Поводом для этой статьи послужило событие, о котором было просто необходимо написать, пока не скрылся за горизонтом текущий, 2017 год. Ровно 50 лет назад, в 1967-м, в Дагестанском книжном издательстве увидел свет первый роман Вацлава Михальского «Семнадцать левых сапог», написанный в 1964–1966 гг. Уже тогда, в прошлом, которое, вероятно, покажется сегодняшнему молодому читателю бесконечно далёким, практически нереальным, молодой писатель сумел создать произведение, пережившее и замалчивание, и всплеск интереса знаменитых критиков, а также полстолетия неугасающего внимания со стороны читательского племени. Признаем, что далеко не все книги других авторов, написанные в этот период, оказались столь жизнеспособными.
Будучи опубликованным, роман собрал множество народных откликов. Подобные отзывы и сейчас периодически появляются в сети: то здесь, то там мелькнёт тёплое искреннее высказывание человека, прочитавшего книгу. Не один раз Вацлаву Михальскому приходили письма, звонили по телефону: тот или иной читатель уверенно утверждал, что прототипом Алексея Зыкова (Адама Домбровского), главного героя романа «Семнадцать левых сапог», является его дед или сосед, или какой-нибудь другой ближайший родственник, знакомый. Не раз находились люди, «лично знавшие» самого Адама.
Горькая «радость узнавания» сопровождала читательские впечатления. Роман для каждого становился «своим», обрастал сопряжёнными судьбами из реальной жизни, «мыслями по поводу» — мыслями-вспышками и мыслями-долгими раздумьями. И надо сказать, содержание книги напрямую касалось того, о чём ещё нельзя было говорить в полный голос — по свидетельству самого Вацлава Михальского, роман не должен был пройти в печать — это произошло отчасти по недосмотру цензуры, отчасти благодаря помощи тех, кто смог оценить важность поднимаемой темы. А как необходимо было слово правды — во времена, когда многие писали, читали и говорили одно, а думали совсем другое!
Формальные параметры «Семнадцати левых сапог» в полной мере соответствуют уровню высокого художественного мастерства: язык — колоритный, меткий, эмоциональный, богатый оттенками смысла; невыдуманный сюжет, умело «дорисованный» воображением (сюжет «прилетел» к писателю «по воздуху» в виде клочка газеты — история, столь же невероятная, сколько и достоверная); необычная композиция; спрессованное повествование компактного объёма, не отпускающее в накале развития действия (подразумеваем не только событийный уровень, но и уровень душевных движений героев), выразительный финал и ещё что-то невыразимое — всё это черты, обеспечившие роману долгую жизнь.
Но именно невыразимое создаёт целостность книги.
Что-то, конечно, можно назвать: здесь и милый, родной сердцу Дагестан, и горянки, прикладывающие к больным местам рецепты врача. Здесь и больница, до мелочей знакомая зоркому писательскому оку — с фонтаном, тенистыми аллеями… Молодой (слишком молодой!) Вацлав Михальский многое вложил в книгу, чтобы художественная ткань заиграла тончайшим кружевом узорного переплетения неизъяснимых смыслов.
Где же найти отчаянные и пронзительные слова, чтобы всё-таки сказать читателю самое значимое о романе? Пожалуй, лучше самого Вацлава Михальского этого не сделает никакой литературовед или критик — ничто не заменит читателю погружение в художественный мир этой и светлой, и одновременно трагической книги. Данная статья — всего лишь отражённое прикосновение к абсолютно живому миру «Семнадцати левых сапог».
Главный герой явно не соответствует канонам соцреализма или былинным представлениям о богатырстве — в завязке и в финале это тихий старик-инвалид с польским именем. Живёт он в пристройке к мертвецкой (позже поясним, что в определённой мере это символично), работает ночным сторожем, и кажется сперва, что тихость и неприметность — основные черты Адама Степановича Домбровского. Он не хлопочет о пенсии от государства (не увлечён личным и материальным? хранит собственное достоинство? а может быть, его гложет обида? — ответы появятся у читателя позже), ответственно несёт свою скромную службу. Но за его именем, скрывающим библейского праотца, стоит такая судьба, которая, кажется, вместила в себя все муки, способные выпасть на долю человеческого существа. Имя — поистине говорящее: Адам — не может быть посторонним, он кровно связан с каждым из нас. Его история — из невыдуманного прошлого, она касается всех, кто только считает себя причастным человеческому роду. И какая-то фатальная несправедливость чувствуется уже в заглавии — странно-нелепом, интригующем, даже в чём-то вызывающем. Сперва кажется, что такого в нашей жизни не может быть.
