ФАЭТ ЗАПАДНОГО КРЫМА ЕЛЕНА КОРО
Фаэтике Коро свойственно созвучие перекрестом миров, выводящих слушателя за пределы линейно-горизонтального пространства-времени. Она выводит на перекресток фаэзии древних богов, заселивших пространство Крыма культовыми сооружениями, жертвенниками, языческими храмами, менгирами. Миры её сердца звучат в тональности фа-поэзии, её точка отсчёта – перекрёсток богов, «тот, кто поставил мысли на ноль», слегка ироничен к прыжку балерины лирической героини Коро из мира сиюминутного – в мир вневременных категорий. Но это добрая ирония греческого аэда, посвящающего неофита во вневременную паузу цезуры. Это пауза внутри гомеровского гекзаметра, это цезура, сочетающая в фаэтике Коро мир постоянных величин и мир ускользающих от обыденного сознания архетипов посредством фаэтической трансметафоры. Фаэтическая трансметафора в творчестве Коро притягивает к архетипическому образу, природа которого вневременна, подобие не из мира трёх измерений, нет, из ассоциативного внутреннего пространства Коро, в котором согласно законам ассоциации субъективно сосуществуют исторические факты, культурные мифологемы и осколки сновидческих реалий. Историческая достоверность, сновидческая метафора и архетипическая трансцендентность, – вот основные фаэтические аксиомы в творчестве Коро.
Полифония – неотъемлемая составляющая творчества фаэта. Полифония Коро – перекрёсток миров, её творчество определяет изначальный нуль, из которого мелодиками стихотворных циклов звучат закрытые автономные миры, объединяясь в единый миф, в единый мир с помощью фаэтических трансметафор.
ЕЛЕНА КОРО
ЗАВРЫ ОЗАРЕНИЯ
Завр заревой – прародитель зарей.
Зари суть завры озарения.
Также зари суть земли, озаренные зарями-заврaми.
Антипод зарей – пали – выжженные земли.
Мастера строят башни-маяки на зaрях, дaбы нe выжрaли их пaли,
eщё зaрeвыe зaвры, зря в бойницы бaшeн зрячим зрaчком, озaряют зaри.
Тaковы зaвры озaрeния!
Завры заката
в зареве зрят зари.
Зари зрачок
oзарил белопeнную кипень.
Завр заревой зрит
в зари морские с тоскою:
где ты, подругa?
В море полощeт
чёрная женщина, ночь,
бeлый сaвaн дня.
ГРАНЁНЫЙ БОКАЛ МОРЯ
1.
ГЕЗЛЕВ
Город горбатился верблюдом двугорбым,
Сгорбив презрительно губы.
Губчатой сгорбленностью сгорбились пирсы,
Питаясь солёностью моря.
Волны горбатились, набегая
На жёлтый песок под пирсом.
Пирс горбатился, налегая
На жёлтый песок пушистый.
Песок горбатился, дюнясь в складках
Маленького побережья.
Мечеть минаретами
Горбами верблюжьими,
Губами исламскими
Горбила воздух города
Призывами громоподобными.
Собаки горбатились воем,
Пеной горбатилось море,
Вбирая морскими губками
Исламские звуки города –
Сгорбившегося верблюда.
2.
Гранили гранитом,
Нанося грани,
Изумрудный бокал моря,
Вспененный лазурью
Граничащего с горизонтом неба.
Мороженщик-бог
накладывал щедро
пушистую пену тучек
в гранёный бокал малахитовый,
в гранях играло солнце.
Жара опускалась тяжёлой тучей
на город, гордившийся морем.
Он минаретами
пил жаркий воздух.
Он пирсами
приникал к малахиту,
стремясь к горизонту
губами воздушных струений,
стремясь осушить
изумрудный бокал моря
и утолить безумную жажду дня.
Видимо, бог-безумец
обручил город и море,
обрекши жарой безумной
на вечную жажду,
неутолённость солёного поцелуя.
3.
Городу – верблюду двугорбому –
Гранёный бокал моря
Бог – соучастник событий –
Поднёс. Губами скорбными,
Томясь медузою гордою,
Город вобрал в себя море.
Пенясь, оно стекало
по гранитным ступеням берега,
опенив гранитные губы.
Город плевком верблюжьим выстрелил,
губами гранитными выгранил
тело медузово моря.
Бог-холстомер тело
мерою вымерял,
катерами да яхтами.
Город, мазила, вымарал
мазки на холсте моря,
катера подогнав к пирсам.
Пенилось оно и струилось
в огранке гранитного берега.
Город губами верблюжьими
целовался беззвучно с морем.
ЦИКУТА ЦИКАДЫ
Цикaды сон: циaн цикуты
в прозрачном сердце стрeкозы
в закат зaкутaн.
И цитры «цо»
кaк поцeлуй цикaды-дeвочки…
Стрeножeн стрeлокрыл-кузнeчик
и зaцeловaн… в смeрть…
Цикaды цокот смолк.
Зaкaт в цикутe.
Ткёт белый сaвaн дню
Свeрчок…
САД ДЕРВИШЕЙ
Сад дервишей, курильщики в ханской беседке снов.
Сладкий запах с прелой осенней листвой снова
уносит в мир, где в узкой улочке черепичный бой,
сбой матрицы, тонкое восточное лицо,
взгляд, забирающий душу в рай, где наложницам
платят опиумом, звоном струн, танцем странников
под абрикосом, чьи листья курятся дымком, оков
не снимавший с души, вдруг уснул – и пришли
вороном на старом абрикосе – перелётные сны…
ЦЕНЗУРА
Тот, кто поставил мысли на ноль,
Иронично изрёк: «Изволь,
Кланяться балерине,
Сжавшей уста в пантомиме
Не свершившегося прыжка –
Из ещё – в отныне».
Виясь змием,
Знаком вопроса на хвосте замерев,
Намертво, на средине…
Цезурой в гекзаметровой строке,
Как бы уже, но всё же на середине пути:
Всходит из сумерек белых…
Кто же на паузе замер?
…розовоперстая Эос???
Тот, кто поставил мысли на ноль,
Паузу выдержит,
Как актёр на сцене…
Дабы свершившимся фактом
Утвердить уже то,
Что дано накануне.
Пауза, ноль, змий,
Вопросом замерший,
Но не в начале,
В процессе творенья,
В средине:
Если бы не вопрос, не змий –
Стало бы ныне?
Так думали греки,
Мысля гекзаметром,
Прервав действие
Паузой посредине…
ДОЧЬ МИТРИДАТСКАЯ
Чёрная женщина, чётный день месяца,
Чётки из ясеня, руны – на рубище –
Падалью падали в чёрное палево.
Пали – и чёрным подолом покрыла их.
Руны прикрыла коленями чёрными,
Пальцами в палево – сушь да окалина.
Ах, окаянная да бесприютная,
Чёрными палями – дочь митридатская.
Чёрными весями не обезвестишься,
Не заневестишься – занавес палевый.
Сушью – да в палево,
Прахом – да в месиво
Чёрного пороха – чумного запаха.
Только не в чуме – невестой,
Но с посохом посуху, замертво
В тьму тараканию.
