Дневник страдания и печали (гибель еврейского Дрогичина). Перевод с идиша Григория Когана и Леи Ционской. Публикация Лены Дрогицкой*0

Публикация посвящается памяти уничтоженной еврейской общины Дрогичина-на-Буге, и в том числе моему деду Берке Дрогицкому, бабушке Фрейде-Мирл Ледерман, их детям – Срулке, Лейбелю, Шейне, Хане, упомянутым в этом дневнике. От еврейской общины Дрогичина осталось только несколько надгробных камней, постепенно уходящих в землю и зарастающих мхом на еврейском кладбище в подлеске на берегу Буга. Все мои попытки в течение двенадцати лет каким-то образом сохранить остатки этого кладбища, на которое были перенесены в 1944 году останки жертв Шоа, и установить памятную табличку о том, что в течение 500 лет в этом древнем городе существовала еврейская община, не привели ни к какому результату. Пусть эта публикация послужит таким памятником.

Я пишу о том, что произошло со мной во время нацистской оккупации, продолжавшейся с 1941 по 1944 год, о трагических событиях в это время в Польше, в Белостокском воеводстве, в городке Дрогичин на реке Буг[1].

Я уроженец Дрогичина[2]. У моих родителей было восемь детей. Когда мне исполнилось пятнадцать, умер отец. Он тяжело болел последние пять лет, и все эти годы я тяжело трудился, чтобы прокормить нашу семью. После смерти отца я остался ее единственным кормильцем. 

1

В сентябре 1939 года Западная Белоруссия, относившаяся до этого к Польше, была присоединена к Советскому Союзу[3]. В 1940 году в Красную армию забрали старшего брата[4].

В 1941, в дни, когда разгорелся конфликт между СССР и Германией, никто не сомневался, что положение серьезное, ощущалось, что дуют злые ветры. Нам было особенно страшно, ведь рядом с Дрогичином проходила немецкая граница. Но и тогда невозможно было даже представить, к какому ужасу идет дело.

Ночью 22 июня немецкие самолеты начали обстрел и бомбежку. Эта ночь стала началом наших мучений, продолжавшихся в течение трех страшных лет.

2

22 июня 1941 мы проснулись от раскатистого грохота мощных взрывов. Вскоре взрывы участились. Мы спешно оставили дом и выскочили в открытое поле, рядом пробежали испуганные русские солдаты. Появились немецкие самолеты и стали обстреливать из пулеметов. Мы попрятались в канаву около дороги.

Когда обстрел закончился, вернулись домой. В городе уже были немецкие войска. Пьяные немецкие солдаты обходили дом и брали все, что им вздумается, наставляя на нас автоматы. В течение этого дня вламывалось несколько таких групп, угрожавших застрелить каждого, кто попытается оказать сопротивление. После полудня появились эсэсовцы. Они шли из дома в дом и забирали всех мужчин. Нам тогда повезло – наш дом они пропустили. Из тех, кого они тогда схватили, ни один не вернулся[5]. Это был первый день нацистской оккупации[6].

Так продолжалось семь месяцев, пока немцы не заперли нас в тесном гетто[7]. Убийцы собрали нас в одном месте. В течение этих семи месяцев нас забирали на различные принудительные работы и там постоянно избивали и запугивали. Затем пришел приказ построить забор вокруг небольшого городского района, в который согнали всех евреев. Площадь гетто была очень маленькая, и по несколько семей помещались в одной квартире. Покидать гетто запрещалось. С каждым днем становилось все хуже. В скором времени началась нехватка продовольствия.

До нас доходили сведения, что евреев из других городов и местечек отправляют в лагеря уничтожения, и понимали, что придет и наш черед. Вскоре мы почувствовали, что конец близок.

За три дня до ликвидации поползли слухи, что немцы мобилизуют 120 подвод. Мы предположили, что это касается нашего города, и всем гетто сходили с ума от страха за свою жизнь и жизнь своих близких. Кто-то говорил, что подводы не для депортации евреев, а для другой цели, кто-то пытался убедить, что нас готовятся просто переселять. В последний день все ходили как полупомешанные. Было ясно – это конец. Мы решили не дожидаться ликвидации гетто и убежать.

Вечером я переправил мать, сестер, жену моего брата с двумя их детьми к знакомым полякам в деревню. Сам с братьями оставался в гетто до двух часов ночи. Поздно ночью невестка с детьми вернулась. Она сказала, что не может этого вынести и пусть с ними случится то, что уготовано всем евреям. Мама и две сестры оставались у поляков.

В гетто находилось пятьсот евреев, половина из них убежали. Остались в основном старики и дети. Всю ночь евреи не спали[8].

В два часа ночи мы выбрались из гетто и спрятались в коровнике. Утром нас разбудил старший брат и отправил искать место у поляков для его жены и двух детей. Но поляки не согласились пускать с детьми.

Возвращаясь в коровник, мы услышали, как в гетто уже въезжают машины СС и началась стрельба. Младший брат встретил нас у коровника, где мы прятались, но старшего брата с ним не было. Я спросил, где он, и узнал, что он пошел в гетто, чтобы быть с женой и детьми. В это время эсэсовцы закончили оцепление гетто. Оттуда были слышны крики и плач оставшихся евреев, частые выстрелы[9]. Мы – трое братьев – побежали в лес.

Когда мы отдалились уже километра на два, я сказал одному из братьев привести нашу мать и двух сестер. Они с вечера накануне находились у поляков, чтобы переправить их к другим, с которыми мы договорились и которые согласились нас пустить. Я с младшим братом Захарией отправился к Чапке. Он встретил нас приветливо, но войти не пригласил. Мы так и остались стоять снаружи, у окна. Я все осматривался — не появятся ли еще сбежавшие из гетто евреи. Действительно, вскоре из леса стали выходить поодиночке и группами блуждающие евреи, старики и женщины с детьми, растерянно бредущие по всем направлениям. Я подошел к ним и спросил, как им удалось спастись. Они рассказали, как, несмотря на окружение, состоявшее из вооруженных немцев и их пособников украинцев, они смогли вырваться, но многих людей убили.

 Мы с братьями видели, что все евреи бегут дальше, и так же решили не оставаться здесь, у поляков. Семье, с которой мы договорились, мы сказали, что боимся оставаться так близко от гетто и хотим бежать дальше. Я попросил их, чтобы, когда мой брат, который ушел за матерью и сестрами, придет, они сказали ему, что мы находимся у поляков в трех километрах отсюда.

Но Михал, крестьянин, к которому мы пришли, не разрешил нам даже переступить порог. Так что нам пришлось бежать дальше. Мы попросили его, если кто-то будет спрашивать про нашу семью, сказать, что мы ушли дальше, неизвестно куда.

3

Мы были беззащитны, как зайцы в поле. При этом, во-первых, оказались не вместе, всей семьей. Во-вторых, были евреями. В-третьих, остались под открытым небом без надежного убежища. Однако, немного отдохнув, мы стали двигаться дальше в надежде на помощь Небес. Прошли еще четыре километра, до знакомого поляка. Дома находилась его жена. Она сказала, что ее муж поехал в гетто вывозить евреев. Я попросил ее пустить нас и спрятать. Она отказала. О еде уже даже не думали.

Мы так устали и были измучены, что без ее ведома забрались на сеновал и там спрятались. Весь день мы горевали о нашем брате, матери и сестрах. Наконец поздно ночью уснули. Сквозь сон я услышал, что кто-то зовет меня по имени. Я проснулся и понял, что это хозяин дома. Разбудил брата, и мы спустились вниз. Вошли в дом и увидели накрытый стол. Без лишних слов принялись за еду. Я понял так, что, дав нам еду, хозяин дома разрешает нам остаться, но он объявил, что не может прятать нас и мы должны немедленно покинуть его дом.

Услышав его слова, я выронил ложку. Я не мог больше есть. Мы упали к его ногам и умоляли пожалеть нас, но наши просьбы были напрасными. Он объяснил нам, что его соседи нас сдадут. Поляк вывел нас наружу и показал на дорогу, дав понять, что приходить к нему нам больше нельзя.

4

Ночь была темной, шел дождь. На сердце было тяжело и печально, но мы не теряли надежду. Я знал, что в тот момент, когда ее не станет, до смерти будет недалеко. Необходимо было найти убежище для нас всех, но пока все попытки были тщетными.

Прежде всего отправились искать других членов семьи. Мы не то чтобы слишком верили в свои силы, просто нас преследовало какое-то невезение. Вернулись к Михалу, не пустившему нас за порог раньше, и спросили, не искали ли нас. Он ответил, что нет, никто нас не искал.

Пошли к поляку, который первым нас принял, когда мы только убежали из гетто. И он нас разочаровал. Это стал уже не тот человек, каким был вчера. На мой вопрос, приходили ли к нему наши родственники, он ответил – да, приходили. Но где они теперь, он не знает. Я попросил, может, он разрешит мне и моему брату остаться, но он даже не ответил. Я повторил свой вопрос еще дважды, и он со злобой выкрикнул: «Нет!»

Чтобы не ночевать под открытым небом, мы вернулись в Кочеры и снова без разрешения забрались на сеновал и спрятались в соломе. Рассвело, и мы услышали, как какие-то люди открывают ворота и потом переваливают солому. Не рассказать, как стало страшно. Были уверены, что пришли немцы и сейчас нас убьют.

5

Лежа так, в ужасе, услышали, что люди сели неподалеку от нас и тихо заговорили… на идише! Сердце наполнилось радостью до краев, но мы хотели убедиться. Прислушались и узнали их голоса – это были наши соседи по гетто.

Мы вылезли. Сначала они тоже перепугались, но потом были рады видеть нас. Это были две семьи. Одна совсем молодая пара, горевавшая по маленькому ребенку, оставшемуся в гетто.  Их сердца болели о нем. Они были из Вышкова, убежали из тамошнего гетто, где поговаривали, что в нашем гетто, недавно входившем в Белостокское воеводство, безопаснее. Из второй семьи – Ледерман[10] – было шесть человек: отец Шлойме, мать Этл, сыновья Мендл, Фройче и Песах и дочка Итка. Еще один сын, по имени Аврумче, остался в гетто. Судя по всему, он не смог убежать, и они горько его оплакивали.

Я спросил, залезли они на сеновал с разрешения хозяина или нет. Они сказали, что после долгих просьб и уговоров он разрешил. Я попросил не рассказывать хозяину, что и мы у него спрятались.

6

Целый день прошел в беспокойстве и тоске по матери, сестре и брату, ведь минуло уже двое суток, как мы были разлучены. Весь день мы слышали выстрелы, и казалось – стреляют в наших родных.

Наконец приблизилась ночь. Мы ждали ее темноты, которая защитит нас. Я сказал людям, с которыми мы оказались на сеновале, что пойду искать своих родственников. Они спросили, куда я приведу их, если найду. Я ответил, что приведу их сюда, мы же хотим быть вместе. Тут между нами разгорелся спор. Они категорически возражали против того, чтобы приводить сюда еще людей. Они доказывали, что не следует собирать в одном месте большое количество евреев. Кроме того, они считали, что нам вообще нельзя идти на поиски, так как у двух человек больше шансов выжить, чем у целой семьи из шести человек: зачем брать на себя такое бремя?

Я отвечал, что если погибать, то лучше вместе, но и в живых оставаться вместе – лучше.  

Не обращая внимания на их слова, я покинул сеновал с мыслью найти своих родных и, если не найдется другого места, привести их на этот сеновал.

7

С младшим братом мы отправились к старому знакомому Чапке, у которого были сразу после бегства из гетто. У него в доме мы увидели много евреев, но едва вошли, как на улице раздался выстрел. Чапка велел быстро бежать к лесу. В лесу мы встретили еще евреев. Я спросил их, что они собираются делать. Они ответили, что не видят другого пути, кроме как сдаться убийцам. Среди них была молодая женщина с детьми: одному три года, а другому месяцев шесть. Ей нечем было накормить их. Сердце разрывалось от горя, но я ничем не мог ей помочь.

Я отправился к другому поляку спросить про своих родственников. Он сказал, что они были у него пятнадцать минут назад и просили хлеба. Я пошел к еще одному поляку, он также сказал, что они были у него недавно. Тогда я отправился искать их в лес. Просто ходил среди деревьев и пней и звал. Крича, я приметил, что кто-то убегает, и понял, что это евреи. Я на идише крикнул: «Стойте!» Помчался за ними изо всех сил и догнал тех, кого искал, – своих родных.

Они выглядели ужасно, перепуганные, уверенные, что это их преследуют немцы. От страха они даже не услышали, что я их звал на идише.

8

Наша радость была столь велика, что и не опишешь. Мы уселись под деревом, и каждый стал рассказывать, что пережил за эти два дня. Наконец мы наговорились и направились к деревне, на тот сеновал, где с братом раньше прятались. Той холодной зимней ночью мы шли медленно из-за нашей пожилой матери. Уже недалеко от деревни вдруг услышали, как кто-то говорит по-немецки, и бросились бежать. Все время казалось, что нас вот-вот настигнут. В панике мы потеряли друг друга. Я оказался с двумя сестрами, а оба брата с матерью.

Мы выбились из сил и остановились. Укрылись в кустах, но были начеку – вдруг преследователи еще бегут за нами. Изо всех сил пытались решить, как найти братьев и мать, которых потеряли. Начало светать, и пришлось отказаться от поисков. Мы спрятались на сеновале.

Целый день голодные мы пролежали там и не знали, что предпринять, а когда стемнело и приблизилась ночь, я один отправился на поиски. Пытаясь раздобыть у поляков хлеба, в первом же доме я встретил старшего брата Гершона, он тоже пришел за хлебом.

9

От него я узнал душераздирающую историю. В ближнем лесу скрывалась семья Кершенштейн[11] – пятеро детей и мать. Какой-то поляк их заметил и сообщил немецкому патрулю. Приехали немцы, окружили семью, расстреляли на месте и даже не стали хоронить. Но мать с младшим ребенком были только ранены и через несколько часов очнулись. Они лежали среди трупов и, когда немцы ушли, попытались спастись. Тот же самый поляк, который выдал эту семью, увидев, что двое остались в живых, отправился к немцам, чтобы они их на этот раз добили.

Из этой семьи выжили два сына, по случаю оказавшиеся в тот раз не с матерью, в другом месте. 18 месяцев спустя, за неделю до того, как Красная армия освободила Белостокское воеводство, старший из них, Ксиль Кершенштейн отомстил за своих родных, убив всю семью того поляка.

10

Мы с Гершоном отправились на то место, где он оставил мать и младшего брата, и уже все вместе мы пришли на сеновал, где находились наши сестры.

Начались морозы, а у нас не было никакой теплой одежды. Так что мы очень страдали от холода. Младший брат Захария отморозил пальцы на ногах. Продолжать прятаться на сеновале без ведома хозяев мы больше не могли.

Решили обратиться к Чапке, тому поляку, который помог мне, когда я убежал из гетто. Мы с младшим братом попросили его спрятать нас за те деньги, которые нам удалось вынести из гетто. Сначала он отказался. Мы не сдавались – на один месяц! Мы продолжили уговаривать, и он согласился. Вместе с нами у него тогда собралось двадцать евреев.

11

Наш тайник помещался в подполе. Лежа в тайнике, мы услышали, как Лейзер Резник[12] пришел к поляку просить его спрятать. Он и еще семь евреев спрыгнули с поезда, который вез их в Треблинку. Мы слышали, как он просил об убежище, но помочь ему ничем не могли.

Через полчаса послышалась автоматная очередь, ясно было, что пуля настигла нашего несчастного собрата. Позже поляк рассказал, что немцы расстреляли семерых евреев. Эти семеро евреев сделали схрон в лесу в трехстах метрах от нас. Один из них, Лейзер Резник, приходил просить их спрятать. Там, кроме него, находились два брата и сестра по фамилии Гольдцекер[13], два парня, сбежавших из Варшавского гетто, и еще один мальчик. Они почти закончили свое убежище, когда какой-то поляк их заметил и дал знать немцам, которые приехали и жестоко убили пятерых. Двое – мальчик и девочка – вырвались от окружавших их убийц и смогли убежать. Эсэсовец догнал их на лошади и застрелил.  

12

В убежище нас было шесть душ из нашей семьи Лев, семья Дрогицких[14] тоже из шести душ: родители и три дочери, зять из семьи Пенчак[15]; двое из семьи Гойл[16] и племянник Дрогицких.

После восьми дней нашего пребывания у поляка он сказал, что его дом у  немцев на подозрении и мы должны ночью покинуть это место. Так мы оказались в открытом поле и вынуждены были расстаться с другими семьями, с грустью пожелав друг другу на прощанье, с Божьей помощью, еще повстречаться в радости.   <…>

Через некоторое время мы вновь вернулись к Чапке. Он впустил нас с условием, что мы сами будем заботиться о пропитании. Мы с братьями отправились добывать еду. По дороге узнали еще не одну трагическую историю.

 …Зелиг с сыном были из тех, кто спрыгнул с поезда в Треблинку. Когда они пришли в лес, то узнали о страшной судьбе младшего мальчика, которого расстреляли вместе с шестью другими евреями у схрона. Вскоре и Зелиг и его сын погибли, когда посреди дня пошли по дороге. На эту дорогу выехали немцы. Отец с сыном принялись убегать, но немцы поняли, что это евреи, и убили их. Убийцы поехали дальше и нашли еще еврея по имени Янкель Кристал[17]. Они и его застрелили.

В деревне Питкевичи немцы нашли на сеновале две еврейские семьи и расстреляли их. Семьи были местные, из этой деревни.     

13

Возвращаясь к нашему тайнику, мы встретили парня, который спрыгнул с поезда. Спросили его, не видел ли он нашего старшего брата Ноаха, и он сказал, что не видел. Я понял, что Ноах сумел спрятаться в гетто.

В убежище я рассказал это всей семье, подчеркнув предположение, что возможно, наш брат жив и прячется в гетто. Назавтра ночью я зашел за хлебом к поляку, и он рассказал мне, что, когда он был в городе, другой поляк ему сказал, что Ноах брал у него хлеб. Есть надежда, что он прячется в подполе в каком-нибудь доме. Немцы еще не сняли оцепления с гетто, так как еще вывозили оттуда все, что считали ценным.

Я пришел домой и принес хорошие новости, а вечером мы с братом отправились в город спасать Ноаха из гетто. Мы не рассказали семье, куда идем. По дороге мы произносили «Теилим» и просили у Творца удачи.

14

Мы не стали самостоятельно пытаться проникнуть в гетто, охранявшееся немцами. Вместо этого пошли к поляку, к которому брат приходил за хлебом. Он принял нас хорошо и подтвердил, что брат действительно приходил и сказал, что прячется в другом доме. Во время нашего разговора мы услышали стук в дверь и кинулись в другую комнату.

Дверь открылась. В дом ввалились польские полицаи. Быстро переговорив с хозяином о чем-то незначительном, один из них распахнул дверь и вошел в комнату, где были мы. Он спросил, почему мы сбежали из гетто и не поехали в Треблинку вместе со всеми евреями, и хотел меня ударить. Мой брат оказался сообразительным и так ударил бандита в лицо, что тот упал. Брат бросился к двери, но второй убийца, стоявший с другой стороны двери, крепко держал ручку. Брат толкнул дверь изо всех сил и выскочил на улицу. Оба полицая выбежали за ним и стали стрелять вслед.    

Я остался один. Выбил головой стекло из оконной рамы, осколки вылетели на улицу, и я смог вылезти. Другого пути убежать, кроме как через город, кишащий немецкими патрулями, ищущими, какое бы еще сделать зло, не было. Но я благополучно выбрался. Оказавшись в поле, я почувствовал, что лицо как будто горячее. Я прошел еще три километра и зашел в дом к знакомому поляку. Он перепугался. В зеркале, которое он принес, я увидел, что мое лицо залито кровью. Выбивая головой окно, я порезался, но от страха не почувствовал боли и не заметил того, что по лицу течет кровь.

Я отмыл лицо и одежду от крови и пошел назад, к своей семье. Искал оправдание, что сказать, почему мой брат Гершон, который был со мной, теперь не возвращается. Мне трудно было представить, что он еще жив. Стрельба была такая сильная, и его наверняка убили.

Подходя к нашему убежищу, я решил зайти сначала к поляку за хлебом. Подошел к его окну и заметил, что он притушил лампу. Я назвался, он опять зажег свет и впустил меня в дом. Там я обнаружил брата. Мы поцеловались и зарыдали от счастья.

Мы взяли хлеб и вернулись к семье, в убежище. Мы рассказали им все. Они радовались и плакали одновременно. Радовались, что мы, единственные, на кого они могут опереться, уцелели, и плакали, потому что спасти старшего брата из гетто не получилось.

15

Днем позже мы узнали, что две наши двоюродные сестры и двоюродный брат выбрались из гетто. Мы решили их разыскать и привести к нам. Искали их несколько дней и нашли с большим трудом. Они прятались у знакомых поляков. Мы предложили им уйти вместе с нами, но они сказали, что пока им можно оставаться в этом доме, они останутся в нем. Мы пожелали им счастья и ушли, а через восемь дней до нас дошла новость, что поляки их выгнали и они скитаются под открытым небом.

16

Наши двоюродные сестры рассказали нам о том, как Арон Либерман[18] Гершель Шенивицер, Йосель Литман[19] и Симха Блюмштайн[20] спаслись из гетто, но позже – погибли. Они прятались в подвале гимназии. Поляк заметил и дал знать немцам, которые схватили их и бросили в темную тюремную камеру, морили голодом и мучали несколько дней, а потом решили прикончить. Йоселю Литману удалось убежать, но поляк сумел его поймать и привел к немцам. Этих четырех евреев ночью расстреляли. Когда рассвело, выяснилось, что одного тела не хватает. Один притворился мертвым и, когда немцы ушли, поднялся и убежал. Это принесло немцам много хлопот. Немецкий промах — и еврей остался жив. Спрятавшись у поляка, он увидел в окно, как трое немецких жандармов на лошадях приближаются к дому. Он выскочил на улицу и побежал. Конные жандармы преследовали раненого. Пробежав с километр, он упал. Просил убийц его добить. Но они его прямо там закопали живым. Так погиб смелый парень. Его звали Симха Блюмштайн, двадцати лет от роду.

Двумя днями позже немцы, которые специально его не застрелили, пришли проверить могилу и заставили спуститься в нее солдата, который не сумел застрелить еврея в самом начале.

17

Двоюродные сестры рассказали еще об одном трагическом происшествии с влюбленными юношей и девушкой. Через день после ликвидации гетто они выбрались и спрятались в церковном подвале. Пробыв там три дня без еды, они решились выйти попросить хлеба. Когда они вылезали, немецкий жандарм их заметил и стал стрелять. Без чувств они оба упали на землю. Через полчаса они пришли в себя и попросили проходящего мимо поляка позвать немцев, чтобы их застрелили, ведь им все равно не выжить. Немцы пришли и их застрелили.

Юношу звали Борух Дрогочинский[21], а девушку – Хая Семятыцкая[22]. Отец девушки был расстрелян по дороге в Треблинку в качестве заложника вместо другого еврея, по имени Песах Блюмштайн, убежавшего вместе с женой, поймать которых немцам не удалось.

18

Прошло две ночи с тех пор, как я и мой брат отправились в город на поиски нашего старшего брата. Мы не находили себе покоя, страшные мысли преследовали, а сердце сжималось от боли, что наш брат страдает сейчас, скрываясь где-то в гетто, и каждую минуту опасность угрожает его жизни. Трудно было решиться отправиться в город еще раз, ведь, раз уже попытавшись, мы чудом остались живы.

В конце концов я все-таки решил пойти и сообщил семье, что иду в город. Они пожелали мне счастья на страшном пути, и я оставил убежище.

Цупелек, так звали парня, прятавшегося у тех же поляков, что и мы, пошел в город, чтобы забрать свою одежду, которую он спрятал у поляка перед тем, как покинул гетто. Мы шли вместе. Войдя в город, он пошел к своему поляку, а я – к своему, жившему недалеко от гетто, чтобы спросить его, может быть, он что-то знает о моем брате. Поляк уже спал. Я попробовал разбудить его стуком в окно, но он не ответил. В это время я заметил, что к соседнему дому подходит немец и другой поляк вместе с ним. Я быстро спрятался, а потом убежал из города.

Я опять вернулся, ничего не добившись.

Двумя часами позднее вернулся Цупелек. Он рассказал о трагическом конце, постигшем нашего брата. Был уверен, что мы уже знаем, ведь я тоже был в городе.

Весть настигла нас, как удар в сердце. Мы были полны горя из-за гибели брата. Но ничто не могло помочь, его душа была уже высоко. Его убийцу звали Крубель. Позже мы узнали подробности гибели брата.

В течение пяти недель гетто оставалось окруженным немцами из-за оставшегося там еврейского имущества, которое они переправляли в Германию. В начале шестой недели немцы оставили гетто, и в еврейские дома начали селиться поляки.

Поляк, забравший наш дом, спустился в подвал в поиске драгоценностей и обнаружил там брата, который попросил не выдавать его и обещал, что этой же ночью уйдет. Поляк не обратил внимания на его слова, закрыл ведущую в подвал дверь и, заперев ее на засов, чтобы брат не сбежал, отправил своего сына за палачами. Они вывели брата из подвала одетым в талес и тфилин, провели его метра три от нашего дома, застрелили и на том же месте зарыли.

Его звали Ноах-Велвл, его жена и два сына были отправлены в Треблинку.

19

Несмотря на новое несчастье, мы должны были держаться и бороться  за жизнь.

Снова мы с Гершоном отправились за хлебом к поляку, жившему в колонии[23]. Там мы встретили еврейскую семью по фамилии Блох[24]. Семидесятилетняя мать Хана, ее сын Гершель с женой и двумя маленькими детьми. Эти люди нам очень обрадовались. Они не встречали ни одного еврея с тех пор, как бежали из гетто.

Мы увидели, что они прямо-таки умирают от голода и отдали им свой хлеб. Они рассказали нам о горьком положении, в котором находились: у них мало надежд остаться в живых, потому что нет денег, а вещи остались в городе, и они просили нас пойти с ними принести вещи, в обмен на которые, возможно, им разрешат здесь остаться.

Мы решили пойти в город за вещами через два дня. Но, когда мы пришли, поляк с порога рассказал нам, что семья Блох уничтожена немцами. Вот что случилось: этот поляк попросил их уйти, и они отправились к другому. В этот же день в село приехали немцы искать евреев. Поляк, у которого семья спряталась, сообщил немцам, что у него находятся евреи. Немцы вывезли семью в лес и там расстреляли.

