Встреча с Моцартом
Вена была первым западноевропейским городом, который мы подробно осмотрели. После автобусной, а затем пешей экскурсий мы втроем отправились гулять по тем же местам самостоятельно. Конечно, задержались в соборе св. Стефана XII века. Почерневший, романо-готический, с виду древний, как скала, он высился среди окружавших его домов. К стенам собора внизу были прикреплены многочисленные резные каменные доски. Внутри играл орган, и католический священник произносил проповедь на немецком языке. Людей было немало. Кто-то внимательно слушал, кто-то зажигал свечку в маленькой металлической плошке, кто-то тихо молился…
Потом шли по бульвару среди цветущих кустов и платанов, удивлявших странными, какими-то голыми стволами. Маленькие цветочки вроде ромашек робко стелились по земле. Вокруг было много исторических зданий. Улицы с плотной застройкой пестрели разноцветными вывесками, оригинальными витринами. То и дело навстречу попадались портреты румяного, довольного жизнью человека в парике, прикрепленные к стенам домов.
Я заметил, что лица здесь не похожи на привычные нам российские, а какие-то вытянутые и голубоглазые, с иными чертами. Этим они были удивительны для моего взгляда.
Видели мы и веселые пестрые здания архитектора Хундертвассера, спускались в метро. Билеты туда продает автомат, за них мы отдали по полтора евро, причем мне с автоматом не удалось сладить и пришлось попросить на английском языке купить нам билеты одного немолодого немца, шедшего мимо с супругой. Немец проявил любезность, и мы проехали несколько остановок в комфортабельном поезде.
Говорят, Вене 3000 лет. И точно: здесь все дышит историей. Даже в метро есть ларьки, в которых торгуют старинными монетами и прочими редкостями. Когда-то здесь был древнеримский город. Посреди одной из городских площадей часть римской мостовой раскопана и огорожена, чтобы быть доступной для обзора.
Здесь много конных памятников. Мы видели некоторые из них, в частности императору Иосифу II и полководцу Карлу Шварценбергу.
Ближе к вечеру, когда узкие переулки начала заволакивать мгла, мы пришли на одну маленькую площадь, где в углу приютилась церковь св. Георгия постройки ХIII века. Днем экскурсовод рассказала нам, что когда-то здесь венчался Моцарт. Зайдя, не сразу привыкли к полутьме, а потом все же разглядели темные, уходившие ввысь готические своды этого узкого здания. Никого не было, стояла тишина. Лишь справа на ровной поверхности стены смутно виднелось чье-то повернутое в профиль, видимо, бронзовое, лицо. Я приблизился. Это был исхудавший лик страдальца с припухшими закрытыми веками и большим носом. Неужели он?
Но мой рассудок упорно отказывался признать в этой душераздирающей посмертной маске того, кто целый день улыбался нам на улицах с портретов…
Старый антиквар
Ясный, солнечный день. На набережной реки Арно, неподалеку от моста Понте-Веккио, как обычно, небольшая суета: туристы и просто праздный люд, мальчуганы, выпрашивающие у прохожих мелочь, влюбленные парочки. По берегам реки множество деревьев: магнолии, цветущие лавры, повыше — горные дубы и пинии. Спокойствие и неторопливость разлиты в воздухе.
Мы с мамой и сестрой сидим на низком берегу, среди травы и валунов. До воды недалеко. Она ледяная, течение быстрое, цвет отдает бирюзой. Мама, как всегда, рисует, сестра тоже старается что-то изобразить на бумаге, а я щурюсь от яркого солнца и пытаюсь рассмотреть противоположный берег. Конечно, сидеть без всякого дела мне быстро надоедает, и я решаюсь устроить небольшой променад по набережной и от нее до церкви Санта-Кроче. Говорю маме, что пойду прогуляться, и удаляюсь. Я один в средневековом городе! Не об этом ли мечталось мне долгими зимними ночами, в нарядах и караулах, на учениях и в тяготах повседневной жизни военного училища?
Иду вверх по течению, мимо торгующих плакатами темнокожих парней, групп туристов с фотоаппаратами, стоянок мотоциклов и двухместных «смартов», ловко балансирую на узких, в полметра, тротуарах. В сумраке узких улочек прохладно, мягкий свет льется сверху, с подоконников во многих местах свисает истосковавшаяся по солнечному свету зелень, древние камни стен пестрят многоголосием оттенков.
Еще один изгиб улицы, и вот она — площадь у белой церкви Санта-Кроче. Площадь большая, по ней туда-сюда снуют прожорливые голуби, на скамейках несколько застывших фигур. Я спешу дальше, вглубь одной из боковых улиц. Пройдя по выщербленным камням тротуара несколько десятков метров, останавливаюсь. Вот и она, цель путешествия: магазин, где продают монеты. Стеклянная дверь, а за ней немолодой итальянец в больших очках. Строгий орлиный взгляд щупает меня. Я выговариваю: «Бон джорно!» и углубляюсь в богатство витрин, предоставив сеньору до поры до времени заниматься своими делами, периодически зорко поглядывая на меня через толстые стекла очков.
