Встреч было немного, но свет от каждой запечатлелся настолько, что ощущение её присутствия продлилось на долгие годы, навсегда.
…Я появляюсь на пороге мастерской Бориса Мессерера – «пристанище вольнодумцев», как скажет позднее она, – и шквал доброты, лучезарности и какой-то материнской нежности обрушивается на меня. Это как сон. Тем более, если учесть, что никто меня с ней не знакомил, никто не замолвил словечко. Да и кто замолвит? Ничего выдающегося я не совершила, жила себе в своей Одессе, писала, размышляла, пыталась разгадать её стихи.
В моих наивных студенческих мечтах всё было так: я позвоню, и она откликнется. Для чего позвоню, что буду говорить – об этом в мечтах ничего не было. Мечты (в особенности мои) имеют тенденцию сглаживать детали и нюансы, которые им ни к чему. Идеал на то и идеал, чтобы не заморачиваться на мелочах. Главное – идея, образ. А конкретика начинает вносить сумятицу, порождать противоречия. Поэтому о ней думать не надо, как не надо думать о вероятности такого поворота дела. Ты – единственный в своём роде. И вероятности тут ни при чём. Вероятности не работают для уникальных случаев. А она ценит именно такие случаи. Как там у неё сказано об этом? «Нет, я ценю единственность предмета, / вы знаете, о чём веду я речь…». Знаю, знаю…
Телефон я нашла в телефонной книге. Такой толстенный, жёлтого цвета телефонный справочник. Очень добрый и услужливый в отличие от людей, которые частенько раздумывают, давать тебе искомую информацию или нет.
Справочник был явно придуман такими, как я, для таких, как я – с улицы. И поэтому у нас с ним с первого взгляда возникла глубокая симпатия.
– Ну что, брат-справочник, – говаривала я ему вечерами на кухне.
– Ещё нет, ещё нет, ещё маленький секрет, – отвечал он мне, понимая, о чём я.
И я писала «Стихи о Саде и Садовнике» и «Лунный путь», предвкушая встречу, развязку которой рисовала себе так:
И раскланиваться станет
Только с ночью и луной.
(«Стихи о Саде и Садовнике»)
Лишь одержимый
Сможет так рискнуть
И мчаться,
Обгоняя вихри, смерчи,
И получить в подарок Лунный путь
Взамен
Невероятной встречи.
(«Лунный путь, или Поэма о стихах»)
Ну и, конечно, читала, читала, пыталась проникнуть в тайнопись её сказаний. И вот в один прекрасный день справочник подморгнул мне нужной страницей.
– Ты уверен? Ну, ладно.
Набираю заветный номер.
На том конце снимают трубку, и её голос отвечает:
– Слушаю.
Вот и всё. Этого следовало ожидать. Что же теперь? Когда тебя слушают, нужно говорить. Я говорю. Получается какой-то шелест, как листья в саду. «Я вышла в сад»… Спохватываюсь, называю своё имя. Представляюсь кое-как. Полное отсутствие знакомых. Что она подумает?
Она оживляется, узнав, что я из Одессы. Я вслушиваюсь, боясь пропустить что-то важное. Нужно запомнить всё-всё, ведь это больше не повторится.
Либо её голос звучит глуше, либо волнение притупляет слух. Ничего не могу понять, запомнить, ответить. И вдруг:
– Верочка, приезжайте!
Это не ко мне. Там, наверное, какая-то её московская знакомая или родственница, моя тёзка.
– Приезжайте! – повторяет она.
В трубке гудит, как при взлёте. Ну что ж…
Кучевые кроны остались внизу вместе с Чёрным морем. Мы летели, летели, летели… Я летела с первой минуты её приглашения, а мой муж присоединился ко мне уже в самолёте.
На следующий день я стояла на пороге мастерской Бориса Мессерера, той самой, на Поварской двадцать…
Был дом на Поварской
(теперь зовут иначе)…
Это было теплей и искренней, чем я себе представляла. За окном – ливень, капли медленно скатываются по лбу и щекам. Почти, как в её «Сказке о дожде», и на ум сразу приходит: «Дождь, как крыло, прирос к моей спине». Она улыбается и приглашает меня в комнату. Там – стол длинный с креслами, и все разные.