20

В тот день, когда немцы устроили облаву, погибло много евреев. В пяти километрах от города, в лесу, прятались шестеро евреев. Мужчина с женой по имени Хая-Одес Зоненштейн[25]; женщина с дочерью Рохл-Лея и еще одна женщина с дочерью. Немцы пришли к жившему недалеко поляку, и его семилетний сын проводил их к евреям. Немцы заставили всех выйти и на месте убили. Поляки сняли с мертвых одежду и зарыли их.

21

В колонии дома у одного поляка находились мать и дочь – Нехама и Хана Лейбзон[26]. Когда они заметили из окна, что к дому подходят немцы, то попросили поляка разрешить им спуститься в подпол. Поляк приказал им немедленно покинуть его дом и силой вытолкал на улицу. Они, было, попробовали спрятаться позади дома, но без толку. Немцы заметили их, на месте застрелили и закопали прямо под окнами. Поляк потом раскопал, снял с них одежду и закопал еще раз.

22

Когда я вернулся в убежище, я размышлял: нужно ли рассказывать обо всех этих трагических происшествиях? Семья заметила мою растерянность и печаль, так что пришлось рассказать им все. Новости сильно на них подействовали, ведь они почувствовали, что, несмотря на удачу, благодаря которой получилось убежать из гетто, выжить будет очень непросто и все наши старания могут оказаться тщетными. Мы были полны страха перед своей судьбой, которая может оказаться такой же, что постигла тех, кого убили.

Через две недели наш поляк объявил, что раз мы не хотим давать денег, то должны покинуть убежище. Денег у нас не было, и мы вынуждены были уйти.

Мы вынуждены были расстаться с двоюродными братом и сестрами, потому что понимали – для группы из девяти человек трудно найти убежище. Попрощались друг с другом, и они ушли в другом направлении. Все мы оказались опять под открытым небом, в поисках нового укрытия, никому не нужные, ничем не защищенные перед любой опасностью. Шли, сами не зная куда, просто брели по лесу. Прошла ночь и занялась заря. Мы оставались под открытым, светлеющим небом – эфкер[27] для любого убийцы.

Издалека мы заметили сеновал, полный соломы, зарылись в нее, не спросив ни у кого разрешения. Когда хозяин сеновала пришел за соломой для своих коров, он нас обнаружил и велел немедленно убираться.

Мы вынуждены были вернуться в лес. Наст сиял на солнце, и мы сидели в снегу, чтобы не быть замеченными. Вскоре пришел тот самый поляк и сказал, что разрешает спрятаться на сеновале, но только моей матери, сестрам и младшему брату. Мы, два старших, должны уйти в другое место. В словах этого поляка мы не увидели плохих намерений и сделали так, как он сказал. 

Чуть позже, когда мы уже были в доме у другого поляка, поблизости, вдруг услышали крики о помощи. Я узнал голос моей сестры и выскочил узнать, что случилось. Она была полуодетая, босая и очень напуганная. Я спросил, что стряслось и где мать, вторая сестра и брат, и она ответила, что не знает. Выяснилось, что, когда они вернулись в амбар, вошел хозяин и заставил снять их обувь и верхнюю одежду, угрожая их убить, если они откажутся. Они попробовали протестовать, но перед угрозой смерти пришлось отдать ему все. Затем он выгнал их в открытое поле.

Я пошел в поле искать и нашел их – босых и раздетых. Вместе вернулись к поляку, у которого находились, и замотали их ноги тряпьем. Просидели там некоторое время, как вошел хозяин и сказал, что в километре находятся немцы. Мы спешно покинули дом и, убежав дальше, еще километра на четыре, попали к другому поляку, в доме которого встретили еврейскую женщину. Она рассказала, что отряд поляков поймал шестерых евреев, в их числе и ее. Их переправили в ближайшую деревню, где располагались немецкие солдаты. Солдаты забрали евреев и поместили в запертом сарае. Поляки связали евреям руки, и так они сидели в сарае. Немец, который остался их сторожить, дал им понять, что ему дела нет до евреев, и стало ясно, что он дает им сбежать. Воспользовавшись случаем, они убежали. У этой женщины был маленький ребенок. Убегая, она его потеряла. Глядя на эту несчастную мать, мы увидели самих себя, то, в каком положении очутились после того, как спаслись из гетто.

Мы пробыли у этого поляка совсем недолго, как он попросил нас уйти. Мы ушли, а другого места, куда пойти, у нас не было. Подошли к какому-то коровнику и спрятались там, не спрашивая разрешения. Мы с братом отправились на поиски убежища у какого-нибудь доброго крестьянина. Нашли одного и завели разговор об убежище, и он спросил: знаю ли я девушку по имени Инда Блюмштайн[28]? Я слышал, что она пряталась в городе, на кладбище, немцы заметили ее и убили. Я рассказал это поляку, и тогда он открыл дверь, ведущую в другую комнату, и позвал девушку. Мне показалось, как будто бы она вернулась из того, другого мира. Невозможно описать это.

Мы упросили поляка разрешить привести к нему нашу семью, и я пошел назад, в коровник. Издалека еще разглядел своих родных, как они бредут босые по снегу. Подбежал к ним, и они рассказали, как зять хозяина заметил их и сообщил куму, что у него спрятались евреи. Под угрозой выдать их немцам эти поляки заставили родных покинуть коровник.

Поляк, с которым мы договорились, увидев положение, в котором мы находились, проявил милосердие: впустил нас и разогрел воду, чтобы мы могли помыться. Мы пробыли у него восемь дней.

23

В течение этих восьми дней мы отыскали наших двоюродных сестер и брата и вместе с ними стали решать, как быть дальше. Денег у нас не было, так что прятать нас у себя никто не захочет. Мы понимали, что, упрашивая поляков пустить нас на короткое время, как мы делали это до сих пор, долго мы не протянем. Единственным выходом стало вырыть себе убежище где-нибудь в лесу или в поле, например, под пустым сараем на пустыре. Такой сарай мы нашли недалеко от деревни и принялись рыть убежище, в котором спрятались мы и наши двоюродные родственники.

Это время было временем и большой нужды, и голода, и холода одновременно. Но, несмотря на все это, мы не сдавались, ведь своими глазами видели, что тот, кто теряет надежду, вместе с ней теряет и жизнь. Это происходило с людьми, которые после двух-трех месяцев скитаний, настрадавшись до предела, сами приходили к немцам, чтобы их убили.

24

В один из моих походов за хлебом крестьянин рассказал о семье, которая пряталась в стогу и была уничтожена немцами. Это была семья Дрогицких: отец Берка[29], его жена и три дочери, зять и племянник.

Семья пряталась у тех же поляков, что и мы. Как только у них закончились деньги, их заставили уйти. Оказавшись под открытым небом и не имея лучшего места, они спрятались в стогу, прямо на поле.

Поляк, по имени Ирбяк их заметил и сообщил немцам. Те окружили поле и расстреляли стог из пулемета. Зять Дрогицких по фамилии Пенчак и его жена Рохл-Лея смогли убежать и спастись[30].

Недалеко от того места у поляка находился еврейский мальчик. Когда немцы возвращались после того, как расстреляли семью Дрогицких, они зашли к поляку и заметили у него в доме этого мальчика. Поляк попросил сохранить ему жизнь. Немцы стали между собой спорить. Мальчик стал их умолять, чтобы его не убивали. Но впустую. Немцы его застрелили.

Мать   мальчика, которого звали Мотл Кизак[31], и его сестра прятались в другом месте. Мать передала мальчика христианке, решив, что, если ее схватят, то хотя бы он останется жив. Через некоторое время польские бандиты устроили на евреев облаву. Они поймали мать мальчика и застрелили, но его сестре посчастливилось убежать, она пережила войну.

25

Я опять пришел домой с печальными новостями, но мы к тому времени уже к этому привыкли. Узнали о новом злодействе, которое немцы совершили над матерью и двумя ее сыновьями – Мендлом и Аврумче Ледерман.

Мы вместе бежали из гетто, а потом прятались на сеновале. Хозяин сеновала продержал их несколько недель, а потом велел уйти. Они оказались на улице, не имея другого места, где можно спрятаться. В конце концов они разделились. Мать, два сына и одна дочь спрятались у сына того поляка, у которого они были раньше. Отец и два других сына оказались у другого поляка и там работали сапожниками.

Сидя за работой, они заметили немецких жандармов, приближающихся к их жилью. Бежать не имело смысла. Немцы вошли в дом, вывели их в поле и безжалостно расстреляли. Поляк снял с них одежду и закопал голыми.

Поляк, у которого пряталась мать с сыновьями, этой же ночью пришел в убежище, забрал у них теплую одежду и выгнал. Они еще не знали о том, какая судьба постигла их мужа и отца и двух братьев.

26

Наша группа находилась в убежище без ведома хозяина сеновала. Один раз он пришел и заметил следы, которые мы оставили у входа. Он принялся искать, но ничего не нашел.

Можете представить себе, как колотилось в этот момент сердце? Мы слышали его разговор с женой, он говорил, что у них на сеновале точно спрятались евреи и он обязательно их отыщет. Но напрасными были его поиски – мы хорошо замаскировали убежище.

В страхе мы дождались ночи и покинули это убежище. Другого места, чтобы спрятаться, у нас не было. Наши двоюродные родственники сказали, что у них есть знакомый поляк, разрешивший им, когда идти будет некуда, остаться у него. Я подумал, что, может быть, он примет и нас, ведь надежды найти другое место, где мы могли бы оставаться вместе, нет. Но мои мольбы оказались тщетными. Мы расцеловались со своими родственниками, поплакали вместе, пожелали друг другу, чтобы Творец вел нас по счастливой дороге, и расстались.

Мы отправились в деревню Кочеры[32], проделали лаз в амбар, проломили в одном месте пол и забрались в подпол. Там мы устроили убежище и спрятались. Все это без ведома хозяйки по фамилии Бортушак. Убежище мы устраивали целый день. Ночью мы с братом пошли искать наших двоюродных родственников и случайно обнаружили их на чердаке коровника. Я предложил им пойти с нами, но они не захотели. Мы оставили им немного еды и ушли.

Перед нашим уходом одна из двоюродных сестер сказала, что сердце подсказывает ей, что сегодня их последний день. Мы ушли с большой печалью. Попросили  поляка, у которого они были, хорошо их спрятать и накормить. 

На следующий день я пошел навестить их. По пути я зашел к другому поляку попросить хлеба. Прежде всего, как и всегда, я спросил, не убили ли, не дай Бог, еще евреев. И от него узнал вторую страшную весть после гибели в гетто моего брата — о наших двоюродных родственниках, нашей плоти и крови.

Убийство произошло так: они находились в деревне Шиневице. Немецкие жандармы и польские полицейские прибыли в деревню искать евреев. Они ходили от дома к дому, от сарая к сараю, от сеновала к сеновалу. Сарай, где прятались наши родственники, они обошли стороной. Немцы закончили обход и никого не нашли.

Поляк, у которого прятались наши двоюродные сестры и брат, пошел к своему куму посоветоваться, что делать с евреями. Кум был деревенской головой, он пришел вместе с поляком в сарай, и все стали советоваться, что же делать, решали, нужно бежать или нет. В итоге вышло, что надо бежать.

Покинув сарай среди бела дня, наши родственники были уже в километре от деревни, когда поляк Смурло заметил издалека беглецов и немедленно сообщил жандармам, которые как раз находились у кума и пьянствовали.

Польский полицай Воротковский и немец Франк вскочили на лошадей и погнались за ними. Моя старшая сестра Голда заметила погоню, когда польский бандит был уже совсем близко. Она попросила его не стрелять в нее здесь, ведь она упадет в грязь. Она видела, что он целится из пистолета, но все просьбы были напрасны. Поляк выстрелил, и она упала.

Оставшиеся мои двоюродные брат и сестра – Мордхе и Хана – забежали в сарай и там спрятались. Немец увидел их, сделал несколько выстрелов по ногам, они на минуту замешкались и тоже были застрелены. Дети, проскитавшиеся шесть месяцев, узнавшие голод, холод и нужду. Евреи, спрыгнувшие с поезда в Треблинку. Рассказывали, что их родители, то есть мои дядя и тетя, говорили, что «мы едем на смерть, но страдаем вполсилы, ведь половина нашей жизни у нас останется». Они думали, что их детям удалось спастись. Напрасной была эта надежда – дети тоже погибли. Гершона и Мотла Лев, братьев моего отца.

27

Убежище, в котором мы прятались, было метр шириной и два в длину. Потолок находился на высоте всего 75 сантиметров, а над местом, где лежали, и того меньше. В этом убежище мы умещались вшестером. Можно представить себе, как тяжело было находиться внутри. Встать в полный рост не могли, вынуждены были сидеть или лежать – с каждой стороны помещалось по три человека, лицом к лицу. Когда мы спали, получалось, что мои ноги лежат на плечах у брата, а его ноги лежат на моих плечах.

Страданием была наша жизнь во время немецкой оккупации. Но и такая она порой казалась нам сладкой, ведь мы понимали, что, если убежище будет обнаружено и нам придется его покинуть, мы погибнем.

Дни тянулись медленно. Приближался Песах, с его особенным смыслом, тем более важным для нас – страдающих евреев. Праздник нашего освобождения! Мы ждали и надеялись на чудо.

Положение осложнялось тем, что мы верующие и не могли есть в Песах хамец. В день перед седером мы пошли к поляку, все это время снабжавшему нас пропитанием. Он был фанатичным католиком, поэтому, наверное, нас и понял. Он дал все нужные для седера продукты, кроме мацы.

В темной яме, где нам приходилось сидеть, мы провели настоящий седер и с надеждой говорили друг другу: «В будущем году в Иерусалиме!»

 28

В деревне Буяки женщина по имени Брейне Резник с сыном Исроэльке зашли к поляку за хлебом. В его доме они встретили другую женщину, по фамилии Фридман[33]. Они пробыли там совсем недолго, как два поляка из деревни вошли в комнату и увидели их. Эти поляки связали женщинам руки и отвели их в жандармерию. Исроэльке, на свое счастье, находился в другой комнате. Услышав шум, он вылез в окно и убежал.

Немцы продержали женщин взаперти два дня, а затем вывели на плац и расстреляли вместе с другими евреями.

Сын, которому удалось спастись, в одиночку, в голоде и большой нужде скитался по полям и лесам, но все-таки выжил. После освобождения он записался в Красную армию, чтобы воевать с немцами.

29

Мойше и Фейвл Гольдвасер[34] и их двоюродный брат из Радзина прятались у знакомого поляка Квятковского. В хлеву он устроил для них убежище и продержал недолгое время, пока не выудил все деньги. Когда Квятковский понял, что денег больше нет, то убил их, не применяя никакое оружие: балки, которыми он закрыл убежище, опирались на камни. Он вытащил камни, и опоры рухнули на несчастных, и те задохнулись.

Двоюродные братья убитых евреев – Шмуэль, Шлойме и Калман Гольдвасер – прятались в другом месте. Узнав ужасные новости, они решили отомстить. Они втроем и еще двое евреев ночью пришли к дому убийцы. Двое зашли внутрь и закололи его ножами. Они хотели убить и его жену, но той удалось убежать. Мстители вытащили убитого на середину дороги, чтобы показать всем полякам – вот что случится с каждым, кто посмеет поднять руку и пролить кровь невинных евреев.

На следующий же день – это было заметно – отношение поляков к евреям улучшилось.

Мстители выжили и после освобождения записались в Красную армию.  

30

Из гетто выбралась маленькая семья – Гершель и Шейна Блуштейн[35] с двумя маленькими детьми, двух и шести лет. Они долгое время скитались по полям и лесам в неописуемой нужде. Родители, почувствовав, что у них нет шанса выжить вместе, решили отдать детей поляку Скшипковскому.

Он пошел в жандармерию и рассказал, что нашел в лесу двух детей, чьи они, он не знает, и хочет отвести их к попу окрестить. В жандармерии разрешили.

Когда мне случалось проходить мимо того поляка, я обычно заходил посмотреть на детей, родители которых находились от них в пятнадцати километрах.

Первое время дети скучали по родителям, но со временем привыкли и даже стали забывать их, думая, что Скшипковские и есть их родители. Скшипковский был евреям настоящим другом. Он говорил мне, что просто выполняет свой человеческий долг. У других поляков также находились еврейские дети, чьи родители прятались, дожидаясь освобождения. Все время жандармы ездили из деревни в деревню, отыскивали и убивали еврейских детей, спрятанных у поляков. Убийцы не пощадили и этих двух.

Когда жандармы вошли в дом, дети спрятались под кроватями. Немцы силой вытащили их наружу и застрелили из револьвера. Удивительно, что старший мальчик, после того как в него выстрелили семь раз, все еще стоял на ногах.     

Убийцы распорядились, чтобы поляк зарыл их на своем дворе. И поляк вынужден был выполнить приказ.

31 

  Довид и Сора Клепацкие[36] с восемью детьми мал мала меньше  выбрались из гетто и, босые и голые, долго скитались по полям и лесам. Мы некоторое время провели вместе, в лесу, а потом разделились и разошлись. Они встретили в лесу мою двоюродную сестру с мужем по имени Исроэль Бер и ребенком и спрятались с ними вместе.

В один день поляки их всех обнаружили и отвезли в жандармерию. Тринадцать душ. Жандармы всех застрелили.

Семье Клепацких принадлежал пардес (цитрусовая плантация. – Л. Д.) в Земле Израиля. В 1938 году они готовились уехать, но началась война, и они остались в Польше.  

32

Еще восемь человек, которым удалось убежать из гетто, долгое время прятались в пустом доме в лесу: Хершель Граде и его жена Лея, Довид Зильберман и его жена Браша[37], Абрахам-Хаим Цукерман, его жена Хана и еще две женщины Сара Груда[38] и Гойл. Их дети были в другом лесу. Родители знали, что дети живы, пока их убежище остается необнаруженным.

Когда я встретил детей Сары Груда и Гойл, они сказали мне, что их матери живы. Дети Сары Груда хотели найти место у достойных поляков – спрятаться самим и привести туда родителей. Сын Гойл объяснил, что его самого поляки держат только из милосердия, и привести к ним мать он не может.

С того момента, как они покинули гетто, родители и дети были разлучены. Родителям было уже под семьдесят, они были измучены постоянным страхом – вот-вот кто-нибудь придет и застрелит их.  

В какой-то день поляки пришли в дом и отвезли их в жандармерию, где все они были расстреляны.

Новость дошла до их детей, но после смерти слезы не помогают.

33

Со временем сформировались три типа выживших евреев. К первому принадлежали те, у кого были деньги. За деньги они снимали убежища у крестьян. Вторая группа состояла из молодых людей, раздобывших оружие и живших по словам Писания:  «Мечом своим будешь жить». Третья группа выживала, как зайцы в поле, без денег и без оружия. Эту группу составляли как целые семьи, так и одинокие мужчины, женщины, дети, просто люди, неспособные держать в руках оружие. Мы относились именно к этой, третьей категории, поскольку ни я, ни мои старшие братья даже на благо семьи не могли взяться за оружие.

Имевшие оружие евреи совершали акты мести над теми поляками, которые способствовали уничтожению евреев. Так, был один поляк – лесничий, передавший немцам 24 еврея, внуки которых состояли в вооруженных отрядах. Они  решили расстрелять всю семью того поляка в его доме, а потом сжечь там все. В акции приняли участие: Вольфке Вишня, Шлоймке Груда, Песах Кац, Калман Чане и еще четверо евреев, чьи фамилии мне неизвестны. Они зашли ночью, выломав двери. У поляка была семья из девяти человек. Каждый еврей застрелил по одному человеку. Закончив, они сожгли дом.

На следующий день в немецкой газете красовалась статья о появлении в округе отрядов евреев и русских, убивающих невинных людей.  

Этот акт изменил отношения между поляками-убийцами и евреями. Каждый поляк, знавший за собой вину, покинул свой дом – испугался, что евреи придут ему мстить.

34

В семье Янкеля Варшевера[39] было четыре человека – сам Янкель, его жена Маша, их дочь Рухл и племянник, тоже Янкель. Они долго скитались вместе и в конце концов разделились. Когда жена с дочерью прятались у поляков, вошел какой-то гой, и хозяева приказали еврейкам идти с ним. Он привез их в жандармерию, где их продержали целый день, мучая, чтобы выведать, где скрываются другие евреи. Женщины решили – умрем, но не выдадим. Немцы, разочарованные, их расстреляли.

Я как-то встретил Янкеля и его племянника. Они говорили, что в Брянске, в 30 километрах от Дрогичина, есть лагерь еврейских рабочих. Они собирались идти туда. Мы расстались и больше не виделись. Я думаю, они не дошли до Брянска. Достаточно убийц жили и ближе.

35

В сарае на поле прятались три женщины – Ента Вишня, Фейга Левентон[40] и Хая-Сара Путерман[41], сын которой находился в другом месте, и они ничего не знали друг о друге. Велвл Вишня[42], сын Енты, выбрался из гетто. Он искал мать, но не нашел.

Фейга Левентон как-то упала и сломала руку и ногу. Она попросила поляка отвезти ее в жандармерию – не могла больше страдать. Она просила о смерти, но в жандармерии не стали ей угождать, а приказали поляку вернуть ее на то место, где он ее подобрал. Прошло немного времени, жандармы приехали туда и застрелили всех трех женщин.

Недалеко от того сарая прятались две сестры – Сара и Малка Торнавские[43]. Услышав стрельбу, они выбежали на улицу и угодили прямо в руки к убийцам. Все были застрелены, пятерых убитых похоронили вместе.

Отец этих девушек, Гершон Торнавский и его сыновья погибли в Наревке от рук нацистов вместе с другими мужчинами из городка. В том массовом убийстве погибли еще евреи из Дрогичина – Исроэль-Ицхок Смоля[44]и два его сына – Гершон и Барух (Боча), а также Мендель Груда.

В первые дни своего вторжения в Польшу немцы собирали всех еврейских мужчин на площади и приказывали отдавать деньги и золото. Евреи все отдавали. Затем немцы распоряжались, что несчастные должны рыть могилы сами себе и приказывали им зайти в могилы. Убийцы стреляли. Часть оказывались застреленными насмерть, некоторые – только ранеными. Были и те, кого пули совсем не тронули. Убийцы засыпали застреленных людей вместе с живыми…

36

Лея Левентон долгое время скиталась с тремя маленькими детьми – годовалым, пятилетним и сыном ее сестры Фейги, сломавшей себе руку и ногу и убитой вместе с пятью женщинами. Положение, в котором находилась Лея с тремя маленькими детьми, было отчаянно тяжелым. Она понимала, что ей так и так всего этого не пережить, поэтому она оставила самого маленького ребенка на пороге дома поляка в надежде на его милосердие: может быть, он возьмет ребенка к себе?

Целый день ребенок лежал на улице и кричал. Детский крик услышала проходившая мимо польская девочка. Она взяла его домой. Ребенка затем отдали в монастырь.

Мать с оставшимися двумя детьми еще долго ходила по округе, пока все они не погибли, попавшись шайке местных убийц из леса. Их даже не похоронили, и тела растерзали собаки. Верующий поляк оказался единственным, кто побеспокоился и собрал кости жертв и закопал их.

После освобождения города Красной армией я хотел забрать этого ребенка, но мои труды пропали даром – по-хорошему вернуть ребенка христиане не согласились, а закона о возвращении еврейских детей не было. Между тем муж этой женщины уехал в Россию, и получается, что ребенок даже не узнал, что происходит от евреев. Ребенка звали Янкеле[45].

37

Такой была наша жизнь… С каждым днем прибавлялось несколько несчастных жертв. Нас становилось все меньше, и слабее становилась надежда дожить до дня освобождения. Уже начались поражения немецкой армии, и чем большими они были, тем хуже становилось нам, евреям. Нацистский зверь хотел успеть до собственного конца уничтожить оставшихся евреев.

Находясь на краю гибели, мы страстно ценили жизнь. Поэтому у нас находились энергия и силы, чтобы бороться против смерти.  

Находясь в одном убежище, мы приготовили другое – на случай, если это, в котором мы находимся сейчас, будет обнаружено, но и у нас было бы место, куда пойти. Здесь мы находились уже два месяца. Каждую ночь слышали, что кто-то ходит снаружи, по крыше нашего убежища, устроенного в амбаре. Когда мы слышали эти шаги, то дрожали от страха, нам постоянно казалось – это убийцы идут за нами.

Мы взяли себе за правило в ночь пятницы не ходить на поиски съестного, а оставлять еду на пятницу и на субботу ночью в четверг. Как-то в четверг ночью я и мой брат Гершон вышли из убежища. Мы заметили, что вдалеке стоит человек. Сердце застучало. Нам показалось, что он заметил наше укрытие.

Мы отошли на километр от поселка и увидели вдалеке двух человек, которые убегали изо всех сил. Поняли, что они нас видели и посчитали, что мы – немцы. Мы дали им понять, что мы евреи. Они приблизились. Это были мать и дочь. Муж этой женщины, Шлойме Ледерман, был расстрелян вместе с двумя сыновьями. Я спросил, как они живут после смерти мужа. Она сказала, что с едой ничего, но вот с убежищем хуже. Они находятся в амбаре без ведома хозяйки. Днем они поднимаются на чердак тех же поляков, а на ночь спускаются к ним в погреб. Где находится амбар, я не спрашивал. Евреи не рассказывали друг другу, где их убежища. Немцы, поймав еврея, мучали его, принуждая выдать убежища других евреев. Поэтому и мы не рассказали, где прячемся. Мы распрощались и пожелали друг другу дожить до дня освобождения.

Вернувшись в убежище, мы рассказали, как видели незнакомого человека поблизости, и о встрече с женщиной и ее дочерью. День прошел в большом беспокойстве.  

Назавтра после полудня мы услышали над головой в амбаре тяжелые шаги и строгий приказ на немецком: «Ройс, фарфлюхте юдн!»[46]. Семья еще спала. Я разбудил всех и рассказал, что возле нас – немцы и приложил палец к губам.

Через маленькое окошко нашего убежища мы увидели, как немецкие жандармы ведут Этл и ее дочь Итку, которых мы встретили вчера. Мы услышали выстрел и крик дочери «Мамочка!» Тут же раздался еще выстрел, погубивший и дочь.

Мы видели, как дочь с матерью лежат еще полумертвые и бьются о землю как рыбы на суше. Мы слышали, что немцы приказывают полякам закопать женщину с дочерью. Еще мы поняли, что немцы ищут и других евреев. Между собой они говорили, что здесь есть еще два еврея и их надо найти.

