(окончание. Начало в №12/2017)
Белые и зеленые.
Народный Союз защиты родины и свободы
1919 год закончился для политической общественности всех партийных направлений сознанием того, что гражданская война в России белыми проиграна. Это значило, что перед их многочисленными представителями за границей реально вставала мрачная картина эмиграции. Савинкову она грозила второй раз. И в это невеселое время, точнее в начале января 1920 г. он получил письмо от своего старого гимназического друга Юзефа Пилсудского. Но автор письма, естественно, уже был совсем не мальчиком, сидевшим с Савинковым за одной партой в варшавской гимназии. Мальчик вырос. Письмо подписал Пилсудский, занимавший в Польше высший пост, который назывался несколько странновато: «начальник Польского государства». И вот теперь этот начальник приглашал Савинкова приехать в Варшаву. Савинкову нетрудно было понять политическую подоплеку приглашения: запахло войной между Польшей и Советской республикой, в этой ситуации такой враг большевизма как Савинков, окажись он под рукой «начальника Польского государства», будет необходим. Но почему война?
После начала Первой мировой войны царское правительство объявило, что после победы над Германией Польше будет предоставлена независимость. Но в ходе военных действий большая ее часть была оккупирована германскими и австро-венгерскими войсками. Октябрьская революция с ее лозунгом права наций на самоопределение, естественно, декларировала и полную независимость Польши. В конце 1918 г., когда Германия капитулировала и австро-венгерские войска ушли из Польши, самостоятельность Польши стала реальностью. Однако положение на восточной границе не гарантировало эту независимость. Россия была объята гражданской войной. Перед Польшей стоял выбор: она должна была поддерживать либо белых, либо красных. Встать на сторону белого движения, на сторону Юденича, Деникина, Колчака? Но они сражались с красными под лозунгом «Россия — единая и неделимая». Верховный правитель Колчак заявил, что вопрос о восточной границе Польши будет решать не он, а Национальное собрание, которое откроется после победы над большевиками. В Польше полагали, что суть этого решения нетрудно понять заранее.
Но если независимая Польша по понятным причинам не поддерживала белых, то что заставило ее занимать враждебную позицию по отношению к красным? Всю гражданскую войну красные несли на своих знаменах лозунг европейской (мировой) революции. Это означало, что она должна «поджечь» прежде всего Германию, но «мостом» туда была Польша. Большевистскую революцию в Европу можно было принести только в том случае, если Красная армия пройдет через польскую территорию. Переговоры об урегулировании всех территориальных споров, которые Пилсудский вел с Советским правительством не давали положительных результатов. Опасаясь вторжения Красной армии, Пилсудский готовился к превентивному удару. При этом он учитывал, что в Польше находится значительная масса русских военных (по некоторым данным — более 25 тысяч), главным образом — бывших германских военнопленных Первой мировой войны, остатков разбитых воинских частей генералов Юденича и Деникина (позднее и Врангеля) и др. Они могли сыграть немаловажную роль в предстоящей войне с большевиками.
Получив письмо Пилсудского, Савинков направил в Варшаву одного из самых близких своих друзей и сотрудников — Александра Дикгоф-Деренталя. Его имя уже упоминалось. Он и его жена Любовь Ефимовна пройдут жизненный путь с Савинковым до его трагического конца и хотя бы поэтому о них следует рассказать подробнее. Александр Дикгоф-Деренталь (дальше — Деренталь) в 1903-1905 гг. был связан с эсерами, но позднее, по его утверждению, отошел от партии. В 1906 г. эмигрировал во Францию (он, между прочим, разыскивался царской полицией по делу об убийстве священника Г. Гапона), подолгу жил в других странах Европы, с 1908 г. работая журналистом — корреспондентом газеты «Русские ведомости». Видимо, тогда и сблизился с Б. Савинковым, который в своей французской эмиграции тоже был корреспондентом российских газет. Возможно не без влияния Савинкова добровольцем вступил во французскую армию (как и сам Савинков). В Россию Деренталь вернулся в 1917 г.
Еще в 1912 г. Деренталь женился на Любови Ефимовне Сторц. Мать ее была уроженкой Одессы, а отец — француз-адвокат. Через Деренталя Любовь Ефимовна познакомилась с Савинковым, который влюбился в нее, на что она ответила взаимностью. (Савинков был женат дважды. Первый раз — на дочери писателя Г. Успенского, второй — на вдове своего повешенного друга-террориста К. Зильберберга [16].) Близость жены с Савинковым тем не менее не оттолкнула Деренталя ни от нее, ни от Савинкова. Сложилось своеобразная жизнь втроем. В те времена, между прочим, такой «брак по Чернышевскому» не был такой уж редкостью…
По прибытии в Варшаву Деренталь должен был выяснить у Пилсудского: разрешит ли он формирование русских антибольшевистских сил на польской территории? Ответ был положительным. Но военный министр Сосновский указал, что все расходы по формированию и содержанию русских войск будут зачислены в долг России Польше. Вскоре и сам Савинков со всем своим «штабом» объявился в Варшаве.
* * *
Война началась весной 1920 г. Как уже отмечалось, находившиеся на территории Польши русские военные представляли собой довольно значительную силу. Но их положение политически было довольно сложно. Генерал П. Врангель, сумевший в Крыму реорганизовать разбитую деникинскую армию, как главнокомандующий Русской армией стремился подчинить эти войска себе и считал нужным перебросить большую их часть в Крым. Для поляков такая позиция Врангеля была неприемлемой. Они не желали усиления Врангеля, поскольку он поддерживал лозунг «единой и неделимой России», что рассматривалось как определенная опасность для независимой Польши.
Между тем, обосновавшись в Варшаве, Савинков создал под своим председательством так называемый Эвакуационный комитет, затем переименованный в организацию с более соответствующим названием — Русский политический комитет, в который вошли Д. Философов, А. Дикгоф-Деренталь, В. Ульяницкий, Виктор Савинков, Д. Одинец, В. Португалов и др.
Летом 1920 г. Русский политический комитет активно занимался формированием армии из находившихся в Польше русских военных — солдат и офицеров. В эту Русскую армию должны были войти «партизанский отряд» С. Булак-Балаховича, одно время служившего в Красной Армии, затем перешедшего к белым (к генералу Юденичу), а после его разгрома — на военную службу в Польшу. Он заявил, что его войска не подчиняются Врангелю.
