопясь выговориться, даже не рассчитывая на какие-то слова утешения, но ответ получаю совершенно неожиданный: « А хочешь, я тебе нового котенка подарю? Да не простого, а породистого!»
Нового? Несколько мгновений я сижу, тупо уставившись на мерцающий монитор. Может быть, и вправду взять нового? Ну, не вечно же мне держать траур по любимой кошке! Но что-то свербит внутри, свербит.
Сергей — почти мой ровесник, и поэтому трудностей в общении с ним у меня нет, но почему-то каждый раз между нами провисает при встрече какая-то странная, глухая неловкость. Я не могу разговаривать с ним совсем доверительно, не могу делиться секретами, как с Димкой — с тем я совершенно естественна, без комплексов, к тому могу заявиться нечесаная и ненакрашенная. Да он и сам свободно ходит передо мной в одной простыне. Может быть, дружба роднит, а приятельство подразумевает некую химию взаимоотношений?
С Сергеем мы согласились когда-то сойтись на дружбе, но в этой дружбе у нас все равно сохраняется какой-то необычный драйв. Слова, интонации, паузы… А тут еще постоянные какие-то подарки с его стороны — то золотое колечко (я его, правда, благополучно утопила, купаясь в одном из оренбургских озер). То вот обещанный котенок…
И вот я уже в Оренбурге. По устоявшейся традиции, мы с Сергеем отмечаем нашу встречу в рок-баре. Едим пельмени в сметане, слушаем музыку, кайфуем, болтаем. Оказывается, он вместе с родителями на днях улетает в Турцию; смотреть котят мы пойдем только после его возвращения. Я уже почти привыкла к мысли, что у меня будет новый котенок… вот только будет ли тётя в восторге от такого мяукающего подарка?
Моя оренбургская тётя строга до невозможности, держит в страхе всё свое семейство. Бывшая профессиональная конница, она обожает одних лошадей, а всю прочую домашнюю живность — включая пекинеса Чипа и сиамского кота Гошу — только терпит. Как-то она отнесется к еще одному коту в своем доме?
Но и отказаться от обещанного подарка я уже не могу — жду его, говорю о нем. Пока Сергей в отъезде, — а он отсутствует несколько недель, — я обсуждаю эту тему с Ромкой, моим двоюродным братом. Тот внимательно слушает: ему тоже интересно, как это мне вручат котенка-аристократа за бесплатно.
— Но Серый ведь ничего просто так не делает, — говорит однажды Ромыч, как бы между прочим. — Он только врет все время. А вот, например, Диман — он смог бы купить тебе элитного котенка? Думаю, что нет.
Ромка — истинный сын своей мамы. В том смысле, что способен создать интригу буквально из ничего. Бросит пару мимолетных фраз и преспокойно забудет о них уже на следующий день. А ты тут ломай голову, развивай тему…
Вскоре до меня доходят сведения, что Сергей, оказывается, переписывается еще с какой-то девицей, из Соль-Илецка. Мне, вообще-то, давно пора бы привыкнуть к его популярности в дамских кругах — ведь он известный оренбургский рок-кумир. Но это подлое чувство собственничества… Вот и на этот раз, сохраняя на лице безэмоциональную маску, я ощущаю прямо-таки вселенскую ревность. Как назло, еще и Ромыч на неделю отправляется в велопоход — и мне приходится всё это время пребывать в не очень-то гордом одиночестве и размышлениях о том, почему моя личная жизнь на моих глазах утекает, как вода сквозь пальцы.
И мне вновь начинает сниться Люська…
Но вот Сергей, наконец, возвращается из Турции. Первым делом мы с ним решаем отправиться… нет, совсем не за новым котенком. В суши-бар.
Ну, естественно, не просто так, а по серьезному поводу — праздновать наши дни рождения (у нас с Сергеем разница в датах — всего два дня). Что ж, если бы не он, неизвестно, когда бы я еще попала сюда. Все-таки тут классно: просматриваешь меню с роллами, с мохито, делаешь вид, что ты великий спец в обращении с китайскими палочками, оставляешь официанту чаевые, — чувствуешь себя выходцем в свет.
Разговоры на скользкие темы личной жизни я с Сергеем не завожу, хотя при этом сильно жалею, что до сих пор толком не научилась набивать себе цену. Что делать, я по жизни такая: не умею долго сердиться, обижаться. Легкий характер! Правда, Сергей тоже парень неконфликтный — но вдруг еще, не дай Бог, вобьет себе в голову, что мне совсем не все равно…
Наконец, из его уст звучит долгожданное предложение: поехали за котенком.