По мере развития действия мы всё ближе и ближе узнаём «тихого» героя и несоответствия бесследно испаряются, распределяя всё по местам. «Я весь — редкий случай», — замечает Алексей, рассказывая о себе Гуле и её мужу. Действительно, Зыков — настоящий Робинзон Крузо, несколько раз начинавший свою жизнь с нуля, даже с минус единицы.
В этой истории сперва перед читательским взором предстаёт молодой парень Лёха, сбежавший из родного села с любимой девушкой Марусей, а вот уже Алексей провожает маленькую дочь Лизу с огромным букетом чайных роз в первый класс, единственный в слободке дарит своей жене серьге с бриллиантами; работая кочегаром, спасает корабль и всю команду от гибели; а вот и война, плен, побег, снова плен — и снова побег, Освенцим, и ещё один невероятный побег — потом приговор на десять лет тюрьмы, полученный уже от «своих» — и снова побег!..
А если б не убежал, то «помер бы от обиды» в лагере, замечает Алексей Зыков, не умевший понять, что «хорошие солдаты в плен не попадают». Смерть не от физических лишений, а от обиды — смертельной обиды на тех, кто обрёк своих защитников на смерть и забвение — по сути, предал, могла бы стать реальностью, но последний побег Алексея всё же состоялся — во исполнение долга перед теми, кто остался в Освенциме, для того, чтобы передать их близким, что они не трусы и не предатели.
«Я не преступник», — с горечью говорит Алексей и о себе. И сколько таких «Адамов», с чужим именем, скрывалось по стране — до сих пор никто доподлинно не знает. Сам же Алексей, после «своего плена», отрываясь от скольжения по острию смерти, летел по жизни, как одинокий сапог, запущенный чей-то недоброй рукой, сполна испивая чашу жизненной неполноты — из небытия и невозможности черпая жизненные силы и дух, чтобы выживать и идти дальше. Последнее пристанище героя — пристройка к мертвецкой — символическое место, отвоёванный в «мирной войне» полулегальный клочок земли между этим миром и небытием.
Критик Л.А. Анненский, отслеживая извилистые траектории судеб героев Вацлава Михальского и проводя диагональ к другому произведению, неслучайно задаётся дальнобойным вопросом: «Интересно, предчувствовал ли двадцатипятилетний махачкалинец, что отыграется этот сапог сорок лет спустя в романе “Одинокому везде пустыня”, когда сгинет от прямого попадания немецкого снаряда молодой хирург по имени Адам и останется его вдове Сашеньке от суженого один сапог…»
Как ни печально, но порой зримым итогом жизни становятся лишь сапоги в старом сундуке да какая-нибудь старая лампа...
Что же остаётся после нечеловечески тяжёлой, подчас невыносимой, но наполненной светом судьбы Алексея Зыкова — только семнадцать левых сапог? И никак не взвесить этот «сухой остаток» — совершенно бестолковый, ни к чему не применимый. Только горе для старухи Маруси, недоумённо и раздражённо прикидывающей, что с сапогами делать.
Катастрофическая незавершённость видится в этих семнадцати непарных сапогах — как будто своей несуществующей правой ногой, невидимо износившей, как и левая — здоровая — те же семнадцать, ступал Алексей Зыков по русской послевоенной земле. И часть души, так же безвозвратно утратившая свою половину, одеревеневшая вместе с левой ногой, была недобровольно изъята из его целостности, обрекая на вечную тоску, вечную «непарность». Парадоксально вместе с левой ногой всё правое (праведное — право (на открытую жизнь, на имя, на близких, на место под солнцем)) — было жестоко отобрано.
Но след от одного правого сапога (символа странствия и свободы — ведь рабы всегда были босыми), пусть и впечатанный в сердце историей, которую невозможно забыть, был лёгок и беззлобен. Герой, переживший военные действия, плен, допросы, смертные приговоры, утрату имени и семьи, остался способен воспринимать полноту гармонии, целостность человеческой жизни, её духовную сердцевину.
Алексей — инвалид, но дух его по-настоящему полноценен и мужествен. Зыков великодушнее и благороднее многих из своего окружения, его мир наполнен чистотой (даже в прямом смысле — герой на редкость чистоплотен) и всеми красками живого мира, а море — «единственный поверенный его тайных дум».
