Новые книги Дмитрия Быкова «Календарь. Разговоры о главном» (М., 2011), «Календарь-2. Споры о бесспорном» (М., 2012) меня удивили. Ещё до их чтения я был настроен на негативную волну, ибо предыдущие работы автора «Пастернак» (2005) и «Окуджава» (2009) вызвали у меня резкое неприятие. Однако двучастный «Календарь» меня приятно поразил.
Прежде всего, соглашаешься с оценками современной России и её «детей», которые даются в «Живом», «Сталине, Ильине и братстве», «Отсутствии», «Путиводителе», «Ксениифобии», «Вон из Москвы» и других эссе автора. О постсоветском времени — самом позорном, катастрофическом, бездуховном в нашей истории — Дмитрий Быков говорит преимущественно так: «советское — при всех его минусах и плюсах — было естественным продолжением русского, а вот постсоветское пришло откуда-то из другого пространства, это явление совсем иной, небывалой ещё природы»; «уже подлинно советская власть, со всеми своими орудиями растления, не растлила Россию так, как двадцать лет безвременья».
Вполне очевидно, что быковские суждения о постсоветской эпохе во многом совпадают с тем, что писалось о ней В. Кожиновым и М. Лобановым, И. Золотусским и В. Бондаренко, Ст. Куняевым и А. Прохановым, А. Казинцевым и М. Делягиным и другими авторами нелюбимых Дмитрием Львовичем «Нашего современника», «Москвы», «Завтра», «Дня литературы» и т.д.
Неожиданным единомышленником русских патриотов предстаёт Быков и в своих рассуждениях о Великой Отечественной войне. Наиболее интересно в этом отношении эссе «Благонамеренный», пожалуй, лучшее в книге. В нём речь идёт о фильме В. Хотиненко «Поп». Давно уже в наше сознание вживляется смертоубийственная идея о тождестве гитлеровской Германии и Советского Союза. Поэтому и война была не отечественной, и солдаты, офицеры Советской армии, сражаясь с Гитлером, укрепляли власть Сталина, и т.д. Эти абсурдно-преступные, святотатские идеи сегодня активно транслируются большинством представителей нашей либеральной интеллигенции — от С. Карагалова, члена Президентского Совета, до В. Хотиненко, главного режиссёра фильма «Поп».
В отличие от таких либералов, Дмитрий Быков в своём отзыве на фильм «Поп» справедливо утверждает: «Штука в том, что наши в этой войне были лучше немцев. Правее. С богословской, исторической, нравственной, эстетической и человеческой точки зрения». И отталкиваясь от этой мысли, которая должна быть точкой отсчёта при анализе любого произведения литературы и искусства о Великой Отечественной войне, Быков убедительно и объективно выявляет неправду режиссёра и актёров фильма «Поп»: «Хотиненко и Маковецкий своего попа оправдывают — у них сильный аргумент: детей спасает <…>. Но тогда у них получается, что неправа безбожная советская власть, которая этих детей вторично осиротила, арестовав о. Александра. А между тем советская власть для спасения этих детей — и миллионов других, кстати, — сделала не менее, а то и поболее, чем о. Александр. Она эту войну выиграла»; «Он (Хотиненко. — Ю.П.) ведь не может не понимать, что Великая Отечественная не была столкновением двух зол. Одно зло было почерней, побесспорней и вдобавок влезло на чужую землю»; «У Хотиненко не получилось даже ни одного страшного немца, — так, хорошие ребята, весёлые. Страдают от холода. Убивают между делом…».
Очевидно, что религиозность как дух, как система ценностей в фильме «Поп» отсутствует. К тому же, Быков отказывает фильму в религиозности и с другой — «богословской» — стороны: «Какая вообще религия без пограничья?..»; «…нет никакой веры без ада и рая, без подземного пламени и небесной благодати». Дмитрий Львович, видимо, не знает о том, что повторяет любимые мысли Михаила Бахтина, Вадима Кожинова, не раз транслируемые ими по разным поводам. И, конечно, прав Быков в том, что не следовало получать благословения у Патриарха на создание фильма, что, добавлю, для многих является главным доказательством «правильности» «Попа».
