По его собственному признанию, он создал бы в России тайное общество. Будь бы ему сейчас лет сорок. Но даже в свои семьдесят девять он сам себе Иван Болотников, перед которым меркнет Болотная площадь! Будучи в 2009 году в родной Калуге, заступился за... памятник Пушкину: предложил самому сильному из пивной компании, нарекшему Александра Сергеевича панком и нигером, сразиться на руках, иначе — в армрестлинге. И завалил всех троих, заставив извиниться перед гением русской поэзии. А потом, решив купить пиво в знак утешения проигравшим, вместе с деньгами случайно извлёк паспорт. Сопровождавшие посрамлённую троицу девчонки, глянув в «исходные данные», зааплодировали победителю.
Он — последний из главных редакторов толстых литературных журналов, чья кандидатура утверждалась Кремлём. Однако не президентами и не их тандемом, а ещё Политбюро ЦК КПСС. В этом смысле он — правопреемник советской власти и хранитель принципов народного блага. Недаром в нашем диалоге он употребит несколько раз слово «простонародье». Не только за Пушкина, а и за это множественное сословие, которое всегда составляло основу русского бытия, он готов биться до последнего вздоха. Об этом — каждая из книг его мужественной публицистики: «Поэзия. Судьба. Россия», «Шляхта и мы», «Стас уполномочен заявить...», «Жрецы и жертвы Холокоста».
Одна из его крылатых поэтических формул, вошедших в состав русской речи: «Добро должно быть с кулаками». Близок, чтобы раствориться в родной речи, и другой куняевский афоризм: «Вам есть где жить, а нам — где умирать...» Но пройдёт время, и, быть может, наша речь, рождая триаду, озарится новым, уже озвученным прозрением моего собеседника: «Некуда глаз отвести — всюду свершается чудо...»
Вот уж пятнадцать лет как журнал «Наш современник», точно грозный крейсер мелкие посудины, оставляет далеко позади себя все прочие толстые литературные журналы столицы. Если сложить сегодняшние тиражи «Октября», «Знамени» и «Нового мира», получится тираж «Нашего современника» — 10 тысяч экземпляров. «Выходит, мы, антирыночники, обошли рыночников в их же фарватере!» — гасит усмешку его главный редактор.
В Перми, перед тем как он выступит на «Русских встречах» в здешней библиотеке имени Пушкина, его наградят орденом Фёдора Достоевского первой степени. Я припомню: на излёте восьмидесятых, когда несколько пермских поэтов организовали группу «Политбюро» («Пермское объединение литературных бюрократов»), в духе взаимного чествования, коим славится любая бюрократическая структура, ваш покорный слуга был представлен к ордену... Святого Станислава Куняева. Конечно, шуточному. Сделанному из латунной тарелки, какие во времена моего детства висели на стенах жилищ в качестве украшений. В ту пору, подтрунивая над многим, мы не могли и многого предвидеть. Оказалось, предвидел Станислав. Так что теперь, как кавалер его ордена, свои нешуточные вопросы я буду задавать ему по праву.
— Станислав Юрьевич, в тысяча девятьсот шестьдесят шестом году в стихотворении «Швеция. Стокгольм. Начало мая» вы написали: «Я один, как призрак коммунизма, по пустынной площади брожу». Некоторые строки, усиленные временем, иногда наполняются поразительным смыслом. В ту пору, когда они были рождены, наверное, вслед за вами их мог бы повторить почти любой из советских читателей, волею нечаемых обстоятельств оказавшихся в том же Стокгольме. А сегодня? Если отвлечься от Швеции и прочитать эти стихи как о России (а она, согласитесь, стала другой), может показаться, что Куняев — чуть ли не единственный призрак этого самого коммунизма. Или я не прав?
— Вы правы. И... не правы. Потому что у меня не хватило тогда таланта или проницательности расширить это понятие — одиночества русского человека в западном мире. И я его свёл к политической формулировке. На самом деле нужно было сказать, что я — как призрак другой жизни, другой цивилизации, совершенно других менталитета и веры, понимания истории и всего мировоззрения — брожу по этому Западу. Я сказал правильно, но упрощённо, в угоду красному словцу. Я понимал, что эта формулировка очень соблазнительна. Понятие «призрак коммунизма» было почти поговоркой. А вообще-то, конечно, если бы я покопался в своей душе поглубже, можно было дойти и до той формулировки, которую я сейчас в нескольких прозаических фразах попытался изложить. И действительно, каждый из нас, будучи на Западе, до сих пор ощущает себя призраком другой культуры, другой жизни, другого миросозерцания и мировоззрения. Это противостояние неизбежно. Оно будет до конца света.