И тогда мы поняли, что немцы пришли не за нами. Дело было вот в чем: семья Ледерман состояла из семи человек. Мы встречались с ними в первый день после побега из гетто. Отца, Шлойме, и двух его сыновей – Мендла и Абрашу – убили двумя месяцами позже. Остались мать, дочь и еще два сына. Все они прятались в амбаре, в подвале которого мы устроили свое убежище. Их сдали поляки. Два мальчика, которым посчастливилось уйти на поиски хлеба  за десять минут до того, и были теми двумя евреями, о которых немцы сказали: «Ир мусен вир финден цвей юдн»[47].

В досках пола амбара было несколько дырок от выпавших сучков. Мы видели через них, что немцы стоят прямо над нами. Они стояли тихо, вслушивались – может быть, удастся найти тех двух евреев. В этот момент моей матери захотелось чихнуть, но моя сестра закрыла ей рот рукой, чем отвела смерть от всех нас.

Мы видели, как мать и дочь Ледерман были зарыты. Немцы обыскали их вещи – нет ли в них денег или золота. Перед тем как уехать, один из немцев задержался. Он захотел проверить подвал. Я видел его лицо и решил, что и он нас прекрасно видит, но, оказывается, если смотришь от света во тьму, ничего не видно, и он меня не заметил. В конце концов они оставили амбар и уехали. Мы целовались и плакали от радости.

Могила убитых была в двух метрах. Прямо напротив лежала их одежда. Поэтому мы решили покинуть это убежище, хотя безопаснее было бы остаться – кому могло прийти в голову, что там, где немцы произвели тщательный обыск, могут оставаться еще евреи.

Два выживших мальчика, Эфроим и Песах, которые спрятались во втором строении, остались одинокими, как камни. Они скитались по полям и лесам, босые и голодные. Вынуждены были цепляться за жизнь, как и их мать, – не имея возможности провести день там, где провели ночь, и наоборот, ночью, как воры, без ведома хозяев залезали на чердак и лежали там с колотящимся сердцем – только бы поляк не заметил их и не выгнал. Я помогал им настолько, насколько это было возможно.

Я их спросил: в том амбаре, где они прятались с матерью, они знали, что мы там лежим? Они сказали, что слышали, как где-то тихо разговаривают люди, и думали, что это поляки. От этого было постоянно страшно – вот-вот вломятся убийцы. В последнее время они уже решили оставить амбар и найти другое место, но стоило им показаться снаружи, как немцы их заметили.

38

Некоторое время спустя мы оставили то убежище, потому что не хотели лежать рядом с могилой. Нами было подготовлено другое убежище, у польки Савицкой, без ее ведома.

Тайник был очень маленьким. Вход открывался из подвала. Нужно было оттащить камень  и проползти на животе три метра, чтобы попасть внутрь. Когда все пролезли, мы завалили вход камнями.

Не имея возможности даже пошевелиться, мы страдали от тесноты. Убежище находилось под амбаром, в котором целый день были поляки. В страхе мы пережили тот день. Ночью, убедившись, что в амбаре никого нет, решали, оставаться в этом убежище и расширять его или оставить и искать другое.

На следующий день нас учуяла собака. Она бросилась к входу в убежище и принялась лаять. Пришла полька и сказала, что под подполом амбара наверняка спрятались евреи.

Весь день мы пролежали в страхе, что она сообщит о нас в жандармерию. Наконец настала ночь. Как только стемнело, полька пришла в амбар, ударила ногой в пол и спросила: кто вы есть?! Мы не ответили, рассудив, что, если не откликаться, она решит, что никого нет.

Но мы услышали еще тяжелый удар, и она сказала ясно – мы должны вылезти, иначе она позовет немцев. Мы вылезли и увидели у входа двух поляков с вилами в руках, показывавших, что уйти мы должны немедленно. Полька кричала нам вслед, что вы, евреи, уже достаточно высосали польской крови, так что хватит вам жить. Так или иначе, попадете к немцам и сдохнете, как собаки.

Я заметил, что полька оказалась моей знакомой, с которой я долгое время имел дела. Услышав такие слова от той, которая всегда была нам «своей», я приговорил всех поляков вообще и понял, что надежду на спасение нам связать не с кем. И вслед в голову пришла плохая мысль: зачем вообще мы должны бессмысленно страдать и скитаться, если так или иначе нам не пережить этой войны?

Так вот мы думали, но действительность оказалась другой: когда человек видит даже самую красивую смерть своими глазами, самая отвратительная жизнь становится ему желанной и возникает стремление и силы цепляться за эту тяжелую жизнь. То же случилось с нами той ночью. Когда мы увидели, как двое бандитов направили на нас вилы, у нас появилось и желание и силы спастись. Мы побежали к лесу. Нас как будто оставили в открытой воде ‒ всю ночь шел дождь, и мы совершенно промокли.

Начало светать. Оставаться под открытым небом было то же самое, как если бы мы сами искали собственной смерти. У нас не было выбора, как только пролезть в открытый сарай. Мы отыскали такой у знакомого поляка Кожика Кошинского в деревне Кочеры. Там был сарай с картошкой, морковью и капустой. Так что у нас была и еда. Вход мы не загородили – хозяин бы заметил, что сарай как-то со вчера изменился, он бы заглянул и нашел там нас. Оставляя вход открытым, мы подвергались другим опасностям – собака, которая бегает туда-сюда и видит чужих, начинает лаять и так привлекает внимание, нас могли увидеть просто люди, да даже и немцы, но главное было, чтобы хозяин нас не заметил. 

Начался день. Солнце посылало нам свои лучи. Все то время, что мы лежали в разных схронах, мы были так запрятаны, что солнце не могло к нам просочиться, и мы солнечных лучей не видели, но нас не радовало то, что мы видим солнце. Этот свет мог принести несчастье. 

Днем невестка хозяина проходила и увидела нас лежащими в сарае. Мы заметили по ее лицу, что в первый момент она испугалась, но потом узнала нас. Она ничего не сказала и ушла. Через несколько минут пришел ее брат, хозяин дома, Кожик Кошинский. Он смотрел на нас дружелюбно, но оставаться дольше в сарае не разрешил. Боялся, что придут немцы и убьют его вместе с нами.

Мы просили его разрешить остаться до темноты, ведь, выйди мы днем, просто рискуем жизнью. Он ответил, что наша жизнь ему дорога, но своя собственная еще дороже. Он сказал, что недалеко от сарая есть раскидистое дерево и заросли. Там мы можем спрятаться до ночи. Он высмотрит момент, когда на дороге никого не будет, и мы переползем в заросли.

Вот как это произошло: он пришел, когда в поле никого не было, и попросил нас уходить. Согнувшись, мы пробежали часть пути. Были очень перепуганы – вдруг кто-нибудь увидит наши перебежки, но были вынуждены полагаться на чудо.

Был уже май. Снаружи было очень красиво. Злаки и просто трава бурно разрослись. Мы видели, как скот, лошади, птица и собаки ходят снаружи свободно, без страха, под чистым небом. А мы, евреи, сотворенные, чтобы быть людьми, должны лежать, спрятавшись так глубоко, чтобы даже собака нас не учуяла. Издалека мы увидели, как хозяин дома несет в руках ведро и сверток. Он подошел к нам, дал воды и каждому по вареному яйцу. Мы видели, что он к нам расположен. Он утешал нас, звал ходить к нему за хлебом, но сказал, что ночью мы должны уйти с его поля. Он будет помогать нам в другом, только прятать нас он не хочет.

Он ушел, и через несколько часов пришел опять и принес еды. Он рассказал, что в деревне немецкие пограничники, и он уверен, что о нас никто не знает и мы не должны пугаться. 

Ночь. Начало лета. Пшеница на поле выросла еще невысокая. Другого места спрятаться у нас не было, только в низкой пшенице. Мы вырыли ямы, чтобы лежать ниже.

Это был первый день через полгода после побега, что мы находились снаружи, под открытым небом. Ночь была холодная. Поле покрыла роса, и уже через несколько часов мы промокли так, как если бы нас облили холодной водой. Пробирало до самых внутренностей. У нас не было ни одеял, ни даже одежды, чтобы укрыться. Когда мы были в убежищах, мы лежали все вместе и согревали друг друга. В поле положение было гораздо хуже. Мы сполна настрадались, замерзая той ночью.

 Как говорится, на каждую болезнь Бог дает и лекарство. Несмотря на то, что днем мы страдали от жары, а ночью от холода, мы остались здоровыми. Даже моя мать тоже была здорова.

Ночь миновала, и взошла утренняя звезда. Солнце взбиралось все выше и освещало мир. Дневной свет казался нам неправдоподобным, ведь мы уже шесть месяцев не видели дневного света. Над нами порхали птицы, прямо как если бы хотели поприветствовать.

Красота природы повлияла на нас плохо. Когда мы лежали в схронах, мы всего этого не видели и почти забыли, что существует такой прекрасный и свободный мир. Теперь, когда мы глядели на  распростершийся перед нами свободный мир и видели, что каждое создание двигается туда, куда хочет, и только мы, разумные люди с открытыми глазами вынуждены лежать в ямах, не имея возможности поднять голову, чтобы другой человек из другого народа нас не заметил и не убил. Но затем пришла другая мысль ‒ ради того чтобы все это пережить, мы будем еще и еще платить нашими страданиями. А потеряв желание жить, мы потеряем и саму жизнь.

И мы и дальше вжимали головы в землю…

39

Несмотря на то, что поляк просил оставить его поле, мы его не послушались, потому что не хотели лежать на поле, принадлежащем антисемиту. «Нашему» поляку мы хотя бы доверяли, что он не выдаст.

После целого дня голода, в сумерках, я пошел добывать хлеб. Зашел к одному поляку и случайно встретил там еврея. Мы сидели некоторое время и выговаривали друг другу горечь наших сердец. Еврей передал мне несколько трагических известий.

Женщина с маленькой девочкой (их фамилия Шамес) выбрались из гетто незадолго до ликвидации. Несколько дней они скитались по лесу, в голоде и нужде. От отчаяния мать помешалась, ходила и попросила каждого поляка, которого встречала, отвезти ее в жандармерию. В конце концов они сами дошли до немцев.

Подобная вещь случилась с мужем и женой. Обоим было уже за семьдесят. Увидев, что молодые люди убегают, они решили, что не хотят, прожив семьдесят лет, закончить жизнь в газовой камере, и тоже покинули гетто. Я их случайно встретил в лесу, когда, держась за руки, они с трудом переставляли в снегу ноги, голодные, полураздетые и босые. Я заметил, что как молитву, лежащую на их старых, высохших губах, они выговаривали мне свое горькое сердце, но я ничем не мог им помочь. Я лишь отдал им хлеб и бутылку воды, которые я нес для своей семьи. Мы просидели в лесу некоторое время, а затем расстались. И с тех пор я про них больше не слышал.

Еврей, с которым я сейчас встретился, рассказал мне про эту чету стариков. Проскитавшись долгое время, они пришли к немцам, которые их застрелили. Их имена: Довид и Майя Кристал. У них было пятеро сыновей и две дочери. Одного сына, по имени Исроэл, немцы схватили в первый день, как перешли русскую границу, и он наверняка погиб. Еще один сын был застрелен немцами посреди дороги.

Тот еврей рассказал еще о погибших. Юноша по имени Исроэл-Лейб Рубин[48] после полугода скитаний перебрался на другую сторону Буга, то есть из Белоруссии в Конгрессную Польшу[49]. Он думал, что знакомые поляки спрячут его. Через некоторое время пришло известие, что в убежище прятались 35 евреев из Соколова-Подляски, среди них и юноша Рубин. Поляки их обнаружили и убили.

Восемнадцатилетний юноша спрятался за пределами гетто у поляка Хлебинского. Пробыл у него неделю после вывоза евреев из гетто. Поляк забрал у него все деньги, а его самого отдал немцам. Юношу звали Иче Дрогочинский. Его сестра Хая с двумя маленькими детьми, проскитавшись недолгое время, сама пришла к немцам, и те застрелили ее и детей. Другие два ее брата, Исроэл[50] и Шлойме, и сестра Бейле прятались у поляка. Я часто с ними встречался. Они говорили мне, что ничего не знают про свою сестру с детьми. Узнай они, возможно, она и не погибла бы. 

Юноша семнадцати лет по имени Идл спасся из гетто. Я случайно встретил его у крестьянина Жера в деревне Кочеры. Много времени я ничего не слышал об этом юноше. Позже оказалось, что поляк, у которого мы встречались, его убил. Тот же поляк убил еврея по имени Янкель Вулкер еще в 1925 году.

Юноша Ицхак Дрогицкий прятался у христианина и долгое время терпел нужду. Как-то раз немцы пришли в деревню искать евреев. Он услыхал, что ищут евреев, и спрятался в подвале. Немцы это заметили и убили его.

40

 Когда мы увидели, что у нас нет другого места, где спрятаться, мы разыскали второе поле того же Кошинского. Там было подходящее место, чтобы спрятаться. Пшеница подросла выше, и нам уже не нужно было ложиться в прорытые канавы. На той части поля, где росла пшеница, стояло дерево, под которым мы могли укрыться от испепеляющей жары. Дерево было густым и раскидистым настолько, что даже когда немцы ехали верхом на лошадях, они не могли нас заметить. Дерево стояло в десяти метрах от дороги. Мы слышали, как люди проходят мимо, но никому не приходило в голову, что так близко от дороги могут находиться люди, приговоренные к смерти.

Тропинка к дереву пролегала через поле. Мы, пробираясь, переступали с борозды на борозду, чтобы если кто-то вдруг заметит след, он бы не привел его к нам.  

Поскольку каждый неосторожный шаг подвергал опасности наши жизни, мы часто и жарко спорили, что можно делать, что нельзя. Порой мы забывали, что лежим в десяти метрах от дороги, по которой ходят люди. Один раз, когда мы спорили, вдруг услышали, как люди идут в пшенице, недалеко от нас. Мы перепугались и попробовали было убежать, но не смогли, потому, что они стояли уже прямо рядом с нами. Это был хозяин поля, а с ним еще один поляк. Он успокоил нас, бояться нам нечего. Мы спросили, как он узнал, что мы лежим здесь. Он ответил, что второй поляк услышал наш спор на идише и рассказал ему. Он смотрел на нас дружелюбно, но попросил уйти с его поля – боялся, что, если нас заметят, он заплатит своей головой. Мы подчинились и ушли с его поля, но через несколько дней вернулись, потому что знали, что у него мы в большей безопасности.

Прошло некоторое время, и хлеба высоко поднялись. Мы подыскали участок поля, где колосья были особенно густыми. Это поле находилось в двух километрах от Дрогичина. Хозяина звали Залевский. Он держал у себя двадцать евреев. Мы были уверены, что если он нас заметит, то точно не выдаст.

41 

До нас дошли сведения, что еврей из Клекотова, что недалеко от Дрогичина, спрятался на пшеничном поле. Трое верховых жандармов его заметили, схватили и отвезли в тюрьму. Они его измучили – требовали рассказать, кто из поляков давал ему еду. Под давлением страха и мучений он сдал поляков. Немцы наказали их, и многие поляки, прятавшие евреев, отказались это делать ‒ вдруг кто из пойманных евреев их сдаст.

Немцы также принуждали еврея рассказать, где находятся другие евреи. На счастье, он ни с кем не был связан и не знал, где кто прячется.

42

Два еврея, Айзик Элфинг и Михаэль, участвовавшие в восстании в Треблинском лагере, сбежали в наши места. Они зашли к поляку Красовскому в деревне Шиневице и спросили его, есть ли в округе евреи. Поляк ответил, что евреев здесь нет, все убиты (на самом деле в то время оставалось примерно 120 евреев). Когда они услышали, что евреев нет, поняли, что их дело плохо, ведь они надеялись встретить кого-то, кто им поможет.

Они предложили поляку спрятать их, за что заплатят ему золотом, которое досталось им в лагере. Поляк согласился, сделал убежище и спрятал их.

Прошло две недели, поляк вытянул у них все, что они вынесли из лагеря, увидел, что денег у них больше нет, и приказал им покинуть убежище. Когда они уходили, он направил их так, чтобы они не встретили никого из евреев. Они шли всю ночь, не зная, что делать дальше. По дороге зашли к поляку попросить хлеба. Поляк спросил их, какое ремесло они знают. Они ответили, что один из них шорник (изделия из кожи), а другой – портной. Поляк предложил им остаться у него. Спустя короткое время поляк сказал, что он хочет прятать только одного. Михаэль решил убить второго еврея, ударил его ножом шесть раз, но тот остался жив.

Наутро к поляку пришел отряд вооруженных евреев. Он рассказал, что у него в сарае есть два еврея. Они зашли и позвали евреев выйти из убежища. Прятавшиеся очень обрадовались, ведь они уже и не ждали встретить евреев, а тем более – вооруженных. Партизаны заметили, что один из прятавшихся ранен. Они спросили его – какой поляк это сделал? Он рассказал, что это сделал товарищ, с которым он убежал из Треблинки. Партизаны решили его расстрелять. Когда они захотели исполнить приговор, раненый их удержал, и благодаря ему второй остался жив. Партизаны взяли раненого к себе и вылечили его.

В вооруженном отряде состояли Ксиль Кершенштейн, Велвл Вишня и Калман Чане. Все они пережили войну.

Тот, кто пытался зарезать, остался у поляка и тоже пережил войну.

43

Обычно евреи в маленьких городках не жили в одном квартале, а оказывались разбросанными по всему городу. В Дрогичине вплотную к шоссе жили две еврейские семьи ‒ Шмуэля Йедлина[51] и Менделя Фелера[52]. Семья Йедлин – муж, жена и сын 18 лет. Семья Фелер – муж, жена и пятеро маленьких детей от одного до семи лет. Жены были сестрами.

Когда немцы перешли границу, они застрелили Шмуэля Йедлина. Оставшиеся члены семейств, увидев, что дело плохо, вместе с другими евреями спрятались на чердаке в их доме. На другой день подразделение СС искало евреев по всему городу. Они схватили двадцать евреев, среди них и сына Йедлина и Мендла Фелера – отца пятерых деток. Вместе с ними прятались еще три еврея – Моти Финкельштейн[53], Авраам Мильнер и Лейбл. Как я написал уже раньше, убийцы их увезли и до сего дня о них ничего неизвестно.

Вдова Мендла Фелера и ее сестра, жена Йедлина, перебрались в гетто. Оказавшись без мужей, пропавших без вести, они мучились в гетто. Когда в гетто заговорили о ликвидации, женщины, и без того несчастные, ушли в лес. Там они страдали. Потом они спрятались у поляка по имени Мачей Скшипковский. Я их там часто навещал. Одним вечером я пришел за хлебом. Поляк рассказал мне, что люди в деревне говорят, что у Скшипковского прячутся евреи и что и немцы про них знают. Я рассказал это своей семье. Мой брат Гершон сразу пошел к женщинам передать, что немцы о них знают. Они сказали, что у них нет другого выхода, кроме как пойти к брату Скшипковского, Зигмунду. Мой брат помог им перебраться на новое место.

Через два дня немецкие убийцы нашли их. Женщины отдали все, что они могли, и просили не стрелять в них. Немцы наобещали, потребовали лишь уйти из дома. Как только они вышли, немцы всех застрелили.

Поляк похоронил их всех в одной могиле. Спустя недолгое время я проходил мимо их могилы. Остановился и подумал: «вот ‒ вы жили, вот ‒ уже мертвы. То же самое ожидает и нас». Я покинул с разбитым сердцем убитых семерых невинных людей.

44

Я продолжал приносить своей семье свежие трагические новости. Они уже перестали трогать нас так, как раньше, ведь наша судьба была не лучше.

Спустя короткое время после того как мы залегли в поле, услышали, что к нам идет человек. Времени убегать не было ‒ он стоял уже рядом. Это был хозяин поля Геник Залевский, который увидел, что мы вытоптали несколько квадратных метров растущего урожая. Он сильно разозлился и приказал посреди дня оставить его поле.

Я спросил его, как мы можем оставить его поле посреди дня, если немецкие убийцы рыщут повсюду? Он ответил, что, если бы мы пришли его сначала просить, он бы разрешил. Но раз мы пришли на его поля без разрешения – мы должны уходить сейчас. И все-таки он разрешил остаться до ночи. У него дома и в тайниках прятались двадцать евреев. Он относился к нам хорошо.

Ночью мы отошли от его полей где-то на полкилометра и опять зашли на пшеничное поле.

Наутро я пошел к поляку за хлебом. В окно я увидел двух евреев в доме. Я подождал снаружи, пока они выйдут. Увидев меня, они очень испугались. Я их успокоил, что я еврей, и предложил пойти вместе со мной на поле, к моей семье. Они согласились.  Мы вместе легли среди хлебов. Одного звали Мойше Баш из Семятыче. Второй был дрогичинец – Авраам Блуштейн. Они рассказали, как вместе с другими евреями прятались в деревне Буяки недалеко от нас. Они пришли к поляку, чтобы тот их спрятал, потому что место, где они находились, стало опасным и им пришлось оттуда уйти.

Целый день мы говорили о разных вещах, и в особенности о том, как нам быть дальше. У них оказалась газета «Народное обозрение», в которой было написано, что армия союзников укрепилась на итальянской территории и немецкий фронт прорван в Сталинграде. Эти новости придали нам сил.

Мы расставались – они уходили. В следующий раз мы встретились уже на свободе. 

Той же ночью мой брат пошел в деревню за хлебом насущным и зашел к крестьянину. В деревню вошли немцы и принялись стрелять в воздух. Брат выбежал из дома и бросился в огород, где спрятался среди кустов картошки. Он пролежал там некоторое время, пока немцы не уехали из деревни.

45

Мы почувствовали, что место, где мы лежим, стало небезопасным, покинули его и перешли в другое. На этот раз мы разделились на две группы. Мама с двумя моими братьями и я с обеими сестрами.

Один раз, когда я уходил за какой-нибудь едой, я заметил издалека двух людей. Испугавшись, сбежал на обочину и лег на землю. Когда они подошли близко, я увидел, что это те два еврея, с которыми я прятался первые две недели после побега из гетто. Я поднялся с земли и успокоил их, дав понять, что я еврей. Одного звали Берл Дрогицкий, а второго Гершель Гойл. Мы пошли на поле, где находились мои сестры.

У Гершеля Гойла была мать и два брата. Мать погибла вместе с другими евреями (я о них писал), а оба брата, Меле и Бенцл, были пойманы немцами в первые дни оккупации. Жена Меле пряталась вместе с двумя евреями в убежище в четырех километрах от нас. У второго еврея, Дрогицкого, вся семья была в Эрец-Исраэль, только он остался в Польше.

Они рассказали, как ходили в город забрать свою одежду у поляка, которому оставили ее перед тем, как сбежать из гетто, что встретили много евреев ‒ Резников, Гольдвасеров и других, скитавшихся в одиночку.

Ночь приблизилась. Мы попрощались и пожелали друг другу встретиться на свободе. 

46

Была середина лета. Хлеба совсем созрели, продолжать лежать в поле мы уже не могли. Крестьяне начинали сбор урожая, и прятаться стало негде. Решили найти подходящее место для убежища. В конце концов стали рыть убежище в том же сарае, в котором прятались пять месяцев назад. Ясно, что спустя пять месяцев поляки знают, что ни одного еврея там уже нет.

Я и брат Гершон пошли туда и нашли старое убежище в порядке. Когда мы там прятались, по полу сарая была разбросана солома. Хозяин убрал солому, и вход в убежище остался открытым. Все знали, что это тайник, в котором прятались евреи. Мы решили вырыть другое убежище, рядом со старым.

План тайника был такой: сделать проход в стене первого убежища, замаскированный соломой. Изнутри это должно было выглядеть как стена, заваленная соломой. Над тайником был настелен пол. Мы сделали еще один пол, под тем, высоким, ниже на тридцать сантиметров. Пространство между двумя полами заполнили землей, чтобы когда из жандармерии придут искать и даже проломят пол, то наткнутся на землю. Им бы не пришло в голову, что глубже под землей могут находиться евреи.

Мы принялись за работу ‒ делать второй пол и начинать рыть, но не так, как роют сверху, а снизу ‒ делать подкоп. Быстро углубиться на нужную глубину мы не могли, потому что приходилось далеко уносить землю, чтобы никто не заподозрил, что мы роем тут убежище.

Я и старший брат в первую ночь вырыли ямку в 75 квадратных сантиметров. В такой маленькой ямке оставались два моих брата весь следующий день, чтобы в течение дня рыть убежище дальше. Можно представить, что в ямке в 75 сантиметров найдется достаточно места для двух людей?!

Я вернулся к семье на поле. С обеими сестрами мы взяли мешки и пошли к новому убежищу, где были братья. Там все было в порядке.

Началась работа. У нас было пять мешков. Каждому по мешку. Мы руками наполняли мешки землей и уносили на полкилометра от тайника. Там высыпали землю среди хлебов, чтобы никто не заметил свежевырытую землю. Мы работали так до зари, а затем ушли к нашей матери в поле.

47

Во время устройства убежища у нас не было времени доставать продовольствие, необходимое для шести человек. Поэтому я и мой брат были вынуждены целый день ходить вокруг среди поляков и просить еду. Рытье убежища продолжалось три месяца. За это время мы сполна настрадались, но тайник был для нас важнее еды досыта. Оставались поляки, которые еще что-то давали, но большинство закрывали дверь и не пускали в дом. На счастье, в садах и в полях летом растет лук, свекла, редис, морковь и редька. Их мы ели вместо хлеба.

Один раз ночью, когда мы шли рыть убежище, встретили группу евреев, собиравшихся каждую ночь под деревом. Понятно, что каждый от всего сердца выговаривался о своих бедах.

Отличие между этими евреями и нами было в том, что у них у всех еще были деньги. Они арендовали убежища у поляков, которые давали им пропитание. Они сидели в своих тайниках и время от времени выходили, чтобы встретиться с другими евреями. Наше положение было гораздо тяжелее. Денег не было, и мы жили, как живут в лесу звери – рыли себе убежища, из которых нас гнало и заставляло показываться на поверхности то, что кто-нибудь из поляков может одарить куском хлеба. Нам приходилось выискивать в полях немного зелени, чтобы не умереть с голоду.

И сейчас, когда мы встретились с евреями, то не могли долго оставаться с ними и бездельничать, ведь для нас короткие летние ночи делились на две части: первую половину ночи мы продолжали рыть убежище, а вторую половину искали продовольствие на завтрашний день. Мы с ними расстались и ушли готовить тайник дальше.

48

Мы, трое братьев и две сестры, пришли в убежище и приступили к  работе. Петухи уже стали кричать, значит, уже настала полночь. Проработав два часа, навели порядок на входе в убежище.