Однако в двучастном «Календаре» гораздо больше идейно-уязвимых эссе. Это, в первую очередь, такие, как «Отсутствие», «Правило Трифонова», «Телегия», «Дикий Дон», «Два Чехова», «Эдвард, сын Вильяма», «Невеликий инквизитор», «Броненосец “Легкомысленный”», «Онегин как брэнд», «На той единственной», «Горе ума». Остановимся на некоторых из них.
В «Телегии» — формально — речь идёт о «деревенской» прозе, отношение к которой выражено в подзаголовке «Русское почвенничество как антикультурный проект». Казалось, в последние десятилетия «антидеревенский» фонтан иссяк: примитивно-нелепые стереотипы восприятия данного направления остались в прошлом, и для многих стало очевидным, что проза В. Белова, В. Шукшина, В. Распутина, Е. Носова, В. Астафьева, В. Лихоносова и т.д. — одно из самых значительных явлений в русской литературе второй половины ХХ века. Однако Быков не только реанимирует старые абсурдные мифы, но и создаёт не менее абсурдные новые. Их все нет смысла и места рассматривать. Приведу ключевые суждения автора «Телегии», переводящие разговор о «деревенской» прозе во вневременной, онтологический регистр.
«Вражда народа и интеллигенции, — утверждает Быков, — чистый продукт почвеннического вымысла». Отстраняясь от версии о родителях вымысла, не могу не заметить, что о вражде народа и интеллигенции только в ХХ веке писали В. Розанов, А. Блок, Н. Клюев, С. Есенин, М. Булгаков, И. Солоневич и многие другие авторы. Напомню лишь известное высказывание Блока из статьи «Народ и интеллигенция»: «Полтораста миллионов с одной стороны и несколько тысяч — с другой; люди, взаимно друг друга не понимающие в самом основном».
«На самом деле, — продолжает Быков, — эта вражда одной интеллигенции к другой». А далее уточняет: «Ненависть деревенщиков к городу — не что иное, как реакция на формирование нового класса или, если угодно, нового народа». Вновь оставлю в стороне давно опровергнутый миф-пенсионер о ненависти «деревенщиков» к городу, а прокомментирую инновационное «открытие» автора «Телегии». В нём всё уязвимо-размыто-перепутано с понятийно-сущностно-логической точки зрения: «советская интеллигенция» — это и «прослойка», и «новый класс», и «новый народ», и «народ».
Во-первых, какой бы ни была семантика слов «народ» и «новый народ» у Быкова, не вызывает сомнений то, что «прослойка» и «класс» — всегда и во всех смыслах (социальном, духовном, культурном и т.д.) более узкие понятия, чем «народ». Во-вторых, определение народа настолько «новаторское», что остаётся привести его без комментариев и с улыбкой удивления. «Народом», «новым народом» «называется тот, кто пишет народные песни». Иллюстрируется данное «открытие» примерами соответствующего фантазийно-ахинейного уровня. По выражению Дмитрия Львовича, «народом работали» Б. Окуджава, Н. Матвеева, Ю. Визбор, Ю. Ким, М. Анчаров, А. Галич, В. Высоцкий.
Конечно, тематическая широта быковских эссе впечатляет. Но не менее впечатляет и другое. Довольно часто Дмитрию Львовичу не хватает элементарных знаний и глубины понимания рассматриваемых — с лёгкостью, с видом знатока — вопросов. Поэтому авторская версия чувств, поступков, судеб сильно отличается от «первоисточника», от объекта изображения. Вот как в эссе «Горе ума» интерпретируется гибель Грибоедова: «Автор комедии состоит на службе у России, которая его не ценит и про которую он всё понимает. И гибнет за неё — в битве совершенно бессмысленной, защищая Мирзу Якуба, который ему никто».