– Присаживайтесь, – указывает она на кресла с улыбкой.
Хватаюсь за приглянувшееся, чтобы поскорее с ним слиться. Цель прихода мне всё ещё неясна. Она же и вовсе не спрашивает об этом.
По-прежнему улыбаясь, она ставит чайник на плиту, чтобы согреть дождь. У меня в руках цветы из Сада (Господи, совсем забыла!). Она берёт цветы, ставит в вазу, и мы говорим о Саде, о цветах, о Цветаевой…
– Вы принесли стихи? – спрашивает она.
– Да…
Читаю ей «Лунный путь…». Она слушает, чуть налонив голову.
Когда я заканчиваю, она пристально смотрит на меня и говорит:
– А вы умны. И как ни удивительно, ни на кого не похожи.
Нужно сказать, что «Лунный путь…» был написан по следам её поэмы «Род занятий» (1982), разгадать которую мне удалось лишь недавно. Но в поэтическом плане я ухватила суть уже тогда, ухватила не подражательно, и не мудрствуя лукаво, как бы отбросив своё литературоведческое «я». И при этом сумела выразить идею единственности, творческой суверенности, написав: «И не бывает встречи овна с овном», имея в виду знак, под которым мы родились.
Она встаёт, идёт к книжной полке, берёт «День Поэзии – 1984», извиняясь, что у неё нет сборника стихотворений, и подписывает его: «Милая Верочка, примите мою любовь и дружбу!».
Затем вкладывает засушенный лепесток между страницами, поясняя: «это с цветаевского места». То есть, из того уголка Сада, в который я ещё не заходила. Лепесток будет храниться на её страничке все годы, пока однажды, к моему огорчению, не превратится в пыль.
Дождь прекращается. Мне пора. Сегодня у неё поэтический вечер в музее Маяковского, а день был щедро отдан мне. Пора и честь знать. Я поднимаюсь с кресла.
– Верочка, а я следила за Вами, какое из кресел Вы выберете, – с загадочной улыбкой говорит она.
Я молчу, выжидая.
– Кресло Бориса Пастернака, это очень хорошая примета, я загадала…
Я немею. Что тут можно сказать? Хорошо, что она оповестила меня об этом после. Читать свои стихи Белле Ахмадулиной в кресле Бориса Пастернака – не слишком ли много для первого дня?
– Ах, да, совсем забыла Вас попросить об одолжении! – спохватывается она. – Когда Вы вернётесь в Одессу, зайдите, пожалуйста, в библиотеку и попросите исправить опечатку в моём сборнике, вот на этой странице.
Она быстро пишет номер страницы и что следует исправить. Я, разумеется, сделаю это первым делом. Войду в надменный, с мраморными полами вестибюль, подойду к окошечку, в котором живой портрет библиотекаря-женщины строго смотрит на проходящих, и вымолвлю:
– Вот тут Белла Ахмадулина попросила исправить опечатку в её сборнике…
Протяну листок с номерами страниц, написанными её рукой, а библиотекарь только поднимет треугольник бровей, и ответит назидательным тоном:
– Не положено. Автор должен прислать нам письмо на бланке с печатью и подписью, а иначе это будет считаться порчей государственного имущества.
После этого она застынет в рамке окна, только очки будут посверкивать, как две большие опечатки.
– Не положено, – отрапортую я со вздохом в телефонную трубку.
– Боже мой, какая нелепость! – скажет она. И добавит задумчиво, – Верочка, поцелуйте море!
– Конечно.
С морем будет гораздо проще. Оно подставит свои хлюпающие губы и чмокнет меня в ответ.
Но это ещё впереди. А пока я обещаю позаботиться об опечатке. Она действительно глупая – вместо «сада» напечатано «ада»…
– Так я жду Вас вечером в музее, – повторяет она уже на пороге.
– Но там же, наверное, билеты невозможно достать? – волнуюсь я.
– Что-нибудь придумаем, – обнадёживает она.
– Нас двое, – робко признаюсь я.
– Двое? А где Ваш… спутник?
– Муж, – уточняю я.
– Муж? Где же он? Ведь был страшный ливень! Он, наверное, совершенно промок! Давайте его пригласим, пусть обсохнет. Ну, как же так!