Другой группой войск вначале командовал генерал Глазенап, которого сменил генерал Бобошко и затем генерал Б. Перемыкин. В отличие от Балаховича, Перемыкин признавал верховное командование генерала Врангеля. Помимо этих двух наиболее крупных войсковых групп, существовали и более мелкие (например, группа генерала Трусова и другие).
В существовавшей ситуации Савинкову как главе Русского политического комитета приходилось маневрировать. Он заявлял, что Русский политический комитет признает генерала Врангеля как главнокомандующего всей Русской армии и подчиняется ему. Вместе с тем он стремился убедить Врангеля избегать любых действий, способных ухудшить отношения с Польшей.
Одновременно Савинков доказывал польским властям, что подчинение русских войск Врангелю не нанесет ущерба Польше и предпринимал усилия для получения польской поддержки и помощи.
В октябре 1920 г. военные действия между Польшей и Советской республикой закончились перемирием (мир был заключен в Риге, в марте 1921г.) По условиям перемирия русские войска должны были быть удалены из Польши. Савинков собрал специальное совещание Русского политического комитета, чтобы обсудить и решить этот вопрос. Присутствовавшие, в том числе представитель Врангеля генерал Махров, высказывались за ведение боевых действий: Польша Польшей, а русские должны продолжать борьбу с большевиками.
Так называемая 3-я армия генерала Б. Перемыкина, объявившая себя врангельской, во взаимодействии с петлюровцами двинулась в направлении на Черкасск. Поначалу она имела некоторый успех, но, потерпев вскоре несколько поражений от Красной армии, вынуждена была отступить и уйти за польскую границу.
Булак-Балахович повел свое воинство, которое он называл Народно-демократическим, по маршруту Мозырь-Речица-Гомель. Савинков, как когда-то вступил в отряд Каппеля под Казанью, теперь записался добровольцем в отряд Булак-Балаховича.
Булак-Балахович был типичным примером одного из характерных явлений гражданской войны в России: смешения анархизма и партизанщины, атаманщины и батьковщины. В архиве сохранилась множество материалов (донесений, рапортов и т. п.) в Русский политический комитет о грабежах и насилиях, чинимых подчиненными такого рода «военачальников». Так, в ходе рейдов на территорию Белоруссии особо «отличался» отряд полковника С. Павловского. Путь этого отряда был отмечен грабежами, насилиями, убийствами, еврейскими погромами.
«В результате такого рода действий, — говорилось в одной из докладных записок, — отмечается «резко враждебное отношение населения». Позднее, находясь в тюрьме на Лубянке, Савинков записал в дневнике, что начал осознавать неправедность борьбы «балаховщины» (и своей) в белорусских походах, в частности, в походе на Мозырь». «Жулики, грабители и негодяи с одной стороны (за редким исключением…), — записал он, — с другой — неприветливый и полувраждебный крестьянин. Когда я увидел эту неприветливость и эту враждебность, я понял, что народ не с нами» [17].
Но Балаховичу недолго пришлось действовать в Белоруссии. Большая часть его сил была окружена конницей Г. Котовского и пехотными войсками Красной армии. С тяжелыми потерями часть отрядов Балаховича все же вырвалась из окружения и ушла за польский кордон.
Польские власти интернировали все перешедшие на их территорию войска Перемыкина, Балаховича и другие. Савинкову срочно пришлось менять политические одежды. Русский политический комитет был преобразован в организацию, названную по-старому: Эвакуационный комитет. В общем-то он занимался теми же проблемами, что и Политический комитет, но к ним еще добавилась работа по размещению солдат и офицеров, интернированных поляками [18].
В дополнение к Эвакуационному комитету было создано (январь 1921 г.) Информационное бюро во главе с братом Бориса Савинкова — Виктором. Бюро поддерживало связи, главным образом, с польским и французским генштабами, поставляло им имеющуюся у него информацию о положении в Советской России и частях Красной Армии. Позднее, будучи арестованным ГПУ, Савинков эти связи частично признавал, но считал их обычными, «нормальными» в той ситуации: «Одно из двух: либо бороться, либо нет. Если бороться, значит — базы, штабы…» «Это не шпионство, » — утверждал он.
«Заподозрить меня в шпионстве смешно. Могу ли я быть шпионом? Но я стоял во главе большого дела и должен был иметь базу. А база неразрывно связана со штабом… Я поступал так, как поступали все белые, опиравшиеся на иностранцев. А без опоры на иностранцев мы воевать не могли» [19].
* * *
В одной из своих многочисленных брошюр Савинков констатировал, что боевые действия Булак-Балаховича и Перемыкина фактически были последними в белом движении. Оно потерпело поражение. Красные победили. Савинков считал, что главная причина такого исхода гражданской войны заключалась в недемократичности белого движения, его оторванности от народа, присущий ему значительный реакционный элемент. Да, белые вожди спасли честь и идею России, но в большинстве случаев их окружали люди, «не понимавшие души народной». Это было какое-то проклятье, «некий тяготевший над нами закон». Какая же перспектива открывалась перед Савинковым?
Белых больше нет. Они оказались в эмиграции, в основном заняты выяснением вопроса «кто виноват» в их судьбе и не очень представляют себе что же и как им дальше делать.
Пойти к этим белым не было путем Савинкова. Сменить вехи и перейти к победителям — красным? Но не слишком ли много их крови пролил Савинков, борясь с ними, чтобы они приняли его в свое лоно? А главное — он твердо верил: если российский народ не с белыми, то он и не с красными. В статье «О власти» (март 1921 г.) Савинков писал: «Русский народ не хочет Ленина, Троцкого и Дзержинского, не хочет не только потому, что коммунисты мобилизуют, расстреливают, реквизируют хлеб и разоряют Россию. Русский народ не хочет их еще и по той простой и ясной причине, что Ленин, Троцкий, Дзержинский тоже возникли — возникли помимо воли и желания народа. Их тоже не избирал никто» [20].
Пройдет три года, и Савинков будет говорить совсем, совсем другое. Но пока… События гражданской войны привели Савинкова к заключению: в ней сражались две России — белая и красная. Но была и есть еще одна; — «третья Россия», Россия «почвенная», крестьянская, Россия зеленая. Ее лозунг: ни помещиков и хозяев, ни коммуны.
«Долой всех «претендентов» — Врангеля, Керенского, Чернова, Милюкова, Балаховича и др., — писал Савинков. Да здравствует крестьянское, избранное народом правительство… На смену коммуне придет республика Русская, крестьянская, богатая, сильная и свободная…» [21].