— Но вопрос-то свой — о «призраке коммунизма» — я задал неслучайно. Прочитав ваш двухтомник «Поэзия. Судьба. Россия», я нашёл там подтверждение своей первоначальной догадки. По сути, вы остались верны тому, чему ещё двадцать пять лет назад верны были многие. Вот ваши слова: «Забыли мы, что Советская власть — это не только геронтологические старцы и не только тринадцать тысяч солдат, погибших в Афганистане... Это ещё и поистине подвижнический труд нескольких поколений, обеспечивших нам к середине 70-х годов пользуемые не элитой, а всем народом простые, но необходимые для него блага,— без которых невозможно скромное и надёжное благополучие народа и его воспроизводство...»
— Да-да-да! «Бесплатная вода, почти бесплатный газ, копеечное электричество, почти ничего не стоившие почта, телеграф, телефон, доступные каждому, самому небогатому человеку поезд и самолёт...»
— Я думаю, под этими словами сегодня подпишутся миллионы граждан нашей страны. Но есть ли в нынешней России предпосылки, чтобы вернуться к тому, что у этих миллионов бесчестно отняли?
— Я не знаю, возможен ли этот возврат. Потому что сатанинские и античеловеческие силы — силы зла, алчности и хищности мира сего — на сегодня набрали такую мощь, что, дабы их опрокинуть, нужны гораздо большие усилия, чем которые употребила Россия в период тысяча девятьсот семнадцатого — тысяча девятьсот двадцать второго годов, когда она провела не только Гражданскую войну, но и отбилась от всех щупалец масонских государств, готовых расчленить Россию уже тогда. Англичане были уже в Архангельске, американцы — на Камчатке, уже трепетал наш Кавказ, уже немцы оккупировали Украину и Прибалтику. И каким чудом эти кровавые большевики сумели вывернуться из международных клещей, которые замкнулись, чтобы растерзать Россию на клочки, разделив между всеми сильными колониальными державами тех времён, одному Богу известно. При помощи чего это чудо произошло?
Да, я знаю: из-за того, что русская монархическая элита отказалась идти на службу большевикам, Ленину пришлось мобилизовать местечковое еврейство. И полтора миллиона евреев поняли, что их судьба зависит от того, устоит ли Россия. И они бросились на защиту советской России с яростью племени, которое получило громадную власть над этим государством. Но революция происходила с двух сторон: не только со стороны заговорщиков-революционеров, но и со стороны народа. Народ хотел перемен в не меньшей степени, чем заговорщическая элита. Народу нужны были земля, воля и свободный труд на свободной земле. И это не демагогия. Действительно, народ поддержал большевиков, и благодаря этой поддержке они выдержали страшную Гражданскую войну, разорвав кольцо Антанты, душившее Россию. Они растерзали Антанту везде: и на Кавказе, и в Прибалтике, и на Украине, и на Дальнем Востоке. Вот такая сложная получилась тогда комбинация. Более того, я же прекрасно помню одно высказывание. О том, что Ленин и большевики собрали империю снова. Это свидетельство представителя царского дома Романовых, прозвучавшее в двадцать третьем или двадцать четвёртом году в Париже.
Что касается социализма и коммунизма, то я скажу так: простонародье борется не за идеи. Простонародье борется за жизнь. И если у народа есть ещё для этого силы, он попытается всё это возвратить. Вне всякой идеологии, а просто для того, чтобы ему выжить дальше. Это ему будет необходимо. Не то что «Родина или смерть!», а «Та жизнь, которую я хочу, или — смерть!» Когда так ставится вопрос, люди выберут жизнь.
