ФАЭЗИЯ ТРАГИЗМА. ЕВГЕНИЯ ДЖЕН БАРАНОВА
Поэзия Евгении Джен – как беотийский лад, катарсис пульсирующих минорных доминант, пронизывающий «вой бездомных аонид». Пульсары метафор оксюморонно сложны, уже запредельны – от мандельштамовской тревожности в «Ласточке» («Я так боюсь рыданья Аонид…») – сквозь высший катарсис реминисценций Рейна («Я тоже голошу: / О всемогущий Боже! Уж я тебя прошу: / Учи меня рыданью и масс и аонид, / Включи меня в преданье, от коего знобит, / Сожги меня до пепла и обрати в подзол…») – до ощущения воя бездомности, от-причастности, отторжения от корней. Изначальное, приписываемое Мандельштамом Пушкину, «рыдание безумных Аонид», Аонид, муз, обитающих в Аонийских горах в Беотии, в экзальтации катарсиса превращается не в «трагически рыдающий плач-звук ао», в вой бездомности, очень тихий, безлично-личный, саднящий вой обездомливания, когда больно и тщательно из памяти выживается бледный лик: «В невозвращаемость! / В нЕкуда! / В никудА! / Чтобы не помнить! Чтобы совсем не знать! / Рой твоих родинок, мыслей твоих вода. / Как это больно / (и тщательно) отдавать!».
Самозабвенно самозабвением себя самой и всех тех черт, что в поэзии Джен так рельефно выделяют Крым в пространстве времён – фаэзией трагизма в фа-миноре – и эти ключи отрицания, трансметафоры забвения и отторжения только усиливают – до высшей кульминации – момент трагического звучания имени Крым – «радугой в июле»: «Покинуть дом – лишь мысли оборвать, / тебя соединяющие с местом. / Лишь перестать при имени Иван / берёзу представлять или повестку. / Лишь перестать при имени Айше… / Лишь перестать в фамилии Зозуля / ловить кукушек».
ЕВГЕНИЯ ДЖЕН БАРАНОВА
ШРИ-ЛАНКА
Выдаст бог – уеду на Шри-Ланку
аммонитом прежних метрополий,
бронзовым от солнечной огранки,
медленным, как глина или Голем.
Говорят, там люди прорастают
из ночного свода баобабов.
Говорят, там чаю обучают
каждого кофейного араба.
Говорят, что музыки излишек
отдают туристам белокожим
и стада мечтательных слонишек
набегают на ухо прохожим.
Охать, удивляться, фыркать, акать,
в инстаграме душу растворяя.
И забыть, что профилем на запад
ждёт меня земля моя стальная.
***
Один уехал на Чукотку,
другой в израильской глуши
вгоняет теги-блоги-сводки
в репатриацию души.
Знакомый в Риме,
друг в Бангкоке
(но ждёт билетов в Хошимин).
Как рыбу, глушат нас дороги,
не приводящие в один
из тех краев, где солнца муха
гуляет в чашке голубой…
Ползёт История на брюхе,
переминая под собой.
Вожди сияют перламутром,
у подданных – стальная грудь.
Боюсь, боюсь однажды утром
на пражском кладбище уснуть.
СЕВАСТОПОЛЮ
И мой браслет,
и слёз собачьих блеск,
и осени божественная лажа.
Звони.
Звени.
Я уношу свой крест,
как тайну неглубокого корсажа.
Звони-звени!
Оливки.
Фонари.
«Всё по 15».
Барышни в балетках.
Когда уйдут все наши корабли,
на океан наклеят этикетки.
И разольют мой город по холмам,
по пузырькам для моложавых пальцев.
Когда уйдут все наши…
Океан
подыскивает новых постояльцев.
***
Регата. Парусник. Четыре корабля.
Сей список – журавлиный, краснопёрый.
Волна играет белыми. Маяк
выдерживает взгляды репортёров.
На побережье – бой и бабл-гам.
И жжёт глагол у хлебного киоска.
Регата. Парусник. К недальным берегам
уходят одинокие подростки.
Как хорошо быть штурманом! А дни!
Какие дни стоят у Жюля Верна!