Но чтобы она пришла, нужно, считал Савинков, организовать уже поднявшуюся после победы красных эту крестьянскую, зеленую Россию. В Русском Политическом комитете получали информацию, что Россия якобы «покрыта» тайными ячейками и зелеными отрядами, что там уже идет истинно народное революционное движение, независимое от «старых» политических партий и русской эмиграции.
Исходя из этого савинковский Русский политический комитет поставил перед собой новые задачи: 1) объединить зеленых политической программой, отражающей желания крестьянских масс; 2) создать оргцентр «зеленой борьбы». Решено было в качестве такого центра возобновить «Союз защиты родины и свободы», тот самый, который летом 1918 г. поднял антисоветские восстания в Ярославле, Рыбинске, Муроме. Но теперь для подчеркивания демократичности Союза к его прежнему названию добавить слово «народный». Получилось — «Народный Союз защиты родины и свободы» (НСЗРиС).
* * *
НСЗРиС делился на подпольные областные комитеты, наиболее активными из которых был, пожалуй, Северо-Западный, контролировавший Гомельскую и Смоленскую области. Этот комитет, собственно, и выработал программу Союза, утвержденную на съезде представителей областных комитетов в июне 1921 года. Программа содержала три основных пункта:
1) мир, означающий признание права народов на самоопределение, отказ от всякой иностранной или эмигрантской интервенции,
2) земля, этот пункт требовал передачи всей земли крестьянам по принципу частной трудовой собственности и
3) согласно этому пункту власть должна была быть установлена только путем избрания ее съездом Советов. Идея Учредительного собрания рассматривалась как политически скомпроментированная; идея же Советов — как близкая и понятная крестьянству.
Посредством многочисленных листовок и таких газет как «Свобода», «Крестьянская Русь» и др. программа НСЗРиС распространялась в России. И уже летом 1921 года савинковский Союз начал действовать. У него были организации в Белоруссии, Петрограде, Новгородской, Псковской, Тверской, Брянской и др. областях. НСЗРиС создал также свои ячейки в Поволжье, на Украине, в ряде частей Красной Армии. Так по крайней мере уверял Савинков в своих брошюрах. Все эти организации или ячейки, как он утверждал, объединялись тремя областными комитетами: уже названным Северо-Западным, Северным и Юго-Западным. При комитетах и больших организациях имелись «зеленые отряды» боевые группы, хорошо вооруженные. Советские органы называли эти отряды бандитскими, и сам Савинков признавал, что среди них действительно имелось немало людей, занимавшихся грабежами, погромами, насилиями. Но это, как объяснял Савинков, являлось как бы пеной, накипью борьбы и НСЗРиС якобы строго наказывал любые проявления бандитизма и анархизма. Теракты допускались только против сотрудников ГПУ, представителей Советской власти. По уверениям Савинкова, НСЗРиС поддерживал контакты с зелеными организациями, существовавшими еще до него, а также зелеными и другими антисоветскими организациями Карелии, Прибалтики, Кубани, Кавказа и некоторых других районов. Мало того, были будто бы подписаны соглашения даже с рядом «окраинных правительств» — Грузии, Армении, Азербайджана, «донскими демократическими группами», с Антоновым — руководителем крестьянских повстанцев в Средней России и генералом А. Пепеляевым в Сибири.
«К концу 1921 г., — писал Савинков, — НСЗРиС являло собой уже «не отдельное тайное общество», а «союзное объединение многочисленных тайных зеленых обществ как великорусское, так и иноплеменное» [22].
По всей вероятности, рисуя столь масштабную картину деятельности руководимого им НСЗРиС, Савинков все же отнюдь не забывал о пропагандистских и агитационных задачах Союза. Если бы эта грандиозная картина деятельности НСЗРиС соответствовала действительности, то как тогда можно объяснить факт быстрого ее упадка, что признавал сам Савинков? На Лубянке он показывал:»…К 1923 г. организация была совершенно разбита, Союза в сущности не было, людей не было, денег не было» [23]. Встал вопрос о прекращении его работы. Конечно, на Лубянке Савинков играл «на понижение», так же, как раньше ему нужно было «играть на повышение». Но так или иначе, бесспорно: савинковский НСЗРиС, штаб которого находился в Варшаве, не мог оставаться вне контроля ГПУ, советских властей вообще.
И если савинковский НСЗРиС забрасывал на советскую территорию десятки, а то и сотни своих агентов и резидентов для связи с зеленым движением, то, вполне естественно, что и ГПУ внедряло свою агентуру в НСРЗиС с целью выявления его структуры, планов, задач, ликвидации наиболее опасных функционеров и т.д. Конечно, никто не мог гарантировать, что в обе стороны засылаются абсолютно проверенные люди. Время было неустоявшееся, нестабильное, смутное, и в головах у многих тоже царила смута. Некоторые посланцы с савинковской стороны при определенных обстоятельствах готовы были остаться на «красной стороне». А среди тех, кого ГПУ переправляло через польскую границу, скрывались и жаждущие уйти за рубеж. Были, конечно, и такие, кто шел на риск нелегального перехода границы.
Об одном из такого типа людей следует рассказать. С ним связано начало смертельной игры ГПУ против Савинкова. Настоящая его фамилия Упелиниш (иногда пишут Упелинц, Упенинц, Упелиниц). По национальности латыш, участвовал в Первой мировой войне, а в 1918 г. вступил в Красную Армию. Осенью 1920 г. он — в Смоленске, в должности начальника штаба войск внутренней службы Западного фронта. Но теперь он фигурирует под фамилией Опперпут. Почему и как произошла эта замена — загадка. Не исключено, что в это время он был связан с ГПУ и там его «переименовали». Но когда позднее Опперпут был арестован, он показал, что создал в Гомеле тайную антисоветскую организацию и установил связи с другими подобными организациями в Могилеве, Витебске, Орше, Горках и других городах Белоруссии. Однако главная его цель, как говорил он, состояла в том, чтобы наладить контакты с савинковским НСЗРиС в Варшаве. Под именем Павла Селянинова он сумел нелегально перейти границу. В Варшаве встретился с Виктором, а затем дважды — и с самим Борисом Савинковым в гостинице «Бристоль». Когда Оппетнут вернулся назад, у него на руках была «бумага» от Б. Савинкова, удостоверяющая, что Селянинов «проверен» и ему следует доверять. Через границу Опперпуту удалось провести пачки пропагандистских листовок, брошюр … и по некоторым утверждением, яд, якобы для отравления продовольствия в красноармейских частях.
