От автора. Журнал «Парус» (№ 22, 2013) опубликовал мою культуролого-филологическую статью «Об искусительности Даров». Уже тогда наметился религиоведческий аспект проблемы Дара как универсальной категории онтологии (науки о бытии). Сегодня проблема мной значительно углублена.
Предлагаемый вниманию читателя фрагмент представляет собой реплику автора во время круглого стола, проведенного в рамках Церковно-образовательных чтений, организованных Выборгской епархией 23–24 ноября 2017 года по теме «Нравственные ценности и будущее человечества».
В то же время реплика является средоточием будущей статьи, имеющей пока лишь рабочее заглавие. Потому фрагмент, продолжающий ту давнюю тему и дающий зачин новой, пусть останется под прежним заглавием:
К искусительности Даров
Безусловно, Милость выше справедливости, как Благодать бытийно выше Закона (но экзистенциально-исторически Закон прежде Благодати, как отметил митр. Иларион).
Жажда справедливости (правды, права по заслугам) — черта «человеческая, слишком человеческая» (Ницше), ветхозаветная; а потому условная, социо-юридическая (чем и погрешает папство, возводя первенство чести в первенство власти, права).
И если судить по заслугам, то нас и не должно уже быть! Но мы еще есть; и потому справедливость оказывается невозможна без любви[1]!
Ибо «Бог есть любовь» (Ин. 4:16), а «любовь — дело жестокое» (Зосима у Достоевского, говоря об аде, вторит Слову прп. Исаака Сирина, о биче любви[2]), ибо сопряжена со свободой, ответственностью! Ад — необходимая исправительная бытийно-педагогическая мера при повреждении; лже-оптимизм всепрощения (Ориген), эксплуатируемый либералами, гибелен, утвержден свое-вольно.
Идея справедливости, вроде бы взращенная любовью к обездоленным[3], на деле ведет к антропоцентрии, кумиротворению (персональной эгоцентрии на Западе; народопоклонству в России). Как известно, благими намерениями вымощена дорога в ад.
Гуманизм и народолюбие на деле оборачиваются человеконенавистничеством.
А любое поклонение твари кончается бунтом, войной всех против всех и еще более жестокой тиранией (от лица народа, нации, класса, сословия, партии, индивида).
Любой культ жаждет служения, жертв, насилия любовью. При этом соотношение полюсов извращено до полной противоположности: врагом народа становится сам народ, врагом личности — сама личность. Тезис Гераклита из Эфеса о жизни как тотальной войне Маркс обратил в тезис о тотальном отчуждении (см. сон Раскольникова о трихинах у Достоевского). Такова диалектика парадокса, ключевого принципа жизни как существования, по нашем отпадении от Творца. Опора на себя чревата духовной гибелью, сатанизмом (сатана, шайтан — чужой, у семитов). Зосима у Достоевского о свирепых в аду говорит: «Будут жаждать смерти, но не получат». Вот это застревание между жизнью и смертью, иллюзорное, призрачное существование, и есть вечная участь нераскаянных. — Художник, прозревая, страшится ее. Так Амвросий Оптинский назвал Достоевского «кающимся», имея в виду духовное его состояние и со-вестное призвание. Служение гения сродни Вести о Творце («Пока не станешь сам как стезя...», Блок).
И культура — не алтарное пространство, а паперть и путь к храму. Как говорит старушка у Т. Абуладзе в «Покаянии»: «Зачем дорога, если она не ведет к храму?»
Питерский бард А. Дольский когда-то пел: «Как хороши людские лица, Когда в них свет и вера есть. И я попробовал молиться ... Молитва обратилась в песнь».
Действительно, настоящий шедевр обычно обращается в гимн-благодарение, хвалу Творцу; это и есть евхаристия художника, дарованная ему не мерою, но в меру сил, приятия дара.
И не вполне уместны призывы читать Евангелие вместо Достоевского, а желание разделить магическое и мистическое в искусстве выглядит ложным. Всякое творчество — мистично по природе, но и содержит привкус магии, чуда, тайны. Вопрос лишь в его истоке — от Творца или от иного. Ибо «наша брань не против крови и плоти, но против … тьмы века сего, против духов злобы поднебесной» (Еф. 5:12). Разделение или отождествление без острой необходимости — опасно само-упоением: крайности всегда чреваты. «Нет убедительности в поношениях, и нет истины, где нет любви» (Пушкин), ибо «Истина — посредине и ВЫШЕ», как заметил Гете. Доверимся Сказавшему: «Я есть путь, и истина, и жизнь» (Ин. 14:6). Трезвение духа и мысли — единственное спасение в нашем стоянии пред Ним, балансировании «бездны мрачной на краю» (Пушкин). Ведь «мы плывем, пылающею бездной со всех сторон окружены» (Тютчев). Ибо «бездна бездну призывает голосом водопадов Твоих; все воды Твои и волны Твои прошли надо мною» (Пс.41:8); ср. с ирмосом 6 Воскресного канона: «Обыде нас последняя бездна, несть избавляяй…»). Блок вторит этому: «Затопили нас волны времен, И была наша участь — мгновенна» («Выходили из тьмы погребов…»).