Вход состоял из коридора 75 сантиметров длины и 40 сантиметров высоты и ширины. Когда нужно было забраться в убежище, мы ложились на живот и так заползали внутрь.

Мы торопились закончить работу, ведь нужно было еще найти еду на завтрашний день. Гершон с младшим братом и сестрой ушли в поле. Я отправился на поиски хлеба.

До рассвета оставался только один час. За это время я не мог достать столько еды, сколько необходимо на целый день. Возвращаясь к родным со скудным хлебом, зашел на огород и надергал моркови и нарвал зелени.

Когда пришел, то застал своих братьев и сестер спящими. Я сопереживал их усталости. Целый день они голодали, без еды шли в убежище работать, таскали пудами землю на худых плечах, возвращались с работы и опять не имели, что поесть, и вынуждены были засыпать голодными. Я присмотрелся, в каких условиях они спали, и лишний раз почувствовал, в каком мире мы живем.

Встает вопрос: что, в течение десяти месяцев я не видел то же самое? Дело в том, что сам страдалец не осознает степень своих страданий, как их может понять другой. Я уже вжился в страдание и не замечал его. Но, глядя на них, вдруг отчетливо и со всей очевидностью осознал наше страшное положение.

Спали они вповалку, на голой земле, без подушек, ничем не укрытые, и влага росы оседала на их тела. Мать сидела рядом со своими спящими детьми и охраняла их сон.

Первый вопрос матери был, принес ли я еду. Ее слова были для меня как пуля в сердце. Я чувствовал ее невыносимые страдания, усиленные старостью. Без малого в шестьдесят лет ей приходилось иметь дело с теми же невзгодами, что и нам, молодым людям. И мы ничем не могли помочь. На ее вопрос, принес ли я  еду, я достал из мешка кусок хлеба, несколько тонких морковин и луковицу и протянул ей. Она сказала, что в тонкой морковке содержится больше вкуса, чем в былые времена в апельсине.

Я лег, но не мог заснуть, мешали птицы. Они пели предрассветную песню, и это значило, что начинается день. Хотел было разбудить братьев и сестер, чтобы они поели, но мать не разрешила. Она сказала, что им сон дороже, чем эта еда. Постепенно они сами проснулись, и первый вопрос был, принес ли я еду. Я их успокоил. Они умылись, разделили между собой кусок хлеба и морковь и съели.

Солнце всходило все выше, и мы слышали, как крестьяне пришли работать в поле. До нашего слуха доносились разговоры, которые они вели между собой о евреях. Один из них сказал, что полякам лучше, чтобы все евреи уже погибли. Им и в голову не приходило, что мы невольно слышим их кровожадные разговоры…

49

Спустя десять месяцев жизни за счет милосердия поляков мы почувствовали, что те, кто давал нам хлеб, уже не так расположены к нам, как раньше. На их лицах было написано, что они были бы рады, чтобы мы приходили к ним пореже. Тогда я решил пойти в Дрогичин к поляку, у которого спрятал одежду, вынесенную из гетто, чтобы продать ее и получить деньги на хлеб.

Ночь приближалась, стемнело, и я пошел в город. Всю дорогу я говорил «Теилим» и просил Бога, чтобы не дал мне попасть в руки к немцам. Подошел к дому поляка. В нем было светло, но окна завешены, так что я не мог увидеть, что там делается. Постоял под окнами, прислушиваясь, не по-немецки ли там говорят. Тут я заметил, как в 20 метрах от меня идет человек с собакой и светит фонариком. Я быстро отбежал от дома и лег на землю. Услышал немецкую речь. Это были жандармы с собакой, которые патрулировали дороги. Я лежал так с полчаса и ждал, пока немцы уйдут, а затем вошел в дом.

Как только открыл дверь, увидел, что за столом сидят немец и белорус и пьют водку. Белорус показал рукой на меня, что я еврей. Немец схватился за револьвер, только до того, как он успел что-то определенное сделать, я был уже снаружи. Отбежал на некоторое расстояние и лег на землю. Я видел, как немец с белорусом ходят кругами, светят фонариком, пытаясь меня найти. Также я слышал, как немец ругает белоруса, что же он меня не схватил.

Я встал и ушел. Когда уже был в полукилометре от того места, видел, как немец все еще ищет меня в поле. По дороге к своей семье я зашел на огород, выкопал несколько голов редьки и взял их с собой. Вернувшись в убежище, я рассказал, что пережил в городе.

50

На следующий день, когда я пришел к поляку за продовольствием, он рассказал мне, как крестьянин убил группу евреев.

Я знал, что у поляка прятались мать (Ривка), сын (Мотл) и дочь (Фрейдл). Их фамилия была Блуштейн. У него же скрывалась еще женщина с двумя маленькими детьми. Ее муж, Арье Блуштейн, находился у другого крестьянина. Той же ночью, когда жена Арье была убита, он нес ей еду, потому что еще не знал о несчастье. Как только он зашел в тот дом, где была его жена, он по лицу поляка понял, что тот убил. Еврей без долгих выяснений выбежал из дома. Затем он зашел к другому поляку и спросил, случайно не слышал ли тот, что такой-то убивает евреев. Поляк ему рассказал, что действительно тот поляк убил четырех стариков и двух детей.

У убитой женщины Ривки Блуштейн остались два сына: Айзик и Авраам[54]. Они прятались у другого крестьянина. Им удалось выжить. Их отец, Иосиф Блуштейн, из гетто был увезен в Треблинку.

Поляк убил своих жертв топором, пока они спали. Двумя месяцами позже к убийце пришел русский дезертир, который, как и евреи, ходил и просил хлеб. Поляк не захотел ему открывать дверь. Русский выстрелил из револьвера в дверь и убил этого поляка.

51

Прошло два месяца с тех пор, как мы принялись устраивать тайник и вложили много труда, чтобы его закончить. Схрон был двух метров длины, полтора метра ширины и 65 сантиметров в высоту. Пол тайника был мокрый. В нем проступала вода, и мы положили много соломы, чтобы она не просачивалась внутрь. Для шестерых тайник был слишком маленький. Воздуха не хватало. Мы сделали маленькую дырочку для воздуха три сантиметра шириной. Большую нельзя было сделать, ведь тайник могли заметить.

Пролежав в схроне два дня, услышали, что наверху, над нами, стоят люди и говорят, что в сарае евреи, и поэтому станут искать их, пока не найдут. Мы лежали замерев и пытались понять по разговору, немцы это или поляки. Похоже, поляки. Они проломили доски пола, думая, что тайник находится под ними, но под досками обнаружили только черную землю.

Мы были уверены, что так быстро им нас не обнаружить. Они искали с полчаса и не нашли. Тогда один из них заметил маленькое отверстие для воздуха. Он просунул туда палку. В убежище посыпалась земля. Мы держали палку, не давая ему просунуть ее дальше, чтобы он посчитал, что наткнулся на твердую землю. И тогда мы услышали, как один из них говорит другому, что нужно позвать жандармов. Мы сильно испугались. Успокаивая семью, я сказал, что нужно покинуть убежище, пока не пришли немцы.

Мы открыли замаскированный вход в тайник и вылезли на верхний пол из тайника. В ту же минуту мы увидели поляков. Это были мои хорошие знакомые. Один был хозяином сарая, другой – его соседом. Они сказали, что подумали, что в сарае прячутся богатые евреи. Они искали богатых евреев, чтобы забрать у них деньги. Поляки сказали, что мы можем возвращаться обратно и они ничего нам не сделают. Но мы решили уйти подальше от этого места. Поляк увидел, что мы уходим. Он сказал: «Почему вы уходите? Я пойду за вами». Тогда мы поняли, что с самого начала искали нас трое поляков и один из них ушел за жандармами. Если немцы приедут и найдут пустой тайник, они потребуют с поляков объяснение, где евреи, которых они нашли.

Мы решили уйти любой ценой, даже если придется дойти до ссоры с поляком. Убегая, мы все озирались, не едут ли немцы из города. Пробежав некоторое расстояние, мы разделились на три группы. Я с матерью, два брата отдельно и две сестры отдельно, чтобы если немцы обнаружат кого-то из нас, то остальные убегут в другом направлении.

Мы с матерью пробежали с полкилометра, спрятались в зарослях люпинов, а через полчаса услышали, как нас ищут. Испугались, потому что это могли быть немцы, но скоро увидели, что это польский мальчик идет к нам и держит в руках хлеб и котелок. Он подошел, дал хлеб и стряпню. Спросил, где мои братья и сестры, чтобы он и им принес еду. Мы ответили, что не знаем. Мы его поблагодарили, и он ушел.

Парня звали Янек Сенчина. Его отец много нам помогал с первого дня, что мы оказались скитальцами. На Песах он дал нам все продукты, которые нужны для седера. Сейчас увидел нас убегающими и понял, что мы в опасности, и сразу же послал сына с едой для нас. Понятно, что еда нас не очень обрадовала, ведь мы беспокоились о  братьях и сестрах. Это расставание было вторым с того времени, как мы убежали из гетто. Ночь приблизилась. Мы с матерью вышли из люпинов на поиски. Под конец ночи мы наконец встретились. Нашу радость не описать.

52

Было время косьбы. Крестьяне уже скосили пшеницу и оставили снопами и кучами в полях. Мы спрятались в кучах пшеницы. Каждый из нас ‒ отдельно.

На следующий день хозяин пришел на свое поле работать. Мы видели, как он перекладывает снопы на телегу. Он принялся за работу как раз с ряда, в котором мы прятались. Уже не было возможности убежать, но мы были уверены, что поляк не выдаст. Вдруг он нас увидел и от неожиданности испугался. Мы попросили его оставить стог до вечера, и мы уйдем с его поля. Он так и сделал, и, когда стемнело, мы покинули то место. На другом поле мы разыскали стога, которые были влажными и поэтому должны были стоять еще дней восемь, а мы могли бы спокойно лежать под ними.

Мы решили вырыть тайник, ведь поля потихоньку пустели и на поверхности мы больше не могли находиться. Сделать тайник мы решили у Михала Сенчины, нашего лучшего друга на то время. Мы со старшим братом нашли на его поле два подходящих для убежища места. Однако рыть надо было втайне от хозяина.

 По дороге к семье мы зашли к Сенчине за хлебом. Там мы встретили его сына. Тот сильно нами заинтересовался, спросил, как мы будем прятаться, когда поля совсем опустеют. Мы увидели в нем настоящего друга, которому можно довериться и у которого можно спросить совета, где вырыть тайник. Он сказал, что надежнее всего будет на их поле, только он просит нас не рассказывать об этом его семье. Он был с нами сердечен и дружелюбен и показал два места на своем поле, где мы можем рыть. Собственно, это и были места, о которых мы думали. Он пообещал вывозить по ночам землю на своей лошади.

Наш разговор продолжался, пока не рассвело. Тогда он дал нам хлеб и молоко. Мы сердечно распрощались и ушли к своей семье, глубоко тронутые его отношением. До этого нам не встречался ни один поляк, который разрешил бы сделать схрон на своем поле бесплатно, да еще и предложил свою помощь.

53

Мы вернулись «домой» и рассказали семье о разговоре. Все были глубоко тронуты его предложением помощи. Мать обрадовалась – мы, с Божьей помощью, выживем. Не все гои оказались отравлены гитлеровской пропагандой и не все поляки забыли человеческий долг помогать тем, кого преследуют.

 Следующей ночью мы со старшим братом пошли за едой. Проходя через лес, увидели в доме на опушке свет. Приблизившись, разглядели двоих, сидящих в доме. Они нас тоже заметили, мы испугались. Они спросили, кто мы. По их разговору стало понятно, что это евреи. Это оказались муж и жена, Шмуэль и Адаса. Они жили в Калушине, недалеко от Варшавы. По сентябрь 1942 были в Варшавском гетто. Когда немцы начали оттуда вывозить евреев в концлагерь, перебрались к нам и находились в дрогичинском гетто до его уничтожения. За два часа до ликвидации они убежали. С тех пор восемь месяцев они скитались по полям и лесам.

Их положение было значительно хуже нашего ‒ нас-то все поляки знали, как говорится «йедер крист от зайн Мошке ун йедер ид ‒ зайн капуре»[55], а им наши места были чужими. Я спросил у них, живут они за деньги или попрошайничают. Они рассказали, что все их деньги остались в Калушинском гетто, и они живут, как зайцы в лесу: там, где проводят день, не ночуют, а там, где ночуют, не проводят день.

Мы просидели с ними всю ночь. Молодые люди рассказали, что они фабриканты, их бизнес шел хорошо и молодая жизнь цвела.

Они готовились выкопать в лесу убежище и спросили, не знаем ли мы подходящее место. Мы рассказали им о нескольких местах и договорились встретиться еще раз. Сердечно попрощались с ними и к окончанию ночи вернулись к семье.

54

Спустя долгое время, пока рыли тайник, мы наконец-то его закончили и решили назавтра туда войти. Весь день мы просили Бога, чтобы схрон получился удачным. Ночь приблизилась, и мы пошли в лес, недалеко от тайника. В том лесу была яма, которую русские вырыли еще в 1940 в качестве бункера от атак с воздуха. Мы развели огонь в яме и всю ночь пекли картошку.

Перед рассветом, взяв свои тюки, мы направились в убежище. Прошли только часть пути, как начало светать. Я сказал, что в таком случае переселяться нельзя, потому что уже светло, крестьяне встали и могут увидеть, как мы идем. Брат сказал, что все равно нужно идти. Я не согласился и все-таки убедил их. Мы спрятались в люпинах недалеко от места, где сделали тайник.

Лежа в люпинах, мы услышали, как Сенчина, говорит своей сестре, что эсэсовцы окружили лес, в котором был наш тайник. Я сказал брату Гершону, что тайник нужно оставить, раз здесь опасное место. На животе я подполз к полякам, и они рассказали, что в округе много немцев, которые ищут евреев, и поэтому лес и поле, где находится наш тайник, окружены.

В этот момент мы не были все вместе. Обе сестры оставались в другом месте в люпинах, и добраться до них днем было невозможно – рядом были немцы. Пришлось их так оставить их, но мы, трое братьев с матерью, принялись убегать, у матери не оказалось сил, чтобы идти. Мы ее понесли. Далеко унести не смогли, поэтому оставили ее в стогу соломы на поле и сами побежали дальше.

Пробежав несколько километров, спрятались в лесу. Все время думали о наших сестрах, которые лежат там, где находятся немцы. И о матери мы беспокоились. Как только стемнело, пошли их искать. Добравшись до стога соломы и найдя там мать, стали искать сестер. В лесу заметили издалека двух идущих людей. Едва увидев нас, они принялись убегать. Мы были уверены, что это евреи. Дали им знак, что мы евреи, они приблизились, и, к счастью, это были наши сестры. Радость была такая, что нельзя описать.

Мы бы пошли посмотреть, что с нашим убежищем, но сестры хотели, чтобы прежде мы сходили за вещами, оставленными перед побегом в люпинах. Но вещей уже не оказалось. Поляки, жившие неподалеку, все забрали.

Мы пошли на другое поле, принадлежавшее крестьянину Ошинскому. Там лежал скошенный урожай. Мы вырыли яму, залезли в нее и накрылись сеном. Весь день шел дождь, и мы промокли насквозь до сердца. Днем пришла собака, встала рядом и два часа не прекращала лаять. Наше счастье, что ее лай не привлек ничьего внимания и все обошлось.

Ночью мы пошли смотреть тайник, но прежде мы зашли к поляку, жившему близко к тайнику, и спросили, стоят ли еще немцы. Поляк рассказал, что прошлой ночью немцы стояли все время и ждали у тайника. Они посчитали, что евреи, сделавшие схрон, придут. Приди мы той ночью к убежищу, попали бы прямо немцам в руки.

Мы все же осмотрели этот тайник ‒ он был полностью разрушен. Немцы не могли себе представить тайник без евреев и искали тщательно. Мы благодарили Бога за его милосердие, и я подумал, что, пойди мы тогда в убежище, сейчас лежали бы там мертвые.

55

Из рощи мы с братом пошли в соседнюю деревню Шиневице.  Разыскали сарай с погребом, проделали в соломе дыру, чтобы залечь. Вышли и привели мать, сестер и братьев в этот новый тайник. В сарае валялось разное железо, старые плуги, а в соломе ‒ мы, тесно прижавшись друг к другу. Несмотря на всю ненадежность нашего положения, мы были довольны. Все еще не могли забыть того чуда, что избежали верной смерти в предыдущем убежище, и теперь все было любо.

Утром хозяин (Пшекопинский) заметил, что не все в порядке в его амбаре. Он взял длинную палку и просунул ее в дыру, где мы лежали. Понятно, он нас нашел и велел уходить. Хотя он имел возможность сделать нам плохо, мы все же не могли его послушаться ‒ нам некуда было идти. Мы были уверены, что он ничего не сделает, если мы все-таки останемся, ведь он прятал у себя других евреев и был известен как друг. Однако по разным причинам мы все же оставили то место и перебрались к другому поляку ‒ Петрковскому, в той же деревне и тоже под амбар. Однажды он нас заметил и строго спросил: «Кто здесь есть, под полом?» Мы не ответили. Тогда он сказал, что, раз мы не хотим отвечать, он позовет немцев. Ясно было, что он не позовет немцев, но все же я сказал, кто мы. Он дружелюбно нас поприветствовал и сразу принес еды и питья. Он попросил нас ночью зайти к нему в дом.

Ночью к нему пошли мой брат Гершон и сестра Голда, которых он очень хорошо принял и сказал им, что будет держать нас настолько долго, сколько это останется в тайне. Однако все кончилось тем, что мы были вынуждены оттуда уйти, так как сами «спалили» это место тем, что часто выходили за едой. И нам пришлось опять искать убежище.

 56

Из-за огромного страха, который мы испытывали, и того, что нам, с Божьей помощью, все-таки везло, мы хотели найти надежное, постоянное место, хозяин которого не сможет обнаружить нас так просто. Для этого мы делали теперь тайник у старого поляка Чарковского в деревне Кочеры, в двух километрах от Шиневице. Схрон рыли два моих брата в течение месяца.

Это было после уборки урожая. Приближалась вторая зима наших скитаний. Листья на деревьях уже пожелтели. Солнце пряталось за облаками. Небо плакало. Казалось, оно оплакивает нас, вспоминая о бедах, которые закалили нас. Пошел первый снег. Сильный ветер подул с печальным воем.

Идя как-то по полю в два часа ночи, я поднял глаза к звездам на чистом небе. Это было в 1943. Уселся под деревом передохнуть, сняв свои рваные ботинки, выбросил набившуюся в них глину. Я был голоден ‒  весь день ничего не ел. С моих сухих губ сорвалась молитва и вместе с ней вопрос: почему это к нам пришло? Мы, дети желанного тобой народа, потомки мудрецов и праведников, внуки рабейну Гершома, Раши, зачем мы должны так страдать? Почему над нами постоянно занесен меч злодеев, которые хотят нас уничтожить? Я подумал, что над Германией небо чистое, там сияет луна, как и должна; своим вечным светом освещает убийц миллионов евреев и десятков миллионов из других народов и стран. Франция, Польша, Дания, Югославия, Россия, Греция, Бельгия.

Сильный дождь оторвал меня из этих размышлений. Я видел, что птицы уже появились и песней приветствуют новый день. В испуге я схватил свой мешок, пустой, без хлеба. Голод меня не пугал, я был сыт молитвой, но я отвечал за старую мать с братьями и сестрами. Уже целые сутки они голодают, ожидают каждую минуту, что я принесу что-нибудь поесть. Рассвело. Они наверняка уже думают, что меня схватили и убили.

На поле еще оставалась красная свекла и немного зелени. Я вырвал несколько корнеплодов и быстро закинул их в мокрый мешок. Я торопился, ведь день начался, а людям нельзя меня видеть. Из последних сил я шагал «домой» ‒ в убежище, где мы жили в постоянном страхе.

Я пришел, оттащил в сторону камень – и не услышал внутри ни звука. В голове побежали разные мысли. Не растерзали ли моих родственников дикие звери? Я начал подавать наши сигналы и увидел, что сестренка Баша высунула свою правую руку. Мое сердце наполнилось радостью. Я не один. Мой младший брат Захария спросил, принес ли я воду. Мне не хотелось говорить ему правду. Я знал, что он с нетерпением ждет воды. Ответа у меня не было. Я чувствовал себя виноватым за то, что потратил время на разные мысли. Хотя это были мысли из самой глубины моего несчастного сердца, все равно я был виноват, что не принес жаждущему воду.

Мы страдали от голода и жажды, но больше всего от страха, что нас вот-вот обнаружат. В то время мы находились в тайнике у Станислава Чарковского в деревне Кочеры. Хозяин был старым фермером и к тому же глухим. Это давало надежду, что мы будем обнаружены не так быстро. Почти каждую ночь мы заходили к нему просить хлеба и спрашивали, не заметил ли он евреев в округе. На счастье, он ничего не знал.

57

После перехода в новый тайник я и брат Гершон несколько ночей ходили набрать побольше картошки, чтобы ее хватило надолго. Для хранения нам пришлось разыскать поле далеко от дороги, чтобы никто не нашел спрятанную картошку. Такое место мы нашли в роще у Сенчины. Сделали яму в метр глубиной и ушли добывать картошку или, попросту говоря, воровать ее.

Закончив это, мы встретили ту пару из Калушина, Шмуэля и Адасу. Они рассказали о новом убийстве ‒ матери с двумя детьми, которых мы встретили в первый день после побега из гетто. Ее звали Малка Рубин, невестка еврея из Карчева. Она была родом из соседней деревни Сегельчин. Благодаря тому, что она умела работать в поле, ей удалось прятаться целый страшный год. В конце концов поляки ее сдали. Немцы открыли по ней и детям огонь. В них стало столько дырок, как в решете. Свежую могилу было не найти, потому что немцы сравняли ее с землей.

Поговорив немного, мы распрощались с этой парой и ушли за картошкой. Выкопав, сколько смогли, пошли добывать хлеб на завтра. Вернувшись целыми и невредимыми, мы не стали рассказывать родным о последних убийствах.

58

Нам стало известно, что после ликвидации гетто, когда СС вывозили евреев по железной дороге, Песах Блюмштайн сбежал. Немцы стреляли ему вслед, но не попали. Он был отслуживший солдат и знал, как бежать под дождем из пуль, – и, с Божьей помощью, спасся.

Ночью перед ликвидацией он спрятал жену и двоих мальчиков у поляка. После удачного побега он опять встретился со своей маленькой семьей. Мы не знали, что его семья выжила, пока не услышали об этом. До сего дня неизвестно, как погибли их дети. Ходят разные слухи об их смерти, даже что отец сам их убил. Возможно. И нельзя его за это винить. Когда мы лежали в тайниках, приходилось быть тихими, как стены. Маленький ребенок плачет, понятно, что ни один поляк не захочет держать людей с малышом. Наверное, не сделай он этого, ему было не пережить войну. Жена его брата с двумя девочками пряталась в деревне Милкевичи. Немцы обнаружили их и расстреляли.

Два мальчика выбрались из гетто, спрятались у крестьян и стали пастухами. Один был из бедной семьи, Варшавский. Другой – из богатой семьи Яблонкер. Им удавалось прятаться где-то год после ликвидации гетто. Они лежали в поле, в яме, накрывшись ветками. Поляк сдал, и немцы их расстреляли.

В деревне Клизевка, в трех километрах от Дрогичина у знакомого поляка спрятались Мендл Йолзон и его жена. Они отдали поляку все свое имущество. Спустя некоторое время поляк рассказал им, что якобы жандармы зовут всех убежавших евреев вернуться, и у них будут те же права, что и раньше. Семейство послушалось поляка и вместе с ним они поехали прямо в город. Там они поняли, что это ложь. Они спрыгнули с телеги и убежали обратно в деревню назад на то же место. Поляк позже им сказал, что немцы его обдурили. Поляк увидел, что не получается ничего придумать, и сообщил немцам, что у него прячутся евреи. Немцы приехали и их расстреляли.

Их старшего сына, Боруха, забрали во время массовой ликвидации. Второй сын, Гершон, находился у немцев с сентября 1939. На следующий день после того, как мать и отца убили, пришло письмо от Гершона, но поздно. И от него потом уже не было вестей.

59

После восьми дней в тайнике у Чарковского оба моих брата и обе сестры пошли постирать нашу одежду. Стоя в траве, они заметили вдалеке группу идущих людей. Они пригнулись и прислушались, что говорят люди. Говорили на идише. Но доверяться было нельзя, ведь могло еще оказаться, что поляки выдают себя за евреев.

Вдруг они увидели, что группа приближается к ним. Убегать не было сил, и они остались на месте. Когда незнакомцы подошли, мои братья и сестры увидели, что это вооруженные евреи: Симха Варшавский[56], Ксиль Кершенштейн, Велвл Вишня и еще несколько. Они были из нашего гетто и выживали благодаря оружию.

Они тогда ходили в соседнюю деревню Буяки и поймали польского убийцу Штангрета, который сдал немцам Брейне Резник (см. гл. 28). Они, впрочем, его не узнали и отпустили.

Однажды вечером мой брат Гершон пошел добывать еду и встретил по дороге мать с дочерью, Бейлю и Фейгу. До войны они жили в деревне Лисова. Женщины блуждали в темноте голодные, полуодетые. Мой брат дал им хлеба, который добыл для нас, и спрятал их у поляка Сенчины. На следующий день вечером он опять пошел туда, где их спрятал, и снабдил их хлебом. Они оставались какое-то время в этом убежище, но позже ушли в лес.

Мы с Гершоном ходили за хлебом в деревню Шиневице. Когда мы уже возвращались, начал падать снег. На нас были ботинки с кожаными подошвами. Снег прилипал к ботинкам, и мы не могли быстро идти. Тем временем начинался день. В убежище мы уже не успевали и решили остаться снаружи. Я – в роще недалеко от тайника, Гершон – в кустах рядом с амбаром. Недалеко от него прошел немецкий солдат, но, на счастье, его не заметил. Ночью мы вернулись в тайник. Мать и сестры уже решили, что немцы нас схватили. Можно себе представить, как они о нас беспокоились.

Другой ночью я пошел в далекую деревню Ринец – за хлебом, рассчитывая, что получу там много хлеба, и так и случилось. Поскольку это было далеко, мне было не успеть до дома, и я спрятался на чердаке у поляка Казимежа Тарейви. Утром в дырку в стене я увидел, что немцы въехали в деревню и остановились недалеко от моего убежища. На счастье, они скоро уехали, и я отделался лишь страхом.