В этих двух предложениях проявляется так много авторского — от мелких фактических неточностей до масштабной неправды в понимании основ человеческой жизни. «Состоять на службе у России» — так можно писать не о Грибоедове, а о наёмниках-иностранцах или отечественных космополитах, для которых Родина — «призрак», «пустое место» и тому подобное. Да и нет никаких оснований видеть в Грибоедове человека, отождествляющего власть и Россию. Быковская же интерпретация истории с Мирзой-Якубом (у Дмитрия Львовича потерян дефис) наглядно демонстрирует сущность авторского подхода к любой человеческой судьбе.
С точки зрения автора эссе, смыслом обладают лишь личностно-мотивированные поступки: защищают тех, кто имеет к человеку хоть какое-то отношение. Для Грибоедова такая логика поведения в корне была неприемлема. Писатель-дипломат сам внёс в Туркманчайский договор пункт о возвращении иранской стороной российских подданных, попавших в плен в разное время. И Грибоедов делал всё от него зависящее, чтобы реализовать на практике данный пункт договора. К тому же, на территории русского посольства в Тегеране спасались не только Мирза-Якуб, но и те, о ком Быков почему-то не вспоминает: грузин Рустем-бек, армянские женщины из гарема Аллаяр-хана.
Вообще же, дилемма «спасать — не спасать» перед Грибоедовым не возникала и в принципе возникнуть не могла, ибо Александр Сергеевич был человеком чести, долга. И даже тогда, когда у него появилась возможность спастись, укрывшись на территории армянской церкви или у кондитера Манучер-хана (о чём Быков умалчивает) Грибоедов этой возможностью, естественно, не воспользовался…
Всего в двучастном «Календаре» около сотни фактических ошибок, неточностей, натяжек, не играющих столь значительной роли, как в приведённом примере с Грибоедовым. Эти фактологические «блохи», эти «пехотные мины» свидетельствуют, прежде всего, об авторской спешке и нежелании уточнять всякие «мелочи». Такого рода «мины» могут остаться читателем не замеченными, поэтому хотя бы предупредим его об их наличии, приведя несколько примеров.
1. Ставить В. Шукшина в один ряд с Ю. Трифоновым, В. Аксёновым, Б. Окуджавой и «другими детьми и внуками репрессированных комиссаров, пламенных революционеров» и уверять, что Василий Макарович был «заворожен темой революции» («Правило Трифонова») — это явный перебор, очевидная двойная фактическая ошибка. Во-первых, отец Шукшина не был ни пламенным революционером, ни комиссаром. Председатель колхоза волею случая — это совсем иной «революционно»-должностной уровень, чем, скажем, у Валентина Андреевича Трифонова, члена ВКП(б) с 1904-го года, участника революции 1905-го года, секретаря большевистской фракции Петроградского совета в 1917-го году, члена РВС разных фронтов в годы Гражданской войны, председателя Военной коллегии Верховного суда СССР… Во-вторых, в отличие от Юрия Трифонова и писателей-шестидесятников, Шукшин темой революции заворожен не был и откликнулся на Гражданскую войну только «Любавиными».
2. В эссе «Наследник по прямой» Быков утверждает, что «Новый мир» при Твардовском превратился в аналог некрасовского «Современника», «и был там свой Чернышевский, которого посадили», — Синявский. Однако Андрей Донатович никогда не играл в «Новом мире» роли, подобной роли Чернышевского в «Современнике». Синявский был одним из многих рецензентов журнала и не более того. Ключевые роли в «Новом мире» играли В. Лакшин, А. Дементьев, А. Кондратович и другие, больше антагонисты, чем единомышленники Андрея Донатовича. Да и отношение Твардовского к Синявскому явно не вписывается в тот миф об Александре Трифоновиче, который создаёт Быков в «Наследнике по прямой» и «Нестрашном свете».
Реакция на дело А. Синявского — Ю. Даниэля у А. Твардовского была вполне советской — «достойны презрения» (запись от 15.2.1966 // «Знамя», 2002, № 4), или, как сказано в письме в Секретариат Союза писателей от 1 марта 1966 года, «трусливые двурушники», печатающие «тайком за границей свою в сущности антисоветскую и антихудожественную стряпню» («Знамя», 2002, № 4). У А. Твардовского вызывает протест лишь мера наказания этих, по его выражению, «двух мазуриков»: в сроках (5 и 7 лет) поэт видит тенденцию возврата к сталинизму, что дискредитирует Советский Союз в глазах мировой общественности. Избранная мера наказания политически невыгодна, поэтому А. Твардовский предлагает в указанном письме тюремные сроки заменить общественным порицанием, «лишением их советского гражданства и выдворением за пределы СССР».