Вошедший в зенит июль палит нещадно! Мы едем с Сергеем на другой конец города, к его бабушке — оказывается, именно она занимается разведением зверья. Бабушка живет в просторной квартире, собак здесь больше, чем котов. Тойтерьеры, чихуахуа, да ещё целый выводок попугаев. И вот, наконец, они — британские котята с вислыми ушами, морщинистые сфинксы.
— Тебе мальчика или девочку? — деловито осведомляется хозяйка.
— Желательно девочку, — бормочу я, занятая созерцанием разномастной живности.
Пока Сергей знакомит меня с каждой собачкой поименно, его бабушка вносит трёх котят, каждому — месяца два от роду. Они настолько крохотны, что хозяйка с лёгкостью несет всех троих в одной руке.
Выбор дается мне непросто. Два котёнка, два тёмных пятнышка, похожие один на другой, у обоих — характерные британские вислые уши. А вот третий котёнок, своей серо-голубоватой окраской отдалённо, но болезненно напоминающий мне Люську, отличается от своих собратьев — у него обычные торчащие уши. К тому же и по манерам поведения он кажется мне самым энергичным, самым живым, самым, в конце концов, наглым. За ним незримо начинает маячить Люська!
— Вот эта, — решаю я после недолгих раздумий.
— О да, эта вырастет красавицей, — не без гордости заявляет хозяйка, подхватывая котёнка и отправляясь с ним в ванну.
Вымытая и высушенная феном, юная кошечка начинает казаться мне ещё краше. Пока хозяйка дает различные советы по уходу за ней, я размышляю о том, как же мне окрестить новую питомицу.
— Характер у неё такой милый. Прямо сладкий… — говорю я задумчиво, обращаясь к Сергею. — Как там будет «мёд» по-английски?
— «Хани».
— Значит, быть ей Хани!
Домой я возвращаюсь поздно вечером, побаиваясь праведного гнева тёти. Однако новоявленную медовую Хани тут почему-то воспринимают довольно доброжелательно.
Правда, по мере взросления новая кошка начинает доставлять всё больше хлопот. Основной проблемой оказывается её упорное нежелание ходить в предложенный туалетный лоток. После двух крупных разносов, устроенных и Хани, и мне, основной целью жизни моей питомицы становится, похоже, причинение строгой тете всяческого вреда. А я начинаю мечтать о дне возвращения домой…
Потом всё как-то налаживается. Помогает Сергей: в поисках достойного корма для Хани, игрушек и мисок для нее он стоически обходит вместе со мной все зоомагазины Оренбурга. Кошечка с трудом, но все-таки привыкает к обществу Чипа и Гоши (хотя ночной скрип когтей Чипа по паркету всякий раз заставляет ее вскакивать). Наконец, приезжает мама, приезда которой я так жду; правда, мамина реакция на Хани далековата от восторга.
И вот, наконец, начинается эпопея с конспиративным провозом беспаспортной Хани из Оренбурга в Самару. Я, по своей наивности, даже не подозревала, что для перевоза животного в общественном транспорте нужна целая кипа всяких официальных бумаг. В результате нас едва не ссаживают с поезда. Когда эта жуткая ночь, сопровождаемая громким обиженным мяуканьем запертой в корзине Ханьки, наконец, заканчивается и мы прибываем в родной город, я едва волочу ноги, идя с вокзала. И при этом еще чувствую себя коварной взяточницей (купленную для проводницы коробку конфет пришлось вручать именно мне).
Вспоминая откровенно безобразное поведение Хани в тетином доме, я с трепетом жду повторения оренбургского сценария. Однако медовая Хани после переезда в Самару буквально преображается! Никаких проблем — ни с туалетным лотком, ни с нашим котом Парамоном — у нее не возникает. А ведь тетя не без злорадства предрекала: «Ой, вы поплачете еще от этой кошки!»
Может, она так говорила потому, что мама отказалась продать ей Хани? Кто знает, что там, на самом деле, на уме у этих взрослых…
Так или иначе, но пророчество тети не сбывается: Хани в Самаре становится абсолютно законопослушной и с каждым днем притягивает к себе всё больше восхищенных взглядов. Даже моя мама, поначалу весьма прохладно оценившая новую кошку, вскоре начинает восхищаться ею. А уж наш Монти (он же Парамон), заскучавший было в одиночестве после исчезновения Люськи, и вообще в Ханьке души не чает.
