Для иных людей торговать в лавке – это убийство души. Лучше жить в напридуманном мире контрабандистов, птицеловов, бутлегеров… жить в нищете, чем набивать в кубышку деньги, скопленные от продаж…
Романтический размах с первых поэтических строк у Багрицкого был необычаен. Он кричал на все голоса, подобно черноморским птицам… Он был порождением не просто пёстрого, разноязычного, юморного города Одессы, он был природным явлением, рождённым самим Чёрным морем. Не случайно он был так далёк от интересов своей семьи – мелких одесских лавочников, не случайно он задыхался от астмы, задыхался, как некий ихтиандр, выброшенный на берег.
И ухо моё принимает звук,
Гудя, как пустой сосуд;
И я различаю:
На юг, на юг
Осётры плывут, плывут!
Шипенье подводного песка,
Неловкого краба ход,
И чаек полёт, пробег бычка,
И круглой медузы лёд.
Он слишком остро понимал тщету наживы с рождения.
Чтоб звёзды обрызгали
Груду наживы:
Коньяк, чулки
И презервативы…
Ах, греческий парус!
Ах, Чёрное море!
Ах, Чёрное море!..
Вор на воре!
Пародийно перечисляются товары, почти так, как лавочники зазывают покупателей, то есть, та среда, в которой вырос поэт.
Эдуард Георгиевич Дзюбин родился в 1895 году в Одессе. Он кончил землемерные курсы, но по специальности не работал ни дня. Природная виртуозная способность к версификаторству, имитации, вызывавшая восторги молодых слушателей, сослужила ему поначалу не слишком добрую службу. Его ранние стихи были очень несамостоятельными. Кто только не «ночевал» в его ранних стихах – и Гумилёв, и Бодлер, то акмеисты, то футуристы. Первые стихи были напечатаны в одесских альманахах «Авто в облаках», «Серебряные трубы» и др.
Собственный голос поэта Эдуарда Багрицкого, столь узнаваемый подлинными ценителями, прорезался отнюдь не сразу. Первый сборник под названием «Юго-запад» был опубликован только в 1928 году.
Зимой 1917-1918 гг. Багрицкий участвовал в боях на Персидском фронте, летом 1919 года, вступив в Красную армию, писал пропагандистские стихи в агитпропе, было такое революционное словечко-аббревиатура, ставшая со временем единственным течением и направлением в литературе, строго хранимым цензурой (Главлит).
Багрицкий приветствовал революцию несомненно, но достаточно аполитично при этом. В душе ему чужды были партийные убеждения, но угнетённость среды, в которой он родился, и видимое освобождение от процентной нормы, от черты оседлости, естественно, толкали его в революцию.
Валентин Катаев так описывает их общую одесскую юность (в книге «Алмазный мой венец» Багрицкого он называет «птицеловом» по названию его стихотворения, а может быть из-за увлечённости Багрицкого птицами):
«…я не мог не восхищаться и даже завидовать моему новому другу, романтической манере его декламации, даже его претенциозному псевдониму, под которым писал сын владельца мелочной лавки на Ремесленной улице. Он ютился вместе со всеми своими книгами приключений, а также толстым томом «Жизни животных» Брема – его любимой книгой – на антресолях двухкомнатной квартирки (окнами на унылый тёмный двор) с традиционной бархатной скатертью на столе, двумя серебряными подсвечниками и неистребимым запахом фаршированной щуки.
Его стихи казались мне недосягаемо прекрасными, а сам он гением.
Там, где выступ холодный и серый,
Водопадом свергается вниз,
Я кричу у безмолвной пещеры:
Дионис! Дионис! Дионис!
– декламировал он на бис своё короткое стихотворение…
Утомясь после долгой охоты,
Запылив свой пурпурный наряд,
Ты ушёл в бирюзовые гроты
Выжимать золотой виноград.
Эти стихи были одновременно и безвкусны, и необъяснимо прекрасны.