Чистая радость жизни наполняет одноногого старика Алексея — радость каждой травинке, солнечному лучу, плеску морской волны, запахам южной земли, полутеням, тьме и свету, и нежной, требующей защиты детской судьбе, находящейся рядом.
Будучи в преклонных годах, Алексей мог слышать плач-писк пойманной рыбки — своего собрата по несчастью. Уж он-то, тоже потерявший «среду обитания», как никто другой понимал, что это значит — быть пойманным на крючок.
Ещё не зная о том, что отец жив и находится не так далеко, дочь Алексея Лиза записывает в своей тетради, будто бы посвящая эти слова ему: «Я знала людей совсем простых, малограмотных, которые понимали ВСЁ, потому что дана была им мудрость сердца, чуткая душа — самое высокое, что может быть в человеке, чего не получишь ни в каком институте, не купишь, не возьмёшь напрокат».
Добро и зло, честь и предательство были чётко поляризованы во внутреннем мире Зыкова. И если уж говорить о классификациях, то напомним, что учёный Ю.М. Павлов относит Алексея к персонажам «с традиционной (религиозной, сотериологической по своей сути) системой ценностей. Эти герои представляют духовный, жертвенный тип личности. В ранних произведениях Михальского персонажи с таким типом сознания, культуры либо определяют общую атмосферу жизни (“Баллада о старом оружии”, “Печка”), либо заметно влияют на неё (“Катенька”, “17 левых сапог”)».
Мы видим, как духовная верхушка личности Алексея является векторной величиной по отношению ко всем поступкам. Мир вещей не привлекает героя. Их ценность определяется только смыслом, который им придаётся. Таким исключением становится зелёная лампа из разбомбленного дома врача-спасителя Зыкова — Афанасия Ивановича Каргина. От всего дома и близких Каргина остаётся только этот чудом уцелевший элемент интерьера с зелёным абажуром, который Афанасий Иванович рискуя жизнью выносит из разрушенного дома и до конца дней хранит у себя. В этой лампе теперь — весь его дом и память о близких, это — уже не просто вещь, а почти святыня. Предсмертные слова Афанасия Ивановича — просьба передать лампу Алексею Зыкову.
Через подобные щемящие эпизоды как будто сквозят «белогвардейские» слова Михаила Булгакова: «Никогда. Никогда не сдергивайте абажур с лампы! Абажур священен. Никогда не убегайте крысьей побежкой на неизвестность от опасности».
Дом, семья, дети, любовь, честь — ценности, которыми живут сам Алексей Зыков, Алёша Никогосов, командир Иван Дмитриевич Ермаков, его дочь Гуля и к которым всей душой стремится Лиза, попавшая в коварную ловушку непорядочного человека.
Лиза, подобно своему безногому отцу, ощущает такую же тоску, неполноту, порождённую своей неправедной разрушительной любовью. Именно Лизе посвящены самые трогательные и эмоциональные страницы книги. Вацлав Михальский невероятным образом перевоплощается, запечатлевая тонкий эмоциональный внутренний мир девушки. Если не знать, кто написал «женские страницы» романа — «Тетрадь Лизы» — уверенно отдашь авторство женской руке, женскому чутью, женской способности к эмпатии и видению подводных камней в заколдованной тёмной воде «бермудских» любовных треугольников — ревности свекрови одновременно к сыну и мужу, метаний молодой души в опасном капкане подлого и низкого мужчины с «крысьей побежкой» — Николая Артёмовича Никогосова, никогда и никого по-настоящему не любившего. Ещё не зная о его грязной роли в судьбе дочери Алексея, мы видим, как он забывает прийти на день рождения к самому Алексею.
Ю.М. Павлов справедливо характеризует подобный тип личности: «Николай Артёмович Никогосов… духовно стоит в одном ряду с Вадимом Глебовым (Юрий Трифонов “Дом на набережной”), Юрием Стрепетовым (Владимир Маканин “Отдушина”), Виктором Зиловым (Александр Вампилов “Утиная охота”) и другими эгоцентрическими героями литературы 60–70-х годов минувшего столетия. Михальский раньше многих своих современников мастерски запечатлел сей тип мужчины-нарцисса».
Череда поступков Никогосова, совершённых по отношению к Лизе, к своим близким, достойна «опереточного злодея», только с поправкой на «настоящую любовь», которую он якобы питал к своей невестке.