Вот уже и отец, сдержанно относящийся к кошкам в принципе, нет-нет да и скажет: «Ох и красавица!». Вот и тетя начинает периодически осведомляться по телефону: «Ну, как там Ханька себя ведет?» И всякий раз, услышав о примерном поведении бывшей хулиганки, что-то снисходительно говорит, — однако, в голосе ее сквозит неподдельное разочарование.
Бабушка моего оренбургского друга оказалась права: Хани стала роскошной аристократкой, достойной своей породы.
Кстати, о моем оренбургском друге. За пару недель до моего возвращения в Самару мы с ним все-таки находим время для объяснения.
Конец лета, часа четыре утра, узоры звёзд на тёмном небе. Неподалёку мягко шуршит река. Мы с Сергеем, напросившись спать вместе в одной машине (я не выношу душных палаток), смотрим на небо, пытаемся блеснуть друг перед другом знаниями астрономии, найти знакомые созвездия. Конечно, выпиваем по банке заранее выкраденного у взрослых «ягуара». Взрослые, утомлённые банкетом на свежем воздухе, мирно спят.
Странно, что ночное время так развязывает язык. Или это уже «ягуар» плавит мозги?
— Ну что, как там Хани? — спрашивает Сергей.
— Неплохо… Ведёт себя, как ей вздумается. Своенравная вырастет девушка.
— Девушка? Хм…
Он улыбается — и я решаюсь задать ему вопрос, который давно не дает мне покоя — про ту девчонку из Соль-Илецка, его поклонницу.
— Да ладно, не парься, — морщится он. — Это же так, чисто для статуса, чтоб остальные фанатки не дергали. Я с ней и не виделся даже в реальности. Да и не нужна она мне…
Он говорит что-то еще, но я уже почти не слушаю: внутри у меня растет, подавляя всё остальное, сладчайшее чувство самоутверждения.
Впрочем, Сергея я не прерываю: пусть говорит. Когда парень вдруг начинает откровенничать, это нельзя прерывать ни в коем разе — ни словом, ни жестом. Чем корявее и нескладнее монолог — тем парень искреннее…
Люська, Хани… как быстро, однако, всё меняется в этой жизни. Что-то происходит и со мной, я это чувствую. Уж не становлюсь ли я немножко стервой — прямо по той книжке, которую мне когда-то, в моем восьмилетнем возрасте, подарила мама?
Она это сделала, конечно, из лучших побуждений — хотела (да и до сих пор хочет), чтобы я выросла девушкой, не позволяющей дать себя в обиду. И я, помню, усердно читала это пособие по воспитанию стального женского характера, пыталась взять что-то из него себе на вооружение. А потом к нам приехал дядя Слава, известный литературовед и вообще замечательный человек (он одним из первых начал говорить со мной, как со взрослой), увидел у меня в руках эту книжку, полистал ее — и покачал головой.
— «Настольная книга стервы»… Настя, ты же, вроде бы, читаешь Библию… Зачем тебе эта глупая книга? Выкинь ее!
И я, маленькая дурочка, не нашла ничего лучше, как честно ответить:
— Мама подарила…
Потом, когда дядя Слава уехал, мы с мамой (слегка шокированной моим наивным предательством) обсудили эту проблему.
— Ты же сама говоришь, что дядя Слава плохого не посоветует, — сказала я. — А он велел выкинуть эту книгу…
Мама ответила не сразу, поразмыслив:
— Знаешь, дядя Слава, конечно, гений. Но он — мужчина. Не все советы мужчин надо слушать, у нас — своя, женская правда. Если женщина хочет чего-то добиться в жизни, она и вправду должна быть немножко стервой. Поэтому мы с тобой не будем выкидывать эту книгу!
Когда я вспоминаю этот разговор, то думаю, что наша Люська как раз и была такой вот «немножко стервой» — со своими собственными взглядами на жизнь, со своим характером, с природным чувством собственного достоинства. Книжек по воспитанию стерв она, конечно, читать не умела, но унижать себя не позволяла никому.
Учиться у кошки уважать себя? А почему бы и нет?
Люська, Хани… Моя тоска по Люське навсегда останется со мной, этого уже, как говорится, и с кожей не отдерешь. Но ведь всегда наступает какая-то другая полоса в жизни, какая-то другая эпоха…
Может, эта новая эпоха — эпоха Хани — как раз и тычется мне сейчас мордочкой в плечо?
Красивая Хани, медовая Хани… Кто сказал, что эпоха не может быть такой?