60

Один раз ночью мы встретились с Хаимом Груда. Он рассказал, что его брат, Мендл, погиб в деревне Наревка.

После прихода русских в наш город они выслали всех торговцев – евреев и христиан – за сто километров от города. Понятно, что постановление коснулось преимущественно евреев. Среди евреев, которые оказались в Наревке, были Мендл Груда, Гершон Торнавский и Исроэл-Ицхок Смоля с их семьями.

Когда немцы в 1941 вошли в Наревку, они вывезли всех мужчин за город и расстреляли. Среди расстрелянных были: Мендл Груда, Исроэл-Ицхок Смоля с двумя его сыновьями, Гершон Торнавский с тремя сыновьями.

В первые дни войны, когда немцы вошли в Белоруссию, они под Семятыче схватили отца с сыном из Дрогичина (Мордехай и Берл). Немцы закопали их живыми.

Я уже писал ранее о семье Ледерман (см. гл. 25, 36‒37). Их два сына, Эфроим и Песах, спрятались в лесу рядом с деревней Мозша. Вместе с ними были еще евреи. Внезапно немцы на них напали и застрелили Песаха и еще евреев. Эфроиму удалось и убежать, и выжить. Сейчас он живет в Израиле[57].

61

  Среди евреев, убежавших из гетто, было несколько, кто смог достать оружие. Они приходили к богатым полякам и, угрожая этим оружием, забирали у них ценные вещи, которые продавали, и денег отдавали тем, кто прятал евреев.

Однажды мы встретились с группой вооруженных евреев: Песах Коц из Семятыче, Шлоймке Груда, Калман Гольдвасер и его кузен из Радзина. Они дали нам денег, чтобы мы могли платить за подходящее убежище и даже еду. Они договорились с поляком Владеком Римарчиком, который сделал для нас схрон. Это был племянник того самого Римарчика, который погубил много евреев, о чем я уже писал. Но между племянником и дядей была большая разница. Первый был другом евреев.  

Я и Гершон пошли к поляку и, еще скинув цену, принялись за работу и в один вечер тайник доделали. Он был 180 сантиметров длиной и 120 шириной, хорошо замаскирован в стойле для свиней и коров. Вся жидкая грязь от свиней и скота стекала в наше убежище. Два раза в день нам приходилось вычерпывать воду, и земляной пол все время был мокрым.

Закончив тайник, мы пошли привести в него семью. Посреди дороги наша мать остановилась – не могла идти дальше. Мы понесли ее на руках. Кроме того, наш брат Захария и сестры были очень слабы. У нас с Гершоном было больше сил, потому что каждую ночь мы бывали на свежем воздухе, а они, напротив, сидели все время в тайнике без воздуха, воды и еды.

Мы еще шли, когда начало светать. По дороге был дом поляка Панаса. У него прятались евреи – Хаим и Шлойме Груда, их сестра Чипе и трое их племянниц: Шейндл, Балче и Перл. Мы были вынуждены оставить мать в их убежище, а сами уйти в наш новый тайник. На следующий день мы привели туда мать.

 Уже примерно одиннадцать месяцев, как никто из моей семьи не ел горячего. Здесь, в новом убежище, у нас уже было немного горячего супа, который поляк готовил для нас каждый день. Почти каждый вечер к нам приходил повидаться Шлойме Груда с друзьями. Помимо того, что они делились с нами своим убежищем, они говорили слова поддержки и утешения. Я часто задавался вопросом: стоит ли выживание того, что мы вынуждены так мучиться, а другие люди подвергать опасности свои жизни, чтобы нам помогать? Они в одиночку содержали трех своих племянниц и одновременно помогали и нам. Практика показала, что, когда смерть далека, жизнь так уж не ценится, но когда смерть приближается и жизнь под угрозой, тогда, вступая в борьбу со смертью, человеку очень хочется победить.

В ста метрах от нас у поляка Дудкова-Анашинского прятались Мойше и Рохл Пенчак. Один раз ночью семья Пенчак пригласила к себе в гости наших болтуний, чтобы немного поговорить. Их тайник был выкопан под домом. Наши сестры провели там совсем немного времени, но уже приходилось оставаться в амбаре на весь день. Они не остались, а в тот же день немцы устроили у поляка обыск и ничего не нашли. Останься сестры в амбаре, они бы погибли.

На следующий вечер к нашему хозяину пришли немцы и искали евреев. Мы видели их через щель. Они проломили пол в доме и нашли там бункер, в котором была спрятана только зарезанная свинья. Если бы они не нашли свинью, они искали бы дальше и нас обнаружили бы. Мы видели, как они уезжают, и вздохнули с облегчением.

Как-то утром мы услышали сильную стрельбу из орудий. Жена крестьянина принесла нам радостную новость, что фронт приблизился и скоро мы будем свободны. Однако на самом деле крупное подразделение русской армии прорвало фронт, и теперь оно двигалось, чтобы воссоединиться с Красной армией. Группа солдат зашла в наш двор. Мы видели их, но не знали, что делать: оставаться в убежище или уйти вместе с ними. Тем временем мы убедились, что они берут только мужчин, но не женщин. Так что мы и дальше оставались в тайнике, предоставленные своей судьбе. Они ушли в направлении Беловежской пущи. А потом мы услышали, что немцы их окружили, но партизаны Ковпака немцев разбили.

Евреи из нашего гетто не шли в партизанские отряды. Они надеялись в тайниках пережить войну.

В лесу мы встретили старого еврея по имени Янкель Кодельский с мальчиком. Мы с ними разговорились и расспросили относительно планов на будущее. Они рассказали, что в Брянске еще есть гетто с евреями, и немцы ведут себя с ними как с людьми. Они сказали, что хотят пойти туда. Мы по опыту знали, что это уловка немцев, чтобы заманить евреев, убежавших из гетто, в новое гетто и там их ликвидировать. Посоветовали им не идти к немцам, но они были в отчаянии от того, что немногим ранее поляк схватил жену старика и дочь и сдал немцам. Оставшись одни, старик с мальчиком долго мучились от голода, холода и грязи. Они не дали себя переубедить и ушли от нас. До сегодняшнего дня мы не знаем, где они пропали. Зятя старого еврея немцы взяли вскоре после того, как он заходил к нам вместе с тринадцатью другими евреями, и неизвестно, что с ними случилось.

62

Мы пробыли в новом убежище два месяца, затем крестьянин побоялся держать нас дальше. К тому же у нас закончились деньги, и пришлось оставить убежище. Уже была середина зимы 1944, второй зимы наших несчастий.

Когда мы пошли к поляку за хлебом, к слову рассказали ему, что нам негде спрятаться и неизвестно, как жить дальше. Поляк Леонард позвал нас прийти к нему, сделал тайник, и мы поселились. Нас поразило, что он нас взял к себе, ведь когда он давал хлеб, то обычно с большим страхом, а теперь его страх пропал. Позже мы узнали от других, что до него дошел слух, будто евреи думают, что он принял участие в убийстве невестки Йегошуа Шнейдера. В то время уже евреи, владевшие оружием, мстили тем полякам, кто убивал евреев.  Потому он сделал нам убежище – если придут его убивать, то он покажет, что прячет евреев. Понятно, что для нас это было везением, тем более что у нас кончились деньги.

Тремя днями спустя мы провели йорцайт по матери и дочери Ледерман, которых немцы схватили у нашего тайника в Кочерах. Эта годовщина имела для нас особое значение, потому что мы в тот день спались чудом. Мы зажгли поминальную свечу.

Недалеко от нашего убежища жил убийца Римарчик, на чьей совести было много евреев, тот самый, который обманом заманил мою мать, сестру и младшего брата, чтобы отнять их одежду, и выгнал на снег. Убийца заметил горящую свечу. Чуть позже мы увидели, как он показывает пальцем своей жене на наш тайник. Стало ясно, что мы пропали, но продолжали сидеть в тайнике, ведь идти было некуда. В тот же день пришел хозяин и сказал немедленно уходить, потому что его сосед о нас узнал.  

Мы оказались в тяжелом положении ‒ приходилось идти под открытое небо. Хотя у хозяина не хватило бы смелости приказать нам, мы знали, что сами «спалили» место, и мы ушли. Дошли до лесничего, недалеко от леса, забрались в амбар и сделали там яму. Через несколько дней мы узнали, что к Леонарду пришли жандармы и нашли наш тайник. Сиди мы там дольше, погибли бы.

Через неделю нашего пребывания у лесничего под силосом к нему пришел второй лесничий, замучивший много евреев. Это он сдал жену и дочь Янкеля Кодельского[58]. Мы сидели в страхе. Думали, что наш хозяин, должно быть, позвал убийцу, чтобы нас погубить. Хотя мы находились у поляка без его ведома, подумали, что он, может быть, о нас узнал. Через два часа убийца ушел.

Наш сарай стоял в лесу недалеко от деревни Нарвик. В том лесу погибло много евреев. Еще мы слышали от поляка, что недалеко от нас лежит убитый еврей, но его лицо искалечено и залеплено глиной. Сделано это специально, чтобы было не узнать, кто этот человек.

63

Я возвращаюсь к рассказу о трагической кончине жены Ледермана. О том, что немцы должны окружить гетто в Дрогичине, нам стало известно несколькими днями ранее ликвидации 2 ноября 1942. Мы также знали, что нас отправляют в Аушвиц[59] на уничтожение. Терять уже было нечего, ведь смерть преследовала по пятам. Много евреев сбежали в леса и поля ночью перед ликвидацией.

Семья Ледерман тоже покинула гетто и несколько дней скрывалась в лесу. Я с ними встретился в первый раз в Кочерах в маленьком хлеву у поляка Микольского. Пока у них были деньги, поляк их держал и бросал им еду, как собакам. Но когда деньги закончились, гой приказал им уйти – и пришлось искать другое место. Они спрятались у другого поляка. Там был подросток, который их преследовал и в конце концов сдал немцам. Они вывезли Шлойме Ледермана с двумя сыновьями и убили (см. гл. 25). Жена Ледермана с маленькой девочкой и еще двумя сыновьями спрятались в амбаре у старого поляка. На том силосе, в схроне под амбаром которого лежали мы. И оттуда своими глазами все видели и своими ушами все слышали.

Немцы окружили силос и с дьявольским упорством кричали «Выходите! Выходите!» Они вывели жену Ледермана с дочерью и на месте их застрелили. Мы слышали страшный крик матери, а затем – ребенка. Двух жертв убийцы зарыли тут же, на месте убийства. Сорвали с убитых одежду и бросили ее на тропинку, по которой мы обычно заползали в тайник. Когда убийцы срывали одежду с убитых, мы почувствовали запах их теплой невинной крови. До сего дня не могу представить, как нам удалось задержать дух – не отреагировать.

Два сына этой женщины немногим ранее ушли раздобыть еду. Когда они вернулись, то сразу увидели несчастье. Они не захотели оставаться рядом с могилой матери и сестры и ушли в другую деревню, которая называлась Мозша. Были там некоторое время, пока немцы не устроили облаву и не открыли по ним стрельбу. Один из братьев упал. Лишь один из целой семьи остался жив. Его зовут Фроймке Ледерман. Он находится сейчас в Израиле (см. сноску 64).

64

Начало 1944 года. После пребывания в нескольких ненадежных местах мы решили вернуться в схрон, который оставили после того, как там убили жену и дочь Шлойме Ледермана. И хотя поляки знали об убежище, но с тех пор прошло много времени, и мы подумали, что там искать не станут.

Это было, когда немецкая армия получала один удар за другим и отступала с русских оккупированных территорий. В нас тогда усилилось желание жить. Мы надеялись на долгожданный день освобождения. 14 месяцев мы прятались, жили в смертельном страхе, голоде и непереносимой нужде.  Но чем с наше страдание, тем больше пробуждалась в нас жажда жить и надежды увидеть гибель наших ненавистников.

Наступила ночь. Мы с Гершоном вышли из убежища добывать еду. Отправились к Сенчине. В его доме был маленький хлев. Там стоял чан с вареной картошкой. Была глубокая ночь. Мы зашли без ведома хозяев и взяли картошку для голодной семьи, ожидавшей, что мы принесем что-нибудь утолить голод. В хлеву мы услышали, как у Сенчины в доме еврей просит разрешить у него спрятаться, а тот объясняет, что к нему приходит много евреев с разными просьбами и немцы уже следят за ним. У него очень ненадежно прятаться. 

Нам было интересно узнать, кто тот еврей. Мы вышли из хлева с вареной картошкой и вдалеке подождали, пока он выйдет от Сенчины. Вместе с ним вышел еще один еврей. Мы прошли с ними часть пути, пока они не остановились. Еврей был из Семятыче, его имя – Бос. Второй был Аврумеле Блуштейн (сын Ривки). С ними мы зашли на поле и спрятались в пшенице. Они рассказали, что в схроне в Буяках вместе с ними прячутся Айзик Блуштейн с женой и еще несколько евреев из Семятыче.

В то время евреи провели акт возмездия над лесничим и его семьей, на совести которого было много молодых еврейских жизней. Наши мстители расстреляли всю семью и сожгли их дом (см. гл. 33). Бос показал нам немецкую газету «Народное обозрение», где было написано, что еврейская вооруженная банда убивает мирное население и сжигает дома.

После этого поляки стали бояться убивать евреев и сдавать их немцам. Мы воспользовались этим положением – поляк от страха, чтобы мы его не убили, сделал тайник и прятал нас месяц без денег.

Из гетто убежала дочь Сохара Лисевера со своей единственной дочерью Фрейдкой. Они скитались с места на место. Один раз Гершон встретил их ночью на поле. Им некуда было идти. Гершон привел их к Сенчине в подпол хлева, они накрылись соломой, чтобы их не заметили. Сенчина об этом не знал.

65

Теперь о несчастье, о котором рассказал мне Гершель Резник, благословенной памяти. Он прятался в доме в селе рядом с Милкевичами. Внезапно вбежала хозяйка и сказала, что немецкий солдат на лошади подъехал к дому. У другого поляка, недалеко,  прятались Калман Гольдвасер, Гершель Гойл, Берл Дрогицкий (сын Шольке), Гершель Финкельштейн, женщина из Шиневице и, возможно, еще Авромл Торнавский и его брат Матис с женой.

Евреи, которые были с Калманом в доме, увидели, что едет немец, выбежали из убежища в хлеба, в то время еще низкие. Немец их заметил, спешился и начал стрелять. Гершель Гойл попытался вырвать у него ружье, но немец оказался сильнее его. В конце концов он застрелил почти всех. Только Калману удалось спрятаться в поле, и немец его не нашел. Слава Богу, Калман находится сейчас среди нас.

66

Дочь Гершеля Финкельштейна (из Шиневице), Фаня, пряталась отдельно от матери у шиневицких помещиков, которые хотели заполучить мельницу, избавившись от Фани, последней настоящей наследницы. Они отправили ее, беременную, в Биткевичи, и примерно за семь километров от Шиневице передали немцам. Она погибла от немецкой пули.

67 

Один раз Гершон, Голда и Башке пошли к поляку стирать вещи. Посреди ночи, по пути назад, заметили вдалеке людей, смотревших на них. Гершон и сестры пригнулись и спрятались, но люди стали приближаться. Это оказался отряд вооруженных евреев, среди которых находился Ксиль Кершенштейн. Он сказал, что они собирались уже стрелять в Гершона с сестрами, которых издалека не узнали, но в последний момент еле удержались ‒ вдруг это евреи.        

  68

Ксиль с его отрядом пришли в Буяки. Там нашел поляка и забрал у него свои сапоги. Собственно, это был тот самый поляк, который выдал немцам жену Аврома Резника. Срулик был тогда в том же доме, где схватили его мать, но он выбрался через окно. Ксиль не знал, что в его руках был убийца, иначе гой, разумеется, не избежал бы заслуженного наказания.

69

Недалеко от нас, от деревни Кочеры, прятался Песах-Ицхак Блюмштайн с семьей. Мне хотелось их разыскать. Когда я пришел к поляку Красовскому, у которого они прятались, тот не пустил меня в дом. Он отрицал, что у него находятся евреи.

70

До нас дошел слух, что дрогичинский раввин жив. Понятно, у нас вызвало радость то, что раву удалось спастись от рук нацистов. Я и Гершон принялись выспрашивать, где находится рав, но без толку. Мы не нашли его следов. Через некоторое время мы услышали, что он прятался у Михала Чапки, который зарубил его топором. Мы не поверили. У брата Чапки скрывалось много евреев до самого освобождения. Он держал их не из милосердия, а забирал имущество, которое евреи приносили с собой. Еврея, у которого ничего не было, он не впускал. Держал того, у кого что-то было, но когда заканчивалось, сразу же выгонял. Так случилось с Берке-сапожником (из Дрогичина) и его семьей. Пока у него было чем платить – поляк его прятал. Когда деньги кончились, велел им оставить убежище – поэтому они все погибли, кроме Рохл-Леи и ее мужа Мойше Пенчака, благословенной памяти, которые остались живы (см. гл. 24). То же самое случилось и с нашей семьей. Когда у нас кончились деньги, Чапка нас выпроводил.

71

Со временем мы свыклись с невыносимостью такой жизни. Уже не каждое маленькое деревце вдалеке, которое мы принимали за человека, пугало нас. Ночами мы ходили по лесам и полям уверенно и с надеждой, что скоро мы будем ходить по тем же местам свободными людьми. Эхо и отзвук убийственных ударов, наносимых армией союзников немецкому зверю, доходили и до нас. Несмотря на то, что фронт должен был опять пройти по нашему городку, мы, знаете, полагались на Бога, что выживем и еще в полной мере насладимся свободой. В самой глубине сердца нас утешал пророк и давал надежду. «Сын человеческий, ‒ шептал он, ‒ не теряй надежду, во что бы то ни стало борись за свою жизнь, борись за справедливость. Она победит, а вместе с ней – справедливые люди…»

Такие мысли кружились в голове, когда мы выходили из тайника и шли по польской земле, напитавшейся еврейской кровью. А когда мы возвращались в схрон к нашей любимой и дорогой матери, сестрам и братьям и приносили им «хлеб бедности», который выпросили у добрых поляков, немного зелени, которую мы набрали на полях, мы благодарили Бога за то, что он дал нам сил перенести все несчастья и все почти закончилось. Мы приносили хорошие новости ‒ немцы отброшены к довоенной русско-польской границе; недалеко от Слонима прошли жестокие бои; армия союзников укрепилась во Франции и открыла долгожданный второй фронт. Такие новости ободряли семью не меньше, чем хлеб и вода, что мы приносили.

72

Мы обычно встречались с евреями на меже между полями Сенчины и Залесского. Приходили Калман и Шлойме Гольдвасер, Хаим Груда и его кузены, другие. Мы с Гершоном определяли по луне, когда рош ходеш. Передавали друг другу новости, кто что слышал, одновременно узнавая о евреях, которые прячутся или погибли от рук жандармов  и польских бандитов. Так мы узнали о гибели Зелига и его сыновей (см. гл. 12).

73

Немецкая армия отступала, русская армия приблизилась. Над нами летали русские и американские бомбардировщики. Когда падали бомбы, сотрясалась вокруг земля, а вместе с дрожью земли в сердце укреплялась надежда, что вот-вот мы станем свободными. Зимние месяцы прошли. Май принес солнечное тепло и свежий запах зеленых ростков.

Поляк пришел к Сенчине и рассказал, что немцы взорвали минцевичскую мельницу. Они хотели взорвать и левиновскую мельницу, но буквально за несколько минут до взрыва из укрытия вышли русские партизаны и схватили немцев. Таким образом русские партизаны спасли мельницу.

74

В то время русские партизаны были у нас частыми гостями. Они обычно переходили линию фронта, чтобы осуществлять диверсии. Немцы еще не ушли, но партизаны уже хозяйничали во многих местах. Получалась смесь немецкой и русской власти. Фройче, сын Шлойме Ледермана-сапожника, был первым, кто вышел из убежища без страха и вел себя как свободный человек. Открыто, не скрываясь, он работал вместе с сыном Погожельского в поле. Нас удивляло, что он рискует жизнью, когда уже осталось так мало времени до нашего освобождения. Мы считали, что нужно еще немного терпения, чтобы дождаться, когда придут русские. Я понимал Фройче, что для него свобода значит больше, чем страх и опасность. У него больше не было сил терпеть. Он уже не вернулся в убежище и дождался русских в полях у Кочеры.

75

С приближением фронта наше положение становилось день за днем опаснее. Русские и немецкие силы перемешались. Стало страшно выходить по ночам за едой, можно было напороться на немецкий или на русский патруль, которые могли застрелить. Все же мы должны были выходить из убежища, чтобы не умереть с голода, но ходили за едой меньше, предпочитая голодать.

Вопрос еды был тяжелой проблемой. Но проблема чистоты была не легче. Гершон, Голда и Башке раз пошли к поляку в Шиневице стирать вещи. Поляка звали Бернард. Там они встретили соколовского мясника Мониша и остались на весь день, а через деревню возвращалось немецкое подразделение, в котором были и венгерские солдаты. Мониш, Гершон и сестры перепугались. Они не знали, что делать: может, выйти, чтобы их приняли за поляков, но могли сдать соседи, да и еврейское лицо и еврейский вид сами по себе были лучшим предателем.

Полька, жена Бернарда, у которой сестры стирали, дала им совет, чтобы Голда, Башке и внучка Шмуэль-Шлойме Груде, девушка лет 18, которая была вместе с ними, спрятались в хворосте за печью, те послушались. Три девушки прижались друг к другу, и их прикрыли хворостом и доской. Гершону и Монишу спрятаться было негде. Он остались снаружи и принялись работать на гумне, чтобы сойти за крестьян. Мониш даже поговорил с венгерским солдатом. Как только настала ночь, Гершон и сестры вернулись в убежище.

76

Недалеко от нашего схрона в Кочерах у поляка Мельковского скрывалась внучка Аврума Скришевера – маленькая девочка. Когда мы пришли к поляку просить хлеба, увидели, что у него еврейский ребенок. Мы хотели расспросить поляка и поговорить с девочкой, но поляк увернулся от всех наших вопросов. Возможно, так и лучше, чтобы никто не знал, что ребенок спрятан у него. Я не знаю, как девочка к нему попала и почему он держал ее. У него было своих десять детей.

Девочка там пережила войну. После освобождения кузина ее матери с мужем, Итка и Палтиэль Путерман, забрали сироту у поляка. Сегодня та девочка – ветвь еврейского народа в Стране Израиль.

77

Настал июнь. Все деревни и дороги были забиты немецкими солдатами. В нас все смешалось ‒ надежда и страх. Мы слышали о военных поражениях немцев от их же солдат. Мучал голод, но инстинкт подсказывал, что нужно рисковать меньше и не выходить из тайника. Мы лежали вместе, шесть человек, без еды и воды. Убежище было вырыто глубоко под хлевом – могила для живых. Если бы я и Гершон время от времени не рисковали и не выходили на поиски еды, мы бы умерли от голода и жажды и никто бы даже и не узнал.

Однажды когда мы ходили за едой (недалеко от дома Погожельского), то увидели, что у него немецкие солдаты. Играет музыка, и они танцуют. Мы быстро ушли, но тут напоролись на немецкий патруль с собакой, свернули в другую сторону, но собака нас унюхала и бросилась за нами. Мы подлезли под кучу картошки, и собака нас не нашла. Так мы избежали верной смерти почти под конец страданий. Мы сумели раздобыть только маленький кусок хлеба, но боялись идти дальше. В пруду набрали несколько бутылок воды и по обочинам вернулись в убежище. Наша любимая мать и сестры с братом ждали нас с нетерпением не столько ради еды и воды, сколько хотели поскорее увидеть нас живыми, рядом с собой. Мы слышали стук их сердец. Невозможно себе представить всю полноту нашего взаимного доверия и самоотдачи одного ради другого.  Мы делились друг с другом последним куском хлеба и глотком воды.

Из-за тяжких переживаний мы все уснули. Но ненадолго. Гул тяжелых самолетов не дал нам спать. Уже слышалась стрельба снаружи. Фронт был совсем рядом.

78

Почти за неделю до конца войны Ксиль Кершенштейн со своим отрядом, в котором состоял и Велвл Вишня, отомстил поляку и его семье за гибель своих родных (см. гл. 9). В амбаре тогда был дрогичинский поляк Изидор Пичека. Ксиль не знал, что он там. После освобождения Пичека рассказал мне, что, услышав еврейский голос, он понял все. Когда Ксиль после освобождения находился в Семятыче, аковцы[60]подложили бомбу под дом. Бомба взорвалась, и часть стены обвалилась. Без человеческих жертв. Я думаю, Пичека сдал Ксиля. 

79

Все-таки мы дожили до конца нацистской Германии. Свобода пришла и в нашу деревню. Один раз я пошел с Гершоном добывать еду и еле получил лишь часть того, что требовалось для шести человек. Когда мы возвращались, увидели, что напротив нашего схрона, за амбаром Мельковского, обосновались немецкие солдаты. Мы еле смогли незаметно залезть в тайник. Лежа внутри, мы услышали, что и в амбаре, над нами, немцы и русские. Это были русские и украинские солдаты, помогавшие немцам воевать против России. Мы затаили дыхание. Никто не должен был нас услышать.

Ночью немцы спали прямо над нами. Мы услышали снаружи сильную стрельбу, испугались, что деревню сожгут, и мы сгорим.

Это продолжалось 2‒3 дня и стихло. Гершон, служивший в польской армии, сказал, что сражение над нами закончилось. Одни одолели других. Но кто кого? Мы услышали над головой русскую речь. Но оставалось неясным, были это украинцы, которые воевали за немцев, или действительно русские солдаты Красной армии. Тем временем голод и жажда мучили нас сильно. Уже три дня мы ничего не ели, но надежда стать скоро свободными нас поддерживала.

На шестой день было уже совсем спокойно. Лежать в тайнике мы более не могли, потому что просто умирали от голода. Ночью мы вылезли и, согнувшись в три погибели, добрались до дома Погожельского, постучали в окно и попросили хлеба. Он спросил с удивлением, почему мы ходим посреди ночи просить хлеб – и сообщил хорошую новость: уже три дня, как вошли русские.

Этого мы ждали более трех лет. Теперь мы свободные люди, можем свободно ходить по миру.

Погожельский дал нам большой хлеб и кружку воды, но призвал ходить по деревне осторожно. Русские могли по ошибке подстрелить в нас.

 Мы с предосторожностями вернулись в тайник, рассказали любимой семье, что мы уже свободны. Мать и сестры не хотели верить. Они боялись выходить из убежища[61]. С трудом мы их убедили. Желали друг другу всего хорошего, мазл тов, радость была неописуемая.