— Некоторыми эпизодами вашей биографии ещё лет десять назад можно было бы пугать подрастающее поколение. Ну например: «В августе 1991-го Станислав Юрьевич поддержал ГКЧП, позже, в 1992–1993 годах, вошёл в политсовет Фронта национального спасения...» Но вот опять загадка времени, его поворотная линза: то, что вчера казалось знаком «минус», сегодня воспринимается со знаком «плюс». На ваш взгляд, это действительно смена духовных вех в нашем обществе или возврат народов России к своим исходным рубежам — консервативным ценностям?
— Я хватался за любую силу, которая в то время противодействовала разрушительной воле ельцинской элиты. Она, пользуясь Ельциным как тараном, почти не скрывая своих корыстных целей, шла напролом для того, чтобы «прихватизировать» общенародное достояние. Пусть несовершенное, пусть не совсем эффективное с точки зрения использования собственности. Это были не оффшоры, не Международный валютный фонд, не наши корпоративные долги Западу. Зато это была наша внутренняя жизнь, обеспеченная трудом народа, работавшего на себя. И я думал о тех силах, которые могли бы остановить этот хищнический захват, «хапок», нарастающий на моих глазах. Но я быстро в них разочаровывался, потому что они сгорали как свечки. Демократия всегда гасит все импульсивные, эмоциональные народные порывы. Почему? Потому что она хочет ввести их в юридические русла. Но когда из-за того, что она вводит их в эти самые русла, всё равно ничего потом не получается и десятки миллионов простонародья, ставшие демократами и опустившие свои бюллетени в урны, видят, что никакого толку в смысле улучшения жизни от этой демократии нет, они рано или поздно, если в них ещё жив инстинкт самосохранения и воля к жизни, сметут её к чёртовой матери!..
— У вас есть стихотворение, которое называется «Очень давнее воспоминание». По-моему, Евгений Евтушенко окрестил его «Кони НКВД» (там действительно — рефрен: «Это кони НКВД», «Мчатся кони НКВД»). Но я сейчас — не об этом. Судя по всему, оно автобиографично? «Мать выходит на белый снег... Мать, возьми меня прокатиться!» А дальше — конкретика: «Рядом — подполковник Шафиров». Чувствуется, что за этим стихотворением — подлинная семейная история?
— Эта история такая. Когда, эвакуированные из Ленинграда, мы приехали в Горький, а из Горького мать отправили заведовать сельской больницей в глубь костромских лесов, через станцию Шарья в село Пыщуг, там начальником НКВД как раз и служил человек с этой фамилией. И конечно, он следил за всеми. А мать моя была остра на язык. В начале сорок второго года до нас дошла весть, что наш отец погиб голодной смертью в Ленинграде (он не был мобилизован в армию, потому что страдал сильной близорукостью, но на тот случай, если немцы ворвутся в Ленинград, готовил военное ополчение). Сразу после этого мама узнала, что погиб и её брат, штурман авиации дальнего действия Сергей Железняков, который бомбил Берлин в октябре сорок первого, и когда Сталин никого не награждал, потому что тогда чуть-чуть не сдали Москву, брат матери получил орден боевого Красного Знамени... И вот — похоронка. Мать пришла в отчаяние. А в это время к ней приехала жена начальника того самого НКВД и потребовала, чтобы моя матушка-хирург сделала ей аборт. Но в сталинское время аборты были уголовно наказуемы. Мать пришла в бешенство: «Когда мои мужчины погибли, вы, энкавэдэшники, жируете здесь в тылу да ещё приказываете сделать аборт?!» И — выгнала её из больницы. А через несколько дней за матушкой приехали на санях, в которые была запряжена тройка хороших жеребцов. Мать посадили в сани, а я, не понимая, что и почему, решил прокатиться. Мне было интересно: вот тройка лошадей. Да и управлявший ею лейтенант был не против. И прокатил меня по дороге, по селу. Потом высадил.
— Сколько лет вам тогда было?
— Девять. Но случилось так, что перед этим в Пыщуге побывал секретарь обкома партии Родионов, известный партийный деятель, который впоследствии был расстрелян Сталиным по делу русских коммунистов-ленинградцев. И когда секретарь райкома Андреев позвонил ему и сказал, что энкавэдэшники увезли единственного толкового врача, благодаря вмешательству Родионова маму через три-четыре дня вернули. То есть — не арестовали...