Опперпут играл важную роль и, может быть, даже возглавлял Северо-Западный комитет НСЗРиС. В конце мая 1921 г. он в очередной раз направился в Варшаву, чтобы участвовать в учредительном съезде НСЗРиС, состоявшемся в июне. Но тут его антисоветская савинковская роль прервалась. Он был арестован во время предпринятого ГПУ разгрома Северо-Западного комитета и его ячеек. Опперпут, он же Селянинов оказался в тюремной камере.
В ходе допросов он дал следователям ГПУ ценные показания о НСЗРиС и савинковцах, но не ограничился этим. Добровольно или под давлением, но осенью 1921 г., будучи в заключении, Опперпут написал обширную брошюру «Народный Союз защиты Родины и Свободы», в которой детально охарактеризовал структуру, планы и деятельность савинковского Союза и изобразил его руководство как морально опустившихся людей, тесно связанных с иностранными разведками. Особая ставка, утверждал Опперпут, делалась на диверсии и террор, включая даже распространение ядовитых веществ. Правду писал он или измышления — сказать трудно. Савинков на Лубянке уверял, что лично он об этом ничего не знает. В тюрьме же Опперпут написал письмо В. Менжинскому (заместитель Ф. Дзержинского) с просьбой освободить его, чтобы он «мог загладить свой поступок и поступки вовлеченных им в преступный заговор». Он просил после освобождения направить его в Варшаву, где обещал в «месячный срок» создать возможность для того, чтобы полностью ликвидировать все савинковские организации» [24].
В ГПУ, однако, решили использовать Опперпута в разработке не «савинковской», а другой линии. В это время активизировались некоторые группы белой эмиграции. Под руководством генерала А. Кутепова за рубежом создавалась и крепла боевая организация, поставившая своей задачей осуществление терактов на территории Советской России. Идея ГПУ заключалась в том, чтобы предпочтительно в Москве мистифицировать существование якобы действующей монархической партии или организации, члены которой (сотрудники ГПУ и привлеченные им лица) сумели бы внедриться в верхи белой эмиграции. Должна была быть, таким образом, создана своего рода ловушка для белого терроризма.
Опперпута выпустили из тюрьмы и включили в так называемую Монархическую организацию Центральной России (МОЦР). Она получила кодовое название «Трест». С Савинковым Опперпут больше не встречался. Но можно думать, что именно его показания и материалы дали ГПУ основания для принятия «антисавинковских» мер.
Если МОЦР («Трест») был создан ГПУ для работы, как теперь говорят, «по белогвардейской, монархической эмиграции», то специально «по Савинкову» и его НСЗРиС в ГПУ придумали особую легенду, согласно которой в России якобы действует некая либерально-демократическая партия.
В мае 1922 г. решением коллегии ГПУ был создан Контрразведывательный отдел (КРО), которому вменялась борьба с иностранным шпионажем и антисоветскими подпольными организациями на территории советской России. Руководил КРО А. Артузов, его заместителем был назначен Р. Пиляр, помощником — С. Пузицкий. В состав КРО вошли И. Сосновский, Н. Демиденко, А. Федоров, Г. Сыроежкин и др. Савинков со своим Союзом поручался «заботам» сотрудников КРО. Они и осуществили операцию «Синдикат-2», которая считается классической в деятельности спецслужб. Но об этом позже…
Душевный кризис
В марте 1921 г. между Советской республикой и Польшей в Риге был подписан мир. Это дало основание советскому МИДу настаивать на том, чтобы Савинков, его окружение, штаб НСЗРиС покинули территорию Польши. Савинковцы, естественно, протестовали. Савинков лично обратился к Пилсудскому. Тот возмущался своими министрами, подчинявшимися «давлению Советов», говорил, что они ведут «настоящую торговлю живым товаром», но, увы, вынужден оставаться «лишь негодующим свидетелем нарушения права убежища» [25].
В сентябре 1921 г. по причине демонстративного отказа выезда из Польши Виктора Савинкова, А. Дикгоф-Деренталя, В. Ульвяницкого, полковника М. Гнилорыбова и некоторых других членов руководства НСЗРиС польские власти выслали в Чехословакию с полицией. Спустя два дня туда же был отправлен и сам Б. Савинков. Тогда 27 сентября на заседании Русского политического совета было решено: центр деятельности перенести в Прагу. Организация же в Польше «буде на то последует согласие Польского генштаба сохраняется» [26]. В Варшаве (и Вильно) ЦК НСЗРиС в качестве своих представителей оставил Е. Шевченко, Д. Философова и И. Фомичева.
Тем не менее потеря Польши как главной базы была сильным ударом по савинковскому Союзу. Савинков, правда, оптимистически заявлял, что и в Праге, а затем и в Париже, куда он приехал, НСЗРиС будет продолжать свою работу, но в этих заявлениях было больше пропагандистского, как теперь говорят, пиара, чем отражения истинного положения вещей. Была потеряна поддержка польских властей, утрачены связи с одними организациями и ячейками НСЗРиС, усложнились или совсем порвались с другими, находившимися на советской территории. Но все же не депортация Савинкова и его окружения явилась определяющим толчком, вызвавшим процесс упадка НСЗРиС. Была другая, несравненно более общая и глубокая причина.
В марте 1921 г. Х съезд РКП(б) по докладу В. Ленина принял постановление о переходе Советской республики к НЭПу. Сейчас, по прошествии почти 90 лет, нам нелегко представить себе ту колоссальную роль, которую произвело это постановление в умах миллионов людей не только в Советской республике, но и, по крайней мере, во всей Европе. Укоренившееся в ходе революции и гражданской войны представление о большевиках как суровых воителях, безжалостно ломавших все основы жизни — частную собственность, торговлю, извлечение прибыли, т. е. все то, что составляло экономику рынка, где господствовал буржуазный класс — это представление померкло, стало уходить в прошлое. Природа большевиков, наконец, меняется, наступает советский термидор, и жизнь, основой которой на протяжении веков являлся капитал, заявляет о своих естественных правах — таково было широко распространявшееся мнение. Существенным было то, что оно все глубже проникало и в правящие круги Запада.