3. «Так Горький в девяностые годы позапрошлого века клеймил мещанство от имени босячества, обзывая интеллигенцию дачниками, врагами, варварами...» («Телегия»). Это утверждение Быкова строится на омолаживающем хронологическом сдвиге в мировоззрении и творчестве Горького. Не «в девяностые годы позапрошлого века», а в начале ХХ-го столетия появляются пьесы «Мещане» (1901), «Дачники» (1904), «Варвары» (1905), «Враги» (1906), которые, собственно, и имеет в виду Дмитрий Львович.
«Мин» противотанковых, идейно-идеологических, в быковском «Календаре» не меньше, чем «мин» противопехотных, фактологических. Уязвимость многих высказываний автора обусловлена, в первую очередь, его либеральным мировоззрением, его либеральной системой ценностей. Для иллюстрации сказанного обратимся к эссе «Невеликий инквизитор».
У Быкова вызывает удивление и возмущение факт реабилитации Константина Победоносцева в «нулевые» годы XXI-го столетия. Это, по версии Дмитрия Львовича, трудно было представить даже в революционные 90-е. Следует, видимо, уточнить: реабилитация Победоносцева началась гораздо раньше. Ещё в 70-е годы минувшего века Леонид Бородин подпольно издавал в Советском Союзе журнал «Московский сборник». Самим названием его, повторяющим название книги Победоносцева, Бородин указывал на позицию своего издания, продолжающего государственно-православную линию Константина Петровича. Вехой на пути возвращения Победоносцева к отечественному читателю стали серьёзные работы о нём Анатолия Ланщикова рубежа 80-90-х годов... То есть, реабилитация Победоносцева произошла не вдруг, не в «нулевые» годы и, тем более, не по велению отдельных политиков.
Что же касается быковских оценок Победоносцева, то они сродни тому, что говорилось о Константине Петровиче в книге «Окуджава» и с чем я уже выразил своё несогласие в статье «Словесная диарея» («День литературы», 2009, № 7). Сейчас хочу обратить внимание на другое. В своих оценках Победоносцева Быков-либерал очень напоминает «неистовых ревнителей» советской вульгарно-социологической критики. Напоминает уже тем, что свои вопиюще-несправедливые, ярлыково-подобные характеристики Дмитрий Львович даже не пытается доказать, подтвердить примерами. Сие всегда делать необходимо, но особенно тогда, когда утверждаешь такое: «Это был патентованный правовед, скучнейший, традиционнейший запретитель <...> Победоносцев был скучен, как все фарисеи, и примитивен, как наша отечественная бюрократия; все хитросплетения и завитушки его стиля вьются на пустом месте. В его сочинениях при детальном рассмотрении не усмотришь ни любви, ни добра, ни искренней заботы об Отечестве, относительно которого не мог же он совершенно заблуждаться».
В эссе Быкова мы не найдём и ответа на вопрос, который естественно возникает у любого непредвзятого и хотя бы немного знающего отечественную историю и историю литературы читателя: как с таким «ничтожеством», как Победоносцев, мог дружить Ф. М. Достоевский. Писатель, как известно, высоко ценил ум и добрую душу Константина Петровича, внимательно относился к его советам и замечаниям, а, главное, приезжал к нему «дух лечить». И, конечно, исследователь, журналист в разговоре о Победоносцеве не должен обходить стороной свидетельства, подобные следующему. Анна Григорьевна Достоевская, одна из самых чутких и умных современниц Константина Петровича, вспоминала: «Чрезвычайно любил Фёдор Михайлович посещать К. П. Победоносцева: беседы с ним доставляли Ф.М. высокое умственное наслаждение, как общение с необыкновенно тонким, глубоко понимающим, хотя и скептически настроенным умом».