Утром, когда мы вышли из убежища, и не смогли смотреть на солнечный свет. Столько месяцев для нас была только ночь. Мать не могла разогнуться, выпрямиться. Она шла буквой «г» до самого сеновала Погожельского. Там мы легли на свежескошенную траву, уже без страха. Нам дали хлеба, молока, яиц – еды вдоволь.

Так закончились наши беды летом 1944.

Семья Лев

80

Когда мы вышли на первую прогулку на белый свет, встретили русских патрульных. Гершон подошел к русскому солдату и поцеловал его. Мы смотрели на них, как на ангелов. Наших освободителей. Фронт тогда был в 15 километрах от нас, в пяти километрах за Соколовом. Были большие бои. Там погибло много немцев и русских.

Через неделю после освобождения мы вернулись в Дрогичин. В нашем доме жил дорожный рабочий Скиба. Это он привел немцев убить моего брата, Ноаха, который спрятался в нашем подвале, где и был застрелен, спустя некоторое время после ликвидации гетто. Он был закопан в талесе и тфилине в четырех метрах от дома.

Мы потребовали поляка уйти из нашего дома, но он отказался. Мы обратились к коменданту Дрогичина, и он постановил отдать нам одну комнату. Во второй оставался тот, кто убил нашего брата. Мы делали все, чтобы избавиться от него, и наконец он ушел, и наше жилище вернулось к нам[62].

Наш дом стал местом для всех выживших евреев («Каждый голодный возьмет и поест»). К нам приходили и евреи из окружающих деревень. Мы помогали, насколько было возможно, протягивали руку с сердечным теплом.

Так завершилась целая глава страдания всех выживших дрогичинцев.

* * *

Записывая эти воспоминания, я верю, что делаю хорошее дело как для своей семьи, так и для всех дрогичинцев, разбросанных по миру. Должна остаться память о еврейской общине, старом местечке, которого уже нет[63]. Это было сообщество достойных семей, образованных раввинов, организованное, традиционное и современное, – осталось лишь несколько семейств. Мы, выжившие, должны взяться и выстроить еврейскую жизнь заново…

 

Перезахоронение жертв

* * *

Записывая эти воспоминания, я верю, что делаю хорошее дело как для своей семьи, так и для всех дрогичинцев, разбросанных по миру. Должна остаться память о еврейской общине, старом местечке, которого уже нет. Это было сообщество достойных семей, образованных раввинов, организованное, традиционное и современное, – осталось лишь несколько семейств. Мы, выжившие, должны взяться и выстроить еврейскую жизнь заново…

Примечания

[1] Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона. Пб., 1890–1907:

«Дрогичин-на-Буге (в отличие от других поселений того же имени называемый Д. Бельским, Надбужским, Подляшским или первым) – заштатный город Гродненской губ. Бельского уезда на Зап. Буге, в 54 верстах от уездного города. Течением Буга город разделяется на две части, из которых лежащая на правой стороне реки называется Ляцкое и лежит в Гродненской губ., а расположенная на левом берегу Буга – Русская – находится в пределах Седлецкой губ. Уже в XII в. здесь находилось укрепление. В 1192 г. Всеволод назначил Д. в удел брату своему Игорю. В XIII ст. Конрад Мазовецкий отдал его рыцарям Добрянским с обязательством охранять страну от нападения язычников. В 1240 г. Д. опустошен был татарами и вскоре занят литовцами, после чего еще несколько раз переходил из рук в руки. В XVI в. Д. уступал по благосостоянию только Гродно, Вильно и Бресту. В 1569 г. Д. перешел от Литвы к Польше и с этого времени стал приходить в упадок вследствие корыстолюбия войтов и старост. В 1657 г. Д. разрушили шведы, в 1660 г. — русские; много он пострадал также во время войны со шведами (1702). При 3-м разделе Польши Ляцкая сторона Д. досталась Пруссии, Русская – Австрии. В 1807 г. Ляцкая сторона присоединена к России. В 1808 г. Д. назначен уездным городом Белостокской области, а в 1842 г. оставлен за штатом. В настоящее время город состоит большею частью из невзрачных построек, обитатели которых занимаются земледелием и огородничеством. Среди этих лачуг возвышаются громады двух упраздненных католических монастырей и здания бывшей иезуитской коллегии и пиарского училища. В 1891 г. жителей было 2041 (1083 мужчин и 958 женщин); из них правосл. 862, католиков 658, евреев 517. Православн. собор, 178 зданий, сельская лечебница, училище, до 15 лавок, одна ярмарка; торговля незначительна, и город немного оживляется только во время навигации. При произведенных в 1886–1888 гг. Авенариусом раскопках найдено немало предметов, относящихся к языческому периоду. См. Н. П. Авенариус, “Д. Надбужский”».

The Encyclopedia of Jewish Life Before and During the Holocaust, Vol. I. New York University Press, 2001:

«Евреи появились здесь в XV в., община возникла в XVI в. Евреев обвинили в поджогах в 1631–1637 гг., что привело к погрому. Только 37 евреев было в 1799 г., но община выросла до 784 чел. (из 1707 жителей города) в 1897 г. Большинство были хасиды. Хаскала проникла в XIX в. Евреи занимались в основном торговлей зерном и кожей. Большинство семей были просто крестьяне. После 1-й мировой войны в общине стала ведущей организация Ха-шомер ха-цаир, существовала школа для девочек, а также хедер и ешива. Группа халуцим отправилась в Палестину в 30-е гг. Еврейское население в 1931 г. составляло 711 чел. Два года (1939–1941) просуществовала Советская власть. Немцы вошли в город 22.06.1941, убив в тот же день 36 евреев по обвинению в сотрудничестве с русскими. Был создан юденрат и установлен режим экстерминации (истребления, искоренения), мародерства и принудительного труда в нечеловеческих условиях. В апреле 1942 г. 600 городских евреев были собраны в гетто. Евреям было приказано засыпать бывшие советские противотанковые рвы, заполненные убитыми евреями. Перед ликвидацией гетто около половины евреев бежало, большинство [из них] было схвачено и убито. Оставшихся отправили 2 ноября 1942 г. в гетто Семятыче и через неделю дальше – в лагерь смерти Треблинка».

Давид Штокфиш. Дрогичин – восхождение и упадок городка: Исторический очерк // Книга памяти общины Дрогичина. Тель-Авив, 1969:

«Согласно документу от 1931 г. <…> в Дрогичине было: 18 улиц, 358 жилых домов, 29 каменных домов, площадь города составляла 1,5 км, 227 крестьянских хозяйств, 58 мастерских. В 1935 г. население составляло 2454 чел., из них мужчины – 1170, женщины – 1284; католики – 1457, православные – 266, поляки – 1668, русские – 75, евреи – 711».                           

[2] Ахува Линчевски. «Мой город Дрогичин»  // Книга памяти общины Дрогичина:

 «Дрогичин в моем понимании городок с крепкими традициями, которые унаследованы от предков. В нем было несколько сотен евреев, которые довольно сильно влияли на городскую жизнь, даже был городской голова Шлоймке Блох.  Вокруг местечка текли реки, были леса, в которых летом встречалась молодежь. Дрогичин был не особенно развит, оставался отсталым экономически, без природных богатств, производства, и большинство населения жило в бедности. Между тем это местечко было богато евреями, религиозными, хасидами и немного миткадмим – прогрессивными. Медленно, но жизнь текла. Сегодняшний день был похож на вчерашний. Не было потрясений. В пивной Эстер-Фаша Левинтан держала граммофон, и он еле играл, а вокруг сидели и кушали и переговаривались о повседневных делах. В базарный день, единственный день на неделе, который отличался от других дней, жизнь оживлялась и появлялся заработок на всю следующую неделю. В сердце местечка была большая площадь. И там стояли телеги и толклись люди из городка и окрестных деревень. Летом можно было видеть их на солнцепеке, а зимой они закутывались в тулупы и кричали, зазывали деревенских купить у них и хвалили свой товар. <…>  Вечером в пятницу город замирал, оставленный всеми, осиротевший. Евреи возвращались из миквы, которая не отвечала всем правилам чистоты, с сияющими лицами, потихоньку, с грязным бельем подмышкой, бормоча молитвы. И как один одевались в субботние одежды, начищенную обувь, заканчивали последние приготовления в честь субботы. Женщины сидят, на лице испарина  после тяжелой напряженной работы, они много трудились в честь субботы, и разговаривают про всякие дела. Дети одеты по-субботнему, ботинки блестят, носили все очень аккуратно, держали в дрожащих от волнения руках бутылку вина для кидуша. Из синагоги слышались отрывки молитв. На следующий день, в субботу утром, открывалась одинокая створка окна, и, укрывшись платком, женщина звала шабес-гоя. Гой с женой шли от дома к дому с мешочками для халы и хлеба в благодарность за зажигание печей. Еврей, одетый в комнатные туфли, после миквы перед молитвой, погруженные в себя, спокойные, шли в синагогу в талесе под пальто, на голове ермолка (кипа), видневшаяся из-под шляпы, за ними шли женщины в субботних платьях. Девочки несли за ними сидур. Во время субботней трапезы дети носили полные кастрюли из печи (пекарни). Евреи возвращались, оживленно беседуя, из синагоги. Из домов неслись звуки песен, радость субботнего отдыха, сна. <…>

Однажды в субботу после молитвы к нам зашел незнакомый элегантно одетый человек и начал рассказывать про страну наших предков. Он предложил в моацей шабат провести собрание. После авдалы евреи в субботних одеждах пошли на это собрание. Посланник своими словами вызвал много надежд и всеобщее воодушевление. Мама тут же на месте сняла свои украшения и отдала этому человеку, не зная, кто он и что она за это получит. И другие евреи сделали то же самое. Поздно ночью родители вернулись домой  счастливые и довольные от того, что сделали то, что сделали. Особенно они радовались, что получили квитанцию о нахала. Они разбудили всех детей, чтобы с восторгом рассказать эту новость. Они рассказали про это собрание, накрыли праздничный стол и долго радовались. В местечке стоял шум, но были первые, кто начал продавать дом, чтобы приготовиться к поездке. Религиозные считали, что еще не время, и нужно ждать, пока придет Машиах, и не хлопотать попусту. Мама была очень религиозная, но она ответила, что здесь горит земля под ногами, у евреев нет будущего в галуте. Пока не поздно, нужно бежать, а туда придет Машиах на своем белом ослике» (пер. Леи Ционской).

Цвия Домбеская. «Ха-Шомер ха-цаир и мой дом» // Книга памяти общины Дрогичина:

«В маленьком и захолустном нашем городке, находившемся в отдалении от культурных и образовательных центров и больших городов, была прекрасная активная еврейская молодежь. Она отчаянно хотела подняться над серостью жизни в маленьком городке, избежать обреченности на вечную борьбу за добывание средств к существованию. Не удивительно поэтому, что сионистские идеи привлекали множество молодых сердец, искавших путь самореализации. Ха-шомер ха-цаир в Дрогичине был основан молодыми людьми, не желавшими идти по пути праздности и деградации, имеющими цель и амбиции. И, действительно, с основанием Ха-шомер ха-цаир свежий ветер перемен задул в городке. Сначала молодые стали собираться в гнезде, организовать курсы иврита, кружок Танаха под руководством Йосефа-Лейбла Левина, проводить мероприятия в помощь Керен каемет и Ха-халуц. Все это было наполнено жизнерадостностью молодых парней и девушек. Организовывали скаутские мероприятия, походы на природу, праздничные встречи в лесной тени, танцы и песни. Все это усиливало у молодежи жажду жизни, наполняло сердце надеждой, и ничто не настораживало. Вера, что их ожидает прекрасное будущее и новое предназначение в стране мечтаний – в Эрец-Исраэль» (пер. Леи Ционской).

Мендель Резник. «Возрождение молодежи» // Книга памяти общины Дрогичина:

«Как во всех городах Польши, в Дрогичине существовала еврейская религиозная общественная жизнь. Несмотря на небольшое еврейское население, в нем были хасиды всех видов: слонимские, роджинерские, кобринерские и гедерские. Были митнагдим (противники хасидов), которые молились в старой синагоге. Дрогичин имел своего раввина, двух резников, не говоря о меламедах (на каждые десять детей), портных, сапожников, столяров, степеров (изготовителей верха обуви. – Л. Д.), пекарей, торговцев, маленьких и больших и торговавших вразнос, мясников, кузнецов. Но не у всех евреев был заработок. Жизнь была тяжелая. Главный заработок был от продаж местным крестьянам, по понедельникам был большой базарный день, торговцы выставляли свои товары на четырехугольной площади базара. Первое место занимали сапожники: Ихиэль-шустер с рыжей бородкой и сыновья, Шлойме-шустер, высокий с черными усами, как русский казак (солдаты, служившие в царской армии), Шольке-шустер, Биньяминка-шустер и др. Они выкрикивали, кричали о своем товаре, и каждый зазывал крестьянина к себе. Те продавцы, у которых не было покупателей, стояли и наблюдали за теми, у кого крестьяне покупали, и чувство зависти было на их лицах. Так жила маленькая община, сама внутри себя. Были такие евреи, у которых не было денег встретить субботу. Были такие евреи, которые заботились, чтобы у бедных было все на шабат. Когда наступала святая суббота, все в местечке было закрыто. Веселое молчание, тишина. Крестьяне уходили, колеса повозок не стучали по мосту. Евреи шли спокойно в субботних одеждах молиться. Были споры из-за шамеса, габая и резника. В этих горячих спорах было много жизни.

В 1919 г. собралась группа молодежи в доме Гершеля Резника и решили организовать библиотеку для молодежи. Выбрали заведующего и решили пропагандировать среди молодежи сионизм. Эти собрания проходили в Казаровском лесу. Родители были противниками этой организации, и мы должны были все делать тайно. По моей инициативе был организован драмкружок, деньги от представлений шли на развитие библиотеки. Первый спектакль по Шолом-Алейхему прошел с большим успехом. Играли мы в старом пожарном сарае. Публика аплодировала артистам. Некоторые хасиды делали большой шум, религиозные евреи кричали: “Пожар! Пожар!” – и нужно тушить. Понемногу они привыкли и перестали нам мешать. Благодаря прибыли от билетов библиотека пополнилась новыми книгами. Возрос интерес молодежи к чтению и учебе. Была библиотека в местечке и раньше, но маленькая. Это были книги, оставшиеся от первых маскилим в местечке, которые жили здесь до Первой мировой войны. Мы соединили обе библиотеки. Организовали клуб. В умах молодежи зрели различные идеи, желания и мечты о свободной еврейской национальной жизни. Первой организованной еврейской молодежной организацией была Ха-шомер ха-цаир. Позже по моей инициативе организовался Халуц. Его целью было приготовить молодежь физически и душевно к эмиграции в Эрец-Исраэль. Недалеко от местечка были созданы две точки, где учились у крестьян работать на земле. Там были устроены через центр Ха-халуц. Эти ахшарим (лагеря) присоединились к Ландахшария (Центральному лагерю). Наша молодость позволили многому научиться в этих ахшарот, где было много культурных сил. Первые товарищи, которые собрались в Эрец-Исраэль, Цви Дрогицкий и Хана Эдельман, дочь Берла Вачача, которая живет сейчас в Израиле. В короткое время организовалась Халуц ха-цаир, которая дала толчок движению халуцим, подготовке на следующем этапе – ахшара и алия. Шомер ха-цаир и халуцим вели пропагандистскую и культурную работу. Они собирали деньги для Земельного фонда. Они воспитали первопроходцев для Эрец-Исраэль, которая в то время была больше, чем сон фанатиков и утопистов. Они дожили увидеть Государство Исраэль, их идеал» (пер. Леи Ционской).

[3]   Й. Сагалович. «Выселение Дрогичина» // Книга памяти общины Дрогичина:

 «Когда вспыхнула Вторая мировая война, по Дрогичину прошла граница, которая отделила польскую часть, которая занята немцами, от второй части, занятой Красной армией. Река Буг служила линией границы. Польские евреи, которые хотели убежать от немецкой оккупации и спасти немного имущества, с маленькими детьми на плечах переходили на советскую сторону. Первой их остановкой, где они могли вздохнуть свободно, был Дрогичин. В нем было много беженцев, которые нашли здесь временное пристанище. После всего пережитого, немецкой жестокости первое время думали они, что попали в нижнюю часть рая. Не хватало продуктов, которые все время со дня на день дорожали. Но по сравнению с опасением за свою жизнь, они были довольны, что страдают среди людей.  Советская власть начала тотчас заботиться о них, чтобы все население оказалось на одной социальной ступени. Не могли поднять уровень жизни, предметов первой необходимости не хватало, так они обеднили зажиточных. Был приказ о национализации лавок, магазинов. Они забрали товары, которые им понравились, для своего употребления и они осели в их глубоких карманах без стыда в глазах, это было как будто естественно, как будто законно. Через несколько дней пришли большие грузовики, их загрузили вещами от иголки до шнурков ботинок. Не дали никаких расписок. Превратили еврейских купцов в бедняков, обобрали их до нитки. Никто о них не думал, об их существовании, на плач и крики следовал очень сухой, безжалостный ответ: “Нас слезы не трогают”. Чудо, что часть хозяев, которых грабили, смогли с риском войти ночью в свои магазины, открыть внутренние двери, снять и обратно повесить без всякого изменения опечатку (пломбу), вытащить немного предметов, которые можно было потом обменять на продукты. Понемногу они привыкли к новым социальным условиям с верой, что это тяжелое время несправедливости кончится. Так готовились к еврейскому празднику Песах с верой, что настанут лучшие дни для всех евреев и думали, что доживут до лучших времен для всего еврейского народа, все соединятся, родственники и друзья, которые страдали под немцами на другой стороне Буга.

С большой надеждой и хорошим настроением они садились за пасхальный стол, начали читать агаду и есть полагающиеся марор и др. Наша горькая жизнь. И с особым значением взяли стакан вина. Потом подошли к накрытому праздничному столу, отломили мацу, вдруг произошел неописуемый ужас в местечке, ужасный крик, евреи с ужасом стучат в окна и сообщили с дрожью в голосе, что советская власть объявила общий сбор населения, потому что Дрогичин на линии границы, большая часть населения эвакуируется в 24 часа. Это был неожиданный удар и несчастье как гром среди ясного неба на еврейские семьи, которые хотели на минутку забыть печальную действительность и мысленно перенеслись в Песах Мицраим, мысленно рисуя картину Песаха в будущем. Но советский злой приказ именно в праздничный день, религиозно-национальный праздник, что осложнило положение, омрачило сладкие сны, все превратилось в свою противоположность. Они начали быстро паковать то немногое, что осталось от собранного поколениями за долгие годы. Всю ночь они готовились к галуту, к ссылке. Назавтра тянулся караван из маленьких крестьянских подвод, груженных одеждой, посудой, постельным белеем и оставшимся товаром, чтобы отодвинуться от границы, отдалиться от пограничной полосы, которая стала запретной зоной. Как неблагонадежные элементы. Некоторые семьи получили убежище в нескольких еврейских семьях в деревне Шиневице, где их тепло и сердечно приняли, с гостеприимством. Пока они нашли жилье в местечке Буяки, от депортированных “черной ночью”. Остальные попали в сибирскую тайгу» (пер. Леи Ционской).

Мирл Рубинштейн (Путерман). «Я была во время войны в России» // Книга памяти общины Дрогичина:

«После Пасхи Советы начали регистрировать (перепись) местное население, чтобы дать русские паспорта. Беженцы из других мест паспорта не получили, даже родившиеся в Дрогичине. Однажды ночью в пятницу пришли из НКВД и проверяли тех, кто не имеет паспорта. Нас согнали на площадь перед гимназией и сторожили с оружием, будто преступников. Дети плакали, взрослые падали в обморок, никого к нам не подпускали. Утром нас посадили на подводы, отвезли к поезду и посадили в товарные вагоны (теплушки) как скот по 45‒50 чел. в один вагон с вещами. Закрыли вагоны, еды и воды у нас не было. Поздно ночью поезд тронулся. Куда мы едем, никто не знал. Мы умирали от жажды и жары. Мой младший сын, ему был почти год, терял сознание от жажды. У меня была бутылочка водки и сухарики, я этим спасла ребенка. Так мы ехали трое суток. На четвертый день поезд остановился на полустанке, нам дали для отправления нужды полчаса, потом дали суп с соленой вонючей рыбой и кипяток. Потом ехали двое суток без остановки. Ночью паровоз сменили, когда поезд стоял на станции в маленьком местечке. Одна девушка связала несколько шнурков от ботинок, привязала к бутылке и через вагонное окно спустила и попросила людей наполнить водой. Энкаведешник услышал это, разогнал людей и хотел выстрелить в эту девушку. Но, к счастью, она спряталась среди багажа и так спаслась.

Мы ехали четыре недели до архангельских лесов (тайги). Там наше положение улучшилось, нас каждый день выпускали на полчаса из вагонов, давали поесть и попить. Мы ехали еще две недели, нас привезли к реке, вокруг был лес. Из половины вагонов высадили людей на берег реки, на одной стороне, остальных – на другой стороне реки. Прошла неделя, мы получили возможность искупать детей и постирать белье. Там мы были восемь дней. Потом посадили на открытые грузовики, ночью привезли в пустые мельничные склады, тоже возле реки. Прямо на земле лежали тюфяки, спать на которых было невозможно ‒ кололось. Дети были искусаны. Мужчины взяли солому во дворе и увидели в ней много насекомых. Трава росла очень высокая, мы нарвали, высушили и постелили на землю в этом складе, чтобы было на чем спать. Белые ночи были там, но солнца не было, зато много комаров. От укусов опухали. Я сидела полночи и веткой отгоняла комаров, вторую половину ночи это делал муж. Всего была тысяча человек, в том числе дети. Часть пробовали убежать, но вокруг были только леса на тысячи километров. Мы там были три недели, потом нас перевели на лесопункт. Там отправили в различные лагеря. Одиноких – в одни, семьи – в другие. В нашем лагере оказалось 76 семей. Женщин с детьми отправили на моторных лодках, а мужчин с вещами на подводах…» (пер. Леи Ционской).

Не могу не упомянуть Эдварда Буйно, поляка, также сосланного в Нарымский край перед самой войной. Совместно с Зеноном Скшипковским и Збигневом Ручай он опубликовал книгу «Дрогичин – историческая столица Подлясья» (Варшава, 2006), для которой, собрав воспоминания поляков о дрогичинских евреях предвоенного времени, написал главу «Евреи в Дрогичине».

Из книги «Дрогичин – историческая столица Подлясья» (Варшава, 2006). Гл. «История общедоступной школы». С. 85:

«…В городе и окрестностях установилась Советская власть. После небольшого перерыва в учебе школы возобновили работу под наблюдением советской администрации.  Через три месяца из общедоступной школы и гимназии сделали десятилетку с русским языком преподавания для старших классов и польских для младших. Объем преподавания истории и географии был ограниченным, а о религии не было и речи. Директором стал присланный из России товарищ Смык. Другие учителя были: учительницей польского языка (после того что убрали Софию Бжезинскую) стала Сара Шаевна Бомба, учителем математики Пундик (после приказа об увольнении Петра Ручая в апреле 1940 г.), географии – Ицик Дрогицкий, математики – Герман, ботаники – Жуковский, русского языка – Горбачев (дьякон православной церкви в Дрогичине и житель города). Деятельность школы проходила под наблюдением местного политрука Шестакова» (пер. Леи Ционской). 

[4] А также младшего папиного брата, Лейбла Дрогицкого, на которого вскоре, по-видимому, пришла похоронка.

[5] Инда Сорожко (Блюмштайн). «Крестьяне меня спасли» // Из Книги памяти общины Дрогичина:

«Схватили много молодых людей, чтобы они хоронили убитых. Никто из этих людей не вернулся, и до сего дня никто не знает, что с ними произошло, вот их имена: Йедлин, Клепацкий, Хершель Вишня, Дуче Вишня, зять Путермана – всего 30 человек. Рассказывают, что есть недалеко от города гора, в которую их засыпали еще живыми». 

[6] Из материалов Еврейской исторической комиссии Белостокского воеводства, 12.01.1947 // Яд ва-Шем:

«С первых дней их появления начинается для евреев ад. Поляки тоже бьют и пьянствуют. Особенно отличаются оба сына фельдшера Яблонского, Братновский Казимеж, Селековский (бывший ученик местной гимназии), [садист Мочка] и другие. Все упомянутые вступают в польскую милицию». 

[7] «В марте 1942 г.  на улицах Бельская и Широкая создается еврейский квартал. Всех евреев заставляют перебраться туда. Жили в страшной тесноте» (из материалов Еврейской  исторической  комиссии  Белостокского воеводства, 12.01.1947 // Яд ва-Шем).

Пальтиэль Путерман. «Уничтожение Дрогичина» // Книга памяти общины Дрогичина:

«Гетто было на новой улице, построенной при русских после переноса домов – на дороге от Шиневице до дороги на Бяльск. До определенной даты приказано было всем евреям перейти в гетто и было запрещено брать с собой все имущество. Гетто было окружено колючей проволокой и установлены ворота для входа и выхода. Но на воротах не было охраны, и только когда ожидалась проверка высокими немецкими властями, приказывал контролер Шлиз еврейским полицейским охранять ворота и строго соблюдать приказы и распоряжения.

Евреи Дрогичина были заняты на работах у деревни Тинкель. Около деревни русские выкопали противотанковые рвы, которые немцы превратили в братские могилы десятков тысяч жертв, убитых ими. Евреи закапывали эти рвы после того, как убитые были туда сброшены. Среди убитых были старые и малые, женщины и мужчины.

Между тем евреи занимались торговлей с гоями. За ценные вещи получали продукты питания. Окрестные крестьяне привозили нужное для обмена к нашей кузнице, находившейся за пределами гетто. Оттуда продукты поступали в гетто, но дефицит питания еще не чувствовался. В доме рабби даже остались коровы. Время от времени по своей инициативе рабби давал уроки Гемары на чердаке». 

[8] Пальтиэль Путерман. «Уничтожение Дрогичина» // Книга памяти общины Дрогичина:

«Ночью никто не сомкнул глаз, и евреи были готовы принять свой жребий. В понедельник утром прибыла машина жандармерии, а за ней еще машина и еще машина. Вокруг царила тишина, и вдруг раздался одинокий выстрел. Гетто окружили люди гестапо, жандармерии, польской полиции. Наша кузница, что была вне гетто, также была окружена. Несмотря на это, часть евреев сумели преодолеть колючую проволоку и убежать. Немцы приказали всем евреям собраться в молитвенном доме. Гестаповцы обходили дом за домом и проверяли, не остался ли кто-нибудь внутри. В доме Шмуэля Литмана нашли его жену и дочь Малю, лежавшую в постели из-за тифа. Убийцы приказали матери идти к месту сбора, но она отказалась покинуть больную дочь. Тогда немцы убили дочь на глазах матери и после этого убили мать.

