Элишева… Загадочная, нежная и поэтическая натура… «Странное существо твоя-то, будто гостья в доме, а не часть семьи. Голоса не повысит, и всегда в одиночку… Ни знакомых, чтобы свои, ни друзей… Никакой нет возможности понять, что у нее в голове делается…» — так Элишева представляет читателю Елену, героиню своего рассказа «Субботние свечи». (Перевела, как могла, а дальше пересказ — Ш.Ш.).
Попав в семью мужа, Елена ведет себя по правилам дома: свекр за самоваром читает вслух газету, все члены семьи должны присутствовать и внимать. Если к ней обратятся, скажет и она словечко, а как только начнут вставать из-за стола, тут же и уйдет в свою комнату. Присутствие ее в доме не ощущалось, поэтому и недовольства ею не проявляли ни свекровь, ни сестры мужа. Так проходили весна, лето и зима. Но с наступлением осени в нее как будто вселяется другое существо. Она может уйти из дома, не предупреждая и даже до ужина и до чаепития, и ходить одна по улицам, по бульвару вдоль реки, встречая последние лучи золотого закатного солнца… Но больше всего ее волнует ветер, ей ведомо, что он летел к ней из дальних далей, ей чудится какой-то напев, несущий грусть… Она ступает по первым опавшим листьям, вдыхает запахи недавно скошенной травы, и грусть, заполняя ее тихую и чистую душу, сгущается и будто тянет ее в омут… А может ее звал Пушкин, и она бежала к нему: «Люблю я пышное природы увяданье, / В багрец и в золото одетые леса…». Кто знает…
Элишева в юности
Что для домашних тайна, для нас — кинокадры о жизни молодой женщины, жившей в начале ХХ века. Она сочиняет стихи, иногда рассказы… Вот она идет по улице, почти всегда одна. Длинное пальто, черные туфли на низком каблуке, маленькая круглая шляпка.
Элишева у витрины книжного магазина. Фото Ш. Корбмана
С каким опозданием мне довелось увидеть фотографию Элишевы, стоящей перед витриной книжного магазина уже не в Рязани и не в Москве, а в Тель-Авиве конца 1920-х. Я не могла оторвать от нее взгляда, именно такой ее и представляла, знаю вот этот тип поэта, даже необязательно женщины. Разумеется, в разные периоды и Элишева была разная, в юности мечтательная, почти всегда одинокая, замкнутая, нелюдимая и, разумеется, странная для окружающих. Мне подобные люди, особенно в годы студенчества, в Литературном институте, встречались во множестве, и вы, конечно, понимаете, что речь о поэтах… Им трудно с людьми, и нам — с ними. Только в творческом вдохновении, так мне кажется, иногда бывают счастливыми.
…Мы добрались до Тверии, что у озера Кинерет, а оттуда свернули налево и вскоре оказались в гостинице «Гиносар». И был вечер, и было утро… И мы поехали на кладбище, где я вот-вот снова окажусь у могилы Элишевы… Это на другом берегу озера. Когда нас возили туда юными репатриантами, в 1980-м, да и потом, то приводили только к памятнику поэтессы Рахель, песню на слова которой «О, Кинерет шели» (шели — мой) мы узнали еще в ульпане…
Но жила в Израиле другая удивительная женщина, и тоже писала стихи, и тоже сначала на русском языке, а потом исключительно на иврите, и звали ее Елизавета, а родом она была из Спасска, что чуть более полста километров от Рязани. Еще живя в России, она переиначила свое имя Елизавета на Элишеву, немного поиграла с ним, подписываясь иногда «Э. Лишева», но даже фамилия будущего мужа не приросла к ней — мы только по литературе и вот тут, на могилке, прочитаем его: крупно — ее имя и мелкими буквами — Быховски. Так на иврите, а по-русски — Быховская. Но в истории Израиля просто — Элишева.