Если большевизм отказывается от жестокостей военного коммунизма, при котором производитель фактически ставился под дуло государственного пистолета, если вместо этого вводится рынок с свободой торговли и частника, то Западу необходимо учитывать эти перемены. Пусть большевистский НЭП пока ограничивает рыночные отношения. Сила их может оказаться такой, что масштабы капиталистического сектора будут расти, и в конце концов он вытеснит большевизм окончательно. Значит надо менять вектор отношений с Советами: от войны с ними переходить к поиску установления экономических отношений, выгодных потрясенному мировой войной Западу. Конечно, такой «расклад мышления» был свойствен в основном либеральным западным кругам. Но даже те, кто не верил в реформизм большевиков, с введением НЭПа постепенно освобождались от страха перед пугалом мировой большевистской революции.
Значительное влияние введение НЭПа оказало и на русскую эмиграцию разных направлений. Это, в частности, сказалось на расширении такого течения как сменовеховство. Н. Устрялов, Ю. Ключников и другие сменовеховцы доказывали, что в России совершается неизбежный, закономерный процесс перерождения революции с ее мощным разрушительным потенциалом и столь же неизбежно идет процесс восстановления традиционных, национальных начал. Интернациональный большевизм эпохи Октября и гражданской войны «перетекает» в национальный большевизм. Основываясь на этом тезисе сменовеховцы проповедовали идеологию примиренчества. Те, кто воспринимали, ее становились возвращенцами. Только в 1921 г. в Россию вернулось около 122 тысяч эмигрантов.
Всего происшедшего и происходящего не мог, конечно, не видеть и не сознавать его значения Б. Савинков. Ему, по-видимому, представлялось, что в случае дальнейшего развития НЭПа события могут завершиться переворотом, вообще устраняющим большевизм. «Рано или поздно, писал он, — ход событий приведет к перевороту, который, вероятнее всего, будет не массовым, а термидорианским» [27]. Тут-то и возникнет режим, — полагал Савинков, — «в котором мы пригодимся».
Очень любопытен факт, что мысль о «пригодности» Савинкова в условиях новой, нэповской России появилась и у кого-то в советских верхах (у кого конкретно — мы не знаем). То, что в определенных кругах большевистской партии появилась некоторая готовность установить связь прежде всего с их социалистическими (хотя и не только!) противниками не может вызывать удивления. Процесс примиренчества проник и в Советскую Россию. В советских учреждениях уже в начале 20-х гг. работали немало бывших меньшевиков, эсеров, даже кадетов. Но возможное приглашение Савинкова было необычным делом. Начиная с октября семнадцатого года он вел вооруженную, кровавую борьбу с большевизмом и примирение с ним казалось просто невероятным.
Тем не менее факт: в конце 1921 г. с Савинковым встретился полпред Советской России в Англии Л. Красин. Встреча состоялась в Лондоне. Выбор Красина для такой встречи, вероятно, не был случайным. После гражданской войны Красин был одним из наиболее последовательных сторонников НЭПа, выступал, в частности, за смягчение государственного контроля над экономикой.
Красин в самом начале разговора убеждал Савинкова прекратить борьбу с Советской властью. В том случае, если Савинков согласился бы с этим, ему предлагался высокий пост в наркомате иностранных дел, где он сумел бы, по мнению Красина, использовать все свои знания и опыт, например, помочь России заключить выгодные для нее торговые договора с Западом, получить займы и т. п. Но Савинков слишком верил в недалекий приход переворота термидорианского типа в Советской России, после которого он и «пригодится», чтобы размениваться на «красинскую мелочь». Отвечая Красину, Савинков сказал, что он готов «сложить оружие» и начать работать на благо России, но при определенных условиях. Каких же? Власть в России должна быть передана свободно избранным Советам. Необходимо, далее, ликвидировать ГПУ, признать принцип мелкой земельной собственности. Фактически Савинков готов был «сложить оружие» в обмен на ликвидацию Советской власти в том виде, в каком она существовала в то время, и осуществление программы НСЗРиС.
Ясно, что на такие условия Савинкова Красин пойти не мог. Тем не менее он выразил надежду, что, как ему думается, эта встреча с Савинковым — не последняя. В Москве, куда он вскоре должен будет вернуться, им все будет доложено и, возможно, разговор для поиска компромисса продолжится. Этого, однако, не случилось.
…И Савинков почти беспрерывно колесил по Европе, встречаясь со многими лидерами западных стран. Они были знакомы ему еще со времен гражданской войны, времен, когда он являлся одним из тех, кто представлял белое движение, Верховного правителя А. Колчака. Тогда, в 1918 г., речь шла главным образом о проблемах активизации иностранной интервенции против Советской России, и лидеры многих стран Европы прислушивались к Савинкову как сильному человеку в стане врагов большевизма. Тогда он был нужен. Теперь, если даже разговор об этом и заходил с Д. Ллойд-Джорджем, У. Черчиллем, Пилсудским, итальянским дуче Б. Муссолини, он, этот разговор, чаще всего не имел какого-либо практического значения. Квремена изменились. В связи с окончанием гражданской войны и на почве НЭПа определился поворот от военного противостояния Советской России и капиталистического мира к тому, что позднее назовут мирным сосуществованием. Буржуазный класс все решительнее отбрасывал пропаганду, согласно которой он сражается против идей «безбожного коммунизма» и все отчетливее подтверждал, что ради экономической выгоды он готов «вести дела» и с «коммунистическим дьяволом», тем более, что дьявол как будто бы стал «очеловечиваться».
Перед конференцией в Каннах (предтеча международной Генуэзской конференции, на которой впервые участвовали представители Советской республики) Д. Ллойд-Джордж в беседе с Савинковым сказал неожиданную фразу о том, что каждая страна вправе устанавливать тот политический и экономический режим, который она считает приемлемым для себя. Вряд ли тогда Савинков соглашался с Ллойд-Джорджем: ведь он, как это следует из его беседы с Красиным, «оружия еще не сложил». Во всяком случае договориться с англичанами, а потом и французами о поддержке Савинкову не удалось. Несколько успешнее шли его переговоры на Аппенинах с Б. Муссолини. Но и он проявлял сдержанность, выражал готовность сотрудничать с Савинковым только в тех районах, где большевики, по его мнению, могли реально угрожать итальянским интересам. Муссолини произвел на Савинкова хорошее впечатление. В итальянском фашизме он увидел перспективу. В одном из писем в ЦК НСЗРиС писал, что, по его мнению будущее будет принадлежать ему. И понятно почему Европа переживает кризис парламентаризма. Люди разочаровались в тех болтунах, которые не умели предотвратить войну, а потом организовать послевоенную жизнь…
Надо сказать, что далеко не один Савинков интересовался итальянским фашизмом. Немало русских политиков-эмигрантов узрели в нем «здоровый национализм», способный вывести европейские страны из послевоенного кризиса и поднять их на новую ступень. Впрочем, длилось это увлечение относительно недолго.
