***
Песком пустыни давится хамсин.
Клубится небо, душное, как астма.
Приходит в город человечий сын
ярмом любви, предтечей христианства.
Пока пространства выгоревший шёлк,
как поцелуй, несёт к нему Иуда,
толпа кричит: «Смотрите, кто пришёл!»
А надо бы – куда пришёл? откуда?
зачем? Когда закат уже кровит,
когда вся суть идеи, суть исканий
в том, как в бездомных жриц его любви
летели человеческие камни.
***
Затхлый запах бездонности –
сквозняком – по душе.
Ощущенье бездомности
не покинет уже.
Но как ветер за ставнями
или пёс в конуре,
как случайно оставленный
патефон во дворе,
я играю и вроде бы
я пою и верчусь –
певчий пасынок родины.
За неё, как юродивый,
я ещё расплачусь.
***
Мелькали забытые лица.
Над прудом звенела ветла.
Менялась погода. Смениться
погода никак не могла.
И бабочка-самоубийца
всю ночь колотилась в стекло.
И что-то должно было сбыться,
но сбыться никак не могло.
Как будто в одну увертюру
вложил одуряющий пыл
неведомый автор, но сдуру
про оперу позабыл.
И снов беспокойные пятна
жужжали, как веретено,
как в ночь накануне распятья,
которое отменено.
***
Я молился еврейскому богу по-русски
и захлебывался астматическим морем,
жрал песок пустынь
и протягивал руки
за случайным хлебом,
и не был вором.
Но таился, как вор, от ночного ветра
в городах,
где спала на камнях идея,
знал любовь и войну,
но не знал ответа –
с кем и где я?
Я варился в котле Иерусалима,
спал в снегу,
рвал рубаху ветвями акаций,
рассыпался, словно сухая глина,
не найдя для себя языков и наций.
Но однажды,
неслышно скользнув из калитки,
вышел к морю где-то у Питера или Тира
и подслушал, как Бог играет на скрипке,
репетируя сотворение мира.
***
Выныривая из чужих ворот,
теряя коченеющий рассудок,
тону, беззвучный разевая рот,
в аквариумах телефонных будок.
Твой голос, как спасительная дверь
в страну покоя и в страну обмана,
где голубь есть,
где зеленеет твердь,
взошедшая из бездны океана.
Но из-под ног уходят острова,
срываясь, как трамваи из-под тока,
хотя ещё безумствует Москва,
не чуя приближение потопа,
хотя ещё твой голос по ночам
несется трелью телефонных линий…
Но первая стекает по плечам
вода сорокасуточного ливня.
Куда нам плыть,
когда уже одни,
когда уже и дни теряют числа?
Я здесь пока.
Я чист перед людьми.
Но на ковчег уже собрали чистых.
И вот,
почти не ощущая плоть,
заворожённый предпотопным действом,
иду по суше,
как ходил Господь
по непокорным водам иудейским.
***
Бьёт по осени,
как по лицу или в пах,
опустившись с небес до пивного ларька,
записным забулдыгой, пропившимся в прах,
то ли дождь,
то ли снег,
то ли Божья рука.
Бьют по осени,
будто коленом под дых,
или пьяным осколком свистят у виска.
И усталое сердце, как тройка гнедых,
разрывая поводья артерий пустых,
разрывается,
бросив в ночи седока.
Мне уже недоступна подобная прыть.
И гнедою кобылой съедая покой
недожеванной жвачки,
у ваших корыт
помышляю о теле,
чтоб душу укрыть,
чтоб вконец не замерзнуть на вашей Тверской,
где последний фонарь, догорая, горит,
где безродным пришельцем из дальних миров
я пытался заставить асфальт говорить
миллионом моих индевеющих ртов.
И пока моё горло забито куском,
и подвальной решёткою месяц распят,
ваши улицы бредят моим языком,
ваши окна моими глазами не спят,
наблюдая, как корчатся церкви в крестах,
как два бюста,
сойдясь голова к голове,
задохнулись любовью в дрожащих кустах.
Я один.
Я неслышно иду по Москве.
Я уже произвёл немудреный расчёт.
Я покорен, как облако или река.
Но настойчиво гонит куда-то ещё
то ли дождь,
то ли снег,
то ли Божья рука.
***
Ночь, ледяная рябь канала,
аптека, улица, фонарь…
А. Блок
Только ночь, аптека да канава,
да базар за каменным мостом.
Только ледяная рябь канала,
как петлёй,
захлёстывает дом.
Только пёс,
разворотивший урну,
и кривая, как бандитский нож,
улица ползёт по Петербургу
в чёрную рождественскую ночь.
Знаешь, друг,
давай стихи зароем,
по-собачьи разрыхляя снег.
И – на четвереньки.
И – завоем,
возвещая двадцать первый век.
***
Ты сидишь, как икона, в углу -
отрешённо и прямо.
И суровую нитку в иглу
сквозь ушко продеваешь упрямо.
Может, что и сошьётся. А нет –
побредём подобру-поздорову.
Долгожданный, провидческий снег
уничтожил дорогу.
И не скажешь: вот – Бог, вот – порог.
За метелью не видно порога.
Рождество.
Новогодний пирог.
Ни дороги, ни Бога.
***
Это цвет вытесняет цвет,
уменьшая короткий век его.
Это боль сочится, как Новый Завет
просачивался из Ветхого.
И как будто бандитской финкой – в бок –
я нанизан, как туша – на вертел.
Это во мне умирает бог,
который в меня так верил.