Я уже знала точно, как «пройти к Элишеве». Высокий холм, и там знакомая могила Рахели. Сколько десятилетий толпы экскурсантов приходят к памятнику на могиле поэтессы Рахель, не замечая другого памятника, что рядом с ней, за ней. И именно там покоится Элишева. Судьба ее и как поэта и как человека столь необычна, что продолжает тревожить сердце и будоражить мысль каждого, кто читает или слышит о ней… «Загадочная» — это точно. А «нежную и поэтическую натуру» мы угадываем только в стихах и на нескольких ранних снимках, в юности, пока жила мечтами…
Какой праздник для ищущей души — собственное открытие языка иврит: сначала элементарное, потом делающее доступным восприятие окружающего — звуков ещё вчера чужой речи, текстов рекламных щитов, песен, юмора, театрального спектакля и, наконец, Книги Книг — Танаха, текстов молитв! Может быть, в том как раз избранность судьбы нашей, что мы удостоились своей земли, своего языка, что для детей и внуков они стали, становятся и, безусловно, станут родными, единственно родными, и они не будут страдать от раздвоения личности, от ностальгии по тому, что мы считали нашим родным, а оно то и дело оборачивалось чужим… То есть это мы — каждый в свой черёд — ощутили себя неродными… Каждый по-своему начинает искать свои корни, иногда находит, а чаще и не найти их. Так ведь мы ищем своё, возвращаемся к своему…
А Елизавета Ивановна Жиркова, русская женщина (1888–1949), оставила и народ свой, и дом, и язык, и как Рут (Руфь)-моавитянка, прилепилась к чужому языку и чужому народу. Её так и называли «Рут с берегов Волги».
Что же всё-таки побудило Елизавету Жиркову, будущую израильскую поэтессу, — решиться на такой шаг? Нет ведь подобных ей судеб в нашей литературе. От малого народа к большому — тому тьма примеров, но наоборот? «Разумеется, — писала Элишева, — я не еврейского рода, однако же и русского не вполне. Отец моей матери был англичанин, точнее, ирландец, он бежал в юношестве из дома, оказался в России, обосновался здесь, женился на немке, однако и она росла и воспитывалась в английской семье… Я росла у одной из тёток, которая была мне вместо матери, ибо мать умерла в моём раннем детстве, и я всецело принадлежу к этой, английской семье, намного больше, чем к отцовской, то есть русской». Семья матери католической веры, а отец её был учитель, православный. Но сама Элишева, как говорила и знавшая ее переводчица Давида Крол, «никакой религией не грешила»…
А была в Элишеве чуть ли не с рождения какая-то таинственная тяга ко всему особому, высокому, духовному — другому, не похожему на то, что её окружало. «У меня были крылья, — скажет она, — но я не знала о том». Элишева ощущала в себе какую-то чрезмерность души и искала для неё — порой бессознательно — гармонии. Одиночество — обычное пристанище её души, — писали о ней знавшие её. Из письма одному знакомому, год 1922-й: «Я нахожусь тут (имеется в виду, в Рязани) в полном одиночестве, нет родных, нет друзей, нет знакомых». Возможно, тяга к особому, другому была обусловлена именно мыслью, что мать, так рано ушедшая, происходила из далёкого мира… И Сион, неведомая родина, представлялась, как и мать, утерянной, но где-то существующей? Но это лишь одно из предположений. Девушка живет воображением, его усиливает чтение книг, живет и ждет чуда. И оно пришло. И подошло прямо к краешку сердца.