Казалось, птицелов сейчас захлебнётся от вдохновения. Он выглядел силачом, атлетом. Впоследствии я узнал, что с детства он страдает бронхиальной астмой и вся его как бы гладиаторская внешность – не что иное, как не без труда давшаяся поза.
Даже небольшой шрам на его мускулисто напряжённой шее – след детского пореза осколком оконного стекла – воспринимался как зарубцевавшаяся рана от удара пиратской шпаги…».
Путешествуя по Италии, в Сиракузах Катаев увидел этот водопад воочию. Всё совпало с детскими стихами Багрицкого:
«Но каким образом мог мальчик с Ремесленной улицы, никогда не уезжавший из родного города, проводивший большую часть времени на антресолях, куда надо было подниматься из кухни по крашенной деревянной лесенке и где он, изнемогая от приступов астматического кашля, в рубашке, и кальсонах, скрестив по-турецки ноги, сидел на засаленной перине… как мог он с такой точностью вообразить себе грот Диониса? Что это было: телепатия? ясновидение? Или о гроте Диониса рассказал ему какой-нибудь моряк торгового флота, совершавший рейс Одесса – Сиракузы…»
Багрицкий жил воображением, очень многое в его стихах угадано, произнесено как бы само собой… В своём воображении он мог переноситься не только во времени.
И я была девушкой юной,
Сама не припомню когда,
Я дочь молодого драгуна
И этим родством я горда.
Известный как бы народный романс на самом деле написан Багрицким, по мотивам Роберта Бёрнса.
В начале 20-х годов Эдуард Багрицкий работал в ЮГРОСТА вместе с Ю. Олешей, В. Нарбутом, С. Бондариным, В. Катаевым.
Трагична судьба и Сергея Бондарина, он был в ссылке, имя его на долгие годы исчезло из литературного процесса; и Владимира Ивановича Нарбута, он погиб в терроре 1937 года, Юрий Карлович Олеша был сломлен политическими преследованиями.
Только Катаев, как литературный Микоян, по меткому образу из известного анекдота, сумел проскользнуть «между струйками».Чего ему это стоило, Бог ведает…Во всяком случае, когда читаешь произведения Катаева, остаётся какое-то чувство его неадекватной любви к советской власти…Не адекватной его таланту, эстетическим пристрастиям, так сказать, мере вещей. Эта неадекватность выдаёт в нём страх, панический глубинный страх. Тот страх, который ведёт к смещению внутренних нравственных ориентиров.
Бравада отсутствием нравственности была в большой моде, если так можно выразиться, в послереволюционные годы. Тон в поэзии (в политике, конечно, другие) задавал, естественно, «Главарь».
Я люблю смотреть, как умирают дети… Или: «Выдь не из звёздного нежного ложа, / боже железный, огненный боже, / боже не Марсов, Нептунов и Вег, / боже их мяса – бог-человек! / Пули погуще! По оробелым! / В гущу бегущим грянь, парабеллум! / Самое это! С донышка душ! / Жаром, жженьем, железом, светом, жарь, жги, режь, рушь! / Мы тебя доканаем, мир-романтик! / Вместо вер – в душе электричество, пар. / Вместо нищих – всех миров богатство прикарманьте! / Стар убивать. На пепельницы черепа!».
Вот такой космический бандитизм, предвестник фашистского разгула во всех его изощрённых проявлениях ХХ века…
Священник Дмитрий Дудко рассказывал как-то, что когда его везли на Лубянку мимо памятника Маяковскому, он сказал охранникам: «Вот я священник, а знаю стихи, в которых поэт отчитывается перед Сатаной: “Товарищ Ленин, работа адовая сделана и делается уже”». Но это было значительно позже, в 70-е годы…
Багрицкий боготворил Маяковского. Ещё в 1915 году он написал «Гимн Маяковскому».
Поэзия Маяковского для поэтов, воспевавших революцию, в те времена была катехизисом новой веры… Насилие поэтизировал и Багрицкий, как мог:
О мать-революция! Не легка
Трёхгранная откровенность штыка:
Он вздыбился из гущины кровей –
Матёрый желудочный быт земли,
Трави его трактором. Песней бей,
Лопатой взнуздай, киркой проколи!