Она расстроена, хочет немедленно бежать вниз, разыскивать моего промокшего мужа, который из деликатности не согласился зайти к ней со мной вместе.
– Его чаем нужно напоить, чтобы он не простудился, – приговаривает она, направляясь со мной к лифту.
Я еле отговариваю её, убеждая, что, во-первых, у него есть зонт, а, во-вторых, он просто хотел побродить по Москве, которую неплохо знает, а в-третьих…
В-третьих, мой муж сидел на ступеньках лестницы её парадного и терпеливо ждал окончания дождя и встречи. Мокрый зонт стекал в углу, наплакав уже порядочную лужицу. Хорошо, что она не видела этого. «И как в ней уживаются эта высота и кажущаяся оторванность от всего обыденного с таким раскрытым всем болям и невзгодам постороннего мира сердцем?», – думаю, пока мы движемся с ним в неясном мне направлении.
Вечером мы встречаемся у музея Маяковского. Билетов, разумеется, нет, мы стоим у дверей, как она и велела. Она появляется, окружённая сатурновыми кольцами поклонников, и направляется сразу к нам.
– У Вас замечательный муж, – шепчет она мне на ухо. В роящемся зуде голосов её шёпот звучит как-то особенно веско. – Он редкий, – продолжает она. – Берегите его, не расставайтесь, будьте всегда вместе!
Мы проходим в зал. Пока мы идём по вестибюлю и лестнице, я ощущаю какую-то странность, которую поначалу не могу определить. Действительно, что-то необычное, даже как бы сюрреалистическое было в нашем шествии. Только спустя несколько секунд, до меня доходит, в чём дело: это не мы идём за ней, а она как бы сопровождает нас и при этом громогласно представляет меня налево и направо своим друзьям и устроителям вечера, которые отгородили нас от следующих за ней тесным полукружьем зрителей. От смущения не знаю, куда деваться. Здороваюсь с людьми, которые, наверное, принимают меня за кого-то, кем я не была, а она продолжает представлять меня, будто вечер не её, а мой.
Потом она усаживает нас в первом ряду, который держат «для своих», и наступает Сад…
Вот участь совершенной красоты:
чуть брезжить, быть отсутствия на грани.
А прочего всего – грубы черты.
Звезда взошла не как всегда, а ране.
О День, ты – крах или канун любви
к тебе, о День? Уж видно мне и слышно,
как блещет в небе ровно пол-луны:
всё – в меру, без изъяна, без излишка.
Её торжественность, даже какая-то ритуальность, предшествовавшая чтению, была на самом деле уже частью того действа, которое было «предстоящим» только для публики, но никогда не прекращалось в ней самой. Она была естественна на своей возвышенной сцене, как зритель был естественен в своём кресле. Интонации её в жизни были теми же, что на сцене и бумаге. Она была собой всегда и во всём. И безбрежность в любви и дружбе, так шокировавшая и смутившая меня поначалу (чем я заслужила такое?), была тоже естественной для неё.
По окончании вечера, помню, подходит к ней какой-то элегантный молодой человек, представляется, назвав кого-то из общих знакомых, и галантно склоняется над её запястьем. Потом так же галантно засовывает руку в портфель и вытаскивает букет бумаг с отпечатанными стихами. Мне издали видны длинные аккуратные строфы, рельсами бегущие по листам. «Этот – настоящий, не то, что я, самозванка», – думаю с лёгкой завистью. Она вдруг вспыхивает и говорит ему что-то быстрое с еле сдержанным негодованием в голосе. Слов я не разбираю, но поэт быстро отходит, и его сменяет Борис Мессерер, наблюдавший эту картину поодаль. Он деликатно кладёт ей руку на плечо и что-то шепчет на ухо. Она резко оборачивается в мою сторону и улыбается уже знакомой мне улыбкой.
– Верочка, Вадим, идите сюда, почему Вы там сидите? Всё уже закончено. Мы сейчас пойдём вниз, там все наши собираются. Вы не спешите никуда?
У нас как раз была назначена встреча с родными Вадима, и я ей об этом честно сказала. Кроме того, войти с ней в зал, полный её друзей, которым нужно будет представляться и пр., и пр., было для меня тяжёлым испытанием после такого дня. Я должна была унести его таким, каким он был мне подарен в чистом виде, без примеси банкета. Она тут же это поняла.