В этих послевоенных перипетиях с андерсеновской стойкостью — на одной ноге — солдат Алексей Зыков сгорает в огне сердечной боли, оставаясь честным до конца — так же, как в далёком украинском селе русский солдат — его зять, Алёша, погибший в немецком плену, успевает написать на небеленой стене сарая последние слова любви к своей жене: «Лиза Лиза Лиза Лиза Лиза Лиза».
Убивает Зыкова не чужеземный плен, и даже не «родной», «отечественный», не жизнь «вне закона» — убивают его горестные переживания о судьбе собственного ребёнка, заново обретённой дочери Лизы, в личную жизнь которой вошёл жестокий обидчик, по иронии судьбы работающий бок о бок с Алексеем и претендующий на приятельство. Счастье от обретения дочери и бессильное созерцание её мук разрывают сердце Зыкова на части и ставят точку в судьбе человека, пережившего невзгод и страданий не меньше чем на десять жизней.
И жизнь, и смерть «тихого» Алексея Зыкова «замечают» не заслуженные деятели страны, не государство, а лишь его семья, близкие друзья и обычные дворовые дети — отчаянные сорванцы-мальчишки, «голоногое воинство», бегающее летом по улицам в сатиновых трусах. Их героем (настоящим героем, с орденами!) и защитником, то и дело смахивающим детскую «слезинку» с конопатых лиц, и является Алексей Зыков, он же Адам. И в их сердцах найдёт продолжение его «тихая» жизнь даже после физической смерти.
***
Прошло 60 лет со дня выхода романа «Семнадцать левых сапог» в свет, но он написан как будто сегодня уверенной рукой настоящего мастера.
Художественно аранжированный факт перестаёт быть сам собой и, утрачивая налёт сиюминутности, обыденности, обрастая соцветиями смыслов, вырастает в нечто большее, в нечто, причастное каждому, кто способен мыслить и чувствовать; превращается в нечто более долговечное — так рождается художественное произведение. В «Семнадцати левых сапогах» нет схем, нет заданности или чёткого «чертежа», он отражает сложность и, как ни печально, несправедливость жизни. Писатель не делает выводов за читателя, не морализирует, оставляя множество вопросов открытыми. К примеру, спросит читатель: почему подлец, настоящий предатель Никогосов занимает высокое положение в обществе (именитый врач, доктор медицинских наук) и остаётся жить, а лучшим достаются страдания и самый плохой жребий: Алёша Никогосов погибает, защищая родину, Алексей Зыков — такой же беззаветный защитник, гоним и обрекаем на смерть? Как могла Лиза полюбить Никогосова? Как героиня, не зная точно, где искать, неожиданно обнаруживает предсмертные слова Алёши, адресованные ей? Всё это кажется совершенно невероятным.
Но ведь и в нашей жизни немало странностей, случайностей, нелепостей и совпадений — не всё определяется прямой логикой и законами справедливости. Если бы мы умели видеть подводные течения и скрытые смыслы поворотов судьбы, тогда бы начали прозревать таинственные «пути», выпавшие на ту или иную долю. В этом случае всё становится закономерным — но уже по другим, «небесным» законам: и дар предвидения, как у Лизы, смотревшей по вечерам на одну и ту же звезду с Алёшей, чувствовавшей дыхание его жизни, и его гибель, и верящей, что он обязательно оставил ей «знак»; и сила духа, которой обладали Адам и Алёша; и духовная ничтожность Никогосова.
«Дар воображения» творческой личности (а по меткому слову Валентина Катаева, одна из основных характеристик Вацлава Михальского-писателя) неуничтожим никаким временем — он крепче, чем каменные стены самых древних построек на земле; он живуч, как незаписанные, но заученные современниками и потому дошедшие до наших дней стихи и песни древних; он исполнен духа, как лики святых, изображённые на стенах великих соборов, как предсмертные слова, написанные на стене сарая любящим солдатом своей жене.
Дар воображения вечен как любопытный детский взгляд, зачарованный первым снегом, как неистребимая жажда целостной личности жить «по совести» и выживать — в плену ли, на краю ли пропасти в родной стране, под тяжестью рока или под властью злых людей.
Дар истинного художника, как и все явления, которые с утратой физического измерения, продолжают существовать в мыслях тех, кто помнит о них, — не подлежит исчезновению. Его сверхзадача — минуя лабиринты исторических версий и политических интриг, снова и снова в разных ликах воспроизводить жизнь Адама.
