Имя Григория Львовича Абрамовича (1903–1979) было в своё время на слуху у всей учащейся России. По его учебникам в 1930-е годы изучали русскую литературу школьники старших классов, а в 1950–1970-е годы новый его учебник, «Введение в литературоведение», штудировали уже студенты-филологи педвузов и университетов. Он очень любил молодой шум, который сопровождал его всю жизнь, – и в школе, и в институте, где он, стоя за кафедрой, вдохновенно витийствовал о добром и вечном. Да и сам он, находясь в самом средоточии молодых, казалось, всегда был свеж мыслями и душой. И вызывал у окружающих желание разгадать, как достиг он таких вершин в науке. В силу своей скромности, Григорий Львович не очень-то любил распространяться о прошлом, потому это придётся сделать нам, его потомкам.
И начать рассказ об Абрамовиче надлежит с Риги позапрошлого века, тогдашней столицы Лифляндской губернии. Ещё в конце 1850-х годов евреи получили здесь право жительства, а на излёте XIX столетия число их составляло уже около 8 % городского населения. Причём, среди рижских иудеев образовалась группа богатых купцов и предпринимателей, особенно преуспевших в банковском деле, торговле лесом, зерном и льном. Иудеям принадлежали многочисленные лесопильни, предприятия легкой промышленности, большинство магазинов готовой одежды и т. д. В еврейской общине города были приметны Абрамовичи. Один из них, Рафаил Абрамович (1880–1963), впоследствии уйдёт в политику и станет видным меньшевиком.
Лейб Ноах (Лев Николаевич) Абрамович (1869–1937) был сыном преуспевающего рижского предпринимателя, торговавшего чаем и специями, человека светского и по тем временам весьма передового. Он не говорил с сыном на языке идиш, не призывал соблюдать религиозные обряды, зато вознамерился дать ему самое широкое образование. Потому определил Льва в Рижскую Александровскую мужскую гимназию, где тот учился весьма успешно, проявляя повышенный интерес к естественным и гуманитарным наукам, но особенно к русской словесности. Но, к вящему огорчению отца, сын вместо того, чтобы думать о практическом деле, всё более парил в эмпиреях и все часы досуга проводил в театральной студии, на репетициях пьес Островского и Писемского, где самозабвенно, с искоркой, играл заглавные роли.
Здравый смысл в юноше, в конце концов, возобладал, и Лев, вняв резонам отца, решает стать провизором. Преодолев необходимую для иудеев процентную норму, он поступает в Казанский университет. В этом прославленном учебном заведении он штудирует химию, фармацию, фармакогнозию, рецептуру. Но и увлечения русской культурой не оставил — бегал на историко-филологическое отделение, на лекции о Жуковском и Пушкине словесника Александра Архангельского; наслаждался витийствами вдохновенного Евгения Будде, тонкого знатока русского поэтического языка. Но более всего находил душевную пользу в лекциях знаменитого историка Дмитрия Корсакова, заведующего университетским музеем отечествоведения. К тому же, и в университете Лев продолжал играть на любительской сцене, где оттачивал своё актёрское мастерство. Весельчак, остроумец, жуир, он всегда был душой компании и завсегдатаем студенческих вечеров.
Если справедливо присловье, что «от сессии до сессии живут студенты весело», то вдвойне отрадно для них и каникулярное время. А каникулы Лев обыкновенно проводил в родных пенатах. В один из таких наездов в Ригу и решилась его судьба, положившая конец его холостяцкой жизни. Избранницей Абрамовича (точнее, Абрамовичей, ибо брак сей был одобрен всей семьёй, в том числе и взыскательным отцом) стала девушка из «хорошей еврейской семьи», к тому же образованная, Клара Перельман (1873–1917). Она происходила из рода богатых торговцев, среди которых был и владелец известной в Лифляндии типографии, и ко времени их встречи закончила Ломоносовскую женскую гимназию и, надо думать, пошла замуж за обаятельного студента не только из-за сговора родителей, но и по сердечной склонности. Только потом откроется, сколь разными окажутся эти двое: домовитая, серьёзная, жившая интересами семьи Клара и беспечно скользящий по жизни кутила Лев, промотавший наследство рижских богатеев-родных. Клара рано уйдёт из жизни. Лев будет жить достаточно долго и легко, да и смерть его будет столь же лёгкой, внезапной (завязывал шнурок на ботинке).
Клара и Анна Перельманы
А тогда, после совершения хупы в большой рижской хоральной синагоге Гогол-шул, Клара поклялась быть рядом со своим милым в горе и радости, а после окончания Львом университета последовала за мужем в Елец. В этом городе Орловской губернии дипломированному провизору Льву Абрамовичу было дозволено держать аптеку, имея в подчинении одного помощника. Здесь же, в Ельце, в 1903 году и родился Григорий, единственный сын у родителей.
Вскоре семья переехала в Нижний Новгород, где дела их пошли в гору, поскольку Лев Николаевич стал владельцем уже большой, поместительной аптеки. Надо сказать, что сей крупный волжский город стал доступен для некоторых категорий иудеев (прежде всего, «николаевских солдат», впоследствии ставших купцами и мещанами) только в середине XIX века, а к началу XX века число нижегородцев-евреев составило 2,5 тыс. человек. Была здесь и синагога, отстроенная в 1883 году, куда по большим еврейским праздникам Абрамовичи ходили, точнее, ездили на весело дребезжащем городском трамвае.
Главной страстью его стало чтение. Едва научившись читать, Григорий жадно постигает русскую литературу. В этом, впрочем, не было ничего необычного, ибо сочинения Пушкина, Гоголя, Достоевского, Толстого в конце XIX века стали родными для сотен тысяч ассимилированных евреев империи (не секрет, что основными читателями русских библиотек в конце XIX века были именно евреи). Впоследствии, уже став вполне зрелым, он скажет, что всегда воспринимал художественные творения как «осердеченные мысли». Григорий именно сопереживал и, по его словам, «вставал на цыпочки», чтобы дотянуться до понимания произведений русских классиков. Его чтением поначалу руководила мать, да и Лев Николаевич всячески поощрял увлечение сына словесностью, видя в этом воплощение несбывшейся мечты своей молодости. Помимо текстов признанных корифеев, Григорий читал и современные литературные произведения; отец специально для него выписал журнал «Чтец-декламатор», и Григорий, на радость домочадцам, вдохновенно декламировал стихи Пушкина и Фета. Любил он и Надсона и, прежде всего, его пронзительное стихотворение «Я рос тебе чужим, отверженный народ…», созвучное его мыслям и чувствам: своё еврейство он ощутил рано.
Что до русско-еврейской литературы, то он зачитывался «Записками еврея» (1873) Григория Богрова, и в его память навсегда врезались горькие слова писателя:
Быть евреем — самое тяжкое преступление; это вина ни чем не искупимая; это пятно ни чем не смываемое; это клеймо, напечатлеваемое судьбою в первый момент рождения; это призывный сигнал для всех обвинений; это каинский знак на челе неповинного, но осужденного заранее человека. Стон еврея ни в ком не возбуждает сострадания. Поделом тебе: не будь евреем. Нет, и этого еще мало! «Не родись евреем».
Но особенно сильное впечатление на него произвёл роман Шолом-Алейхема «Кровавая шутка» (1913) — своего рода реинкарнация бродячего литературного сюжета переодевания (применительно к России времен дела Бейлиса) — о том, как еврейский и русский юноши забавы ради обменялись паспортами, в результате чего русский с паспортом иудея чуть не лишился жизни. И всё потому, что никак не мог вжиться в психологию еврея, свыкнуться с этим новоприобретённым «каинским знаком». Подтверждение своим сокровенным мыслям он находил и в русской словесности, на которой был воспитан. Скажем, у Салтыкова-Щедрина:
Дерунов-русский — это только лишь Дерунов и ничего более, а Дерунов-еврей – это именно еврей, олицетворяющий всё еврейское. И такого еврея непременно навяжут всему еврейскому племени и будут при этом на все лады кричать: ату! Потому, наверное, юноша остро переживал, когда слышал о каком-нибудь еврейском мерзавце. Уж он-то будет идти по жизни честно и прямо и никогда не опозорит своего народа. Неискушённый в знании Торы и Талмуда, он затвердил нравственные постулаты великого древнееврейского мудреца Гилеля: «Если я не за себя, то кто же за меня? Но если я только за себя, то зачем я? И если не сейчас, то когда?»
Вот и надо было действовать здесь и сейчас, и Григорий, пройдя через рогатки пресловутой процентной нормы, поступил в Нижегородскую губернскую мужскую гимназию.
Абрамович-гимназист
Само её просторное трёхэтажное здание с дорическими колоннами на Тихоновской ул., д. 1, настраивало на самый серьёзный лад. Гимназия славилась высоким уровнем преподавания, так что учиться здесь было почётно и престижно. А сколько именитых выпускников вышло из её стен! Писатель Пётр Боборыкин, будущий классик белорусской литературы Максим Богданович, поэт и критик Борис Садовской, этнограф Иван Сахаров, философы Василий Розанов и Семён Франк, композиторы Милий Балакирев и Сергей Ляпунов, эколог Александр Формозов, гигиенист Алексей Сысин, химик-органик Алексей Фаворский, изобретатель русской автоматической наборной машины Пётр Княгинский и другие видные подвижники русской науки и культуры. Преподавание было далеко от политики и ориентировано на получение гимназистами фундаментальных знаний. Интересно, что гимназия воспитала деятелей самых полярных политических направлений: с одной стороны, таких, как член 3-й Государственной думы Георгий Килевейн, с другой — будущий председатель ВЦИК Яков Свердлов.