Савинков не пропустил ни Канны, ни Геную. Обращает на себя внимание тот факт, что он старался повсюду быть поближе к советской делегации. В Генуе, действуя под фамилией Гуленко (журналиста из Константинополя), даже установил связь с советским резидентом и чуть было не оказался… в охране советской делегации. С какими намерениями Савинков искал сближения с посланцами Москвы? С враждебными, террористическими, как это часто утверждается в литературе, или у него имелись какие-то иные замыслы? Во всяком случае в «период Генуи» никаких терактов савинковцы не осуществляли. Убийство полпреда В. Воровского в Лозанне не было делом их рук. Позднее, допрошенный на Лубянке, Савинков говорил, что лишь в 1922 г. была попытка так называемого «берлинского покушения», из которой ничего, кроме конфуза, не получилось [28]. Для Савинкова стало очевидно, что теракты невозможны из-за разложения эмиграции [29].
Нет, не для организации террористических актов Савинков старался оказаться в Каннах, Генуе, вообще поближе к представителям Советской республики. Нечто иное, по-видимому, двигало им.
* * *
В 1923 г. в свет вышла новая книга Б. Савинкова (Ропшина) — «Конь вороной» (писал ее Савинков, видимо, в 1922 г.). События, описываемые в ней, относятся к более раннему периоду, в основном к тому времени, когда Савинков воевал в рядах «Русской добровольческой армии» Булак-Булаховича. Частично главный герой «списан» с реального лица — полковника С. Павловского (о нем речь впереди) частично — с самого Савинкова.
Книга написана в форме дневника; ведет его главный герой — полковник Жорж. Он командует партизанским отрядом, в котором почти каждый так или иначе пострадал от Советской власти. «У Егорова сожгли дом и убили сына. У Вреде убили отца. У Феди убили мать», — записывает полковник. И все они утверждают, что сражаются теперь за Россию. За Россию? Вот поручик Вреде докладывает в волнении:
— Юрий Николаевич, что же это такое? Я больше так не могу. Что мы — погромщики в самом деле? Вы знаете что случилось?
— Что?
— Жгун застрелил еврея.
— Из-за чего?
— Из-за денег.
Выясняется — даже не из-за денег. За часы».
Тaких фактов — грабежа, насилия, расстрелов пленных — десятки, несмотря на то, что приказы полковника настрого запрещают что-либо подобное. Кровавый след оставляет за собой отряд этого полковника Жоржа на белорусской и русской землях. Вот остатки отряда уходят из захваченного Ржева. И Жорж размышляет: «Чего я достиг?.. Вот опять знакомое, столетнее утомление. Нет хуже. Позади — опустелый лагерь, впереди… Но что впереди? Запылали деревни вокруг, свищет ветер, трещат пулеметы. Нет конца самоубийственной войне. Изошла слезами Россия, и исчах великий народ». Отряд Жоржа рассеян. Люди разошлись, разбрелись кто куда. Жорж попадает в Москву, где встречается с Ольгой. Образ этой любимой им женщины он пронес через все бои и походы. Он сливался, соединялся для него с самой Россией. Нет Ольги — нет для него России, нет России — нет Ольги. И вот их встреча. Ольга — коммунистка!
— Так где же по твоему правда? — спрашивает она Жоржа. — Ведь не в белых же?
— Нет.
— Не в зеленых же?
— Нет.
—Не в старых же партиях?
— Нет.
— Так где же?
— Не знаю… На заводе, в казарме, в деревне, у простых и неискушенных людей. Но не в вас…
Жорж уходит.
«Конь вороной» заканчивается примечательными словами. «Пальнули. И раненая, бьется Россия. Пальнули не только они, пальнули и мы. Пальнули все, у кого была винтовка в руках. Кто за Россию? Кто против? Мы?.. Они?.. И мы и они?».
В этом мучительном размышлении — тяжкие сомнения, которые начали терзать душу Савинкова, еще совсем недавно бескомпромиссного борца с большевизмом. Он всегда знал как действовать и действовал. А теперь?
О новой иностранной интервенции в Россию речи быть не могло. Антибольшевизм в России был разбит, большевизм, казалось, перерождался, и интересы Запада менялись. Белая, зеленая, красная Россия — для него безразлично. Главное — собственные интересы и финансово-экономическая выгода. И он, Запад, будет поддерживать отношения с той Россией, которая в данный момент этому более всего соответствует. Красные победили — значит с ними и надо «иметь дело». Савинков понимал это. А эмиграция? Ничего, кроме неприятия, даже отвращения она у него не вызывала. Политиканы и публицисты из эмиграции занимались поисками виновных в революции, схоластическим толкованием сущности большевизма, составлением прожектов постбольшевистской России. А эмигрантская масса просто хотела выжить. В начале января 1923 г. Савинков писал С. Прокоповичу и Е. Кусковой: «…Для меня ясно, как божий день, что 1)монархисты провалились, эсеры провалились, кадеты провалились. Все партии провалились и ни одна из них не в силах и не в разумении построить новую Россию. 2)Эмиграция… в лучшем случае (неясно в тексте — Г. И.)…, а в худшем — клубок интриг, мелких честолюбий, мелкой подлости и т. д. за исключением немногих отдельных людей. Я говорю, разумеется, о верхах… Отсюда ясно, что человеку с живой душой надо возвращаться в Россию и не стать, конечно, коммунистом или сменовеховцем.., но работать в России легально, ибо при всех режимах можно быть полезным своему народу; либо, оторвавшись душевно и, если возможно, физически от гнилой эмиграции, найти в России людей, с которыми работать нелегально, ибо при всех режимах можно бороться за свободу… Но я не испугаюсь сказать, что эмиграцию ненавижу так же, как коммунистов и если на смену Ленину придут эмигранты, то бороться не стоит» [30].