Витрины действительно богатые — здесь и золото, и серебро, и платина. Удовлетворив в некоторой степени свой интерес к ним, я переключаюсь на итальянца. Дело в том, что у меня с собой есть несколько монет из России, и я надеюсь их выгодно продать здесь. Почему-то я рассуждаю так, что если я вез их за тридевять земель, то здесь это — необычайная ценность. А финансы у нас с мамой и сестрой давно «поют романсы», поэтому необходимость в общении с антикваром давно назрела. Когда я обращаюсь к нему по-английски, его лицо остается все таким же невозмутимым. Вытащив свои медяки, я с вызовом смотрю на него. Он молча лезет куда-то и достает толстенный каталог «Монеты мира». Минут десять ищет нужные страницы, потом еще долго рассматривает картинки. Я уже предвкушаю богатую наживу… «Тю юро!» — вдруг прорезает тишину голос бесстрастного итальянца. Два евро! И это в городе, где баночка «Пепси» стоит полтора! Все рушится! Нет, еще не все: я решаюсь на последний шаг — есть еще одна монета, огромная, серебряная, юбилейная. Уж за нее-то старик должен хорошо отвалить! На ней изображен российский зверь соболь во всей своей красе. Вес монеты больше тридцати граммов. Очки сеньора вновь погружаются в каталог. Проходит еще минут восемь. Видно, что невозмутимость итальянца слегка поколеблена. Я ликую и мысленно потираю руки. И наконец слышу его ответ: «Файв юро!» («Пять евро»). Да я в России отдал за нее восемь! Я в негодовании. Извиняюсь и тут же ухожу. «Ю финк!» («Вы думайте!») — слышится тот же бесстрастный голос из-за стеклянной двери.
Спеша по брусчатке к реке, ругаю свою излишнюю самонадеянность, но почему-то с уважением думаю о старике. Монеты я твердо решаю не продавать.
Вернувшись на набережную, я еще долго сижу там с мамой и сестрой, потом возвращаемся в отель. На следующее утро едем в дальние горные города, покупаем там открытки, любуемся горами и небом, дышим Италией. Кто знает, удастся ли нам вновь побывать здесь? Запоминаем все. Возвращаемся поздно.
А на следующий день я все-таки продаю монеты антиквару.
Встречи с Давидом
Впервые я увидел его, еще будучи дошкольником. В Москве есть замечательный музей изобразительных искусств имени Пушкина, где и стоит в зале Эпохи Возрождения гипсовая, в натуральную величину, копия прекрасного творения Микеланджело. Я был маленьким, лет шести, и, в первую очередь, конечно, поражался размерам статуи. Чего стоила одна только ступня! Каждый палец на отставленной вперед ноге был чуть ли не с мою ладошку. Гипс был шершавый, старый, местами желтый, но от этого не менее притягательный.
Прошло много лет, и вот — Флоренция. Солнечный, весь в цветущих деревьях, мартовский город. В первый же день мы поднялись на холм, откуда открывается величественная панорама центра города, а за нашей спиной стоял Давид, на сей раз бронзовый, позеленевший, в каких-то подтеках.
Третий Давид — тоже гипсовая копия — стоит на площади Синьории, около входа во дворец, недалеко от статуи Персея и фонтана Нептуна. Мы его тоже вскоре увидели. Когда-то на этом месте стоял подлинник, и стоял очень долго — 369 лет! Но в 1873 году подлинник убрали, и на его место водрузили копию. А где же подлинник, нетленное дитя Микеланджело?
Он недалеко, в Галерее Академии, напротив главного входа. Конечно, мы побывали и там. Зайдя через второстепенный вход, прошли через какие-то металлоискатели, завернули за угол, и… вон он — вдали, под куполом. После моей попытки сфотографировать творение мастера сразу же наскакивает какая-то служащая в очках: «Итс форбиден!» («Это запрещено»). Ладно, покоряюсь. Убираю фотоаппарат. Иду медленным шагом к статуе, потом обхожу ее, сажусь, рассматриваю…
Вокруг Давида — прозрачная толстая загородка в мой рост. Сам он стоит на некотором возвышении. Прежде всего бросается в глаза гладкость и какая-то наружная полупрозрачность мрамора. Это та самая толща камня, от которой Буонаротти пятьсот лет назад отсекал «все лишнее». В отличие от статичных гипсовых статуй, этот Давид кажется дышащим, где-то в глубине материала угадывается притаившаяся жизнь. Скрытая сила исходит от поворота головы, согнутой в локте руки, слегка согнутой в колене и развернутой ноги. Кажется, что он на миг задумался о чем-то, обернулся, а в следующий миг продолжит начатый путь… Века проходят мимо, а он все такой же загадочный, мужественный, красивый и молодой. Вроде улыбается, а вроде и нет. Вроде собрался вперед, а вроде и нет. Ждет кого-то на своем пути в Вечность? Может быть, нас?