Абрамович-старший любил вспоминать анекдот, бытовавший ещё в его отроческие времена. Сын возвращается из школы домой и показывает отцу дневник, в коем значится:
Математика — плохо, Словесность — очень плохо, Физика — плохо, Химия — очень плохо, Пение — отлично. – И он ещё поёт! — негодует разгневанный родитель.
Впрочем, Лев Николаевич рассказывал эту байку исключительно забавы ради. На самом деле, у Гриши дела в гимназии обстояли ровным счётом наоборот: он примерно успевал по всем предметам (чуть хуже по древним языкам), а вот по части пения как раз оплошал, не обладая ни слухом, ни голосом.
Именно в гимназии и задумался Григорий над природой художественного мышления. А помог ему в этом учитель словесности, который дал такое определение:
Образ прекрасен и сам собой, и бесконечностью за ним лежащей дали.
Слова эти стали для Абрамовича откровением, и он задался целью охватить умом, почувствовать всем сердцем ту неведомую даль, что так манила его. Чаял ли гимназический учитель, что станет еврейскому юноше ментором, подобно Вергилию для героя Данте, и непререкаемым авторитетом?
Абрамович окончил гимназию как раз перед её закрытием большевиками в 1918 году. Но бури революции, кажется, нисколько не изменили его планов. Напротив, идея всемирного братства народов, где не будет больше угнетателей и угнетённых и каждый сможет свободно выбрать свой путь, очень его привлекала. Он непременно будет филологом, потому едет в Москву поступать в университет. Квартируется в подвале многоквартирного дома, что на Земляном валу, у своего товарища по Нижнему Новгороду Володи Стежкина. Он спит на полу, но на спартанские условия не сетует. Тем более что мать Володи замечательно пекла пироги с дефицитным картофелем, что по тем голодным временам было настоящим деликатесом. Но вот незадача: документы в Московский университет у него даже не приняли. А всё из-за «непролетарского происхождения»: дескать, он, сын аптекаря, — мелкобуржуазный элемент, а обучаться в советском храме наук должно только рабочим и крестьянам. Для Григория это было неожиданным и тяжёлым ударом. Казалось, мир ощетинился и вот-вот рухнет, и жизнь полностью потеряет для него смысл.
По семейному преданию, в этот отчаянный момент на одной из московских улочек к нему привязалась живописная цыганка. Она напророчила ему дальнюю дорогу, любовь к бубновой даме, рождение троих детей и прибавила: «Высоко будет сиять звезда твоя«. Но Григорий не верил в судьбу, высшие силы, чудеса. Он веровал в человека, который должен создать себя сам. И руководством к действию стали для него слова гоголевского персонажа, учителя Александра Петровича:
Вперёд! Поднимайся скорее на ноги, несмотря на то, что ты упал.
Он вспомнил пророчество ворожеи, когда узнал, что в Петрограде открылся Институт живого слова, готовивший педагогов-словесников общей школы, преподавателей искусства речи, а также ораторов, поэтов и певцов. Красный нарком просвещения Анатолий Луначарский объявил целью этого заведения
расширение и развитие в индивидууме способности выражать собственные чувства, влиять на других и импровизировать и настоял на том, чтобы ввести в преподавание курс: «Дидактика и психология толпы и слушателей». По счастью, коммунистический диктат этим ограничился и нисколько не повлиял на универсальную, подлинно новаторскую программу курсов. Живое слово изучалось здесь во всех его ипостасях — с точки зрения филологии, лингвистики, декламации, музыки, психологии, социологии.
И вот Григорий уже в северной столице, он один из восьмисот вольнослушателей, с восторгом слушает лекции, посещает семинары, участвует в жарких литературных спорах. И что это были за чудо-лекторы — некоторые уже при жизни были признанными классиками! Из литературоведов — блистательный Юрий Тынянов и парадоксальный Виктор Шкловский; глубокомысленный Борис Эйхенбаум; текстолог-пушкинист Сергей Бонди и тонкий исследователь-стиховед Борис Томашевский; выдающиеся лингвисты Лев Щерба и Александр Шахматов; знаменитые критики Аркадий Горнфельд и Аким Волынский; социолог, основоположник теории социальной мобильности Питирим Сорокин и непревзойдённый судебный оратор Анатолий Кони и др. Но более всего Григория впечатлили выступления тех литературных кумиров, которых он, как и прочие его однокашники, никогда и не чаял встретить. Достаточно назвать имена Николая Гумилёва (кстати, сыгравшего не последнюю роль в создании Института), Александра Блока, Андрея Белого, Вячеслава Иванова, Фёдора Шаляпина, Евгения Замятина, Всеволода Мейерхольда, Анны Ахматовой, Зинаиды Гиппиус и других выдающихся культурных деятелей эпохи.
Григорий ещё не знал, что по завершении учёбы он наденет солдатскую шинель. Надо сказать, что впоследствии друзья подтрунивали над ним, говоря, что представить интеллигента Абрамовича на коне выше их сил. А тогда товарищ Абрамович был призван на действительную военную службу в Рабоче-крестьянскую Красную Армию, и проходить её надлежало на Дальнем Востоке. Перевалочным пунктом значился Благовещенск, а окончательным местом дислокации его части стал участок советско-китайской границы по реке Амур. Впрочем, военных действий там не велось, только с китайской стороны, где окопались группы беглых белогвардейцев, можно было слышать забористый мат в адрес «жидов и комиссаров».
В части этого «хлюпика» встретили без особой радости.
— Эй, фигура, как твоё заглавие? — обратился к Григорию командир, а когда услышал типично еврейскую фамилию, отнюдь не подобрел.
На военной службе
Не знаем, отличился ли рядовой Абрамович в армейской подготовке, только вскоре он стал любим и уважаем всем личным составом полка. А всё из-за своей одержимости литературой, к которой всячески стремился приобщить красноармейцев. Ему даже удалось убедить командование открыть в части литературный клуб! Он читал бойцам стихи Пушкина, Тютчева, Блока, ещё не полностью запрещённого тогда Гумилёва. Григорий и сам писал стихи, причём, как это подобает юноше, конечно же, о любви:
В низком домике девочка в белом…
Где ты, девочка? В грозные ночи
Слышен плач озлоблённых ветров.
Я грущу, я соскучился очень,
Я не думал, что это любовь.
Хорошо, что он вовремя понял: рифмовать и изощряться в сочинении буриме, острословить, как отец, он ещё мог, но большая поэзия — не его амплуа. А что девочка в белом? Тоска по той, что вдохновила его неокрепшую Музу, скоро минет. Сколько их будет потом, этих девочек… Как будто о нём сказал Есенин:
Да, мне нравилась девушка в белом, но теперь я люблю в голубом.
И он долго ещё будет искать свою Прекрасную даму. Сохранился его портрет тех лет в буденовке (чем не «комиссар в пыльном шлеме»!), где из-под пенсне (у него, между прочим, была близорукость — минус 6) на нас смотрят глубокие, не по-юношески мудрые глаза.
Но отшумели злые дальневосточные ветры, подошла к концу и армейская служба. Лейтенант запаса Григорий Абрамович возвращается в Москву. Преподавателей словесности, да ещё дипломированных и политически грамотных, остро не хватало. Потому в столичном отделении Наркомпроса его приветили и буквально забросали предложениями. Со свойственной ему энергией наш герой учительствует сразу в двух московских школах — в общеобразовательной дневной (средние классы) и вечерней (рабочей молодёжи). Получает комнатёнку в подвале в многоквартирном доме на Разгуляе и первым делом поселяет в ней любимую бабушку Анну Григорьевну, фактически заменившую ему рано умершую мать и заботившуюся о нём до самой своей смерти. Она берёт на себя все домашние заботы, балует внука любимыми блюдами. Нередко к ним в подземелье наведывается отец, всегда с пустыми руками, но с неизменными остротами и прибаутками…
Словесник Абрамович сразу же завоёвывает аудиторию, а всё потому, что заражает учеников своей страстью к литературе, заставляет их думать, помогает формулировать и высказывать своё мнение. И апеллирует не только к их уму, но и к чувствам. Даже цепи классового подхода, которыми, как и всякий «правоверный» советский педагог, он был окован, не могли заглушить в его выступлениях живую душу литературы. Он говорил о высокой точности и экономности языка произведения искусства, о творческих муках писателя, прежде чем будет найдено слово не просто нужное, но единственное и неизбежное. Однажды в качестве примера он привёл строки из тютчевского стихотворения «Есть в осени первоначальной…»:
Лишь паутины тонкий волос
Блестит на праздной борозде…
Екатерина Михайловна
— Это слово «праздной», как будто, бессмысленно, — обратился он к классу, — и иначе, чем в стихах так сказать нельзя, а между тем здесь разом всё схвачено: что работы в поле окончены, всё убрали. И впечатление получается полным. Выражение художественной мысли предстаёт в предельно сжатой форме.
Вёл Абрамович и факультативные занятия: он организовал литературный кружок, где, в частности, обсуждал со школьниками произведения Фёдора Достоевского. Среди кружковцев была тогда и совсем юная Женя (Евгения Анатольевна) Иванчикова (1916–2002), впоследствии крупный лингвист, доктор филологии, исследователь языка художественной прозы Достоевского. В будущем она станет его большим другом.