— Но, если вернуться к образу «Коней НКВД», это сильное, запоминающееся стихотворение. Недаром Евтушенко включил его в составленную им антологию «Строфы века». Только, насколько я помню, предпослал к нему комментарий. Дословно не ручаюсь, но в том смысле, что автор словно любуется этими конями, но кони-то — НКВД! Как у Шукшина: «Но в бричке-то — Чичиков!» А у Куняева — подполковник Шафиров. И в результате Евтушенко едва ли не ставит знак равенства между восхищением мальчика и собственно НКВД. Дескать, вот оно, персонифицированное «добро с кулаками»! Согласны ли вы с таким прочтением?
— Он совершенно прав: я ими любуюсь. Я любуюсь ими точно так же, как в «Медном всаднике» Пушкин любовался «сияньем шапок этих медных, насквозь простреленных в бою». Он восхищался имперской мощью, армейской красою. Однажды Лев Толстой, идучи с кем-то, повстречал двух офицеров. И говорит своему собеседнику: «Ну что это?.. Пушечное мясо!» А потом, когда они прошли мимо, он вдруг оглянулся и воскликнул: «Какие ребята! Какие красавцы! Посмотрите, как на них сидят мундиры. Наглядеться на них нельзя». Есть эстетическое восприятие государственной мощи и красоты. Это всё равно что парад на Красной площади. Ведь парады — тоже дело непростое. Они выражают сущность и величественность не только власти, но и эстетики. Власть без эстетики — не власть! Отсюда вот это: «Мчатся кони НКВД...» Меня даже слово «НКВД» заворожило! Оно красиво звучит: «Эн-Ка-Вэ-Дэ»! Ничего не поделаешь. Конечно, здесь Евтушенко выступает как примитивный моралист. А я — как эстет.
— Кстати, подполковник Шафиров — явно нерусская, скорее, тюркская фамилия. Я вспоминаю ваш недавно изданный отдельной книгой публицистический труд «Жрецы и жертвы Холокоста». Там вы приводите убедительную статистику — сколько евреев служило в НКВД и в системе ГУЛАГа. Так всё-таки кем был Шафиров?
— Кем бы он ни был, но, когда я писал стихи, мне надо было отразить историческую сущность того, что НКВД и вообще органы госбезопасности были оружием российского местечкового еврейства в борьбе со всякого рода русским патриотизмом и русским национализмом, начиная с двадцатых годов прошлого века. Недаром один из первых декретов Ленина, от тридцатого августа тысяча девятьсот восемнадцатого года, но написанных не им, а Свердловым, именовался «О борьбе с антисемитизмом». И сколько русских людей тех сословий, которые даже если не сопротивлялись впрямую, но не были внутренне согласны с «хапком» новой власти, угодили тогда под стальные колёса этого декрета! Но тут уже ничего не переиначишь. Двадцать лет органами госбезопасности руководили революционеры еврейского происхождения. Вот все кричат: «ГУЛАГ-ГУЛАГ-ГУЛАГ!» А кто стоял во главе ГУЛАГа? В тридцать седьмом году — Ягода, а у него — три заместителя: один по фамилии Берман, другой — Раппопорт, и третий — Плинер. Двадцать седьмого ноября тысяча девятьсот тридцать шестого года в газете «Известия» опубликовали указ о награждении комиссаров госбезопасности первого, второго и третьего рангов орденами боевого Красного Знамени, Ленина и так далее. Их было сорок четыре человека. Из них двадцать один, то есть практически пятьдесят процентов,— люди еврейского происхождения. Это верхушка ГУЛАГа. Это комиссары госбезопасности — высший орган карательной власти. А на всех остальных — русских, азербайджанцев, грузин, латышей, литовцев, украинцев — приходились другие пятьдесят процентов. Такова история русской революции. И поэтому, когда в тысяча девятьсот тридцать седьмом году это неравновесие в ЧК-ОГПУ-НКВД Сталин исправил, для либералов, особенно — еврейской ориентации, тридцать седьмой год стал самым кровавым и трагическим годом в истории России.
— В своей книге вы пишете: «В новейшей истории образовались, грубо говоря, два враждебных друг другу подхода к освещению репрессий 20–30-х годов. Кто — русские или евреи задавали тон в карательных органах?» Хотя на этот вопрос ещё до вас попытались ответить Валентин Катаев в повести «Уже написан Вертер» и Юрий Домбровский в романе «Факультет ненужных вещей». Что для вас значит опыт двух этих известных личностей?