– Ну, что ж, раз так, то завтра непременно приходите к нам вдвоём с Вадимом. Договорились?
– Завтра мы уезжаем. У нас билеты на дневной поезд… Мы только на три дня с дорогой…
– Вот как… А Вы утром забегите ко мне попрощаться, ладно?
– Непременно забежим. Спасибо!
Мы благодарим за вечер.
– Видели того поэта? – лукаво спрашивает она, пока мы спускаемся по лестнице.
Я киваю.
– Борис сказал мне, чтобы я так не сердилась, а то Вы подумаете, что я какая-то бармалейка. – Смех вырывается на свободу, и мы все хохочем, снимая напряжение. – Терпеть не могу, когда ходят ко мне по знакомству, – говорит она, всё ещё храня смех в глазах. – Стихи свои суют, да ещё и на моём вечере! Небось, он и отсидел с одной только мыслью, чтоб стихи мне свои всучить. Вот Вы бы так никогда не поступили.
Внизу её уже ждут, жестами показывая, что пора, мол, все уже в сборе.
– Белла, ну идём же, все давно собрались! – кричит ей какая-то дама.
Мы прощаемся.
На следующий день, как условились, едем к ней. Поднимаемся на скрипучем лифте, а она уже встречает нас на пороге, сияющая.
– Проходите.
Мы проходим, но присаживаться нет времени.
– Вы торопитесь, я знаю. Вот, это Вам.
Она протягивает мне листок – письмо, отпечатанное на машинке.
– Что это?
– Предисловие к Вашей будущей книге стихов.
Вот это да! Об этом ведь и речи не было! Я беру, совершенно ошеломлённая, не зная, что сказать.
– Читайте, тут немного.
Беру листок из её рук, читаю… Поначалу трудно собраться с мыслями, буквы никак не складываются в слова. Наконец-то прорываюсь через их лес к первому предложению.
Я не скучаю по своей молодости и радуюсь молодости других – мне не хотелось бы провиниться перед ними… Время, когда начиналась моя литературная жизнь, обнаруживало и поощряло новые имена и предавало их быстрой и шумной огласке. Кроме общих обстоятельств времени, мне сопутствовала пылкая доброжелательность старших маститых коллег. Энергия этой безукоризненной благосклонности и хранила, и опекала меня, как бы для своей надобности добывая мои первые успехи. Лишь много позже я поняла, что видимая поблажка судьбы на самом деле была важным и суровым испытанием. Меня любили липы Тверского бульвара, многие люди взяли на себя труд сочувствия и соучастия, но некая строгая неусыпная звезда следила за мною с тревогой и уже сожалением – хорошо, что я успела заметить и понять этот заботливый укоряющий взор.
– Я тут всё о себе да о себе, – говорит она, поглядывая на меня с усмешкой, пока я медленно вчитываюсь.
Тех, кто щедро и расточительно помогал мне, да и всем, кто попадался на добрые их глаза, – давно нет на свете. Сумею ли я посмотреть их любовным и охраняющим взглядом на тех, кто молод, на Веру Зубареву, например?
Сначала я увидела её стихи, воображение соотнесло их с морем и побережьем, с бликами, с хрупким чередованием блеска и тени. Прихотливый, независимый и несомненно ранимый мир открылся мне, явилась мысль о возможном обидчике воздуха и моря. И сама милая Вера очень понравилась мне! Я верю, что она слышит голос своей звезды, предвещающей удачу, но оберегающей от суеты, вздора, поспешности.
Её стихи – изъявление ясной и суверенной души, грациозно существующей в осознанном пространстве. Я мечтаю и надеюсь, что у Веры Зубаревой выйдет книга. Чудесно, что это будет в Одессе! Само имя города кажется мне неопровержимо счастливой приметой.
Я держу драгоценный листок, в котором очерчен весь мой путь – от заповеди до благословения. Впереди – годы жизни, труда. Годы становления.
– Теперь я должна всё это оправдать, – отвечаю на её немой вопрос о том, что я думаю по поводу предисловия.
Она обнимает меня на прощание, и я уношу с собой её свет.