На уроки Григория Львовича часто наведывались учителя, в том числе и из других школ, причём не только словесники Их интересовала методика его преподавания. И вот директор предлагает ему открыть методический кабинет, где он будет консультировать коллег уже на регулярной основе. Впрочем, он всегда отказывался от любой мало-мальски значимой административной должности, потому, наверное, был избавлен от многих завистников и врагов. Вот и тогда категорически отказался от настойчивых предложений стать завучем и директором школы. Он вообще считал, что евреи не должны выделяться и лезть в начальство, и при этом всегда цитировал своего любимого писателя Лиона Фейхтвангера: «Зачем еврею попугай?»
Что до еврейской культуры, то при всём его желании постичь её вполне Абрамович не мог. Ведь он не знал ни идиша, ни полузапрещённого тогда иврита («языка национальной буржуазии»). Да, он посетил несколько ярких спектаклей московских еврейских театров: ивритского «Габима» и идишского Государственного еврейского камерного под руководством великого Соломона Михоэлса, но мог по достоинству оценить лишь ритм, пластику, жест, движение актёров с характерным гротеском, шаржем, иронией; был впечатлён колоритными стилизованными декорациями таких мастеров, как Александр Тышлер, Роберт Фальк, Марк Шагал и др. А вот смысл слов ускользал, хотя такие переведённые на русский язык пьесы, как «Блуждающие звёзды» Шолом-Алейхема или «Уриэль Акоста» Карла Гуцкова, он затвердил с отрочества. Другое дело — русскоязычная еврейская ветвь в современной литературе: «Повесть о рыжем Мотеле» Иосифа Уткина, произведения Исаака Бабеля он знал и ценил.
Главным же и первостепенным делом для него всегда оставалась русская классическая литература. То была его стихия, причём количество слушателей только прибавлялось. Он читает лекции и ведёт семинары на литературном отделении Института Красной профессуры, о чём потом с благодарностью вспоминал его бывший студент, а затем главный редактор Гослитиздата в 1940-е годы, зав. кафедрой теории литературы при Академии общественных наук, ведущий научный сотрудник ИМЛИ, профессор Александр Сергеевич Мясников (1913–1982). По его словам, Абрамович не отличался навязчивой идеологичностью: он никогда не давал готовых формул в науке, а выводил их вместе со студентами.
Мясников всю жизнь оставался его другом и почитателем.
С 1933 года и до последних своих дней Григорий Львович работал сначала доцентом, а затем и профессором кафедры русской литературы Московского областного педагогического института (МОПИ) им. Н.К. Крупской (одно время совмещал это с учительством в школе). Каждая его лекция была отмечена лиризмом и задушевностью.
Первая его литературоведческая работа называлась «Любовь в жизни М.Ю. Лермонтова» (1928). Свободная от всяких идеологических схем и штампов, она раскрывала тайные и явные страницы биографии Лермонтова, рассказывала об обаятельных женщинах–музах, что вдохновляли поэта на новые творения. Статья дышала молодостью, свежестью и, прежде всего, давала ключ к личности самого Абрамовича, ищущего свой идеал в любви, свою Прекрасную даму.
Между тем, бонзы коммунистического культпросвета задались целью создать руководство по освещению истории литературы с марксистских позиций (опираясь, прежде всего, на труды «образцового» историка Михаила Покровского, крупнейшего тогда деятеля Наркомата просвещения). При этом, как подчёркивал Анатолий Луначарский, литературоведение в полной мере должно было ориентироваться и на труды русских революционных демократов — Белинского, Добролюбова, Чернышевского, которые объявлялись «Лениными вчера». Потому возникла мысль об общегосударственном школьном учебнике по русской литературе, к созданию которого сразу же привлекли педагога Абрамовича. Он принял участие в составлении пособий по литературе для Фабрично-заводских семилеток и Школ крестьянской молодёжи, а затем сосредоточился на учебниках для старшеклассников средней общеобразовательной школы. Совместно с Фёдором Михайловичем Головенченко (1899–1963), тогда профессором МГПИ им. В.И. Ленина, им был написан учебник «Русская литература» для восьмого года обучения (с 1934 по 1939 гг. вышло в свет 7 изданий). Кроме того, Абрамовичем, а также литературным критиком и преподавателем московских школ и ФЗУ Бертой Яковлевной Брайниной (1902–1984) и влиятельным партийным функционером, зав. учебной частью Института Красной профессуры и деканом филологического факультета МИФЛИ Александром Михайловичем Еголиным (1896–1959) в 1935 году был составлен и учебник для 9 класса средней школы (впоследствии переизданный четырежды).
Конечно, учебники были ориентированы на руководящие требования Наркомпроса. Писатель рассматривался как рупор, при помощи которого определенный класс выражает свое мировоззрение и свои интересы. Иногда место писателя определялось относительно других «литературных сил», и грань между литературой и политикой практически стиралась. Например:
В литературе первой четверти XIX века Жуковский занимает правое место в том ряду, на левом конце которого стоят поэты-декабристы, а в середине возвышается огромная фигура идеолога либерального дворянства А.С. Пушкина.
Царил социологический подход к материалу: автор и герой растворялись в своей эпохе, становились ее логическим следствием, полностью определялись современными им социально-экономическими (классовыми) отношениями — точно так же, как в «Русской истории” Михаила Покровского все поступки российских императоров и чиновников вытекали из социально-экономических ситуаций. Текст в этой системе неотделим от его создателя, поскольку он также отражал специфику современных ему общественно-экономических отношений.
Примечательно, что на учебник русской литературы для 9 класса в 1934 году отозвался Максим Горький.
Ценность его замечаний в том, что он требовал рассматривать жизнь писателя во всей её противоречивости и сложности. И, говоря о Достоевском, в объяснение некоторых идей писателя, предложил «прибавить узколичный мотив»: месть за юношеское увлечение социализмом. Он также рекомендовал прослеживать в учебнике историческую преемственность литературных героев (такова, например, линия дворянских недорослей — Митрофанушки Фонвизина, гоголевского Подколесина, гончаровского Обломова и т. д.).
Поставленные в такие ряды типы,
— заметил Горький, —
показали бы школьникам и влияние эпох на организацию характеров, и силу изобразительности каждого автора, и преемственность идей, коими литература питалась.
Характерно, однако, что уже в 1936 году (в связи с переходом государственной идеологии с классовых позиций на имперские) началась широкая кампания по борьбе с концепцией Покровского. В четвертом издании учебника для 8-9 классов авторы пытаются избавиться от тлетворного влияния немарксистской, как оказалось, теории. Из текста исчезли слова «идеология», «идеологический». История литературы отныне иллюстрировала историю общественной мысли не напрямую, а опосредованно, при помощи литературного материала — картин жизни. Социологический подход окончательно уступил место биографическому. Произошла показательная перемена. «Классовые позиции писателя», открывавшие в первом издании почти каждую главу, сменились нейтральными «Биография», «Жизнь и творчество», «Жизнь и деятельность». Основными функциями великого писателя стали обличение окружающей действительности и протест против эксплуатации рабочих и крестьян помещиками и капиталистами. Теперь автор выражал не идеологию своего класса, а лучшие идеи своего времени. Жизнь его стала отказом от душного старого и провидением светлого нового. Внутри этого каркаса — те или иные подробности, необходимые для того, чтобы отличить Толстого от Некрасова, Пушкина от Лермонтова.
По существу, такой подход к литературному материалу преобладал и в последующих учебниках по русской литературе всего советского периода, вплоть до распада СССР. При всех своих спорных концептуальных подходах, учебники 1930-х годов трудно переоценить, ибо они привили любовь к литературе целому поколению советских людей. Интересно, что по учебнику Абрамовича и Головенченко учился и писатель Юрий Нагибин, который в одном из своих рассказов полушутливо сравнил его с Библией для аборигенов.
Между тем, «судьбы скрещенье» Григория с будущей супругой произошло на его уроке в школе, куда она, по поручению отдела народного образования, пришла с инспекцией и была буквально покорена вдохновенными горящими глазами, статью, интеллектом, эрудицией этого замечательного словесника. И Абрамович, вопреки субординации, сразу увидел в чиновнице красавицу с пшеничной косой. И почему-то ему пришла на ум блоковская Прекрасная дама с её очами «синими, бездонными», и вновь захотелось стихотворствовать. Эту даму звали Екатерина Михайловна и была она уроженкой уездного города Мокшаны Пензенской губернии. Родилась в многодетной семье, где была самым младшим, тринадцатым ребёнком. Сызмальства была одержима страстью к знаниям, но поддержку в семье не нашла. У родителей были на её счёт свои планы: удачно выдать замуж и принести тем самым честь и прибыток семье. Потому, когда после окончания Мокшанской 1-й средней школы Екатерина устремилась на учёбу в Петроград, отец, воспротивившийся её отъезду, не дал ей денег даже на проезд. Но в характере девушки было то, что бежавший из отчего дома в столицу Михаил Ломоносов назвал «упрямкой гордой»: уж если что решила — не отступит!