И мальчики становятся – людьми.
И блинная становится – таверной.
(БОЛЬНО И ТЩАТЕЛЬНО)
Больно и тщательно
(мыльной водой в носу)
я выживаю из памяти бледный лик.
Чтобы не помнить –
день в молодом лесу.
Странные-странные майские напрямик.
Больно и тщательно стеклышко стеклорез
делает многочисленней и слабей.
Чтобы не помнить –
город на букву С.
Его херсонесов, бункеров, лебедей.
Больно и тщательно –
мелочно, жадно, зло.
В старых кроссовках, в берцах, на каблуках.
Так разделяет тоненькое сверло
камень на до и после.
На лепестках
не оживают пчёлы.
Так Млечный Путь
движение кисти свёртывает в тупик.
Больно и тщательно!
То есть – куда-нибудь.
В недосягаемость всех телефонных книг!
В невозвращаемость!
В некуда!
В никуда!
Чтобы не помнить! Чтобы совсем не знать!
Рой твоих родинок, мыслей твоих вода.
Как это больно
(и тщательно) отдавать!
ПОЛОНЕЗ (ПРОЩАНИЕ С РОДИНОЙ)
Покинуть дом – лишь мысли оборвать,
тебя соединяющие с местом.
Лишь перестать при имени Иван
берёзу представлять или повестку.
Лишь перестать при имени Айше…
Лишь перестать в фамилии Зозуля
ловить кукушек. Маленький ковчег –
мой полуостров, радуга в июле.
Сосновый лес, смешная кукуля,
которую не ест герой приезжий.
Покинуть дом – матросом корабля,
уткнувшегося мордой в побережье.
Едва заснёшь – припомнишь кубете,
морскую пристань, скрип велосипеда.
Покинуть дом – востребовать патент,
вручить права бессоннице усердной.
Не помнить коз, которые паслись
на сих холмах с приезда аргонавтов…
Покинуть Ялту! – Жизнь моя! Сложил
тебя не самый терпеливый автор.
ПАМЯТЬ
что в памяти осталось голубой
не так уж много в том числе детали
ленивый лев диванчик угловой
мартышка с апельсинами в спортзале
шипастый мяч как зашивали бровь
рулет с корицей хруст китайских кедов
чернянка жар дредноуты коров
густое молоко перед обедом
подсолнухи cаган при чём здесь грусть
тиль уленшпигель прочие meine lieben
так обожгло, что выжгло наизусть
две реплики и три-четыре книги
и что теперь как говорил в игре
антагонист увенчанный ковбойкой
гнездо на ветке стройка в декабре
и вид на упомянутую стройку
и дома нет и речка не течёт
и не занять товарищей у ленца
лишь памяти заржавленный крючок
ещё тревожит вымершее сердце
WINTER
Зимние люди похожи на клумбы.
Ходят зигзагом, и ромбом, и румба
в мёрзлом дыхании не ощутима.
Зимних гражданок топорщатся спины.
Кто-то с котомкой, а кто-то с кошачьим
кормом несётся вослед подлежащим.
Зимние девочки греют аллеи,
знаки эпохи над ними алеют.
Пёс понимает – в морозную известь
лапу макает, как в прибыльный бизнес.
Нет ни кораллов, ни лодки с марлином.
Есть только холодность дней этих длинных,
да каблуки обнажают суглинок.
…Я не умею рассказывать зиму.
РАДУНИЦА
Смерть моя!
Не нарадуюсь!
Радуюсь – понедельникам.
Под одеялом розовым не догоняю сон.
Сколько красивых саженцев так и не стало ельником.
Сколько хороших мальчиков взмыло за горизонт.
Смерть моя!
Заговорщица!
Вижу юлу блестящую,
гжель на широкой скатерти, хлебницу для галет.
Как говорят писатели,
ломка по настоящему,
страх перед неминуемым,
неугасимый свет.
Душно,
да так что
плещется
искра в горячей лампочке.
Тихо,
да так что
вертится
ходиков хоровод.
Смерть моя!
Сука!
Девочка!
Ей не купили саночки,
ей не вернули бабушку
и не открыли торт.