А Союз — НСЗРиС..? Во время допросов на Лубянке Савинков уверял: «К 1923 г. организация была совершенно разбита, Союза, в сущности, не было, людей не было, денег не было. А главное, передо мной стоял вопрос вообще о прекращении работы. Можете этому не верить, но это так и никак иначе» [31].
В показаниях А. Дикгофа-Деренталя на Лубянке проскользнула очень важная, существенная фраза. «Мне кажется, — говорил он, — у Б. В. Савинкова последнее время был большой душевный кризис» [32].
И все больший, жгучий интерес вызывала у него Россия. А. Деренталь свидетельствовал: «Ему казалось, что о происходящем в России мы имеем неверные сведения, и что здесь уже образовалась новая Россия, новый быт, новые отношения, которых мы за границей, по оторванности нашей, совершенно не знаем, и что нужно самому ему видеть все, дабы принять то или иное решение» [33]. И он стремился быть поближе к русским, приезжавшим на Запад.
Синдикат-2
Вряд ли в ГПУ знали о том душевном кризисе, который уже в 1923 г. переживал Савинков. Советским властям он, по-видимому, представлялся Савинковым эпохи первой русской революции, семнадцатого года и гражданской войны: опаснейшим, коварным врагом, террористом. Впрочем, это не было явным заблуждением. Развитие событий могло многое изменить. Савинков способен был обрести новые силы и новую энергию для борьбы с большевиками. Собственно, он от нее еще и не отказался…
Летом 1922 г. в КРО ГПУ решено было осуществить мероприятия, направленные на то, чтобы напрямую установить связь с Савинковым, «вывести» его на советскую территорию и арестовать. Идея операции в общем была скопирована с «Треста». Но если «Трест», как уже отмечалось, являлся «ловушкой» для бывших белых, монархистов, то «под Савинкова», бывшего революционера, республиканца, демократа, требовалась «приманка» значительно более левого характера. Политическую ориентацию такой организации поручено было «набросать» сотруднику КРО А. Д. Федорову (Мухину). До 1917 г. Федоров состоял в партии эсеров-максималистов, затем примкнул к левым эсерам. С 1919 г. он — член РКП(б) и с 1920 г. работал в ВЧК.
Федоров предложил легенду, согласно которой в Советской России конспиративно действует организация так называемой либеральной демократии (ЛД), ставящая своей целью устранение советской власти. Главное управление ЛД якобы состоит из интеллигентов, нуждающихся в лидере. В обсуждении федоровского проекта приняли участие заместитель Ф. Дзержинского В. Менжинский, начальник КРО А. Артузов, его заместитель С. Пузицкий и другие. В итоге обсуждения согласились на «создание» партии «либеральных демократов», имеющую такие «политические параметры», которые, насколько это возможно, должны были убедить Савинкова в достоверности «ЛД». На руководство «ЛД» могут претендовать В. Чернов, А. Керенский, Б. Савинков. Предпочтение, однако, следует отдать Савинкову как человеку с большой волей и решительностью. Важным моментом в программе «ЛД» должен быть отказ от иностранной интервенции и от привлечения более или менее широкого круга элементов, принимавших участие в революции или контрреволюции, а также находившихся в эмиграции. Ставка делается на внутренние силы, в основном сформировавшиеся уже после революционных потрясений, пережитых страной, то есть, главным образом, на молодые кадры. С этих точек зрения (отказ от интервенции и белой эмиграции) Савинков представляет собой фигуру, наиболее подходящую для «ЛД».
Особо подчеркивалось, чтобы «ЛД» не была представлена как некая единая, сплоченная партия. Такой опытный политик как Савинков, без особого труда заподозрил бы в этом неправдоподобную версию, поскольку руководящая роль в «ЛД» отводилась интеллигенции, склонной к дискуссиям, свободе мнений. Поэтому решено было «внести» в «ЛД» раскол на «накопистов» и «активистов». Сторонники «накопизма» высказывались за более или менее длительное накопление сил перед тем, как начать активно действовать. «Активисты» же должны доказывать, что сил уже вполне достаточно для действий без задержек. Савинков, если он согласится возглавить «ЛД», как раз и должен будет разрешить эту проблему. Политический облик «ЛД», ее программа были утверждены на самом «верху». Можно было начинать операцию «Синдикат-2». Кадры, которым следовало действовать по «лекалам» составленной в ГПУ конструкции «ЛД», имелись. Но они должны были действовать, не допуская от нее даже малейших отклонений. В противном случае грозил провал всей операции. А отклонения могли произойти не только случайно, но и умышленно: ведь по пути к Савинкову для установления связи с ним предстояло идти в основном бывшим савинковцам, притом таким, которым Савинков доверял полностью. Так что риск провала для ГПУ существовал.
Решено было, что первый шаг на этом рискованном пути сделают Леонид Шешеня и Михаил Зекунов.
* * *
Шешеня — бывший деникинский доброволец — в 1920 г. был взят в плен красными в Новороссийске. Изъявил желание служить в Красной Армии. Его направили на польский фронт, но вскоре он перебежал к Булак-Булаховичу. Сблизился с братьями Савинковыми и одно время был даже начальником охраны Бориса Савинкова. В составе отряда полковника С. Павловского участвовал в белорусских рейдах. ЦК НСЗРиС направил Шешеню на советскую территорию для создания подпольных ячеек. Летом 1922 г. Шешеню задержали на границе. В ГПУ он быстро полностью «раскололся». Рассказал все, что знал о НСЗРиС, о Б. Савинкове и обратился с просьбой дать ему возможность искупить свою вину. Так Шешеня стал агентом ГПУ.
Благодаря его показаниям ГПУ сумело арестовать ряд савинковцев, засылавшихся на советскую территорию. Среди них оказался и некий Михаил Зекунов. Во время гражданской войны он служил в Красной Армии, командовал батальоном. Попал в плен на польском фронте и в лагере для военнопленных был завербован Виктором Савинковым. Спустя некоторое время его нелегально направили в Москву как резидента НСЗРиС. Зекунов, однако, никаких данных поручений не выполнил и когда в сентябре 1922 г. по сведениям Шешени его арестовали, сразу же заявил о своем желании работать в ГПУ.
Эти двое — Шешеня и Зекунов — по заданию КРО ГПУ превращались в связных «ЛД». У Шешени был близкий родственник — некий Иван Фомичев. Он воевал у белых, в армии генерала Н. Юденича. После разгрома Юденича судьба привела Фомичева в Варшаву, где он вступил в НСЗРиС. Здесь Фомичев быстро выдвинулся: инспектировал подпольные организации в Советской России. Такое поручалось только очень доверенному лицу.