И вот она уже студентка исторического факультета Петроградского педагогического института им. А.И. Герцена, живет без малейших средств к существованию: приходилось и котлы топить, и даже вагоны разгружать. А после окончания института были ликбезовские поездки по городам и весям, даже в самую отдалённую тьмутаракань, где за Екатериной её ученики, пожилые, видавшие виды люди, повторяли: «Мы не рабы. Рабы не мы». А затем она преподавала историю в средней школе, ярко рисуя живые картины прошлого. Она к тому же была неутомимой общественницей, отчаянной поборницей справедливости. Человек жёсткий и сильный, она в то же время умела раствориться в людях, старалась помочь, чем могла. Когда они встретились с Абрамовичем, Екатерина была замужем за вполне преуспевающим (впоследствии он станет министром), но ординарным и скучным человеком. И она настолько увлекается Григорием, что переезжает из уютной квартиры в его подвальную комнатёнку, где они поначалу ютятся втроём, с бабушкой. А когда та ушла в мир иной, на свет появились трое их детей: Борис, Анна и Ирина. Впоследствии Борис станет учёным-физиком, Ирина — учительницей английского языка, а Анна пойдёт по стопам отца, защитит диссертацию «О поэтике очерка Ивана Бунина», будет преподавать в Университете.
Семья росла, и надо было озаботиться новым жильём. И в Екатерине открылся дар заправского квартирного обменщика. Чтобы семья жила в сносных условиях, она несколько раз меняла жилье и выменяла эту «подземную пещеру» на две комнаты в центре, в Казарменном переулке. А потом (благо!) нашлась няня, которая стала палочкой-выручалочкой для молодой семьи, её членом. Полуграмотная, из забытой Богом мордовской деревни, Зина (так её звали) обладала природной мудростью и какой-то врождённой интеллигентностью (именно в том этико-нравственном значении, которое вкладывал в этот термин писатель Пётр Боборыкин). Незамужняя и бездетная, она всем сердцем прикипела к трём хозяйским чадам. А проведав о гурманстве хозяина, которого уважительно звала «Кормилец», нередко баловала его разными вкусностями. Абрамович шутил, что в Дантовом аде он, как чревоугодник, был бы в кругу самых мелких грешников.
О мясорубке 1937/1938 годов, из которой он вышел цел и невредим, Григорий Львович говорить не любил. Чудеса не чудеса, но разве не удивления достойно, что чёрный ворон, приехавший за многими его товарищами, миновал его дом. Единственно о чём он вспоминал, это о расправе с наркомом просвещения РСФСР с 1929 года Андреем Сергеевичем Бубновым (1884–1938) и его замом Моисеем Соломоновичем Эпштейном (1890–1938). Последний как раз курировал школьное образование и часто проводил совещания с преподавателями. Григорий Львович присутствовал на последнем из них, где Эпштейн, видимо, почувствовав шаткость их с Бубновым положения, стал говорить о своих выдающихся заслугах в организации вооружённого восстания в Петербурге в 1917 году. На следующий день после этого совещания Бубнов и Эпштейн были арестованы и вскоре расстреляны…
Случилось так, что в те несчастливые для интеллигенции времена жизнь Григория и Екатерины сложилась довольно счастливо. Оба были умны, энергичны, талантливы, самодостаточны, и эту «самость» друг в друге только поощряли. Они стали единомышленниками, надёжными и верными друзьями. Она директорствовала сначала в одной, затем в другой московских школах. А он разрабатывал «Методические указания для заочников к программе по теории литературы для отделений литературы и языка учительских институтов» (М., 1937) и написал совместно с литературоведом Александром Николаевичем Соколовым (1895–1970), в будущем деканом филфака МГУ, «Конспект курса лекций по теории литературы» (М., 1938; в 1940 вышло 2-е переработанное изд.). Абрамович занимается творчеством Пушкина и пишет к столетию со дня его смерти статью в академический сборник. В журнале «Литература в школе» (1938, № 1) публикует статью «О гуманизме Гоголя». А в 1941 году в научном сборнике МОПИ появляется его работа «Критические мотивы в творчестве Лермонтова».
Когда грянула Великая Отечественная, Григорий, несмотря на близорукость, сразу же пошёл добровольцем на фронт и прошагал всю войну — от обороны Москвы до самых стен Рейхстага. Начинал войну лейтенантом, закончил майором, начальником штаба 160-го гвардейского стрелкового полка, 54-й гвардейской стрелковой дивизии, 61-й армии Белорусского фронта. Будучи политруком, Абрамович выступал перед однополчанами с оперативными сводками о положении на фронтах. И буквально завораживал бойцов, когда с ораторским жаром рассказывал о славных традициях русской армии и, конечно, о победоносной Отечественной войне 1812 года. При этом, как и подобает словеснику, подкреплял рассказ яркими литературными примерами, прежде всего вспоминая роман «Война и мир» Толстого. Фашисты сбрасывали на позиции советских войск агитационные листовки, где Григорий с удивлением прочёл свою фамилию: солдат призывали сдаваться и переходить на сторону немцев, напоследок всадив штык в пузо трусливого комиссара Абрамовича или Рабиновича: «У жида-политрука морда просит кулака».
Но Абрамович никак не был, как презрительно обзывали штабных, тыловой крысой. И в партию Григорий вступил не из карьеристских соображений, но перед боем, откуда возвращались только везунчики. Ему повезло вдвойне, поскольку он не только вернулся, но и был отмечен командованием. Из всех воинских наград он особенно дорожил первой, медалью «За боевые заслуги», хотя был удостоен потом орденами Красной Звезды и Великой Отечественной войны, а также медалями за взятие Варшавы и Берлина. Фронтовая дружба связала его с молодым майором, Александром Зиновьевичем Крейном (1920–2000). Крейн станет впоследствии создателем и директором Государственного музея А.С. Пушкина в Москве. Сохранилась фотография (она и сейчас висит в этом Музее), где они 8 мая 1945 года стоят в Берлине около Бранденбургских ворот.
С однополчанами у Бранденбургских ворот
А вот что вспоминает об Абрамовиче однополчанин, капитан Иван Побединский:
«Я таких друзей-товарищей на фронте обрёл!.. На всю жизнь. По службе я подчинялся Григорию Львовичу Абрамовичу. Он был старше в звании и возрастом. Уроженец Ельца, почти земляк. Тогда я не знал, что воюем вместе с известным учёным, что по его учебникам студенты в институтах будут учиться. Обрушит на тебя неправедный гнев начальство, Львович улыбнётся, скажет:
«Не переживай, Иван Иванович. Когда-нибудь будем подчиняться не погону, а уму!» — И на душе полегчает».
А вот выдержка из его письма Абрамовичу:
Милый друг и родной брат, ты не можешь себе представить, как я чертовски соскучился по тебе. Почти четыре года одной ложкой, из одной миски черпали редкое счастье и частое горе. Я уважал и уважаю тебя как человека, товарища и командира. Пишу искренне — обязан своей жизнью тебе.
После войны Побединский стал сельским учителем словесности и получал от боевого товарища советы и Толковые и Орфографические словари.
В августе 1945 года Григорий возвратился в Москву. Случилось так, что он ехал на трамвае в военкомат оформлять бумаги об увольнении из армии, и к нему пристал мужик в подпитии:
Ну что, жид, наши немцев победили, а ты, небось, в Ташкенте отсиживался или в тылу ошивался, спиногрыз! Понял ли тогда Абрамович, что то была примета нового времени и что после разгрома нацизма вирус великодержавного шовинизма и антисемитизма поразит народ-победитель?
А дома его ждала семья, вернувшаяся к тому времени из эвакуации в Пензенской области, где Екатерина Михайловна всю войну заведовала детским садом. В качестве скромного трофея отставной майор привёз две немецкие пишущие машинки, которые благодаря доморощенным московским умельцам сразу же были переделаны на русский шрифт. Он целиком уходит в работу, проворно отстукивая одним пальцем статьи для учёных записок МОПИ, академических сборников «Вопросы теории литературы». Его интересуют проблемы творчества Пушкина, Лермонтова, Гоголя, Достоевского, вопросы теории литературы. Надо сказать о его невероятном трудолюбии. Григорий обыкновенно трудился за огромным дубовым столом и настолько погружался в дело, что не реагировал на окружающее, даже на шумные игры детей. Из-под его пера вышло много научных статей.
Но главный его конёк — чтение лекций. После войны он продолжал работать в МОПИ, а одновременно его пригласили преподавать и в МГПИ им. Ленина. Студент-вечерник 1948 года, будущий поэт Илья Лапиров вспоминает, как они ловили каждое слово Абрамовича, а конспекты его лекций стали для них ориентиром на всю жизнь. Всё же основной для него была его работа на кафедре русской литературы МОПИ, где подобрался достойный коллектив единомышленников. Кафедра славилась тандемом двух ярких и совершенно не похожих друг на друга блестящих лекторов — лиричного и задушевного Абрамовича и едкого Ульриха Рихардовича Фохта (1902–1979), причём у каждого таланта были свои поклонники и почитатели. В жизни же они были близкими друзьями и, как противоположности, льнули друг к другу.