— Он для меня крайне важен. Потому что ни одного, ни другого не упрекнёшь ни в русском шовинизме, ни в русском национализме. И в том, и в другом жила еврейская кровь, но они были достаточно честными писателями для того, чтобы осудить без всяких колебаний чекистские зверства своих соплеменников. И я им за это благодарен. Приведу небольшую цитату из книги «Жрецы и жертвы Холокоста», где я полемизирую с Марком Дейчем: «Так что честь советского еврейства в разборках на тему «Кто виноват» спас из писателей, может быть, единственный праведник Юрий Домбровский. Да ещё в какой-то степени Валентин Катаев, если вспомнить «Уже написан Вертер» (после чего он был объявлен антисемитом). Остальные — Борщаговский, Гроссман, Чуковская, Хенкин, Галич, Разгон (да несть им числа!), ну и, конечно же, Дейч с Резником,— эти десятилетиями надрывались, чтобы всю кровь 1930-х годов взвалить на русского человека, на «вологодский конвой»... Но никто (кроме Разгона) из них не сидел. Сидел, и много — Юрий Домбровский. И его показания никаким ихним гвалтом не заглушить. Он единственный понял, что евреям надо покаяться. Низкий поклон его памяти за мужество».
— В своё время я изнутри мог наблюдать за тем, что называется незримым управлением людьми. В начале девяностых я входил в редколлегию журнала «Юность». Вёл там рубрику «Русская провинция». Когда я только заикнулся о её целесообразности, тогдашний заместитель главного редактора Виктор Липатов пресёк меня на полуслове: «Только пока вслух не говорите!» Спрашивается, почему?! Вот наглядный казус тех дней. В редакцию приезжает из Сибири женщина. Заходит в отдел публицистики (тогда он назывался «20-я комната»). Представляется: «Мария Ивановна...» Но дальше, склонившись: «Но вы не думайте: моё настоящее имя Мариам Хаимовна». Это о чём-то да говорит?!
— О многом...
— В девяносто четвёртом году, когда я провёл в Перми творческий вечер «Журнал «Юность» — пермский десант» и приехал в Москву на очередное заседание редколлегии, Липатов не без смущения меня уведомил: «Вы наводите смуту! Приходится выбирать: или вы — или журнал!» Это тоже о чём-то говорит?! Я даже себя зауважал: каковы чаши весов — «или-или»! Ну а нынешняя картина литературно-журнального фронта? Она всё такая же? Этот фронт по-прежнему остаётся фронтом? Или возможно братание?
— Вы понимаете, бойцы этого фронта существуют сейчас в других руслах и потоках. Я думаю, что, поскольку умная часть современного русофобствующего еврейства поняла, что печатная продукция и толстые литературные журналы нынче не властвуют над умами — сейчас над умами властвует телевидение, все главенствующие позиции были захвачены в «ящике». Возьмите любые программы: там — Якубович, Познер, Прошутинская, Соловьёв... Я говорю только о тех, о ком знаю определённо. Если взять двадцать более или мене популярных телепередач — это даже хуже, чем в тридцатые годы в НКВД. Там было лишь пятьдесят процентов. А тут — все семьдесят-восемьдесят. Поэтому держатели этой процентной ставки плюнули на журнальную власть — она не имеет особенного значения. Главное — это телевидение, «Эхо Москвы»... И на этом фоне такие журналы, как «Наш современник» и «Москва»,— быть может, единственные серьёзные органы патриотической печати. Я не говорю сейчас про массовую прессу, как газеты. Я — о литературной части нашей жизни, а литература в России всегда имела громадное значение. И журнальная политика — тоже. Она была и в некотором роде ещё остаётся последним бастионом русской национальной мысли и русского национального понимания жизни.
— В прошлом году, когда в Перми впервые проходила книжная ярмарка, я спросил главного редактора журнала «Знамя» Сергея Чупринина, выступавшего перед библиотекарями: «Почему в «Журнальном зале» есть всё что угодно, кроме журналов «Наш современник» и «Москва»? Он ответствовал: «Вот когда Станислав Куняев не будет употреблять слово «жид» на страницах «Нашего современника», тогда и...» То есть явно братанием не пахнет. Стало быть, на литературно-журнальном фронте — без перемен?