Или:
Земля, наплывающая из мглы,
Легла, как не струганная доска,
Готовая к лёгкой пляске пилы,
К тяжёлой походке молотка.
Апофеоз насилия смачно изображён Багрицким в поэме «Февраль».
Поэма написана от первого лица, и лицо это не слишком, мягко говоря, привлекательно. Забитый еврейский юноша тайно влюблён в гимназистку, которая знать его не хочет, её ждёт прекрасная жизнь образованной, воспитанной девушки из культурной среды… Но не тут-то было, революция меняет ход времени, ломает ход Времени, ломает судьбы, одних превозносит, других, как ныне говорят, «опускает». И вот девушка становится падшей женщиной, а наш герой наоборот, завоёвывает мир, теперь он хозяин, теперь он врывается ночами с обысками в тёплые дома…В одном из них он видит бывшую свою любовь в объятиях клиента, приказывает его вывести и, судя по всему, расстрелять, а сам силой берёт прежде столь недосягаемую бывшую гимназистку…
В жизни самого Багрицкого, по его рассказам, был такой случай, да вот только насиловать никого он и не собирался, скромно сидел в углу.
Теперь поэма читается как иллюстрация к страшному времени полного беззакония. По-видимому, талант, подлинный талант, не может лгать. Правда со временем превращается в истину. Остаётся, после чтения поэмы, только ужас от описанного насилия. Мы-то знаем, что ждёт впереди и юношу, и девушку. Мы уже пережили ХХ век.
Самая сильная поэма Багрицкого – это «Дума про Опанаса». Именно поэма, а не либретто оперы, где он многое «прояснил» в угоду агитационной действительности…
В своей поэме Багрицкий использует стихотворный размер поэмы Т. Шевченко «Гайдамаки», оттуда же эпиграф «Думы…»; мол, посеяли гайдамаки в Украине жито, да не они его жали…
В поэме – крестьянин, которого некая мечта, а может быть, и злая воля заставляют оставить привычную круговую крестьянскую жизнь, родную хату и бросает то в продотряд, то к «колонисту Штолю, то в отряд Махно, которому он рассказывает:
Я, батько, бежал из Балты
К колонисту Штолю,
Ой грызёт меня досада,
Тяжкая обида!
Я бежал из продотряда
От Когана -жида…
По оврагам и по скатам
Коган волком рыщет,
Залезает носом в хаты,
Которые чище!/…/
Ну, а кто поднимет бучу –
Не шуми, братишка;
Усом в мусорную кучу,
Расстрелять – и крышка…
Чернозём потёк болотом
От крови и пота, –
Не хочу махать винтовкой,
Хочу на работу!
А Махно ему отвечает:
…А тебе дорога вышла
Бедовать со мною.
Повернёшь обратно дышло –
Пулей рот закрою!
Дайте шубу Опанасу,
Сукна городского!
Поднесите Опанасу
Вина молодого!
Сапоги подколотите
Кованным железом!
Дайте шапку, наградите
Бомбой и обрезом!
Опанас идёт на убийство, которое не в силах вынести его христианская душа, и сам погибает…Теперь, читая эту поэму, вспоминаешь не лозунги продотрядовцев, не агитки о крестьянской жизни, а, скорее «Тихий Дон» – величайшее произведение ХХ века.
В стихах Багрицкого часто возникает месяц февраль, он как-то по-особому к нему относился. Умер он 16 февраля 1934 года, не дожив до кровавого для его поколения, для его единомышленников 1937 года, в возрасте 38 лет – обычный, к сожалению, в России для поэта возраст!
И на что мне язык, умевший слова
Ощущать. Как плодовый сок?
И на что мне глаза, которым дано
Удивляться каждой звезде?
И на что мне божественный слух совы,
Различающий крови звон?
И на что мне сердце, стучащее в лад
Шагам и стихам моим?!