Об Ульрихе Фохте следует сказать подробнее. По словам коллег, он был яркой личностью в науке, его волновал сам процесс рождения мысли, борьба и столкновение мнений — в любых формах, будь то книга, статья, рецензия, выступление на конференции, научном заседании, студенческом семинаре, обсуждение чьей-либо работы или просто частная беседа. В нём была восприимчивость ко всему новому, зарождающемуся, к будущему. Он был неисправимым женолюбом, ценителем всего прекрасного, женат был (только официально) семь раз, и в каждую новую свою избранницу был влюблён без памяти. За неукротимое жизнелюбие друзья прозвали его Фаустом. Вместе с тем, это был генератор идей, его ценили как бродильное начало в жизни. Теоретик до мозга костей, он и лекции по русской литературе читал с теоретическим уклоном, стремясь объяснить обилие фактов общими закономерностями общественного и художественного развития общества. Ученик Валерьяна Переверзева («переверзавец», как он себя называл), Фохт в молодые годы отдал дань вульгарному социологизму, но особая системность мышления осталась у него навсегда. И он остро переживал, что ни он, ни другие ученики не выступили в защиту Переверзева, когда того начали сильно клевать «марксистские» заправилы типа Владимира Ермилова. И когда в 1938 году Переверзев оказался в ГУЛаге, все малодушно смолчали. В военные годы Фохт сам дважды подвергался аресту. В первый раз, когда он вместе с МОПИ отправился в эвакуацию в Магнитогорск, где был схвачен бдительными органами как этнический немец. Дело пахло сибирской или казахстанской ссылкой, а то и ГУЛагом, так что спасти несчастного могло только вмешательство ЦК партии. И ему повезло. Кому-то из его друзей удалось дозвониться до его стародавнего коллеги по МИФЛИ Александра Еголина, ставшего тогда заместителем отдела агитации и пропаганды ЦК. Тот добился резолюции Сталина «разобраться», и Фохт был выпущен на свободу. По возвращении в Москву, он снова был арестован и снова спасён Еголиным. Ульрих Рихардович в своих лекциях отличался независимостью и «свободоязычием» и не стеснял себя в выражениях, выступая подчас и остроумным мастером каламбуров. Говорили, что именно ему принадлежит шутливая модель композиции диссертации: «Водная часть», «Обвор литературы», «Интертрепация фактов», «Выгоды».
Абрамович, тоже отличавшийся системностью мышления и остроумием, в отличие от Фохта, неизменно апеллировал к «чувствам добрым». Он, если перефразировать слова Виссариона Белинского, был влюблён в поэтическую идею, как в прекрасное живое существо, и созерцал её во всей полноте, и потому идея являлась в его лекциях не отвлечённой мыслью, не мёртвою формой, а живым созданием. Неудивительно, что и в жизни он был неизменно доброжелателен, вежлив и внимателен к людям. Но это вовсе не было молчалинским стремлением «угождать всем людям без изъятья» ради каких-то личных выгод. Он старался видеть в человеке хорошее, умел растворяться в людях и был приветлив со всеми. Находились коллеги, ехидничавшие на сей счёт: «Что это Григорий Львович расшаркивается перед каждой штафиркой?!», не понимая, что деятельное человеколюбие — его, Абрамовича, состояние души. Фохт, напротив, своим холодным умом «поверял алгеброй гармонию» и часто относился к людям настороженно (женщины — особая статья), откровенно презирал невежд и бездарей. Таковы были эти двое. При этом, и Абрамович, и Фохт заражали аудиторию мощной интеллектуальной энергией. Объединяло их и то, что в вопросах чести они не поступались принципами и не шли на компромисс с совестью, даже если им грозила опасность.
А между тем в стране разворачивалась откровенно антисемитская кампания. Вслед за расстрелом Еврейского Антифашистского комитета активизировалась борьба с так называемыми «безродными космополитами» и низкопоклонниками перед Западом, и, казалось, кара вот-вот обрушится на всех евреев–гуманитариев. По иронии судьбы, одним из главных застрельщиков-обличителей «врагов советского патриотизма» стал соавтор Абрамовича по школьному учебнику Фёдор Головенченко, к тому времени зам. зав. отделом агитации и пропаганды ЦК. В марте 1949 года он выступил с докладом «О борьбе с буржуазным космополитизмом в идеологии» в Академии общественных наук, а затем в Высшей партийной школе при ЦК, в Военно-политической академии им. В.И. Ленина, в других ведущих идеологических учреждениях страны. Он стал проводить в жизнь партийную линию так прямолинейно и истово, что получил «окорот» от самого «отца народов». Вот мы говорим «космополитизм», — разоткровенничался он однажды на заседании редакторов газет. — А что это такое, если сказать по-простому, по-рабочему? Это значит, что всякие мойши и абрамы хотят занять наши места.
И под бурные аплодисменты зала громогласно объявил: Сегодня утром арестован враг народа, космополит № 1 Илья Эренбург.
Однако Головенченко лишь выдавал желаемое за действительное: кто-то из редакторов позвонил на квартиру Эренбурга и… застал его дома. Эренбург именно тогда попал в фавор и только что стал лауреатом Международной Сталинской премии. А незадачливого борца с «мойшами и абрамами» вынесли из собственного кабинета на Старой площади с инфарктом. Тогда-то Москву облетела фраза Льва Кассиля: «И у них бывают инфаркты». Разжалованный Головенченко получил кафедру русской литературы в МГПИ им. В.И. Ленина, где продолжал бороться за чистоту рядов в главном советском педвузе.
Но с отставкой одиозного Головенченко борьба с космополитами в литературе и искусстве отнюдь не прекратилась: напротив, она только набирала новые обороты. Обвинение в космополитизме сопровождалось лишением работы, судами чести, а часто арестом и ссылкой. По данным Ильи Эренбурга, до 1953 года был арестован 431 еврей — представитель литературы и искусства: 217 писателей, 108 актёров, 87 художников, 19 музыкантов. Что до именитых филологов, то «низкопоклонниками» были заклеймены Борис Эйхенбаум, Виктор Жирмунский, Марк Азадовский, Григорий Бялый, Григорий Гуковский (последний умер в тюрьме). Одним из активных проводников от авангардной линии партии был ректор МОПИ им. Н.К. Крупской Фёдор Харитонович Власов (1905–1975), который усердно боролся за присвоение институту имени Лаврентия Берии. По словам литературоведа Бориса Егорова, Власов заслужил репутацию «известного погромщика». Это на его счету изгнание из института и смерть в ГУЛАГе видного литературоведа, профессора кафедры зарубежной литературы Марка Давидовича Эйхенгольца (1889–1953), автора фундаментальных работ по творчеству Э. Золя, научного редактора и комментатора собраний сочинений Э. Золя и Г. Флобера. Рассказывали, что в свою бытность ректором Власов и его приспешники на одном из так называемых «судов чести» предъявили абсурдное обвинение и другому преподавателю–историку, автору монографии о Якове Свердлове, что он, дескать, сознательно уклонился от написания монографии об Иосифе Сталине.
А ранней весной 1953 года, в самое лихое и урожайное для репрессий время, Власов и его присные решили расправиться с любимцами студентов — «нерусским» Фохтом, позволявшим себе произносить весьма рискованные для того времени сентенции и попавшим под раздачу «космополитом по национальности» Абрамовичем. Искали только повода. А тут на кафедре русской литературы, где работали Фохт и Абрамович, как раз намечалась защита диссертации «Некоторые особенности реализма Пушкина и Гоголя на материале «Евгения Онегина» и «Мёртвых душ»». Чем не мишень для бдительных патриотов? И хотя диссертантом был молодой фронтовик, сталинский стипендиат, русак Виктор Иванович Глухов, «власовцы» вознамерились отыскать в его работе преклонение перед Западом. В результате защиту, где оппонентом выступал Фохт, превратили в двухдневный шабаш, в разгром и провал диссертанта, да ещё в идеологический мордобой Фохта и всей кафедры. Когда же Ульрих Рихардович наотрез отказался каяться и признавать несуществующие грехи диссертации, он был изгнан из института. С требованием осудить политически порочную работу Глухова обратился Власов и к Абрамовичу, а когда услышал решительное «нет», пригрозил: «Смотри, Григорий Львович, в большую беду попадёшь!», на что тот ответил словами Алёши Карамазова: «Что же, значит планида моя такая».
Можно себе представить, что творилось тогда в семье Абрамовича! Хотя Григорий Львович старался не посвящать домочадцев в подробности институтских дел, настроение было такое, что впору было собирать чемодан с тёплыми вещами и сухарями, ведь впереди маячил ГУЛАГ! Впрочем, свой жребий он решил принять безропотно, нимало не рассчитывая на снисхождение. Только ходил по комнате большими шагами, обречённо повторяя есенинское: «Скоро, скоро часы деревянные прохрипят мой двенадцатый час». Но рядом с ним была сильная и бескомпромиссная Екатерина Михайловна. Втайне от мужа (знала, что тот бы категорически запретил!) она ранним утром набрала номер домашнего телефона Власова. Тот, видно, спросонья, что-то вяло пробурчал в трубку и услышал резкое: «Что Вы себе позволяете, Фёдор Харитонович? Прекратите погром на кафедре! Если не оставите в покое Григория, я в ЦК пойду, выведу Вас на чистую воду!» Ошарашенный Власов пытался вставить хоть слово, но только беспомощно повторял: «Екатерина Михайловна, успокойтесь! Григорию Львовичу ничто не угрожает».
А вскоре Министерство просвещения устроило проверку МОПИ, и тут совершилось нечто ошеломляющее. Власов был освобождён от должности ректора и «понижен» в должности до зав. кафедрой советской литературы института. А Абрамович и восстановленный на работе Фохт продолжали радовать студентов МОПИ своими лекциями. Забегая вперёд, скажем, что Власов позже будет выказывать Абрамовичу дружелюбие и восхвалять его за честность и принципиальность. В 1970-е, на юбилейном институтском вечере он, вспоминая прошлые времена, признает: «Григорий Львович никогда не петлял, как заяц», а в ответ услышит чью-то едкую реплику: «Не тебе чета». Что до Виктора Глухова, то в 1954 году он благополучно защитил кандидатскую диссертацию, а впоследствии (в 1991 году) стал и доктором филологии, ведущим специалистом по русской литературе XVIII – начала XIX века, зав. кафедрой литературы Волгоградского педагогического института.