Итак, либеральные «уши» торчат из сотен быковских оценок исторических событий, характеристик литературных персонажей, писателей, политиков и т.д. Приведу несколько характерных примеров без комментариев: «...на фоне Софронова и его клики они (Лиля и Осип Брики. — Ю.П.) святы» («Софронов и его тайна»); «судьба Татьяны, находящей единственное утешение в верности никому не нужным обязательствам» («Онегин как брэнд»); «сельские прелести» — это «неослабленное внимание к чужой жизни, консерватизм, ксенофобия, жадность, грубость, темнота» («Телегия»); человек у Солженицына и Достоевского «есть нечто, что ещё только предстоит создать» («Наследник по прямой»).
Помнится, Игорь Золотусский ещё в 1987 году в одной из лучших своих статей «Доколе?» точно отреагировал на типично советскую версию Владимира Лакшина о Татьяне Лариной как потенциальной декабристке и её муже-генерале — вероятном декабристе. Велико же было моё удивление, когда в книге 2012-го года издания у иронично-либерального Быкова я встретил нечто, казалось бы, давно забытое, вульгарно-социологическое, лево-советское, лакшиноподобное. Автор эссе «Онегин как брэнд» дальнейшую судьбу героев пушкинского романа видит так: «…в декабристы попадёт никак не Онегин, которого автор благополучно привёл к разгрому, а муж-генерал, а Татьяна <…> отправится за ним в Сибирь, что вполне согласуется с логикой образа и судьбы».
Этот и аналогичные многочисленные примеры из «Календаря» в очередной раз наглядно подтверждают, что либеральные и социалистические идеи связаны между собой одной пуповиной, они, если перефразировать Игоря Шафаревича, две параллельно-пересекающиеся дороги в один идейный тупик.
Эссе «Правило Трифонова» — одно из самых сокровенно-концептуальных. Через и посредством Юрия Трифонова Быков высказывает свои заветные мысли. Трифонов же, герой эссе, и Трифонов, реальный писатель, — фигуры во многом несовместимые. В данном эссе Быков в очередной раз с положительным пафосом рассуждает об Октябрьской революции как типичный шестидесятник. Ничего нового о революции по сравнению с тем, что утверждалось Дмитрием Львовичем в «Пастернаке» и «Окуджаве», в «Календаре» не говорится. Возникает ощущение, будто хлебнул советского идеологического пойла, когда читаешь быковские высказывания, подобные следующему: «Революция была при всей своей жестокости мигом всенародного (разрядка моя. — Ю.П.) вдохновения». Это суждение о революции рифмуется с ключевой фразой Трифонова из «Отблеска костра»: «… о времени, когда всё начиналось. Когда начинались мы».
Столь же характерны и столь же сомнительны быковские параллели между Октябрьской революцией и Великой Отечественной войной: «война при всей своей героике, куда менее благотворна для личности, чем революция. Хотя бы потому, что во время революции у человека есть нравственный выбор, а во время войны нет, или рамки его много тесней. Война требует умения не только “шагнуть из окопа”, но и выживать, сливаться с землёй, ползать — революция категорически исключает приспособленчество. Война кровавей, разрушительней, война отбрасывает обе стороны на десятилетия назад. И главное — война есть всё-таки вещь внешняя: русская революция была итогом всей предшествующей истории — и нашей, и европейской; она была прекрасным или ужасным, но венцом многолетнего развития — скажем, как старость. Война же налетает как болезнь, и корни её не в истории, а в географии. Это всегда скучней».
Эссе о Луначарском «Броненосец “Легкомысленный”» и Ю. Трифонове «Правило Трифонова», «Отсутствие» — одни из самых автобиографических в эссеистских книгах Быкова. К тому же, они порождают вопросы и ассоциации общекультурной направленности. Уже в самом начале «Броненосца “Легкомысленного”» Дмитрий Львович рассказывает о том, как умирающий Луначарский отказался пить шампанское из столовой ложки со словами: «Шампанское я пью только из бокала!» Если по молодости Быков относился к этому поступку Луначарского как к «легкомысленному позёрству», то позже его мнение изменилось. Сегодня Дмитрий Львович утверждает: «Жест — великое дело, позёрство на одре — великая форма презрения к гибели, завет наследникам, почти подвиг».