Страх и ужас охватили каждую еврейскую душу. <…> Бежать? Но куда? И разве можно покинуть мать и отца, стариков, отчаявшуюся жену, детей и младенцев и как спасти душу и спастись самому? И душа привязана к душам твоих близких. Как спастись от смерти, когда любимые обречены на уничтожение?!

Прибыли крестьянские повозки. Заполнили их евреями, согнанными на площадь, и повозки направились в сторону Семятыче. Строгая охрана сопровождала их, и немцы угрожали, что если кто-нибудь сбежит, они расстреляют десятерых. Когда транспорт дошел до деревни Слока, Песах Блюмштайн (сын Янкеля-мясника) спрыгнул с повозки. Немцы стреляли вслед, но не попали, тогда убийцы взяли с подводы, на которой ехал Песах, Янкеля Семятыцкого и расстреляли его. Транспорт дошел до Семятыче. Через несколько дней перевезли дрогичинских евреев вместе с семятыцкими в лагерь уничтожения в Треблинку». 

[9] «Всех оставшихся евреев перевезли  на заказанных телегах в Семятыче. Тех, кто  сопротивлялся, расстреляли на месте. Таких жертв было шестеро» (из материалов Еврейской  исторической  комиссии  Белостокского воеводства, 25.10.1945 // Яд ва-Шем).

Показания Йегошуа Кайлеса из материалов Еврейской  исторической  комиссии  Белостокского воеводства, 5.3.1946 // Яд ва-Шем:

«…в понедельник, 2 ноября, в полшестого утра семятычское гетто окружили немцы и начали обстреливать со всех сторон. Евреи кинулись бежать через ограждения, чтобы спастись. Полицейские стреляли в несчастных. Было много жертв. В восемь утра прибыли подразделения полевой жандармерии с пулеметами. Они осветили прожекторами все гетто. До этого в Семятыче привезли евреев из окружных местечек: Дрогичина, Гродзиска, деревни Симанин.

<…> Восемь дней держали гетто в окружении. В один из дней схватили женщину по имени Ясфе Капелюшник, которая сжигала свои вещи. Ее привели к воротам и застрелили. Она должна была целые сутки остаться на месте, чтобы все видели.

В воскресенье, 8 ноября, вывезли из гетто 2400 евреев. Надо отметить, что все евреи стремились быть первыми, зная, что их ожидает смерть. Не было у них уже сил видеть и выдерживать все страдания. Однако больше указанного числа не брали. Остальных всех оттолкнули назад. <…> Во вторник, 10 ноября 1942 г., вывезли из гетто остальных евреев (те, кому удалось бежать, не получили помощи от населения и… вернулись в гетто. Их вывезли вместе с последними евреями общим транспортом). Как позднее узнали, весь транспорт с евреями прибыл к печам Треблинки. Последний транспорт был уничтожен 11 ноября в 10 часов дня. Это рассказал один сбежавший из Треблинки. Наш свидетель прятался в гетто и в последнюю минуту сбежал от жандармов. 12 ноября в 2 часа ночи он вышел из укрытия и ушел к крестьянину, где находился до конца войны. Этот гой спас жизнь семерым евреям».

[10] В списке погибших (Книга памяти общины Дрогичина. Тель-Авив, 1969) указаны четыре члена этой семьи, на самом деле погибли шесть. 

[11] В списке погибших (Книга памяти общины Дрогичина) указаны восемь членов этой семьи. 

[12] В списке погибших (Книга памяти общины Дрогичина) указаны двадцать один член этой семьи. 

[13] В списке погибших (Книга памяти общины Дрогичина) указаны четыре члена этой семьи. 

[14] В списке погибших (Книга памяти общины Дрогичина) указаны тринадцать членов этой семьи.

[15] В списке погибших (Книга памяти общины Дрогичина) указаны пять членов этой семьи. 

[16] В списке погибших (Книга памяти общины Дрогичина) указаны одиннадцать членов этой семьи.

[17] В списке погибших (Книга памяти общины Дрогичина) указаны пять членов этой семьи.

[18] В списке погибших (Книга памяти общины Дрогичина) указаны три члена этой семьи. 

[19] В списке погибших (Книга памяти общины Дрогичина) указаны четыре члена этой семьи.

[20] В списке погибших (Книга памяти общины Дрогичина) указаны двенадцать членов этой семьи.

[21] В списке погибших (Книга памяти общины Дрогичина) указаны тринадцать членов этой семьи.

[22] В списке погибших (Книга памяти общины Дрогичина) указаны тринадцать членов этой семьи.

[23] Так называли дом за городом или деревней, в котором жили в период обработки полей, косьбы, заготовки дров  и других сельскохозяйственных работ; также такие дома использовали для летних детских лагерей.

[24] В списке погибших (Книга памяти общины Дрогичина) указаны двадцать шесть членов этой семьи.

[25] В списке погибших (Книга памяти общины Дрогичина) указаны два члена этой семьи.

[26] В списке погибших (Книга памяти общины Дрогичина) указаны два члена этой семьи.

Ханина Лейбзон. Из польского резюме расследования, проведенного в Израиле и представляющего часть проекта «Польская абсорбция в Израиле»:

«…родился в 1919 году в Дрогичине, городе в Польше, расположенном недалеко от Белостока и подчиненном ему административно. Его мать Нехама хотела, чтобы дети получили как общее, так и религиозное образование, и поэтому послала Ханину в обычную школу и хедер, где преподавали иудаизм. Когда Ханина подрос, его отправили в Ломжу, город, расположенный далеко от Дрогичина, в ешиву, где его дед был заведующим кафедрой этики.

Родители его матери жили в Иерусалиме и передали некоторую сумму денег филиал Ломжинской ешивы в Петах-Тикве, чтобы привезти мальчика в Израиль (тогда Палестина). Пожертвование пропало при неизвестных обстоятельствах, а вместе с ним и возможность отъезда Ханины в Палестину. Таким образом, он остался в Польше… Немцы вошли в город, когда мальчик был на каникулах, так как занятия в ешиве закончились. Ханина утверждал, что не было много свободного времени, когда он учился в ешиве, только один раз в два месяца приезжал в родной город из-за большого расстояния до него. 

День и ночь ребята из ешивы посвящали изучению Гемары (Талмуда). Позднее рассказывал Ханина своим детям, что когда он в первый раз отправился домой из ешивы, то спрашивал прохожего, где находится железнодорожная станция. “Ну ты явно из ешивы, ‒ ответил мужчина. ‒ Вы учитесь день и ночь и не знаете, что происходит вокруг. Станция тут ‒ рядом с входом в ешиву…”. Во время каникул Ханины в Дрогичин пришла Вторая мировая война, нацистская армия ворвалась в Польшу и завоевала ее. Немцы пришли в город и на глазах Ханины убили его мать и сестру. Похоронив их на краю дороги, он убежал в лес и позднее присоединился к партизанам. Ханина также сказал, что во время войны он и его товарищи не мылись, и поэтому мухи летали вокруг них. “Если я жив до сих пор, ‒ говорил он, ‒ почему мухам не жить? Они тоже хотят жить!”

Его схватили и отправили в лагерь смерти Треблинка. В то время спасение жизни действительно было самым главным, и он даже не знал судьбу остальных членов семьи. В лагере он тяжело работал, а затем его отправили в газовую камеру. Когда Ханина, как и другие, уже начал раздеваться, послышался шум, и кто-то открыл дверь ‒  так пришло освобождение.

Он вернулся в Дрогичин, чтобы перенести тела матери и сестры на еврейское кладбище. Он узнал их по вязаному свитеру, который он дал матери незадолго до убийства. Хотел эмигрировать в Израиль, но это требовало времени.

Ханина бродил по Польше, перешел границу и, наконец, добрался до Франции, где на корабле вместе с другими иммигрантами отправился в Израиль (тогда Палестина)… Во время своих скитаний по Европе на пути в Израиль он встретил Тову, истощенную еврейскую девушку, пережившую Холокост, которой он купил суп и которая впоследствии стала его женой. После многих трудностей 1 июля 1946 года Ханина прибыл к берегу Хайфы на корабле под названием “Biriyani”, который вышел из Марселя в июне того же года.

На том же корабле он встретил Тову во второй раз и второй раз спас ей жизнь. По прибытии в Хайфу корабль был задержан британскими солдатами, и все пассажиры были взяты под стражу в Атлите.

После освобождения из лагеря в Атлите, начиная новую жизнь в Израиле, Ханина сначала жил у своих двоюродных братьев в Иерусалиме, а затем переехал в Рамат-Ган, где устроился на работу городским садовником» (пер. Леи Ционской). 

[27] Вещь, не принадлежащая никому, каждый может найти ее и взять себе. 

[28] После войны Инда вышла замуж за Хаима Сорожко из Едвабне, который перед войной был призван в Красную армию и не находился в родном местечке в июле 9141 г., когда поляки устроили погром и зверски уничтожили всех евреев (см. Ян Томаш Гросс. «Соседи. История уничтожения еврейского местечка». М., 2002); Инда и Хаим жили в Израиле.

Инда Сорожко (Блюмштайн). «Крестьяне меня спасли» // Из Книги памяти общины Дрогичина:

«…[Ксендз] (פראׇבאׇשטש סאַיצער) очень порядочный, хороший, умный, он позвал всех христиан в церковь и сказал хранить все десять заповедей, что должны помогать любому человеку, особенно тем, у кого нет дома. Если не хотят помочь им, то хотя бы не мешать. Благодаря этому священнику многие евреи выжили. Монашки повели к одному крестьянину по имени Кринский, у которого я была три дня. Больше они меня держать не хотели, потому что боялись. Перевели меня к одной старой христианке, очень богатой, у нее были земли, сады и леса. Даже лошадей она имела. Ее дом был красивый, но очень старый. Я у нее была много времени. Она сделала двойной потолок. Когда немцы приходили, я туда забиралась и там лежала, пока они не уходили. Там я могла только лежать, воздуха не было. Когда я там пряталась долго, то чувствовала, что задыхаюсь. <…> …я сказала, что не могу больше терпеть и хочу уйти. Христианка принесла мне хлеба. Ее звали Франциска Зеро, она помогла многим евреям, давала хлеб, мясо, молоко. <…> Она меня отвела к другой женщине, Марише Кусковской. <…> У нее я была до освобождения. Партизаны-аковцы напали на эту христианку, все разграбили за то, что она держала евреев, а ее работника сильно избили. Ее муж сделал для меня бункер, маленький сарайчик, где держали овец. Там жили Хайке Мойшкес, Мойше Фишес и их дочь Рахель, там мы оставались до освобождения. Потом вернулись в Дрогичин… <…>  Я не имею никаких обид на польских христиан, они всегда ко мне хорошо относились» (пер. Леи Ционской).

Белла Бронштейн. «Одиссея еврейской девочки в годы Второй мировой войны»  // Из Книги памяти общины Дрогичина:

«Я была старшей из четырех детей в нашей семье и единственной, пережившей Шоа. Моя мать умерла, когда я была еще ребенком, меня отправили жить к тете в Дрогичин. Отца убили в 39 году, в самом начале войны, и я осталась бездомной и одинокой. Одна из моих младших сестер была помещена в знаменитый дом Януша Корчака, другая погибла в Варшавском гетто. И когда немцы захватили Варшаву, я была одной из многих бездомных детей, которые наполнили улицы города.

<…> …я находилась в христианской семье, из соображений безопасности мне приказали носить большой крест на груди…. Мне было сказано, что это место станет моим домом надолго при условии, что никто не узнает, что я еврейка. Поэтому-то я изучила все христианские обычаи и молитвы, а к тому же должна была ходить в церковь. Это, однако, не продолжалось долго. Всего лишь через неделю, когда все кругом было покрыто снегом и я была усталой после тяжелой работы, пришел хозяин дома, разбудил меня и сказал, что я немедленно должна оставить этот дом, так как оказалось, что люди в деревне подозревают, что я еврейка. Хозяин сказал: “Если ты сейчас выйдешь, то до захода солнца будешь далеко. Иди, ребенок, и пусть тебя Бог защитит”. Я оделась как можно быстрее и с бьющимся сердцем и слезами на глазах вышла на мороз, не зная, куда идти.

Я молила Бога о жизни. Ходила всю ночь, ища, где спрятаться, и в конце концов уснула где-то в рощице. Проснулась я уже в повозке и закричала: “Иезус Мария! Где я?” В повозке сидели двое крестьян, которые сказали, что доставят меня в безопасное место. Я была совершенно уверена, что они отдадут меня немцам. Но я ошиблась, они привезли меня к себе домой. Хозяйка дома обрадовалась мне, хотя совершенно точно понимала, что я еврейка.

Однажды утром, когда вся семья завтракала, немецкий патруль вошел в этот крестьянский дом. “Мы ищем евреев, есть ли они здесь?” – спросили они. “Какие евреи? – сказал хозяин. – Где здесь евреи?” – “А эта девочка? – сказал один из них, показывая на меня. – Она похожа на еврейку”. Я была испугана до смерти, но умная крестьянка не потеряла голову. Она пригласила немцев к столу, накормила их, и они забыли обо мне. А у меня появился шанс избежать верной смерти.

 Далеко идти я не могла и решила спрятаться в амбарах соседского крестьянина. Когда пришла ночь, я снова оказалась на дороге, но была уже очень уставшей, совсем без сил и воли продолжать. Опять я вышла к лужайке, куда пастухи пригоняли свои стада. Они спросили, что я здесь делаю в такой ранний час. Я придумала длинную историю, что я иду к бабушке, и они поверили мне. Затем я заметила большой крест в  стороне и пошла к нему как бы помолиться, чтобы люди приняли меня за христианскую девочку. Я сидела у креста и плакала. Когда подошла элегантная дама. “О чем ты так страстно молишься, мое дитя?” – спросила она. Я сказала, что мне некуда вернуться, так как немцы сожгли дом и убили моего отца. “Ты еврейка?” – спросила она. “Нет, – быстро ответила я, – разве немцы убивают только евреев?” Она поверила мне и пригласила меня домой. Некоторое время мы обе были довольны. Но и это убежище не было надолго. Через несколько дней пришел один из соседей, поинтересовался, кого она приютила, и напомнил, как опасно давать приют незнакомым людям и что обо всех таких людях следует немедленно сообщать. Подслушав этот разговор, я быстро оделась, поблагодарила хозяйку за ее гостеприимство и сказала, что я меньше боюсь немцев.

Я снова шла и шла, без еды и сил, иногда мне хотелось подойти к немцам и закончить все. Но воля и надежда заставляли меня продолжать. Я пришла в католическую церковь. Присела отдохнуть, напевая какой-то христианский гимн. Старый человек вышел из маленького домика и пригласил войти. Предложение я приняла с радостью. Этот человек был служкой, он накормил меня, и я спросила, не мог бы он найти работу здесь. Он сказал, что поговорит со священником, и, может быть, он возьмет меня в помощь по хозяйству. <…>  Меня приняли и перекрестили в Антонину. Хозяйка дома, где я жила, была женой богатого крестьянина. Она предложила мне работу в коровнике и овчарне, где у них было 80 голов скота. Робость мешала мне отказаться от этой работы, хотя я знала, что она слишком тяжела для девочки. Но мне хотелось попробовать. Так я осталась на службе в этой семье. <…> Начался сезон дождей. Каждый день я должна была отводить овец на пастбище и возвращалась промокшей до нитки. Однажды я заболела, но боялась сказать об этом. Моя добрая хозяйка заметила, что я больна. И измерила температуру.  Оказалось больше сорока. Приехал доктор и велел мне велел лечь в больницу. Речь шла о жизни и смерти.

 <…> Она [медицинская сестра] предложила не возвращаться на ферму, а помочь ее сестре нянчить малых детей. <…> Сестра София приняла меня хорошо. Я поцеловала ей руку и стала ухаживать за двумя маленькими девочками… Однажды в церкви на меня показывали пальцем, и я подумала, что меня опознали как еврейку. После службы я тихонько выскользнула из церкви и снова оказалась на дороге. Я встретила немецких полицейских, один из которых обратился ко мне по-польски. Я попробовала идти дальше, но мне приказали остановиться… Оказалось, это был молодой польский полицейский по фамилии Солек, житель Дрогичина, и он узнал меня. “Ты еврейка? Твоего дядю звали Шолем. Я все знаю, покажи мне удостоверение личности”. Дрожащими руками я подала ему удостоверение личности на имя Антонины Бельской. Снова он посмотрел на меня. “Ты говоришь неправду, но я не сделаю тебе ничего плохого. Тебе лучше уйти отсюда, потому что кто-то другой может узнать тебя, и тогда будешь в числе многих убитых из твоего народа”. Он отпустил меня, только записал место, где я жила. Снова я была перед лицом опасности…

Перед пасхой пошла к исповеднику вместе с другими детьми из деревни. Я была рада, что осталась в церкви одна и привлекла внимание незнакомой женщины, которая спросила, почему так поздно я молюсь в пустой церкви. Я рассказала, как мне тяжело и что я ищу работу с детьми или стариками. Она сразу же предложила работать у нее, так как у нее было двое детей и престарелая мать. Я не могла поверить своим ушам. Когда мы шли – 3 км от церкви до ее дома, женщина рассказала, как убили ее еврейских соседей. Я слушала и ничего не говорила. Когда мы пришли, я встретила ее мать, поцеловала ей руку, как это делают хорошие христианские дети. Когда мы остались дома, я снова почувствовала надежду, что выживу как христианка под фамилией Бельская. <…> Она сказала, что она сразу поняла, что я еврейка. Наш разговор был прерван возвращением семьи домой.

Однажды у немецкого чиновника, который отвечал за поставки яиц и масла, возникло сильное подозрение, что я еврейка, но моя хозяйка с твердостью говорила, что я нееврейка и что всех евреев уничтожили. Она угощала его водкой и вкусной едой. Он извинился. Я оставалась у них еще несколько месяцев. <…> Был только один человек, который делал проблемы, ярый антисемит, зять бабушки, он любил подсмеиваться над бабушкой и мной антисемитскими шутками. Он сказал, что ему нравится сдавать евреев в гестапо, там знают, что делать с нами. Я испугалась очень. Собралась, сложила вещи и быстро пошла в сторону от деревни. Кто-то меня звал, но я уже была далеко и решила не возвращаться.

Через четверо суток, голодная, я зашла в дом крестьян, где спросила работу. Выяснили, не еврейка ли я, я ответила, что евреев уже нет. Они оставили меня, я работала у них. Как-то ночью услышала их разговор о том, что я еврейка. Это был сигнал для меня. Я пошла, по дороге помогла девушке нести ведра и с ней зашла в дом. Они согласились взять меня работать, я начала с ухода за детьми, старалась быть полезной и остаться до конца войны. В семье меня любили, двое парней из нее служили у немцев и приходили в гестаповской форме, но они были дружелюбны, хотя мне было страшно. Они пригласили меня на танцы. Один из них, Эдвард, сказал, что не любит немцев, и даже после войны искал меня в Белостоке.

Как-то в мае, когда ребята были на побывке, зашел патруль проверить донос, что в доме есть еврейка. Я работала в овчарне. Один увидел меня, но я старалась сохранять спокойствие. И они меня не тронули. Еще раз я спаслась чудом. Через несколько недель, когда я несла молоко на санитарную проверку, польская женщина предложила мне заменить ее дочь, которую должны были отправить в Германию. Я решила добровольно отправиться на работу в Германию как польская девушка. Я ничего не сказала своим хозяевам. Но документы мне не принесли к поезду. Меня допрашивали. Но, ударив так, что выбили три зуба, втолкнули в вагон. Мы приехали в Кенигсберг, я работала в большом ресторане. Это продолжалось недолго, вскоре русские вошли в город.

Я выжила в одиночку, чудом избежала судьбы шести миллионов евреев. Я хотела напомнить своим рассказом о происшедшем» (пер. Леи Ционской).

[29] Из Книги памяти общины Дрогичина:

«Берка-сапожник жил напротив Хаима Торнавского, державшего лавчонку. Однажды Берка был занят своим ремеслом и вдруг услышал крики из лавочки Хаима. Гой из деревни кричал на Хаима: “Паршивый жид!”

Берка недолго думая выпрыгнул в окно, чтоб было быстрее, схватил этого гоя за грудки и стал его болтать, трясти крепко:

– Есть у тебя дело с лавочником? Ударь его, но только всех евреев не трогай! (но не оскорбляй всех евреев).

– Ну, и почему ты так сделал? – спросил он потом этого гоя.

– По правде, и сам не знаю, я этого лавочника ненавижу. А ты гордый еврей.

Берка подумал и сказал:

– Дай Бог, чтобы это было правдой» (пер. Леи Ционской). 

[30] Рухл Дрогицкая и Моше Пенчак. После войны жили в США; брат Моше, Хаим, воевал (как и мой папа, их и мобилизовали одновременно) в рядах Красной армии, потом жил в Америке.

[31] В списке погибших (Книга памяти общины Дрогичина) указаны шесть членов этой семьи. 

[32] Ономастика, разумеется, приведена в переводе с идиша (польск. Koczery, Sieniewice, Siemiatycze, Treblinka, Runice, Smarklice, Bujaki, Morze, Żery).

[33] В списке погибших (Книга памяти общины Дрогичина) указаны пятнадцать членов этой семьи.

[34] В списке погибших (Книга памяти общины Дрогичина) указаны пятнадцать членов этой семьи.

[35] В списке погибших (Книга памяти общины Дрогичина) указаны семнадцать членов этой семьи.

[36] В списке погибших (Книга памяти общины Дрогичина) указаны девять членов этой семьи.

[37] Из рассказа дочери Довида и Браши Зильберман:

«…поляк не хотел держать у себя родителей, так он их выпроводил, после чего их схватили и отвезли к немцам. Там их держали в жандармерии трое суток, чтобы они сказали, где их дети. Но они сами не знали, где мы. После этого их расстреляли вместе с другими евреями ‒ всего десять человек. Выкопали яму, поставили их на краю, и они туда упали. После освобождения их всех перезахоронили.

Мы кружили по лесу и наконец встретили двух двоюродных братьев. У них был знакомый гой в деревне, и мы забрались в его хлев. Под утро этот гой зашел в хлев и нас увидел. Он был очень порядочным человеком. Он сразу принес еду и разрешил быть здесь. Мы сидели в хлеву, там, где хранят зерно, сделали дыру в зерне и там сидели. У него мы пробыли примерно две недели. Его звали Любовецкий. Потом он уже не смог нас держать, потому что это было вблизи дороги, по которой проезжали немцы. Ночью он нас перевел в дом, чтобы мы отогрелись.

Наш двоюродный брат Гедалия Груда повел к другому гою. <…> Он (его звали Войтковский) пошел к ксендзу спросить, так как был очень верующим, сказал ему, что у него три еврейки, как ему поступить, выгнать их или держать у себя. Ксендз ему сказал оставить, это благородно. Да, это было чудо…

Так мы начали поговаривать о том, чтобы приготовить себе убежище, нельзя так сидеть в хлеву. Хозяин был богатым человеком, держал работника, а работник ночевал в хлеву, но он не должен был знать о нас. Если бы он знал, не дай Бог, в ту же минуту… Мы сидели в сене. На ночь хозяин высылал его работать в поле, а в это время приносил нам еду… После мы сделали себе убежище. Хозяин послал своего пастуха на два дня, и за эти дни мы раскопали под землей яму, накрыли ее сверху досками, а на них снова насыпали зерно. Наружу – сарай ставят на камнях – вынули один камешек, чтобы через него можно было дать нам немного еды. Там мы пробыли восемь месяцев. Это было в трех км от Дрогичина.

Вопрос: А его семья знала?

‒ Жена его знала. У них дома была работница, она нам готовила еду, но не знала о нас. Убежище было 0,5 м высотой, там можно было только лежать, не сидеть, в темноте и без воздуха. И когда жена забрасывала кастрюлю с едой, то мы не знали, где она. О том, чтобы умыться, и речи не было. Одежда сгнила на нас. Она нам дала несколько рубашек переодеться, потому что наша превратилась в лохмотья. И, что я могу сказать, – черви, миллионы…

В.: А ночью вы не могли войти в дом?

‒ Ради Бога! Ради Бога! Когда-то в воскресный день он посылал домработницу в костел вместе с пастухом и нас вытаскивал из укрытия наверх, так мы часто теряли сознание. Внезапно ударяло воздухом…

<…> И так ты пробыли там восемь месяцев. Потом хозяин приходит он рано утром и говорит: “В деревне идут разговоры, что я прячу евреев”. Он боялся, в опасности была его жизнь и всей семьи. Что нам было делать? Дорогу мы не знали, куда идти тоже, так хозяин сказал, что он поедет верхом, а одна из сестер пойдет по следу. Все трое мы были у него. В один из воскресных дней он это сделал. И так он верхом, а следом за ним сестра пешком. Но она не могла ходить. Все-таки сестра доплелась к кузену… Он пришел ночью и нас с сестрой забрал. Там уже было так: два брата с одной сестрой и мы. Там уже мы платили деньги, каждый месяц. Сколько было, после приходилось идти в Вопрос: Каким было его отношение к вам?

‒ Он это делал больше из-за денег, чем от доброты.

Здесь мы тоже прятались в землянке, но было уже свободнее. Хозяин не имел пастуха, не имел никого, поэтому днем иногда можно было выйти наверх. На воздух, на часок… Но там, где прежде мы находились, мы не знали, когда день и когда ночь. После того места я была калекой четыре месяца ‒ ходила на коленях, почти ползала.

<…>

Потом мы снова вынуждены были бежать в другое место. Там тоже все было под землей. Иначе нельзя было, потому что немцы разъезжали по селам, там мы были всю зиму. Тоже близко от городка. Хозяина звали Залесский.