Впрочем, не всё в жизни Абрамовича было безоблачно: написанную им докторскую диссертацию «Проблемы специфики литературы и литературного развития» он в 1952 году послал на экспертизу влиятельному Александру Ивановичу Ревякину (1900–1983), профессору, зав. кафедрой русской литературы МГПИ им. В.И. Ленина и главному редактору журнала «Литература в школе». Диссертация как в воду канула. Сколько ни справлялся о ней Абрамович, вразумительного ответа не получал, а однажды Ревякин так прямо и сказал: мол, не время Вам сейчас претендовать на докторскую степень. Отсюда следовало, что не в диссертации вовсе дело (и совсем не важно, читал ли её Ревякин), а в нём, в Абрамовиче. Чиновник от литературы прекрасно знал, откуда дуют партийные ветры, и, перестраховавшись, решил попридержать «труднопроходимого» соискателя. Диссертация протомилась у Ревякина семь долгих лет!
1953 год был знаменательным в жизни Абрамовича: вышла из печати главная книга его жизни: учебник «Введение в литературоведение», предназначенный для студентов-филологов СССР. Тем самым было положено начало новому вузовскому курсу, дан научный подход к анализу и оценке литературных произведений, сформулированы законы историко-литературного развития. Не случайно академик АПН Леонид Тимофеев, с которым у Григория Львовича были длительные творческие связи и дружеские отношения, заметил: «Абрамович – это система».
Книга состояла из трёх разделов: общего учения о литературе, учения о литературном произведении и о литературном процессе. В первом разделе были затронуты такие проблемы, как содержание и форма художественной литературы, проблема народности и общечеловечности литературных произведений, вопрос о типичности и о «познавательно-воспитательном» значении художественной литературы. Во второй раздел вошли главы, посвящённые теме, композиции, сюжету и языку, и стиховедению. В последнем трактовался вопрос о литературном произведении, о художественных методах и содержались сведения об основных направлениях в истории мировой литературы. Там же шла речь о поэтических видах и жанрах. При этом акцент делался на историческом рассмотрении литературы. Характер историзма, обязательный в теории литературы, определялся взаимодействием исторически конкретного и общего. В то же время, подчёркивалось в учебнике, сами теоретико-литературные определения имели различный содержательный объём.
Как же был встречен учебник Абрамовича? Увы! — в «Комсомольской правде» 29 октября 1953 года появилась рецензия некоего Вадима Назаренко с хлёстким названием «В дебрях схоластики», где учебник Абрамовича подвергся самому огульному и безоговорочному шельмованию. Забавно то, что Назаренко, оценивая книгу по литературоведению, филологическим образованием отягощён не был (он окончил художественно-промышленное училище) и только начинал тогда печататься как литературный критик. Недостаток знаний он компенсировал апломбом, откровенной руганью, приправленными журналистским лихачеством. Однако и он, и опубликовавший его доносительно-разгромный отзыв на книгу редактор «Комсомолки» Дмитрий Горюнов (руководил газетой с 1950 года), по-видимому, не сомневались, что нанесли автору нокаутирующий удар. Но просчитались. А всё потому, что на дворе уже вступила в свои права оттепель и, вопреки ожиданиям сталинистов, обструкция учебника печальных последствий для Абрамовича не возымела. В «Литературной газете» от 15 декабря 1953 года литературовед Тамара Мотылёва прямо указала: «Попытка, сделанная В. Назаренко начисто изничтожить эту книгу на основе нескольких, выхваченных из контекста малоудачных формулировок, совершенно несостоятельна… Рецензент не затронул ни одного теоретического вопроса, отделавшись лишь поверхностными придирками». В целом доброжелательными были отзывы об учебнике в журналах «Звезда» (1954, № 1), «Литература в школе» (1954, № 3), а также в широкой писательской среде («Разговор перед съездом», М., 1954). Более того, «Введение в литературоведение» было вскоре переведено на иностранные языки. На болгарском языке в переводе Димитра Добрева вышло даже два издания: в 1954 и 1956 годах. В Монголии учебник в середине 1950-х годов печатался главами из номера в номер в главном органе монгольского Союза писателей, журнале «Цог» («Огонёк»), в переводе литератора М. Гаадамбы. Интересно, что переводчик венгерского издания учебника (1955) Иштван Косарас уже в конце 80-х рассказывал, что, благодаря переводу учебника Абрамовича, он создал венгерское литературоведение, купил себе фешенебельный дом на Балатоне. И очень сокрушался, когда узнал, что у самого советского автора не было даже личного автомобиля.
В 1956 году вышло 2-е издание учебника, исправленное и дополненное, и на одном из заседаний сектора теории литературы и эстетики Института мировой литературы им. А.М. Горького состоялось его обсуждение, в котором приняли участие ведущие литературоведы Александр Соколов, Марк Поляков, Владимир Борщуков, Юрий Борев и др. И книга была признана наиболее удачным современным пособием по этому предмету. Тем временем в ИМЛИ замышлялась первая в советском литературоведении попытка дать историческое освещение основных категорий теории литературы.
Немалую роль в создании будущего труда сыграл Яков Ефимович Эльсберг (1901–1976), тогда зав. отделом теории литературы, автор монографий «Вопросы теории сатиры» (1957), «О бесспорном и спорном. Новаторство социалистического реализма и классическое наследство» (1959), «Основные этапы русского реализма» (1961), «Черты литературы послевоенных лет» (1961) и др. Однако этот вполне солидный литературовед снискал самую мрачную репутацию и получил прозвище «советский Азеф». Платный осведомитель карательных органов в 1930-1940-е годы, стукач-интеллектуал Эльсберг пробавлялся доносами на своих литературных приятелей, причём часто выступал как беззастенчивый провокатор и лжесвидетель. Это на его счету сломанные жизни Исаака Бабеля, Сергея Макашина, Леонида Пинского, Евгения Штейнберга и многих, многих других. Говорили также, что он был одно время советником по культуре самого Лаврентия Берии. Потому после разоблачения культа кресло под ним зашаталось, его сразу же вывели из редколлегии журнала «Вопросы литературы». А вернувшиеся из лагерей учёные потребовали публично осудить доносчика. Заявления от них весной 1960 года поступили в московскую организацию Союза писателей и генеральному прокурору СССР. Однако прокуратура отделалась отпиской, а столичное литературное начальство поначалу выступило за исключение Эльсберга, но в июне 1963 года секретариат Союза писателей России это решение отменил, так что тот отделался лёгким испугом. Впрочем, он был весьма боязлив и, по воспоминаниям современников, страшился ездить в город, вероятно опасаясь возможного нападения на него пострадавших людей. Известно, что в период реабилитации он получил немало пощёчин. Этот одиозный персонаж был настолько нерукопожатным, что словарная статья о нём в «Краткой литературной энциклопедии» сопровождалась издевательской подписью «Г.П.Уткин», с намёком на его связь с органами (ГПУ).
И тем не менее именно Эльсбергу принадлежала идея создания многотомного труда «Теория литературы». При этом он понимал, что в одиночку этот труд не осилить. Нужны были люди, не связанные с его тёмным прошлым, и он сделал ставку именно на молодёжь — группу вчерашних выпускников МГУ: Сергея Бочарова, Георгия Гачева, Вадима Кожинова, Петра Палиевского, Виталия Сквозникова и др., людей талантливых и ищущих. Интересно, что против инициативы по созданию «Теории литературы» выступили некоторые литературоведы, хотя на самом деле они воевали, прежде всего, против Эльсберга.
Проект находился под угрозой полного срыва, но в дело вмешался другой одиозный, некогда всесильный, «свирепый литературный экзекутор» Владимир Владимирович Ермилов (1904–1965), известный, между прочим, травлей Маяковского и Платонова. Ермилов, как и Эльсберг, понял, что поддержка атакуемых «прогрессивными силами» юных талантов сулит ему моральные дивиденды, и главное — сохранение своего положения во властной системе. И не столько ради старого приятеля Эльсберга и пестуемой им «молодой группы» старался Ермилов, а ради собственной «старой группы» и себя лично. Надо заметить, что Ермилов по той же причине поддержал своего зятя Кожинова, когда тот попытался заново открыть для русской культуры старательно забытого великого философа, культуролога и литературоведа Михаила Михайловича Бахтина (1895–1975), и приложил все усилия для публикации его монографии «Проблемы поэтики Достоевского» (1963). Вот что пишет современник:
Ермилов тряхнул стариной, демонстрируя, что значит бить, именно бить наповал в полемике, вроде бокса без перчаток, как в оны годы бывало, чего, понятно, нынешние мастера закулисной склоки уже просто не умели.
Поговаривали, что Ермилова тогда поддержал зав. отделом литературы и искусства ЦК КПСС Дмитрий Поликарпов (по инициативе которого, между прочим, в 1958 году была начата травля Пастернака). Таким образом, «Теория литературы» была спасена, причём Ермилов вошёл в её редколлегию.
Однако не могло быть и речи о том, чтобы человек с такой репутацией, как Эльсберг, возглавил работу над этим авторитетным трудом. Требовался теоретик литературы, незамаранный во время оно, к тому же устраивавший как «прогрессистов», так и «реакционеров». Неудивительно, что выбор пал на автора «Введения в литературоведение» Григория Абрамовича, который в 1957 году и был приглашён в ИМЛИ. Ему было поручено возглавить группу по подготовке фундаментального труда. Согласие на претившую ему начальственную должность Абрамович дал не без колебаний, но перспектива такой масштабной работы увлекла его, и он перешёл в ИМЛИ, хотя не прерывал чтения лекций в МОПИ.