Макс Шелер формулой «Ordo amoris» («Порядок любви» (закон любви прп. Иоанна Лествичника; идея подхвачена Паскалем), предлагает шкалу ценностей («Ибо где сокровище ваше, там будет и сердце ваше», Мф. 6:21). Проблема ума и сердца, что вечно не в ладу (Грибоедов), начиная с Просвещения и сентиментализма («ум ищет божества, а сердце не находит», Пушкин) — тема, требующая отдельного разговора).
Хотел бы обратить внимание на парадоксально-проблемную природу Дара, Благодати: любви, творчества, свободы, т.е. Даятеля, Творца, Личности, ибо в основе дара лежит взыскующая (искусительная) интенция: дар жаждет ответного деяния, благодарения. Дар возможен лишь в общении, к которому мы «призваны». Без Другого — нет меня; это есть начало соборности (Троичности) в Лицах и в Лике. Соборность личности — трихотомия и дихотомия личностных начал (Троица и Богочеловек).
Соборность, со-общение, диалогизм составляют сущность личностного бытия, бытия личности, личности как со-бытия («Верен Бог, Которым вы призваны в общение…», I Кор. 1:9). Вcюду скрыт смысл: в жизни и смерти, любви и свободе, даре и отказе от него. И все подвержено нашему искажению. В этом проявлено личностно волевое начало (как вещь в себе и для нас, по Канту). Лик и есть явление тайны, ее откровение.
Структура личности триедина, триипостасна. Выделяются уровни: телесно-физиологический, душевно-психический и духовно-пневматический. До сих пор нет единства во взгляде на человека: он создание двух- или трехуровневое. Св. Отцы этому не уделяли специального внимания. Поскольку для них это вопрос факультативный. Для нас — как гносеолого-методологический принцип — он важен. Продуктивнее деление трехчастное — во избежание методологически и гносеологически тупикового дуализма. Дуализм ведет к гностике, сектантству, неразрешимым противоречиям; диалектика и диалог эти проблемы снимают. Потому структура личности Троична, подобна Троице. А природа Бого-человека при всей Ее цельности, двуедина, противоречива, ибо Лик обращен к творению, к Другому как Себе и к Себе как Другому. Христос и есть Лик Троицы, или Троичная Личность.
Параметры Личности триедины: 1) Любовь — исток всего (ср. «Бог есть любовь» Ин. 1:5), 2) Творчество как форма (способ) реализации (про-явления) личности и 3) Свобода — необходимое и достаточное для этого условие. О Боге же не дано знать ничего, кроме того, что Он открыл о Себе: «Аз есмь Сый». А в Благой вести Христос уподобляет Себя Отцу. И здесь работает не принцип тождеств (неловкое выражение Шеллинга), а принцип образа и подобия. Не одинокое самовоспроизведение Эго (я), а Лик в Его окружении и взаимодействии с Себе подобными; то есть не монолог с Собой, самоотраженным, а диалог с условно равным Ему. Разница существенная; в ней-то всё и дело! Ведь Творец являет Себя в деталях, а имитатор выдает себя в мелочах.
Ипостаси Отца и Духа тоже сущностно личностны, но не имеют явленного Лика; они сугубо надличны, сверхличны. Бог-Сын сверхличен во вневременном, довременном состоянии (иконный сюжет — Ангел великого Совета, великий Советник). Поэтому образ Отца Ветхого денми в виде седобородого Старца не вполне каноничен, а образ ветхозаветной Троицы Андрея Рублева (сюжет гостеприимства праотца Авраама) в виде трех Ангелов — символичен, поэтически условен, проблемен (помимо цельной простоты). Лик Христов есть основа, исток, знак проблемности тварно-человеческого бытия, незавершенного (не до конца совершенного) по своей сути, а после падения — кризисно становящегося. Таким образом, личность являет себя импульсом воли, в интенции, в воле к жизни, определяемой данными аспектами — любовью, творчеством, свободой.
[1] «Выше закона может быть только любовь, выше права — лишь милость, и выше справедливости — лишь прощение» (патр. Алексий II).
[2] «Мучения в геенне есть раскаяние и бич любви Божией. Любовь для одних мучение, а для других отрада» (Слова подвижнические преп. Исаака Сирина). Ср.: «…Закон любви понуждает и на то простираться, что выше силы» (преп. Иоанн Лествичник, О сне и сновидениях. 57, 18).
[3] Кардинал-доминиканец, мизантроп Инквизитор в «Карамазовых» по-своему любит людей, жалеет их, но презирает за слабость, не верит в их способность противостоять греху. Жизнь в пустыне, аскеза не наполнила, а опустошила его душу; проросли ядовитые идеи платоника-идеалиста, гностика-дуалиста, отвергшего жизнь и Христа (ср. «Анчар» и «Пророк» Пушкина: «В пустыне чахлой и скупой, На почве зноем раскаленной…» и «Духовной жаждолю томим В пустыне мрачной я влачился» — полярен выбор сюжетов при близости отправной точки: пустыня. У русских гениев, прежде всего Достоевского, это обычный прием столкновения полярных смыслов при их внешней общности).
