РИСУЯ ОЩУЩЕНИЯ
Наивными казались небеса –
ходили ангелы, на тучи наступая,
на синем фоне яркая оса
ползла по крепким стеблям или сваям.
Из воздуха сочилась желтизна –
солёный луч касался лиц неспящих,
и каждый, кто доселе свет не знал,
считал его до боли настоящим.
До боли, собирающей с утра
все мысли – усмирительным глаголом,
до жизни испечённого нутра
со вкусом веры грубого помола…
*
Распятые домики окнами в небо,
деревья распятые и корабли,
распятый мулла, и священник, и ребе,
дельфины распятые и журавли…
И каждый, кто дышит, распят при рождении
на тени своей. Но в полуденный час
приходит иллюзия освобождения,
и кажется, кто-то нас, всё-таки, спас…
*
Стекает акварельная слеза
на поле для любви пшеничных клеток,
в пирог воздушный – солнечный сезам
добавлен для горячей сути лета.
А камешки, рассыпанные вдоль
дороги – кольцевой и бесконечной,
в себя вбирают пыль, чужую боль,
но что им боль чужая, если нечем
прочувствовать рождение её,
всю силу остроты и откровенье.
По осени в широкое жнивьё
кидаются камнями чьи-то тени…
ОТТЕНКИ БЕЛОГО
Который раз огонь в лампаде гаснет –
дрожит неслышно, клонится ко сну,
взметнётся тихо в пламенной гримасе,
на жизнь последним выдохом блеснув.
И облачком растает в заоконье,
в мерцании безликих фонарей,
так вера растворяется в законе,
бездомный исчезает у дверей
последнего приюта. За туманом
глаз, ищущих иллюзий маяки,
следит луна в бесчувствии гуманном,
и воздух полон голодом мирским.
*
Ныряет в кольца прошлых лет
курильщик памяти, но сердце
не откликается в ответ,
став безучастным отщепенцем.
И всё, чем ранее взахлёб
оно питалось и болело,
чем мир публичный сердце влёк,
ненужным стало. Присмирела
душа, прибилась к тишине,
и духу смерти причастилась,
в его забористом вине
особой физики чернила –
то снежных качеств, то иных
оттенков белого. На крыльях
мечтаний суетных, цветных
оттенков белого обилье.
Забавна проседь у щенка,
красив жемчужный тон фарфора
и кость слоновая легка
в изделье древнего декора.
*
Огню дана сухая кровь,
воде – маневренность скелета,
а мне – одной мечты покров,
чтобы душа была согрета.
Идёт беда, змеится вслед,
на линии судьбы хохочет,
но силы тормозящей нет
для слов в молитвенные ночи –
летят сквозь атомы стекла
в Начало солью перламутра,
чтобы отмывшись добела,
вернуться в солнечное утро.
НЕУСТАВНЫЕ МИРАЖИ
Глухие уши терпят ложь,
слепое око терпит маски,
и мир терпением похож
на алкоголика в завязке.
Листает время день-деньской
людей изменчивые лица –
то женский профиль, то мужской,
то кровь из носа, то водица
из слов, отпущенных вовне –
бушуют смыслов океаны,
и всяк, кто горький, спит на дне,
и всяк, чей дед из павианов,
в иерархическом пылу
клыками меряется с богом,
и воздаёт себе хвалу,
и прямо шествует, и боком…
*
Дрогнет сердце, на последнем слоге
слово выпросит иного смысла,
пуделиха – друг четвероногий,
объяснит, зачем башмак изгрызла.
Чья-то тень пойдёт гулять без тела,
берега любви покинет море,
пуля-дура, что на жизнь свистела,
станет шапкой умной и на воре
расцветёт большим чертополохом,
прорастёт в начало мирозданья
оберегом будущим эпохам –
вороватым духам в назиданье.
*
Затишье или маленькая смерть –
смотреть на свет, заполнивший мольберт,
на сонный цвет подснежников, на море,
на пса-бомжа – игрив он и проворен,
на мысли, уходящие в песок,
на точный и безжалостный бросок
кота, подмявшего больную птицу,
на девочку, которой не сидится –
разглядывает, как пирует кот,
где птичий хвост и в чём кошачий рот.
Смотреть на свет беззвучно, без идей,
без поисков – где брат, где лицедей,
без страха до заката не дожить,
без веры в уставные миражи,
Смотреть сквозь боль, унять её. В виске,
пульсация, душа на волоске
от цели – от бесцельного пути.
Идти за словом в целое, идти…
В ПОИСКАХ ОТВЕТА
Время движется, но вдруг устанет,
не молчит, не говорит, глядит –
на беду, что в призрачной сутане
смотрится в небесный лазурит,
будто ищет выходы сегодня,
или ищет солнце на пути,
но находит сотни жизней, сотни
по которым надобно идти.
Но находит лица человечьи,
и себя в них чёрную, себя,
и больное время, что не лечит,
и слепое пламя, что любя,
поглощает мир, и, ненавидя,
поглощает мир – до самой тьмы,
до последней буквы в алфавите,
до ключей от собственной тюрьмы.
*
Запрещали летать, говорили – накажем,
запрещали смеяться – открыто, без слёз,
в изголовье стояли, следили за каждым…
Ветер, вечер осенний и музыка звёзд
были в помощь нам грешным, бегущим из дома
от запретов на память небесных дорог.
Отвечали без слов на удар метронома
аритмией души, отбывающей срок
в слабом теле, способном заплакать от боли,
в нежном сердце, таившем печаль от потерь…
Задавали вопрос догонявшим: доколе?
И всегда получали ответ: не теперь.
*
Рисовал ветер пылью на лицах,
загонял в дом, ломал деревья,
гарцевал лихо на кобылицах
между городом и деревней.
А потом затих, словно умер,
и следов нет на дорогах от ветра.
Может, Бог его образумил,
или царь посулил земные недра.
Снова празднует камарилья,
и на улицах люд – к небу ближе.
Лишь у птиц поломаны крылья
на афишах…
*
Уходит море от берегов,
земля из-под ног уходит,
земля уползает от долгов
человечьей природе.
И, распахнув двери новых рек,
ныряем мы в параллели,
где сны от альфы и до омег
не оскудели,
где в каждом зеркале – яблонь цвет
и настежь окна,
где отыскать на вопрос ответ –
богоугодно…
***
Тебе не надо знать, о чём молчу,
мой голос не ищи на баррикадах.
Затеплю на рассвете я свечу
и буду молчаливой до заката.
А ночью неприметная звезда
ко сну направит сумрачные мысли,
плеснёт на миг словесная вода,
наполнится величественным смыслом,
но горе отзовётся в сердце и
бессонным будет взгляд – на свет фонарный,
и вновь сойдёт с широкой колеи
наполненный бедой состав словарный.
Устанет взгляд в лучистой пустоте
искать того, кто смертью был отобран.
К утру пойму – не те слова, не те…
для замерших в безмолвии загробном.