Понятно, что чуждый интриг и сплетен, Григорий Львович как человек науки едва ли интересовался подковёрной борьбой вокруг ещё не состоявшейся «Теории литературы». И Эльсберг был с ним весьма мил, рассказывал «дней минувших анекдоты» и зазывал в гости. К тому же, Абрамович видел, что оказавшийся в его подчинении коллектив «младотеоретиков» относился к Якову Ефимовичу с большой симпатией, как будто и не было у него никаких прегрешений в прошлом. Более того, именно Эльсберга творческая молодёжь считала реальным двигателем «Теории», а вот его, Абрамовича, восприняла настороженно, как навязанного сверху надсмотрщика для обуздания возможной крамолы. Между тем, в 1960-м году молодые авторы труда написали коллективное письмо Бахтину (а тот, как известно, открыто заявлял о том, что он не марксист), в котором признавали Эльсберга своим учителем. В такой ситуации доказать группе свою состоятельность как учёного и руководителя проекта Григорию Львовичу было непросто. Впрочем, благодаря своей широкой эрудиции, страстной любви к литературе, доброжелательности он всё же завоевал сердца молодых.
Начал он с того, что опубликовал в стенгазете института программу предстоящего труда, вызвавшую живую полемику в среде филологов; а затем в обстоятельной статье «Историзм в теории литературы» («Вопросы литературы», 1959, № 3) наметил развёрнутый план работы над проектом. С одной стороны, он выступил против тех, кто отрицал важность «типологических обобщений»; с другой — против отрицания исторического принципа изложения проблем литературной теории. По Абрамовичу, единственно плодотворным способом рассмотрения материала в теоретико-литературных исследованиях должен был стать историко-логический метод. Этому, кстати, была посвящена и его докторская диссертация, наконец-то защищённая в ИМЛИ в 1959 году. Исторический принцип в ней направлен своим остриём столько же против умозрительных схем, сколько против и всяческих релятивистских подходов.
Обращает на себя внимание написанная им концептуальная глава «Предмет и назначение искусства и литературы» в Кн. 1 «Теории литературы»: «Основные проблемы в историческом освещении. Образ, метод, характер» (Ранее, в 1961 году она вышла и отдельной брошюрой «По законам красоты (Предмет и назначение литературы)». М., 1961). Речь идёт здесь о том, как на разных стадиях развития менялось представление о самом предмете литературы, о взаимоотношении искусства и действительности. От космогоний и теогоний древнего мира прослеживался путь к классической литературе нового времени с её человеческим пафосом. Он-то и станет доминирующим в искусстве последующих эпох. Особенно показательна судьба русской классической литературы, менее чем за столетие прошедшей те пути развития, которые западноевропейские страны прошли за несколько веков. Русская литература проникла в такие глубины внутреннего мира человека, что своей «всемирной восприимчивостью» поднялась на величайшие вершины мирового искусства. В непрестанном развитии и росте его внутреннего содержания выступает главный предмет литературы — человек и человеческая жизнь. Движется история, и с каждой новой эпохой мы видим новых людей, с новыми деяниями, мыслями, чувствами. Так важнейшие этапы развития человечества отражаются во внутренних изменениях самого предмета литературы.
Абрамович. 1960-е годы
«Теория литературы» (Кн. 1-3. М., 1962–1965) стала явлением не только в советской, но и в мировой науке и культуре. Авторам удалось охарактеризовать особенности художественной литературы и выявить закономерности её развития, опираясь на исторически-конкретное исследование литературного материала. Не претендуя на полноту охвата и изложения вопросов теории, они решали исследовательские задачи, а потому работу должно рассматривать, прежде всего, как первоначальный поиск в области создания теории литературы на исторической основе. Этот вдохновенный многолетний труд носил экспериментальный, новаторский характер, причём общность исходных положений отнюдь не исключала различных точек зрения по отдельным вопросам и различных соотношений между теоретическим и историческим. Первая книга содержала интереснейшие главы: «Художественный образ и действительность» (Вадим Кожинов), «Внутренняя структура образа» (Пётр Палиевский), «Образ и художественная правда» (Николай Гей), «Творческий метод и образ» (Виталий Сквозников), «Развитие образного мышления в литературе» (Георгий Гачев), «Характеры и обстоятельства» (Сергей Бочаров) и др. Кн. 2 была посвящена «Родам и жанрам литературы» (главы написаны Яковом Эльсбергом, Георгием Гачевым, Вадимом Кожиновым, Елеазаром Мелетинским, Виталием Сквозниковым, Марией Кургинян, Юрием Боревым). А Книга 3 «Стиль. Произведение. Литературное развитие» представлена, помимо названных авторов, яркими работами Натальи Драгомирецкой, Людмилы Киселёвой, Михаила Гиршмана и др. Как точно сказал писатель Дмитрий Бак, перед читателем предстало здесь не литературоведение, а литературовидение, не столько схемы и измы, сколько усмотрение движущих смыслов.
Сложность состояла в том, что историческое понимание предмета теории литературы могло иметь различные методологические предпосылки. Абрамович проводил в жизнь историко-материалистическое понимание, что вызывало у некоторых молодых учеников Бахтина неприятие. Потому, высоко ценя Григория Львовича за его ум, талант и человеческие качества, «младотеоретики» не желали подчиняться его, как им казалось, консерватизму и ретроградству в науке. Что до Абрамовича, то, отдавая дань талантам молодых, он всячески пытался примирить их фрондёрство с господствующими марксистскими постулатами. Но при этом старался сделать это так ненавязчиво и тонко, чтобы голос исследователя был услышан и концепция не пострадала. Впрочем, и его отношение к Бахтину было весьма уважительным (он, кстати, принял его теорию «полифонического романа» Достоевского ещё в 1930-е годы и с благоговением хранил две книги, подаренные им ему с надписью «Григорию Львовичу… c глубоким уважением и самыми сердечными чувствами», а впоследствии ссылался на них в своих научных трудах). С другой стороны, институтское начальство настойчиво требовало от него как руководителя группы быть построже с «вольнодумцами» и постоянно пеняло ему за либерализм. Так что Абрамович, с его повышенным чувством ответственности, оказался меж двух огней. Потому в 1965 году, когда работа над «Теорией литературы» была завершена, Абрамович ушёл из ИМЛИ с твёрдым намерением никогда более не начальствовать.
Сделать это учёному такого уровня, как он, было очень непросто. В МОПИ, куда он вернулся, декан факультета грозился, что обяжет Абрамовича как коммуниста взять на себя руководство кафедрой русской литературы, однако получил такой категорический отказ, что вынужден был отступиться. Другое дело — вдохновенное чтение лекций, научное руководство аспирантами и докторантами. Сколько их за 45 лет его работы в педвузе получили учёные степени! Какого-нибудь провинциала-неофита науки он радушно принимал дома, долгими часами просиживал с ним над рукописью, вникая в самую суть предмета. «Ты за свою жизнь написал, наверное, не меньше сотни диссертаций!» — шутила жена Екатерина Михайловна. И едва ли это сильное преувеличение: Абрамович мог пробудить научную мысль, дать направление исследованию, сформулировать неоспоримые выводы. Впрочем, он поддерживал и уже сложившихся учёных. К примеру, был научным руководителем в будущем известного филолога Семёна Теодоровича Ваймана (1924–2004), тогда автора монографий «Данте и проблема зарождения реализма» (1961), «Реализм как эстетический антипод религии: Этюды о поэтике Боккаччо» (1966). Докторская диссертация Ваймана «Проблема теории реалистического метода, его формирования и современного развития» (1970) была написана под концептуальным «приглядом» Абрамовича. Или другой колоритный персонаж: здравствующая и ныне Маргарита Осиповна Мазель, которую Григорий Львович приобщил когда-то к творчеству Достоевского. Под его руководством она написала несколько статей, в частности, о художественных особенностях рассказа «Кроткая». В наши дни она выступает перед широкой аудиторией с циклом видео-лекций, главный смысл которых в том, что
общение с миром Достоевского, с его героями — это настоящий пир души. Ткань душевная в тебе утончается, и совершенно нет чувства одиночества.
Что до научных интересов, то Григорий Львович сосредотачивается на исследованиях в области русской классической литературы XIX века. Рассматривая взгляды и произведения писателя в широком историко-культурном контексте, Абрамович в своих панорамных работах всегда нов и концептуален. Так, в статье «Трагедийная тема в творчестве Лермонтова» (1964) он говорит о постижении связи между индивидуализмом и преступлением — от Лермонтова к Толстому, Достоевскому и Блоку. При этом проникает в психологию творчества поэта, обращая внимание на его сравнение Демона с «отрывком тучи громовой», чернеющим в лазурной вышине. Оказывается, ещё в детские годы воображение Лермонтова поразил этот образ чернеющего облака, которое ассоциировалось у него с духовной бездомностью как одним из решающих в его поэзии условий трагического. С этим образом сопрягались несчастные, обойденные дружбой или любовью «чудаки», «радужные мечтатели», перерождающиеся в индивидуалистов и становящиеся «страдающими эгоистами». Тонкие наблюдения над художественным миром Гоголя находим в его статьях о «Старосветских помещиках» (1956), о жанровой природе ранней идиллии «Ганц Кюхельгартен» (1968), об идее повести-сказки «Вий» (1971). Особенно интересна последняя работа, где философ Хома Брут рассматривается в ряду таких литературных героев, как Вальсингам в «Пире во время чумы» Пушкина, Кирибеевич в «Песне про купца Калашникова» Лермонтова, Андрий в «Тарасе Бульбе» Гоголя. А трагедия и гибель Хомы трактуются как судьба человека, выходящего за «круг» народного целого.