В 1907 году, девятнадцати лет, живя у тётки в Москве и учась в гимназии, она начала писать стихи. Познакомилась и подружилась с еврейской девушкой, с которой вместе училась. Так стала вхожа в еврейский дом, открыв для себя новый, несказанно удививший её мир. В этой семье соблюдали еврейские традиции, все были дружелюбны и между собой и по отношению к ней, и в течение трёх лет, до отъезда обратно в Рязань, Элишева впитывала в себя особую атмосферу, какую-то духовную устойчивость, то, к чему так неосознанно тянулась душа. Приходила суббота, зажигались свечи, всё как будто преображалось и внешне и внутренне, становилось гармоничным — от субботнего кидуша — благословения хлеба и вина, от покоя, растворявшегося в самом воздухе. Она напишет об этом в рассказе «Субботние свечи»…
А потом всю жизнь ей придётся отвечать на одни и те же вопросы: как да почему с ней вот такое случилось? И со свойственной ей прямотой и простотой она будет объяснять, что для неё самой это было чудом, что странные и непонятные вещи, которые она учила ребёнком в начальных классах, на уроках «Закона Божия», обрели смысл, а так называемый «Ветхий Завет» совсем не ветхий, а живой. Он никуда не исчез, наоборот, он имеет прямую связь с жизнью.
Это было поразительно! И в свете субботних свечей незнакомого ранее народа открылось ей, Элишеве, что родной дом, её русский дом — он ей чужой, а ощущение духовности, близости к чему-то, чего искала душа — возникает в иной среде. Но и настроение и самоощущение меняются, все быстротечно, и горькие мысли тоже посещали, одна была записана еще в России: «Я чужая своим — а чужим не нужна»… В тогдашней Палестине больше нравились другие ее стихи: «С тех пор, как услыхала в песне я / Тот голос с той, нездешней стороны, / Клянусь, ему покорна жизнь моя, / Им песни и мечты мои полны».
Изучать иврит всерьёз начала в 1913 году, уже в «Обществе по изучению древнееврейского языка». Из энциклопедии: «В годы Первой мировой войны работала в комитете помощи еврейским беженцам в окрестностях Рязани. По признанию Элишевы, на нее произвели «сильное впечатление еврейская национальная идея, а позднее сионизм». Этому способствовала также дружба и последующий брак Элишевы с Ш. Быховским (1881?–1932), сионистом, издателем и распространителем книг на иврите».
Через Шимона Быховского она познакомилась и с его друзьями, это были известные уже писатели — Ури Нисан Гнесин и Йосеф Хаим Бреннер. Они Быховского ценили и как доброго человека, и как преданного товарища. Став учителем Элишевы, поверим, что учителем отличным, он влюбился в необычную и необыкновенную русскую девушку и стал её мужем и проводником в мир, который не всегда был да и будет ласков к ней…
В 1920-м, будучи автором двух сборников стихов на русском языке («Минуты» и «Тайные песни». Москва, 1919), начала писать на иврите. И, по её собственному выражению, «с тех пор прилепилась к народу еврейскому, его языку и литературе». Человек выбирает судьбу или судьба — человека? Самой себе ответила:«Я не предам своей судьбы».
Э. Лишева — так Элишева написала свое имя на двух сборниках, вышедших в Москве в 1919 году
В 1924 году родилась дочь Мира, Мириам, а в 1925 году они приехали в Эрец-Исраэль. К тому времени ее имя и ее стихи уже печатались во многих еврейских журналах. Вскоре они поселились в Тель-Авиве, недалеко от моря. Море — Средиземное! Земля — обетованная! Ветер, песок, верблюды — таким был берег Тель-Авива в 1925-26 г.г.