<…> Днем мы лежали скученно и не двигались. Здесь мы были зиму. <…> Однажды хозяин сказал, что можно выйти. Уже писали газеты и радио передавало про освобождение. Мы вышли из убежища… Увидели двух русских разведчиков. Они нас осмотрели с удивлением, сфотографировали, и все. Нас освободили. Куда идти? Голые и босые, без денег. Пришли в Дрогичин. Наших домов уже не было. <…> Босыми мы ходили еще всю зиму. <…> Однажды приехали мои двое кузенов в другой городок купить что-то и продать. Поляки их подстерегли и всех убили, уже после войны. Три еврея, молодые – 23, 21 и 25 лет – мои кузены Шлойме Груда и Шмулик Гольдвасер и парень двоюродной сестры – телега с лошадью пришла домой… Мы убежали в Бельск (Бельск-Подляски), но это еще не все. Они еще убили, может, 12 евреев, эти аковцы в нашем городке. Они напали однажды на дом, где находились евреи и убили там двух человек.  Мы были в Бельске. Это был городок побольше, там было много советских войск и естественно больше защиты. Мы были в Бельске около года и думали об исходе. Я познакомилась со своим мужем в Лодзи, он уехал после во Францию, в 1949 прибыли сюда. У меня двое детей. Один в армии, он окончил гимназию, а второй заканчивает в этом году» (из интервью Полы Шепсенвол, урожденной Зильберман, сентябрь 1970, Тель-Авив  // Яд ва-Шем). 

[38] В списке погибших (Книга памяти общины Дрогичина) указаны одиннадцать членов этой семьи.

[39] Скорее всего, это рассказ о Якове Кодельском и его семье.

[40] В списке погибших (Книга памяти общины Дрогичина) указаны пять членов этой семьи.

[41] В списке погибших (Книга памяти общины Дрогичина) указаны два члена этой семьи.

[42] «Наш свидетель был среди 250 евреев, бежавших из гетто. <…> Он остался со своим другом Симхой Варшавским и еще несколькими евреями. Отсюда они направились в лес в поисках партизан. Прошло четырнадцать дней, пока им удалось встретиться с ними. Однако евреев постигло большое разочарование, потому что партизаны их раздели, отняли все, что у них было, и продержали их два дня, в течение которых слышны были разговоры среди партизан, что евреи им не нужны и надо их застрелить. Это заставило евреев сбежать. <…> …они встретили еще евреев, которые тоже рассказали об отношении партизан. Тогда евреи решили организовать в лесу свою группу. Наш свидетель в составе этой группы длительное время жил в лесу. Они организовали несколько нападений на немцев. Однажды немецкие жандармы окружили лес и обстреляли его. Нашему свидетелю вместе с группой удалось спастись. На новом месте они занимались плетением корзин, что помогало им пропитаться. Однажды идя по воду, он был замечен двумя лесничими, которые хотели тотчас передать его немцам. Наш свидетель оказал сопротивление. Его страшно избили, однако в борьбе за жизнь ему удалось вырваться и спастись. Он долго лежал на земле в лесу, пока другие евреи не обнаружили его и перенесли в землянку. В землянке он пролежал две недели. После этого снова был в лесу со своими друзьями. Снова было нападение немцев, в бою с которыми погибли трое его товарищей. Остальные перебрались в другой район. Там в землянке наш свидетель жил еще с четырьмя евреями до конца войны» (из показаний Вольфа Вишни из материалов Еврейской  исторической  комиссии  Белостокского воеводства, 26.10.1945 // Яд ва-Шем).

[43] В списке погибших (Книга памяти общины Дрогичина) указаны двадцать три члена этой семьи.

[44] В списке погибших (Книга памяти общины Дрогичина) указаны четыре члена этой семьи.

[45] Вот та самая история, но рассказанная участниками с другой стороны.  Александр Кондратюк. «Трагедия человека, отобранного у смерти» (прислано Эдвардом Буйно из Дрогичина):

«…Еврейского младенца забрала Вера Куликовская и отвезла своему брату Александру Кондратюку, жившему на хуторе в Буяках, сказав ему, что немцы оставили ребенка ему, велев окрестить в русской церкви.

На ближайшей неделе Александр Кондратюк и Вера Куликовская с младенцем поехали в Дрогичин, в церковь, чтобы окрестить ребенка, но поп побоялся. Ему объяснили, что немцы согласны на это крещение и знают, что ребенок брошен еврейкой. Немцы велели принять опекунство над мальчиком Кондратюку. Однако поп потребовал особого разрешения на крещение от коменданта жандармерии. Попытались объяснить попу, что если не застанут коменданта, то его заместитель убьет ребенка, а заодно и их самих. Кондратюк сказал попу, что боится и за свою жизнь и что попу как слуге Божьему не надо колебаться, погубить ребенка или спасти.

В конце концов поп с Кондратюком и ребенком пошли в жандармское отделение, не зная, вернутся ли живыми. В отделении поп объявил коменданту (который, к счастью, оказался на месте), что Александр Кондратюк принес для крещения еврейского ребенка и что он не может крестить без согласия полиции. Комендант ответил на это, что у него тоже нет согласия его начальства из Белостока, что он сам боится, что за это и немца могут убить. Поп и Кондратюк снова начали просить коменданта спасти жизнь ребенку. Тогда комендант позвонил своему начальству в Белосток и сообщил, что к нему обратились поп и человек, желающий усыновить брошенного ребенка, прося спасти жизнь невинному младенцу.

Комендант из Белостока попросил к телефону попа, и тот, используя религиозные аргументы, также попросил согласия на крещение.  Потом комендант поговорил по телефону с Кондратюком, спросив, зачем ему этот ребенок. Александр Кондратюк ответил, что у него нет своих детей, а этот ребенок является сыном поляка и из него может вырасти хороший человек.  После этих переговоров согласие на крещение было получено, о чем и сообщил комендант местной жандармерии Дрогичина. Крещение прошло в церкви, крестными были Вера Куликовская и Александр Кондратюк. Мальчик получил имя Ян (Иван). После этого все вернулись в деревню Буяки, на хутор, где жил Кондратюк. Прошел год. По приказу немцев все дети обязаны были пройти прививку против оспы. Жена Кондратюка Мария поехала с мальчиком в пункт прививки. Когда ее вызвали, и она назвала фамилию ребенка, санитарка сказала ей, что комендант велел сообщить, как только появится ребенок с такой фамилией. Мария Кондратюк испугалась, что ребенка убьют. Однако все было по-другому.  Пришел комендант, поцеловал ребенка и приемную мать, сказав: «Будьте добрыми родителями ребенку, меня же за то, что сохранил ребенку жизнь, отправляют на Восточный фронт. У меня тоже маленький сын, и, может быть, добрый поступок поможет мне вернуться живым к своему ребенку».

С того времени прошло четыре года. Это были годы, тяжелые для всех. Местным отделением жандармерии управлял бывший заместитель коменданта, очень жестокий. Александра Кондратюка он преследовал, заявляя, что тот помогает партизанам и укрывает евреев. Кондратюка забирали не раз на допросы в Дрогичин, били его там и мучили, в результате чего получил травму черепа и повреждение пальцев на руках. Стал инвалидом войны. 16 марта 1944 года в результате доноса, что у Александра Кондратюка скрываются партизаны и еврейские семьи, немцы избили также жену Александра, а его дом и хозяйственные постройки сожгли. После пожара соседи и врачиха из Семятыче, связанная с партизанами, помогли ему обустроиться.

Наступило освобождение. В Дрогичин вступила Советская армия вместе с Войском польским. После освобождения к Кондратюку обратились родные еврейского мальчика из семьи Гершон, желая его забрать. К Ване обратились по-еврейски, и малыш что-то понимал. Сказали, что это их ребенок, и его надо воспитывать в их вере. Александр Кондратюк ребенка не хотел отдавать,  сказал, что это его не убеждает, что не они отдали его на воспитание, что жизнью мальчик обязан ему и тому, что немцы согласились сохранить ему жизнь, и еще, что немцы велели окрестить ребенка в церкви и что пан Кондратюк привязался к ребенку и считает его родным сыном. Евреи угрожали, что заберут ребенка силой и что могут прийти другие люди, чтобы забрать ребенка и убить приемных родителей. Эти события привели к тому, что Александр Кондратюк вместе с женой Марией и Ваней в ту же самую ночь, взяв еду и самое необходимое, вынужден был бежать в район, освобожденный советскими войсками, в окрестностях Бреста, куда высылались транспорты с населением. Вскоре узнал он, что его отец лежит раненый в госпитале в Смоленске, куда, несмотря на голод, царивший в России, отправился, чтобы воссоединиться с отцом. Далее судьба забросила его в Несвиж, где он получил дом и небольшой кусок земли, где живет и хозяйствует до сегодняшнего дня.

Усыновленный является его самым дорогим ребенком, за которого и сейчас отдал бы жизнь. Иван (Янкеле) вырос добрым человеком, окончил школу, отслужил в Советской армии, у него своя семья. Его дочь с мужем и ребенком живут во Львове, а он остался при своих приемных родителях в Несвиже. Ностальгия Александра Кондратюка по своей родной земле так велика, что, несмотря на почтенный возраст (ему 82 года), как только позволяет здоровье, старается посетить родные места и встретиться со своими соседями, свидетелями тех трагических дней в годы оккупации.13.09.1988».

[46] «Выходите, проклятые евреи!» (нем.). 

[47] «Здесь мы должны найти еще двух евреев» (нем.).

[48] В списке погибших (Книга памяти общины Дрогичина) указаны двенадцать членов этой семьи.

[49] Польша после трех разделов в 1772, 1793 и 1795 годах существовала лишь в виде герцогства Варшавского, часть которого – как Царство Польское – оказалась в составе Российской империи. На европейских картах можно было в то время найти обозначение «Конгрессная Польша».

[50] Исраэль Дрогочинский.  «Я живой свидетель» // Из Книги памяти общины Дрогичина:

«1 сентября 1939 года население города увеличилось на 20 процентов из-за притока беженцев из других мест. Дрогичин две недели был без управления, власти. Говорили, что русские уйдут. Немцы только проехали по местечку, но не остались. Наконец пришли русские и дали понять, что граница будет открыта десять дней.

Когда установилась Советская власть, русские закрыли мелкие предприятия и конфисковали товары. У меня были инструменты для починки велосипедов, пришел русский начальник, приписал все велосипеды к воинской части, пекарню моего отца тоже забрали, чтобы печь хлеб для армии.

Евреи Дрогичина торговали всем, чем можно было. Открытых магазинов уже не было. Спустя несколько месяцев русские открыли свои магазины и ввели карточную систему. Так было семь месяцев, до прихода немцев. В первую ночь Пасхи вышел приказ тем, у кого был свой гешефт (дело), чтобы оставили местечко и поселились на полкилометра дальше. Все дома должны были перевезти, в основном это были еврейские дома.

Все, кто остался в Дрогичине, получили землю под эти дома на дороге на Шиневице, Кочеры. Мы как рабочие получили разрешение перенести дом отца на новое место. Так жили под русскими, пока не началась немецко-русская война.

22 июня 1941 г., в шабат, в три часа утра вошли немцы. На третий день войны, 25 июня, в семь часов утра в доме Мотла Финкельштейна сидели Лейб Эпштейн, Авраам Мильнер, Моти Финкельштейн, Шмульке Йедлин с сыном и Давида Клепацкого старший сын. Вдруг раздался страшный крик “Juden!”, и всех забрали. Одного сразу расстреляли, он был болен, остальных вывезли на дорогу на Соколов и там их застрелили. Чудо, что меня не схватили, я вышел во двор и сидел у христианина. Их не трогали. Долго я не мог там быть, потому что часто приходили немцы. Они говорили, что все евреи коммунисты. Я пошел к другому поляку, там сидело еще шесть поляков, и я был один еврей среди них. Приложили к моей голове револьвер и спросили, еврей ли я. Подошла жена поляка и сказала, что я не еврей.

26 июня немцы забрали двух сыновей Моше Квашника, Лейзера Кершенштейна, говорят, что их расстреляли на дороге на Соколов. Потом жителей, христиан и евреев, закрыли в русскую церковь и держали там всю ночь. Каждый сидел и дрожал, что всех расстреляют. Потом пришел приказ всех освободить.

Моих родителей и детей отправили в Семятыче. После трех недель немцы приказали не ходить евреям по улице там, где живут христиане, разрешено ходить только возле их домов и только до трех часов дня. Евреи должны носить бело-голубую ленту на левом плече. Через месяц вышел приказ носить желтые латки на верхней одежде слева, а справа на плече. Стыдились носить эти латки, попросили разрешить носить большой магендовид на левой стороне спереди.

Потом они стали требовать деньги и золото. Приказали создать юденрат, чтобы он передавал их требования и выполнял. Когда еврей выходил на улицу без магендовида, его страшно били немцы и польские полицейские. Я сам видел, как польский полицейский Терликовский на шоссе жестоко убивал женщину Чипе Груда, потому что она не надела бело-голубую ленту.

В течение первых девяти месяцев немецкой оккупации евреи, в сравнении с другими местечками, чувствовали себя не так плохо, сидели в своих домах – гетто еще не было. Говорили, что организуют гетто, но никто не знал когда. Дров не было, чтобы сварить еду. Разрешили пойти в Кочерский лес, выкорчевать корни деревьев, которые остались после порубки. Я и мои сестры и братья Шлойме и Ичке вернулись из леса с опухшими руками. Мы приготовили немного дров для зимы, но это осталось христианам, потому что нас перевели в гетто еще до зимы. Его основали после Пасхи. Прежде чем войти в гетто, многие евреи отдавали свои вещи на хранение гоям. Они боялись, что при входе в гетто немцы у них все отберут. Юденрат подкупил полицейских и немцев, чтобы евреи могли перевезти свои пожитки.

Многие христиане были рады еврейскому несчастью. Они ждали, когда поскорее уничтожат евреев, чтобы присвоить все еврейское имущество. Но были и такие христиане, которые держали у себя вещи и потом отдали их оставшимся в живых евреям. 

Гетто было за городом, на дороге на Шиневице и Кочеры. Всего-навсего маленькая улица с какими-нибудь двадцатью домиками. Было очень тесно – для 6‒7 человек маленькая комнатка. Гетто было окружено проволокой 3 м высоты. В воскресенье, когда я стоял у проволоки и гои проходили мимо, они говорили: ты сидишь, как медведь в клетке.

Юденрат состоял из пяти человек и трех полицейских. Это была внутренняя власть в гетто. Юденрат должен был обеспечить выход на работу наружу, делить продукты между евреями. Все время, что мы были в гетто, не было ни одного тихого дня. Всегда слышали новости, одна страшнее другой. Рассказывают, что из Соколова, Седлице, Семятыче вывозят евреев неизвестно куда. Некоторые говорили, что на работу, другие, что на расстрел. Дрогичинцы каждый день слышали от поляков, что должны прийти подводы вывозить евреев из гетто, но не знали, в какой день точно. Я работал все время у немцев с семи утра до семи вечера, часто получал удары палкой по голове, если им что-то не нравилось. Я чинил им велосипеды. Если что-то не так – били. Проработал до ликвидации гетто.

В одну пятницу в октябре 1942 г., за два дня до ликвидации гетто,  польский полицейский сказал мне, когда я работал, чтобы я хорошо починил велосипеды, потому что, кто знает, увидим ли мы тебя на следующей неделе. Я понял, что он думает. Я рассказал об этом в гетто. Но никто этому не хотел верить. В последнее воскресенье уже многие знали, что назавтра нас вывезут, потому что евреи, которые работали у немцев, видели, что те много пьют. Юденрат спросил, для кого эти подводы с лошадьми, что заказаны на завтра, не были уверены, что это для нас. В воскресенье вечером много людей постарались незаметно выйти и спрятаться у знакомых христиан. Сразу пришли польские полицейские и больше не давали выйти из гетто. Я был уверен, что завтра нас вывезут и уже не мог уснуть. Я все время был на страже, чтобы видеть, что делается вокруг гетто.

 До двух часов ночи было тихо, я стоял на улице. Под утро я вошел в дом и увидел, что мои мама и папа сидят возле стола и молятся. Талит и тфилин были приготовлены для утренней молитвы. Отец сказал, чтобы я тоже приготовил мой тфилин. В пять утра я с братом Шлойме вышли из дома посмотреть, что творится. Гетто было окружено вооруженными бандитами. Мы снова вошли в дом и сказали родителям, что убежать уже невозможно. Они ответили: «Дети, спасайтесь!»

 Я и брат Шлойме, сестра Бейле бежали, протиснувшись под проволокой гетто. Пули поверх наших голов. Мы не знали, куда бежать. Остановились в кустах недалеко от кладбища. Позже мы увидели, что по дороге на Семятыче везут всех евреев из нашего гетто. Потом мы слышали от гоев, что всех вывезли в Треблинку вместе с семятычскими евреями. Весь день лежали в кустах, ночью пошли через лес и болото подальше от города. Мы просились переночевать в сарае, но никто не впустил. Спрашивали золото, доллары. Не раз случалось, что после того как евреи отдавали деньги или золото, их убивали. Многие меня знали как специалиста по ремонту велосипедов. За золото пускали переночевать, а утром надо было уйти в лес или в поле, где рожь еще стояла высоко.

Зимой крестьянин выкопал большую яму, и мы там лежали несколько месяцев. Однажды он пришел и сказал, что немцы знают, что у него прячутся евреи. Мы оттуда ушли и затем через каждые несколько недель меняли яму (схрон). Мне было тяжело прятаться, потому что я родился кривоногим. Когда я ночью выходил искать еду, то оставлял следы. Крестьянин сказал, что немцы знают, что я еще жив, и придут к нему искать. Было время, когда я лежал в яме целую неделю, чтобы не оставлять следов. В начале 1944 года были сильные морозы, снег лежал глубокий, у нас не было убежища для ночевки. Мы шли ночью к Мелькевичу, знакомому крестьянину, просили его пустить, потому что мы замерзаем. Он спросил, что у нас есть дать ему. У нас было несколько носильных вещей и немного золота. Он пустил нас на шесть недель. Он сделал яму как хранилище для продуктов (шаер), чтобы мы там лежали. Через четыре недели он пришел проверить. Я ему сказал, что брат и сестра пошли искать еду. Была светлая ночь, луна светила, я высунул голову из ямы и увидел возле ямы топор и понял, что он хочет нас убить. Ждал только, когда брат и сестра вернутся.  Крестьянин был пьяный и лежал возле ямы. Когда я увидел, что они приближаются, я выскочил и предупредил их. Мы бежали через поле, он нас догонял. У нас были только палки. Мой брат сказал остановиться. Гой испугался и ушел.

У нас снова не было места, где спрятаться. Два года прошли в страданиях. У нас не было ни дня, ни ночи спокойной, пока русская армия нас не освободила в августе 1944 года. Два месяца мы были в Дрогичине после освобождения, потом пошли в Янов-Подольский искать родственников со стороны мамы. Там мы не могли долго оставаться, потому что аковцы хотели уничтожить выживших евреев. Мы ушли в Бельск-Подляски, там они застрелили брата Шлойме, он был ешиботник в Мировской ешиве, способный ученик. Из семьи немцы убили младшего брата Иче, застрелили через два дня после вывоза гетто, братьев Шехне и Лейбла немцы забрали в первый день, моих родителей уничтожили в Треблинке. Мой отец Авраам был очень порядочный еврей, делал много добра людям, одалживал деньги нуждающимся без процентов. Наш дом был открыт для бедных и для богатых. Долгие годы он был советником в городском комитете общины. В семье было семь детей. Остались двое: я и младшая сестра Бейле. Она сейчас мама двух детей. Мы никогда не забудем, что немецкие убийцы делали» (пер. Леи Ционской).

[51] В списке погибших (Книга памяти общины Дрогичина) указаны три члена этой семьи.

[52] В списке погибших (Книга памяти общины Дрогичина) указаны пять членов этой семьи.

[53] В списке погибших (Книга памяти общины Дрогичина) указаны девять этой семьи.

[54] Из рассказа Авраама Блуштейна (Эйби; Беэр-Шева, 6.10.10):

 «…В пятницу в гетто прибыло много подвод. В воскресенье вечером, уже темнело, пришел в дом отец и сказал: “Дети, бегите, кто куда может, спасайтесь, прячьтесь!” Гетто было окружено. Стреляли. Многих убили.

 …я бродил две недели от деревни до деревни. В Семятыче жила моя сестра. Пошел к ней. Дошел, был близко, метрах в десяти, увидел вокруг гетто немцев и не вошел. Дошел до Шолтака, часовщика, но дом был опечатан. Пошел опять в Дрогичин. По дороге встретилась подвода, ехал молодой поляк с дочкой. Поляк стал требовать золота, драгоценностей, денег. Я стал плакать, у меня ничего не было. Поляк велел мне сесть, он ехал в направлении Семятыче (обратном), сказал, что сдаст меня немцам, и опять стал требовать денег. Я плакал. Девочка попросила отца отпустить меня. Мне было десять лет, 2‒3-й класс общеобразовательной школы. Откуда у меня деньги? И поляк прогнал меня с телеги, отпустил. Я пошел к поляку Генеку Сморчевскому. Отец торговал с ним. Эти поляки звали меня Абрамек. Они меня покормили, и я упал в огороде, уснул как мертвый. Марыся, девочка 16‒17 лет, взяла меня за руку и привела в дом. Дали помыться. Это были христиане, довольно интеллигентные.

Мойше Ваш работал у моего отца, он прятался уже у Сморчевского. Как я был рад встретиться с евреем! Я жил в оборе, на сеновале. Потом в закуте возле свиней. Через неделю пришли мой брат с женой из Семятыче. Рассказали про евреев Семятыче. Через десять дней пришли владельцы фабрики братья Радзинские (Биньямин, жена Эстер и Мойше; жили потом в Беэр-Шеве, имели пардес), принесли золото, бриллианты, деньги и попросили за это убежища у Сморчевского. Он сказал, что они с такими деньгами найдут его, а он не может прогнать тех, кто у него уже есть. Позднее Сморчевский получал специальную пенсию от польского правительства за спасение евреев».

[55] «У каждого гоя есть Мойшке, у каждого еврея – жертвенная курица» (идиш).

[56] Убит в 1945 г. польскими националистами – в дом, где находился он и Фройче Ледерман, они ночью забросили гранату. 

[57] Эфраим дал обширное интервью Фонду Спилберга, которое также хранится в архиве музея Яд ва-Шем под номером 7418260.

[58] В списке погибших (Книга памяти общины Дрогичина) указаны шесть членов этой семьи.

[59] На самом деле всех дрогичинских евреев отправили в Треблинку. 

[60] Armia Krajowa, букв. «Отечественная армия» — вооруженные формирования польского подполья во время Второй мировой войны, действовавшие в пределах довоенной территории польского государства, а также в Литве, Венгрии. Одно из крупнейших нерегулярных (партизанских) формирований в Европе времен Второй мировой войны. Некоторые бойцы и командиры Армии Крайовой спасали евреев. Среди них были даже праведники мира, например, Владислав Бартошевский. В марте 1943 г. выдача евреев была объявлена преступлением, созданные летом 1943 г. чрезвычайные суды по делам предателей должны были рассматривать и доносы на евреев. Летом и осенью 1943 г. было казнено несколько наиболее разнузданных антисемитов. Эти шаги морально поддержали укрывающихся евреев и их польских друзей, но на антисемитов подействовали весьма слабо.

В большинстве случаев отряды Армии Крайовой занимались убийством евреев, которым удалось не попасться немецким нацистам. С еврейскими партизанами они воевали. Изредка, однако, еврейским партизанам удавалось сотрудничество с АК. Можно сказать, что от рук АК и подчиненных ей сил погибло столько же евреев, скрывавшихся в лесах, сколько и от рук нацистов. 

[61] Лея Литман-Груда. «Спаслась благодаря хорошим людям» // Из Книги памяти общины Дрогичина:

«Я вышла на улицу, несколько конных меня остановили и спросили, кто я. Я выглядела как скелет. Я ответила, что я еврейка, которая выжила благодаря хорошим людям. Восемь дней после освобождения мы сидели в деревне, потому что боялись вернуться домой. Наш страх был не напрасным. Уже после освобождения поляки убили двоюродного брата моего мужа Шлему Груда. С ним также погиб Шмулик Гольдвасер. После этого несчастья мы ушли в Бельск. В это же время убили Довида-Лейбе Груда, Иче Бройде, так что было продолжение этого страшного уничтожения».

Из рассказа Авраама Блуштейна (Эйби; Беэр-Шева, 6.10.10):

«В 45-м, группа евреев, человек 20, в доме жены брата, на 2-м этаже, напали аковцы (Армия Крайова), стали стрелять в потолок с 1-го этажа. Среди евреев были Йольке Резник с беременной женой Мирке, Мойше Смоля, Цивел Резник, Изя Блумберг из Семятыче, у него был пулемет, он стал отстреливаться, евреи лежали на полу, убили одну женщину лет 60, Браше Сухас (похоронили ее прямо во дворе). Хершель спрыгнул, его ранили в пах (потом лежал в больнице). Стреляли целую ночь, только когда проехала машина с русскими солдатами, поляки испугались и убежали».

[62] «Институт еврейской истории

г. Белосток, 22.12.1947

Статья из газеты “Жизнь Белостока” (19.12.1947, № 289)                                                                                                                            

Дорожный рабочий заключен на пять лет за оказание помощи (показал прятавшегося еврея) жандармам

Окружной суд на выездной сессии в Бельск-Подляски рассмотрел дело дорожного рабочего из Дрогичина-над-Бугом, осуждаемого за оказание помощи жандармам, указав на прятавшегося еврея.

На основании свидетельств в суде установлено: осенью 1942 г. в хлеву обвиняемого Винцента Скибы, дорожного рабочего, в Дрогичине спрятался от немцев Лев Ноах. Узнав об этом, Скиба побежал в немецкую жандармерию и сказал, что в его хлеву укрывается еврей. Вскоре прибыли жандармы, вытащили Ноаха из убежища и убили его на месте. Это Скиба признался в содеянном, сказав, что сделал это, боясь за свою жизнь и жизнь своей семьи. В то время все жители Дрогичина имели приказ сообщать властям в случае, если у них прячется еврей. Смертная казнь грозила за укрывательство еврея.

Судьи приговорили Скибу к 5 годам тюрьмы».

[63] Моше Цур. «Дрогичинцы в Израиле»  // Из Книги памяти общины Дрогичина:

«По идее Исера Быстрина, зихроно ве-браха, мы решили выпустить книгу воспоминаний. <…> После девяти лет эта книга стала фактом» (пер. Леи Ционской).

6 ноября 2017 года, через 75 лет после ликвидации гетто в Дрогичине (благодаря усилиям добровольцев Монике Качмарык, Мелании  Григорук, раввина Йегошуа Эллиса, сотрудника Яд ва-Шем Якова Векслера, мэра города Войцеха Божема, работника муниципалитета Сильвестра Згеруна и других), состоялось открытие памятной доски возле еврейского кладбища. На открытие собрались гости из Израиля, местные жители, школьники, раввин из Варшавы, католический священник.

 

 

Оригинал: http://s.berkovich-zametki.com/2017-nomer4-shlev/