— Да, пока без перемен, и думаю, что это жестоковыйное племя не готово к переменам. А Чупринину я написал коротенькое письмо на белой страничке титульного листа книги «Жрецы и жертвы Холокоста» о том, что я никогда не употребляю это слово от себя. Если он и возмущается, то только потому, что я иногда привожу цитаты, где это слово употреблено Пушкиным, Блоком, Достоевским, Есениным. А я никогда не осмелюсь встать вровень с этими великими фигурами русской литературы. Так что, наверное, Чупринин погорячился и преувеличил мою дерзость.
— Но ведь и в патриотическом русском лагере идёт междуусобица. Я сейчас не буду брать дачный переделкинско-литфондовский вопрос, который, продолжая Булгакова, всех испортил. Возьмём просто взаимоотношения русских писателей. Говорят, что Владимир Крупин не дружит с Владимиром Личутиным. Астафьев в оное время снял со стены своего рабочего кабинета портреты Владимира Крупина и Валентина Распутина. В свою очередь, у Куняева были непростые отношения с Астафьевым. Знаете, как хочется, чтобы мы, русские писатели, наконец-таки научились у «неразумных хазар» взаимовыручке и единству. Иначе в стыки русского фронта вполне разумно врезается супротивник. Не вами ли написано:
«А что враждовали — так это не в счёт,
об этом забудем навек!
Повинную голову меч не сечёт —
так русский сказал человек»?
— Я понимаю вас. И мне этого хотелось. Но не получается. Потому что мы, русские люди, никогда не подчинены партийной дисциплине. Русскоязычные писатели, если им прикажут их «левиты»,— они, быть может, не любя друг друга, будут одновременно друг дружку поддерживать, несмотря ни на что. Мы же сначала ищем свою правду, и если кто-то этой правде, на наш взгляд, не соответствует, нас поневоле обуревает состояние раздора. Я всегда любил прозу Астафьева и люблю до сих пор. Я считаю его замечательным писателем, бесконечно талантливым и понимающим русского человека как никто. Но... Когда он прогнулся перед ельцинской властью, когда чуть ли не стал употреблять термин «красно-коричневые» по отношению к русским патриотам, когда встретил Ельцина с распростёртыми объятьями в своей Овсянке, когда за это получил деньги на пятнадцатитомное собрание собственных сочинений, куда не включил свою знаменитую переписку с Натаном Эйдельманом,— это было предательством по отношению к русскому движению, которое Виктор Петрович всегда раньше поддерживал. Ну издал он свой пятнадцатитомник. Но издал тогда, когда эти пятнадцать томов никто не прочитает, потому что в советское время ими бы дорожили, за ними бы стояли очереди. А он издал их в ту пору, когда проклял советское время и советскую власть. И что получил в итоге? Вот похоронили его дочку Ирину. Там, на кладбище, была ухоженная могилка с хорошей оградкой, бронзовыми шарами. Но уже в нашу эпоху какие-то пьяницы, охотники за цветным металлом, отвинтили-отломали эти бронзовые шары. Разве можно было такое при советской власти представить?! Вот так судьба отомстила Виктору Петровичу за его вольное или невольное ренегатство. Это нас развело в последние годы его жизни окончательно. Я написал о нём главу, называющуюся «И пропал казак», в книге своих воспоминаний «Поэзия. Судьба. Россия», где и камня не бросил в лучшие произведения Астафьева. А вот его позиция и те лавры, которые он захотел от новой власти обрести, для меня неприемлемы. Я никогда ни за что, ни за какие блага, не продавался, потому что поиск истины и нахождение правды — гражданской, литературной и мировоззренческой — для меня самое по жизни главное.
— Во властных, а особенно в околовластных структурах время от времени пробуждается нечто напоминающее условный рефлекс по физиологу Павлову: едва поднимаются голоса о русском самосознании и русском достоинстве, как их сразу переводят в разряд антисемитизма, а то и русского фашизма. По печальному примеру Алексея Ганина, друга Есенина, вологодского крестьянина и поэта, написавшего манифест «Мир и свободный труд народам». Именно за него он был объявлен главой ордена «Русских фашистов» и вместе с шестью его товарищами расстрелян в 1925 году. Почему русским, если они заявляют о себе как о русских, сразу приписывается антисемитизм?