Элишева с Мирочкой на руках. Фото Ш. Корбмана
Как сложилась её жизнь и творческая судьба в стране Израиля? Понимала ли, что слава, когда царила в ее зените, не вечна? Шимон Быховский любил жену и гордился, что не без его усилий и влияния выросла ивритская поэтесса Элишева, и завоёвывает сердца и читателей и критики. Практически ради нее он сначала открыл издательство в Москве, где вышли две ее первые книги на русском языке, а по приезде в Эрец-Исраэль, и в Тель-Авиве. Он хорошо знал своё ремесло. Библиография статей, написанных об Элишеве в те годы, была намного длиннее списка изданных ею книг. Само ее «восхождение» в Эрец-Исраэль и тонкое знание иврита вызывали столько толков, что на литературные вечера иногда приходили просто поглазеть на неё, как на редкое, редкостное растение… Но интересовались ее творчеством и знатоки литературы, умевшие оценить дар истинно талантливого поэта. Стихи покоряли искренностью, читала негромко и внятно, не так, как другие, проглатывая окончания слов. Подкупало и то, что эта поэтесса из России (вы слышали, она ведь русская?! — до ее слуха долетали иногда и такие речи) писала и произносила стихи на «сефардском» иврите, как, впрочем, и Рахель. Они опередили в этом отношении лет на десять и Бялика и Черниховского… Иврит Элишевы был языком и ее слушателей. А лиризм ее поэзии привлекал даже таких композиторов, как Йоэль Энгель и Даниэль Самборский. Оба писали на ее стихи музыку. А сам доктор Йосеф Клаузнер, выдающийся литературовед, историк, лингвист, открывал в Иерусалиме вечер Элишевы… Но и талантливому человеку без деловой жилки, да ещё женщине, трудно пробиться без посторонней помощи. Элишева пока об этом не думает.
Она оставалась, в общем, равнодушной к шумихе, окружавшей и её, и её имя. Во время одного из своих турне, в 1927 году, она пишет из Польши одному из друзей: «До чего этот шум далёк от меня, как это давит, как это скучно. Всё это реклама и всё это глупость. Моё наслаждение всегда в вещах, мне не подвластных…».
И вдруг мироздание рухнуло. Как человек продолжает жить, когда начинает понимать, что реально он мало кому нужен… Судьба Элишевы могла бы сложиться более счастливо, если бы рядом продолжал оставаться Шимон — её друг, муж, опора, издатель её книг, организатор поэтических турне по Европе… Покуда он был жив, выходили в свет книги стихов, несколько сборников, иногда тираж книги раскупался мгновенно и тут же выходил новый, переиздавалась и книга рассказов, имел успех и небольшой роман, скорее, повесть «Симтаот» («Переулки») — о московской богеме двадцатых годов. Она начала его писать ещё в Москве, а завершила в Тель-Авиве.
Шимон Быховский скончался во время одного из турне, в 1932 году. Элишева осталась одна, с ребёнком на руках. Дочь Мира вспоминала: «Когда мы были в Кишиневе, у папы случился инфаркт, и он умер. Похоронили его там. Я помню выступления возле могилы, а после похорон мама потеряла сознание». Вернулась Элишева домой надломленным человеком. Девочке было тогда 8 лет, а ей — 44.
Не будь поэтесса так прочно связана с ивритом, именно с ее любимым языком, в определенной степени, и с местом обитания, могла бы тогда, наверное, похоронив мужа, остаться в России. Но её тянуло домой: «ки маца нафши моладэта» («потому что душа обрела свою родину»).
Элишева. Под снимком записано на идише: «Две души живут во мне — русская и еврейская. И еврейская берет надо мной все большую и большую власть». Фото Ш. Корбмана
Она вернулась в Тель-Авив. Хотела устроиться библиотекарем в Центральную библиотеку «Шаар Цион» (ныне называется также библиотекой «Бейт-Ариэла»), но её не взяли. И Бялик и другие литераторы за нее просили. Не получилось. Почему? Неизвестно. Непонятно. Бялик добился для неё ежемесячной помощи из какого-то фонда. Жила — не роптала. И одежду себе умела перешить. И прачкой подработать. Помимо поэтического творчества и прозы, Элишева много занималась журналистикой — выступала в печати как автор статей и переводчица. Тоска изливалась в стихах.
Золотым дождём струит листопад
Сквозь осеннюю синеву.
Опадают листья, летят, летят,
Тихо падают на траву.
Почему листва, что так хороша,
Отмирает, как жизнь, легко?
Почему ко многим лежит душа,
А они далеко, далеко?..