Непрерывный интерес к Достоевскому очевиден и в его основополагающей работе «О природе и характере реализма Достоевского» (1959). Проследив связь мировоззрения и творчества писателя, он отметил, что такой большой художник, как Достоевский, создавал свои творения не вопреки своему мировоззрению, как было принято считать, а в результате борьбы реакционных и прогрессивных начал, и что эти прогрессивные стороны оказывались весьма существенными. Примечательно, что Абрамович подготовил к печати и взял на себя научное редактирование докторской диссертации талантливого учёного, профессора МОПИ Николая Максимовича Чиркова (1891–1950). Созданные на её основе книги «О стиле Достоевского» (1964) и более полное издание — «О стиле Достоевского: Проблематика, идеи, образы» (1967) стали новым словом в исследовании творчества великого писателя.
Отзывался Абрамович и на художественные произведения о писателе. Известна его рецензия на роман Николая Арденса «Ссыльный № 33» (1967), опубликованная Абрамовичем в Учёных записках МГПИ. Важно то, что он пытался всячески подчеркнуть значение Достоевского для советской культуры, подкрепив его непререкаемым в то время ленинским авторитетом (статья «Ленин о Достоевском», опубликованная уже после смерти Абрамовича, в 1984 году).
Говорят, что человек должен оставить на земле «чекан души своей». Таковым был для него учебник «Введение в литературоведение», куда он вносил результаты всё новых и новых научных изысканий. Каждое издание выходило под грифом «исправленное и дополненное», и то была напряженная работа не только ума, но и души. Последнее, 7-е издание вышло в свет в 1979 году и не устарело и в наши дни. Его продолжают рекомендовать студентам-гуманитариям как необходимое пособие по теории литературы.
При этом Григорий Львович никогда не пытался слыть всезнайкой и судить о предметах, ему неведомых, цитируя Козьму Пруткова: «Если ты не знаешь языка ирокезского, то знай, что всякое твоё суждение о нём будет глупо». И мнением его дорожили, зная о его непредвзятости и беспристрастности. Достаточно сказать, что в течение двух сроков — 8 лет — он входил в состав Высшей аттестационной комиссии при Минвузе (на сей счёт шутили, что Абрамович — «дежурный еврей в ВАКе»; был постоянным членом учёных комиссий при Министерствах просвещения СССР и РСФСР, редактором программ по «Введению в литературоведение», членом экспертных советов по истории и теории литературы МГУ и МОПИ. Кроме того, свыше четверти века он был бессменным руководителем преподавательского методологического семинара по эстетике в МОПИ.
Заметим, что, в отличие от студентов и аспирантов, ректор МОПИ Василий Фёдорович Ноздрев (1913–1995), учёный-физик и плодовитый поэт-лирик в одном лице, Абрамовича не сильно жаловал, хотя, как истый «служитель Муз», филологическому факультету весьма покровительствовал. Тому было вполне понятное объяснение. В его бытность секретарём парткома МГУ, Ноздрев деятельно боролся с еврейским засильем в науке, в чём нашёл горячую поддержку у секретаря ЦК А.С. Щербакова. Он обратил внимание Щербакова на то, что большинство ведущих ученых МГУ составляют евреи, которые якобы не берут к себе на обучение в аспирантуру русскую молодежь.
Надо сказать, что тяга еврейской молодежи в аспирантуру и в университет очень большая, — сигнализировал Ноздрев. — И если в этом отношении не встать на путь регулирования, то уже не более чем через год мы вынуждены будем не называть университет «русским», ибо это будет звучать в устах народа комично.
В течение 1944–1945 гг. «ревнителям русской науки» удалось резко изменить состав студентов и аспирантов университета. Из-за Ноздрева ряд ведущих физиков — Фок, Ландау, Хайкин — были вынуждены покинуть МГУ. Но в мае 1945 года секретарь ЦК всесильный Щербаков почил в бозе, а лишившийся своего покровителя Ноздрев не был переизбран секретарем парткома. Однако он никак не унимался, стремясь обрести нового покровителя, и на сей раз нашёл его в лице секретаря ЦК А.А. Жданова. Василий Фёдорович написал ему пространное письмо на девяти страницах, в котором подробно рассказал о своей бескомпромиссной борьбе с «засоренностью» МГУ евреями и об опасности
«монополии одной национальности в области науки, тем более обладающей рядом отрицательных качеств». «Современная обстановка, — предостерегал сей несгибаемый коммунист, — требует от нашей партии не уступок некоторым ученым в надежде, что они создадут атомную бомбу, а непримиримость ко всяким отступлениям от марксизма-ленинизма, ибо это оружие сильнее любой бомбы»…
А позже, уже будучи ректором МОПИ, он во время юбилейного вечера института, куда были приглашены сотрудники с жёнами, выступил с торжественной речью, в которой поминал всех замечательных профессоров вуза. А когда стал перечислять словесников, услышал подсказку с мест: «Абрамович», «Абрамовича забыли». И только в самом конце, со скрежетом зубовным он назвал неудобную фамилию. И тут в действие вступила неустрашимая Екатерина Михайловна, бросившаяся на защиту мужа. «Знаете, я учительница, — обратилась она после к ректору, — и всегда за подсказку ставила двойку». Ноздрев был взбешён и, отозвав Абрамовича в сторону, с плохо сдерживаемой яростью изрёк: «Что это позволяет себе Ваша жена? Я вас всех насквозь вижу!» Не вполне понятно, кого имел в виду ректор: евреев или подведомственных ему профессоров (а может статься, и тех и других), только после этого эпизода он стал относиться к Григорию Львовичу менее предвзято. Во всяком случае Ноздрев не воспрепятствовал награждению Абрамовича орденом Трудового Красного Знамени, медалью «За доблестный труд», званием «Отличник народного просвещения СССР».
Правда, окончательно завоевать симпатию Ноздрева Григорий Львович так и не сумел. Потому, надо думать, ректор рассудил за благо скрыть от него приглашение на съезд славистов в Голландии в 1971 году, где главным пунктом повестки дня значился доклад Г.Л. Абрамовича об учебнике «Введение в литературоведение» с последующим широким обсуждением его учёными коллегами Европы и Америки. Как потом стало известно, голландцам объявили, что докладчик болен и на съезд явиться не может. Стало быть, углядел Ноздрев в нём, коммунисте и фронтовике, этакую «червоточинку», не позволившую ему разрешить Абрамовичу представительствовать от СССР в этом «логове» капитала.
Зато никто не помешал Абрамовичу принять участие во встрече с писательницей Бел Кауфман (1911–2014), внучкой почитаемого им с детства классика еврейской литературы Шолом–Алейхема, приехавшей в 1968 году из США в Москву по приглашению Союза писателей СССР. Её оригинальный роман «Вверх по лестнице, ведущей вниз» (русский перевод 1967) о жизни американской школы был с интересом прочитан и высоко оценен советским читателем. В ответ на восторженные слова Абрамовича о её великом дедушке, первые произведения которого он читал ещё в детстве, Кауфман в свою очередь призналась, что, оказывается, давно следит за работами Григория Львовича. И даже как преподаватель литературы читала его «Введение в литературоведение» и нашла учебник превосходным. Интерес её был вовсе не праздным: фамилию Абрамович носил большой друг и коллега её деда, известный идишский писатель Менделе Мойхер-Сфорим (1836–1917) с его «грустной симфонией еврейской литературы». Бел не терпелось узнать, как живут в России, откуда эмигрировал когда-то её дед, современные «Абрамовичи». Спросила она, конечно, и об антисемитизме в СССР, посетовав, что в США отдельные проявления иногда случаются. Что мог ответить коммунист Абрамович на встрече с американкой, да ещё в присутствии «литературоведов в штатском»? Конечно же, нет. Решительное, категорическое нет.
В качестве примера он привёл свою судьбу, рассказав, как он, еврейский мальчик из провинциального городка, стал учёным. «Я счастлив в своей стране, где всё только благоприятствовало моему становлению и росту», — отчеканил он бойко, словно отвечал хорошо выученный урок. Как будто его восхождение к вершинам науки было сплошным победным маршем. А ведь добился превосходства он как раз потому, что с первых шагов ему было отказано в равенстве, и мир стал для него полем мучительных преодолений. Не сказал Абрамович и того, что секрет его внешне столь завидной карьеры в том, что он всю жизнь пытался создать себя — учёного, педагога, лектора, воина, — словом, человека во многих ипостасях. Что верил в людей и был добр к ним, и те отвечали ему тем же. Немного задумавшись, он всё же прибавил: «Надо найти в себе человека, надо создать себя для людей!»
И прощание с Григорием Львовичем в 1979 году было тёплым и многолюдным. Гражданская панихида проходила в переполненном актовом зале МОПИ. Все ораторы вспоминали труды и дни покойного литературоведа. Говорили много и разно, но неизменно с любовью и уважением. Он был ровесником XX века и вместе со страной прожил жизнь тревожную, яркую, интересную, став видным учёным современности. Через грозы и лихолетья он нёс в себе неповторимый образ подвижника русской словесности.
P.S. Григорий Львович Абрамович приходится автору этого текста родным дедом.
Оригинал: http://s.berkovich-zametki.com/2017-nomer4-berdnikov/