— К сожалению, это самая простая и проверенная историческая формулировка. Когда я слышу голоса: «Вы — шовинист, вы — антизападник, вы — антисемит!» — я говорю: «Это всё — пропагандистские штампы. Вы мне скажите: правду я пишу или неправду? Вместо того чтобы кричать, возьмите фразу, абзац из моих произведений — и объясните: это — антисемитское, это — античеловеческое, это — антигуманное? Если вы правы, я посыплю голову пеплом: «Наказывайте меня!» Но мне кажется, что я всегда стараюсь писать правду. Только не пропагандистскую, а реальную. А вы пользуетесь этими терминами как пропагандистскими, чтоб ничего не доказывать. Вам кажется, что эти термины достаточны для осуждения любого человека».
— Хотелось бы привести некоторые выдержки из манифеста Алексея Ганина: «Вместо хозяйственно-культурного строительства — разгром культуры и всей хозяйственной жизни страны. Всюду... разруха, издевательство над жизнью народа, издевательство над его духовно-историческими святынями». И дальше: «Поистине над Россией творится какая-то чёрная месса для идолопоклонников». Впечатление, как будто эти слова написаны сейчас, а не в двадцатых годах прошлого века. Не видится ли вам, что в нынешней России всё громче и громче звучит эта «чёрная месса», и в особенности в Перми, которую вы только что посетили, ставшей широкой стартовой площадкой, где «творится идолопоклонство»?
— Конечно, это так. Но тут хочешь не хочешь, но придётся обратиться к Карлу Марксу, считавшему, что история повторяется в двух вариантах: сначала как трагедия, а потом — как фарс. Во время Ганина это было трагедией, сейчас стало фарсом. Но фарсом отвратительным, мерзким и кощунственным. В частности — применительно к пермской ситуации. Никого не расстреливают и не сажают, но издеваются, благодаря приёмам этого фарса, сразу над всем народом.
— Вчера на мой вопрос о том, что, если бы вы переиздали дополненную книгу «Жрецы и жертвы Холокоста» и там нашлось бы место проделкам Гельмана в Перми, вы ответили, что «Гельман — не жрец, а „шестёрка“». По поводу этого определения я с вами согласен. Но согласитесь и вы: то, что стоит за этим субъектом,— это больше, чем «шестёрочничество»?
— Безусловно. Это процесс, управляемый более серьёзными фигурами. Наверное, я погорячился в своём первоначальном ответе. Можно начать с Гельмана и вскрыть подоплёку подхода к его владыкам — тем, кому он подчиняется. Если я займусь этим, то, разумеется, не ограничусь марионеточным галеристом-политтехнологом.
— И действительно, свет клином на нём не сошёлся. Мы сегодня приехали в уральский «град Китеж» — этнографический парк, созданный в Чусовом стараниями заслуженного работника культуры России Леонарда Постникова. Какие же мысли приходят здесь, когда, как в вашем раннем стихотворении про коней, вы вышли на чистый белый снег?
— Когда я увидел эти храмы, быт русского простонародья, знакомый мне с детства, потому что я рос в калужских деревнях маленьким мальчиком, увидел старинную кузницу, лавку со всеми товарами, которыми торговали в России в начале двадцатого века, музей писательских судеб, объединивший под своей крышей дорогих для России личностей — от Виктора Астафьева до Леонида Бородина, я подумал: это всё настолько наше, глубокое, настолько русско-славянское, изображённое много раз и лёгшее в основу русской культуры и русского понимания жизни в произведениях Гоголя, Тургенева, Толстого, Достоевского и Есенина! В сущности, есенинское Константиново, вся его жизнь и быт, перекликается в своих вариантах уральского замеса с этнографическим парком в Чусовом, и я понимаю, что это — вечно продолжающаяся традиция, которую наш Леонард Дмитриевич возродил, потому что он плоть от плоти — настоящий человек русского простонародья, и то, что вокруг него есть и молодёжь, и писательская среда, и среда культурная, во много раз значительнее, жизнеустойчивее и долговечней, нежели бесовские проделки этого мелкого авантюриста Гельмана.