(пер. Я. Хромченко)
Ещё в России она начала переводить сначала с идиша на русский, зная немного немецкий, сама удивлялась, как легко ей учить идиш, потом переводила для детей на иврит. Кроме стихов и прозы, в 1929 году написала большую работу «Человек и поэт» — о поэзии Александра Блока. Я обращалась к замечательной переводчице и знатоку ивритской и русской поэзии, упомянутой уже Давиде Крол, которая знала уйму стихов Элишевы наизусть, и мы чуть ли не в один голос сказали друг другу: «Слышишь, как они напевны?», но напеть она не могла ни одной песни. А ведь стихи её коротки, искренни, музыкальны, но Рахель, Лею Гольдберг поют, а её — нет. Пели. Потом забыли. То же, кажется, происходит и с ее стихами и с ее прозой. Но проходит несколько лет, и видишь, что переиздан сборник рассказов Элишевы, а вот и роман «Переулки». На обложке — роковая женщина-вамп. Улыбнулась бы Элишева, разглядев в витрине, что так ее издают в ХХI веке? И кто же эта дама?
Элишева. «Симтаот» («Переулки»), 2008
На днях я искала и нашла в ютубе исполнение и тексты песен Элишевы, всего около десятка. Среди композиторов и исполнителей знакомых имен мало. Одно стихотворение узнала и есть перевод (о переводах — ниже).
«Такой подарок» на иврите поют.
«Зот hи а-матана — / Перах ше-эйн ло реях. / Нигла ли ба-ахрона: / Еш цаар ве hу месамеях».
Лишённый запаха цветок
Мне в дар принять почти не жаль.
Мне открывается в свой срок,
Что пахнет радостью печаль.
Прохожий, я твой дар — цветок
Без огорчения приму.
Все выдыхается в свой срок,
И небо сеет свет сквозь мглу.
А здесь, в кладбищенском саду,
И неподвижность, и покой.
Могилу друга обойду,
Не прикоснувшись к ней рукой.
(пер. Л.Владимировой)
Переводили Элишеву Лия Владимирова и Яков Хромченко (сборник «Я себя до конца рассказала». Библ-ка-Алия, 1990). И, как обычно, что-то удалось лучше, что-то оказалось орешком покрепче. Пробовали и другие. Почему-то не получается. А пример этот лишь для того, чтобы показать сказанное — как мелодичен стих Элишевы, как легко мог бы петься… Еще пример из удачных, на мой взгляд, переводов. Стихотворение «Беседа с ветром». Так звучат первые две строфы по-русски: «Я выйду, окликну ветер: / — Скажи-ка ты, ветер, я чья? / Мне смеючись ветер ответит: / «Ты чья-нибудь, думаю я». / — Целуй только ты меня, ветер, — / Подставлю я губы свои. / «А что, — издевается ветер, — / У милого мало любви?»…
А на иврите покажу как раз последнюю строфу:
кáха лохéш ли а-ру́ах,
ве эйле сихот левави́,
матáй йинатéн ли лану́ах,
лядáт эт шем аhуви́?
Семь букв музыкального «л» («ламед»), очень мало шипящей буквы «шин», много гласных с камацем, то есть удлинённых гласных звуков, как мы сказали бы о звучании русского стиха. Мне эта аллитерация напомнила Леонида Мартынова, его переливающееся «л», их, кстати, тоже семь, (всю строфу не дам в обиду, но имею в виду первые два стиха): «Вода благоволила литься, / Она блистала столь чиста, / Что ни умыться, ни напиться, / И это было неспроста…»
Стихи Элишевы близки по характеру и стилистике творчеству Рахели, но они тише, они менее драматизированы, хотя иногда не менее трагедийны. Рахель во всём живёт сама, её любовь к Израилю — счастливая любовь. Элишева замкнута, и она здесь, но она могла бы такое писать и на другом континенте. Рахель возделывала землю, сажала, полола. Элишева сказала про себя: «Никогда не взрастила цветка, никогда не сажала ростка, только вас, бесконечные сны».