В такой формулировке «жест — почти подвиг» много личного и легкомысленного. Невольно вспоминается, что Быков начинал как куртуазный маньерист. Игровое начало и по сей день определяет многое в личности и творчестве автора. Только заигравшись, думаю, можно увидеть в эпизоде с шампанским почти подвиг, завет потомкам... Тогда, если следовать логике Быкова, и оригинальный человек из одноимённого рассказа Леонида Андреева совершает почти подвиг, когда и перед смертью остаётся верен на словах своей «фишке» — любви к негритянкам...
Только жест, только легкомысленность видятся и в другом характерном пассаже. Луначарский, по мысли Быкова, в силу своих писательских комплексов («самолюбования, мнительности, болезненного внимания к чужим слабостям») «хорошо понимал художников». В каком смысле Луначарский хорошо понимал художников; где доказательства этого понимания?.. Ответы на эти и другие естественно возникающие вопросы в эссе отсутствуют. Наследие же самого Луначарского версию Быкова о «броненосце» опровергает.
Дмитрий Львович, уверенный в том, что через названные комплексы можно хорошо понять художников, напоминает критика Д. из «Записок из-за угла» А. Битова. Этот критик (с его, как выражается Андрей Георгиевич, «одесскими штучками») «все причины с рвением первоклассника отыскивает в патологии, и те три или четыре причины, по которым считает, что пишет сам, рассматривает распространяющимися на всё человечество. Поэтому ему, конечно же, непонятно, как может писать человек, если он не низкого роста, не урод и не еврей».
Итоговое же размышление Быкова о Луначарском выглядит, мягко говоря, коряво. Одно слово в нём явно отсутствует, но смысл понятен. Луначарский, как утверждается в эссе, «не ангел и не демон, но человек в ХХ веке был куда большей редкостью». Здесь возникает параллель с романом Юрия Трифонова «Старик».
Только Трифонову в двучастном «Календаре» посвящено два эссе, больше чем кому-либо. Не вызывает сомнений, что Трифонов — один из самых близких, созвучных Быкову писателей второй половины ХХ-го века. Но в приведённом высказывании о Луначарском Дмитрий Львович мыслит как идейный антипод Трифонова, как старый большевик из романа «Старик». Он и через 50 лет после окончания Гражданской войны пытается найти доказательства идеологической «неправильности» «красного» комкора Мигулина, расстрелянного в 1921 году как якобы организатора якобы контрреволюционного заговора. На что Павел Летунов, озвучивая трифоновское, заветное, реагирует так: «Вот этого не понимаю: чёрные да белые, мракобесы и ангелы. И никого посерёдке. А посерёдке-то все. И от мрака, и от бесов, и от ангелов в каждом».
Одной из главных тем двучастного «Календаря» остаётся национальная тема, тема России, в первую очередь. Рассуждая о Чехове («Два Чехова»), Эдварде Радзинском («Эдвард, сын Вильяма»), Юрии Трифонове («Правило Трифонова», «Отсутствие»), Викторе Астафьеве и Натане Эйдельмане («Одна ночь»), Ольге Форш («Хроники русской Касталии»), Гражданской войне («На той единственной») и о многом другом, Быков по-разному выходит на эту тему. В большинстве случаев узнаётся автор «Пастернака» и «Окуджавы». Вот как, например, закольцовывается разговор о поколении комиссаров-коммунаров и об отношении к нему Трифонова и шестидесятников: «Никому не было дела до того, что из освободительного движения в России получается новое усиленное тиранство: оно в России получается из всего».