В Урбино
Из Флоренции в Урбино автобусом ехать несколько часов. Дорога во многих местах идет «серпантином», поднимаясь выше и выше. Но мы вначале заехали в город Ареццо и осмотрели его, поэтому наш путь занял значительно больше времени.
Центр Флоренции — это сплошные нависающие «палаццо», узкие дворики и улочки, аркады и мосты. В Урбино застройка поскромнее, всё частные дома, но какие перепады высот! Идешь, кажется, по ровному месту (хотя там таких и не найти), а как взглянешь под ноги, там, далеко внизу, оказывается дворик, окруженный трехэтажными стенами с балкончиками, террасками, горшочками с цветами… А эти волны черепичных крыш разных оттенков! Черепица толстая, крупная, как половинки глиняных кувшинов. Башенки, кипарисы. И тишина. Не сравнить с суетой большой, подвижной Флоренции, где, как угорелые, носятся мотоциклисты (среди них немало женщин), мелькают автомобили и автобусы.
В Урбино я не помню асфальта. Везде — и в стенах, и на мостовых — аккуратно уложенные плитки камня, растительности в самом городе немного, разве что на холме, куда мы поднимались, чтобы посидеть на траве. Вокруг высились голубые вершины Апеннин, виднелись далекие селенья. И почему-то постоянная туманная дымка, как и во Флоренции. Не облака ли?
Город обнесен высокой стеной, которая переходит в строения, за городскими воротами улица идет сразу под углом вверх. Туристические автобусы паркуются у ворот снаружи. Под площадью, где они стоят, через решетку видна автомобильная стоянка как минимум в два яруса. Мы над ней ходили.
Видно, что стены активно реставрируются, и вообще, все в очень хорошем состоянии.
А самое главное — это то, что в этом небольшом живописном городке, затерянном в Апеннинах, в 1483 году родился один из самых выдающихся художников итальянского Возрождения, автор «Сикстинской Мадонны» и других шедевров, непревзойденный Рафаэль Санти. Мы видели его дом, оказавшийся самым обычным зданием из светло-коричневого камня, и памятник ему на холме.
Здравствуй, лето!
Прохладный утренний автобус упорно нес меня вперед, к намеченной цели. Листва летевших навстречу деревьев сияла множеством оттенков. Серые выветренные крыши в сочетании с оранжево-желтым небом казались странным образом покрытыми снегом. Темные громады тополей, зеленовато-бурые пирамидки елей и нежно-зеленые купы берез радостно встречали загоравшийся день. Он обещал быть погожим.
А моя душа ликовала в преддверии этюда. Случалось так, что в некоторые дни до этого я «выкладывался», писал по несколько этюдов в день, измерив шагами всё окружающее мой дом пространство и еле приволакивая потом домой измученные ноги. Но все равно — малую толику своего желания работать на свежем воздухе я ухитрялся оставлять на потом. К следующему выходу это желание подчас так разгоралось, что я просто не мог не работать. Тогда я ехал и шел на этюд почти в любую погоду, не обращая внимания на небо, сулившее ливень или угрожавшее неприятным холодным северным ветром.
Но в тот день мне повезло. На небе не было почти ни облачка. Лишь где-то высоко в голубизне мелькали ласточки, да одинокая галка прочерчивала одной ей понятную дугу.
Я писал Волгу, причем работал у самой воды. Набегавшие волны с вкрадчивым шумом ложились у подошв моих сапог. Ветер приносил откуда-то запахи цветущей сирени, сосновой смолы и вызревающих трав. Вокруг были три подвижные стихии: небеса с бегущими облаками, неустанно плещущиеся волны и колышущееся многоцветное разнотравье с желтыми головками вездесущих одуванчиков. Кроме меня, единственным человеческим существом во всем этом многоликом пространстве был целиком углубившийся в свое занятие пожилой рыбак, стоявший в воде метрах в двухстах. Он периодически забрасывал удочку, а я ритмично отчеканивал на картоне мазки, выравнивал их лессировками и, как это часто бывает, разводил жидкую грязь на палитре.
Так мы и трудились довольно долго. Несколько раз мне пришлось соскабливать краску с изображенного неба и, в конце концов, как тоже нередко случается, я остался недоволен оконченным этюдом. Тогда, сложив этюдник, не спеша выдвинулся к автобусной остановке. А когда проходил мимо рыбака, убедился, что тому повезло больше: как раз в это время на выдернутой из глубины леске забился тридцатисантиметровый лещ. Рыболов явно был счастлив и с торжеством продемонстрировал свою добычу мне как единственному зрителю.
Нагретый душный автобус уносил меня в столь же нагретый и душный город. Деревья махали вслед ветвями, и невольно вспоминался свежий ветер реки, лазурное небо над головой и старик со сверкающей рыбиной у ног. Чувствовалось, что день прошел не зря.