Сборник стихов Элишевы на иврите, 1970 (по изданию 1930г.)
В 1930 году, еще жив муж, она пишет знакомому, что хотела бы поехать в Южную Африку. В 1943 году говорит писательнице Дворе Барон, что «совсем никому не нужна»…
Она таки была, перефразируя поэта Шауля Черниховского, «чужим ростком и там, и тут — и всюду». У него это звучит поэтично и печально: «Нéта зар ат ле-амéх, циц нохри́ ле холь». Полагаю, что поэт, зная русский, просто перевел саму Элишеву: «Я чужая своим — а чужим не нужна»… Даже такой тонкий исследователь её жизни и творчества, как Ешурун Кешет — и тот отдал дань соблазнительной и, казалось бы, логичной мысли, что она прошла гиюр… Перед захоронением заглядывают в бумаги. Самой-то ей такого рода вещи были безразличны, но документа о гиюре не нашли.
Она ничего не делала, чтобы поправить своё положение. Авраам Бройдес в своей книге «Встречи и беседы с писателями» рассказывает о своих посещениях Элишевы — он регулярно приносил ей чек, поступавший из писательского фонда… «Её «цриф» (сарай, барак) в шхуне Монтефиори стоит на пустом дворе, вокруг песок — ни зелени, ни единого деревца, внутри душно, мухи… Она подаёт мне веер отгонять их. Вот примус, чайник, полотенце, оно висит на гвозде, подсвечник — в нём полусгоревшая свеча. Стол посреди комнаты, на нём тарелка, сухой хлеб, остатки сыра, пустая молочная бутылка. Ахматова, Блок рядом с книгами Гнесина и Шофмана». Мух она объяснила тем, что у соседа во дворе коровы…
Элишева вслушивается в пение птицы за окном, рассказывает он о другом визите, когда в комнату после проливных дождей можно было забраться только в окно, и то с помощью лестницы. И вот, когда вошли, наконец, а он был с одним молодым поэтом, Элишева приложила палец к губам: ш-ш — птица поёт за окном…
К тому времени её дочь Мира, с отличием закончив учебу в прославленной гимназии «Герцлия», записалась добровольцем в британскую армию, вышла замуж за английского солдата, уехала с ним в Кению, позднее перебралась в Англию, родила дочь… Потом еще одну, и еще одну… Элишева не увидит своих внучек никогда.
Миру Литл разыщет в Англии одна журналистка. Как она, Мириам, была счастлива заговорить на иврите, который знала и любила, а поговорить ей не с кем было. Потом она сама побывала в Израиле, пришла на могилку мамы. С мужем вроде развелась. Жива ли?
Моше Басок, журналист и писатель, рассказывает, что в 1948 году посетил Элишеву в Тверии, куда ей помогли перебраться из-за острого воспаления суставов. Она ничего не хотела принимать: ни еды, ни сладостей, ни фруктов: «Я почти ничего не ем». Душистый горошек приняла, его очень любила. Басок ехал по берегу Кинерета и повторял про себя посвященные этому чудесному озеру стихи Элишевы.
Волна, шепчась с волной, почти уснула,
Кинерет отдыхает. Тишина.
Вот чайка белокрылая блеснула,
Как тень, на миг в волнах она мелькнула,
Вот в сердце песни дрогнула струна…
Писатели знали: и она, как Рахель, хотела быть похороненной именно здесь. И добились своего!
Элишева (слева) и Рахель рядом у озера Кинерет (Фото Шуламит Шалит)
Элишева, искавшая на берегах этих покоя и любви, умерла 27 марта 1949 года, когда волны озера Кинерет бились в какой-то бешеной пляске. И рядом с могилой Рахели возникла ещё одна могила — берег Кинерета принял, уже для вечного покоя, и Элишеву.
Первая публикация (сокращенная): «Новости недели», приложение «Еврейский камертон» за ноябрь 2017 г.
Оригинал: http://s.berkovich-zametki.com/2017-nomer4-shalit/