Рабство, несвобода, тирания как константы исторического бытия России — сквозные мотивы «Календаря» и всего творчества Быкова. Они и другие, заранее известные мотивы, входящие в стандартный набор либерального интеллигента, периодически получают у Быкова такую характерную огранку: «В России нельзя сказать никакой правды, потому что изначальный порок неустраним, а всё остальное мелочь»; «а всё-таки принцип “Мне отмщение, и аз воздам” в России не работает. В России недостаточно, а порой и просто вредно быть хорошим» («Два Чехова»); «У России, в общем, очень небольшой выбор: либо сидеть в навозе и нюхать розу, либо сидеть в навозе без розы» («Хроники русской Касталии»). Подобную русофобскую бредятину я комментировал неоднократно. В этот раз отвечу Быкову с подачи его любимого писателя.
В эссе «Правило Трифонова» высказывается предположение, что сегодня при чтении прозы Юрия Валентиновича «революционный пласт пропускают», ибо эта эпоха «стала непонятной, как древняя рукопись». Не знаю, чем руководствовался Быков, утверждая такое. Лично я обращаю особое внимание на «революционный пласт» в текстах Трифонова. Остановимся на одном сюжете, имеющем непосредственное отношение к нашей теме.
В романе «Старик» много скрытых и открытых исторических параллелей, смыслов, которые помогают понять идейные корни революции 1917 года и суть происходящего в годы Гражданской войны, характеризуемой Быковым как проявление «одной из главных русских национальных идей», как «развлечение <…> для людей с низким культурным и духовным уровнем» («На той единственной»). Обращаю внимание Дмитрия Львовича на то, что все самые жестокие герои романа, испепеляемые изнутри тотальной ненавистью и проповедующие философию разрешения крови по совести, постоянно ссылаются на опыт Великой французской революции, на высказывания её вождей и героев. Так, Шигонцев призывает к тому, чтобы повторить на Дону опыт подавления контрреволюционной Вандеи: «республика победила только потому, что не знала пощады». Или тот же герой совместно с Браславским — вновь с опорой на французских учителей — формулирует узнаваемую идеологию: «Дантон сказал во время суда над Людовиком: “Мы не станем его судить, мы его убьём” <...> Не надо бояться крови! Молоко служит пропитанием для детей, а кровь есть пища для детей свободы, говорил депутат Жюльен». К тому же, как следует из романа Трифонова, в национальном развлечении принимают участие китайцы, латыши, евреи…
По законам либерального жанра преступлениям, террору, зверствам Гражданской войны Быков придаёт русско-крестьянский характер. Делая из главной жертвы ХХ-го века виновника катастроф минувшего столетия, автор «Календаря» своеобразно-несвоеобразно отбеливает саму революцию и «левую» творческую интеллигенцию: «Они (малокультурный народ. — Ю.П.) потом влезли в это (в революцию. — Ю.П.) и всё испортили, надолго отстранив художников не только от государственного управления, а от печатного станка, к которому получили доступ исключительно крысы. По их марксистской, коммунистической и прочей части — был красный террор, Гражданская война, расстрелы заложников, пытки, застенки <...>. Это была специфическая реакция крестьянской, дикой, во многих отношениях варварской страны на революцию духа. А революция духа, которую мы всё никак не научимся отделять от красного террора и социалистического строительства, была утопической затеей русской культуры, страшно далёкой от народа» («Хроники русской Касталии»).
Когда читаю такое, то у меня, представителя «навозной», крестьянско-русской России, в первую очередь, возникает следующий вопрос. Как долго ещё наша либеральная интеллигенция будет рассказывать сказки о революции духа и России как неблагодатной почве, «навозе»... Пора признать очевидное: именно «революционеры духа» (футуристы, символисты и т.д., о которых поэтично-фантазийно пишет Д. Быков) разрушили традиционную русскую государственность, подготовили идейно-духовную почву для самых страшных преступлений ХХ века. И сегодня, как и всегда, относясь к России как к навозу, либеральная интеллигенция делает всё, чтобы окончательно переменился дух России и русских, чтобы они перестали существовать как таковые. И если выбирать из двух вариантов, предложенных Быковым, то я выберу Россию без «розы», без либеральной интеллигенции, ибо запах «розы» — это запах тления, смерти. Однако, исходя из сказанного в начале статьи, у Быкова есть шанс преодолеть комплекс «розы» и стать «навозом»...