Вот к этому Фомичеву с письмом, написанном Шешеней, поехал Зекунов. В письме Шешеня рекомендовал Зекунова как весьма надежного человека, но главное — Шешеня сообщал Фомичеву, что в Москве он познакомился с людьми из подпольной организации, во многом разделяющей программу НСЗРиС (податель письма Зекунов как раз является одним из ее членов).
Прочитав письмо, Фомичев сразу оценил его содержание. Ему было ясно, что Б. Савинков придаст письму большое значение. Зекунов с письмом немедленно был направлен в Варшаву. Там, в Варшаве, после обсуждения письма и сообщения Зекунова решили послать с ним в Москву, в московскую организацию НСЗРиС Фомичева. В Москве Фомичеву организовали встречу с некоторыми из «членов» руководства «ЛД», роль которых, понятно, исполняли сотрудники КРО ГПУ. После обмена мнениями развернулись горячие споры между «накопистами» и «активистами». В конце концов Фомичев выступил с предложением поставить этот вопрос перед главой НСЗРиС Савинковым.
В ГПУ, наверняка, были довольны. Идея встречи с Савинковым исходила не от «ЛД», то есть ГПУ, а от савинковца Фомичева, что придавало ей большую достоверность. Фомичев вернулся в Варшаву и доложил обо всем, что видел, слышал и говорил, подчеркнув, что, по его мнению, «ЛД» — значительная организация. На основании его доклада постановили, чтобы Фомичев и кто-либо из представителей московской организации НСЗРиС выехали в Париж, где находился Савинков. Когда об этом сообщили в Москву, в ГПУ определили: в Париж на встречу с Б. Савинковым вместе с Фомичевым поедет А. П. Федоров — разработчик концепции «ЛД». Встреча должна была состояться в июне 1923 г.
* * *
В июне Федоров приехал к Фомичеву в Вильно, откуда они сначала поехали в Варшаву, а 11 июня, заручившись письмом членов ЦК НСЗРиС и С. Д. Философова, направились в Париж. 14 и 16 июня состоялись две встречи Федорова с Савинковым. Федоров представил Савинкову обширный доклад о положении в «Московской организации», т. е. в «ЛД» и в заключение выразил мнение ее руководства, согласно которому они посчитали бы за честь видеть Савинкова во главе своей организации, в Москве.
На одной из встреч Савинков представил Федорову самых близких друзей и помощников: супругов Деренталей и полковника С. Павловского. О Деренталях мы уже писали. Напомним, что Любовь Ефремовна была любовницей Савинкова, а ее законный муж переживал далеко не лучшее время. И не из-за савинковской любви. Он забросил журналистику, перебивался, как говорится, с хлеба на квас. В Париже, подобно многим другим эмигрантам, работал где придется: мойщиком бутылок на фабрике, носильщиком на вокзале, шофером такси. Савинков, конечно, помогал. Сергей (Серж) Павловский был ранее боевым офицером. Поручик во время первой мировой войны, он затем воевал в белой армии Юденича и Булак-Балаховича. В 1921 г. Савинков, полностью доверявший Павловскому, назначил его начальником всех «партизанских и повстанческих отрядов в полосе польской границы». Павловский многократно участвовал в рейдах на советскую территорию, сопровождавшихся убийствами, насилиями, грабежами. Решительный, храбрый, жестокий, он являл собой профессионала войны. В НСЗРиС и лично у Савинкова он пользовался доверием и авторитетом. В походе на Мозарь Савинков состоял в отряде Сержа Павловского.
Знакомство Деренталей и Павловского с Федоровым было не случайным. Савинков, многоопытный конспиратор, хотел трижды убедиться в том, что за «ЛД» и прибывшим А. Федоровым не стоит ГПУ. Мнение Павловского и Деренталей, особенно, конечно, Любови Ефимовны было для Савинкова очень важным. На всех Федоров производил весьма благоприятное впечатление.
Поверил ли Савинков Федорову? Хотел поверить. Мы уже цитировали большое письмо Б. Савинкова С. Прокоповичу и Е. Кусковой, написанное им в январе 1923 г. Из него следовало, что оставаться в эмиграции он был не в состоянии, что его, как магнитом, притягивала Россия. Он видел там две возможности: либо работать вполне легально, чтобы быть полезным своему народу и своей стране, либо нелегально, подпольно продолжать борьбу против большевизма. Даже первую, легальную возможность Савинков в принципе не отвергал. «Для меня доктор в Царевококшайске, учитель в Игумене, инженер в Старой Руссе дороже всех политиков, вместе взятых,» — писал он. И все же… «Я лично, — продолжал он, — для себя выбираю вторую дорогу… Для меня зеленый «бандит», вольнодумец-красноармеец или бастующий в Петрограде рабочий ценнее всех моих заграничных «комитетов», «агентов» и проч… Лично я никаких слов не боюсь. Не будет сил, уползу доживать свой век куда-нибудь подальше, в берлогу, а пока есть силы кое-как с грехом пополам борюсь…» [34]. Комментируя письмо, С. Прокопович и Е. Кускова писали: «Чем больше перечитываешь письмо, тем больше понимаешь, что человек дошел до последней точки…»[35].
Письмо Савинкова написано в самом начале 1923 г., то есть уже после встреч с А. Федоровым, состоявшихся в июне 1922 г. и не раз продолжавшихся позднее. Поэтому не исключено, что, как выражались Прокопович и Кускова, «человек дошел до точки» не без влияния тех сообщений, которые он слышал от московского посланца. Нет, не Федоров, конечно, довел Савинкова «до точки». Он шел к ней сам под воздействием той ситуации, которая сложилась, и тех разочарований и переживаний, которые она в нем порождала. Но Федоров содействовал крепнувшему убеждению Савинкова: надо быть в России. Итак, Савинков всей душой хотел верить Федорову, верить, что в России действует подпольная организация, с которой он продолжит борьбу. Хотел верить, но… Вскоре после одной из встреч с Федоровым он направил в Москву Сержа Павловского. Он должен был на месте убедиться, что «ЛД» — не игра ГПУ. В августе 1923 г. Павловский прибыл в Польшу, 17-го числа перешел советскую границу (возможно, его намеренно пропустили), в Белоруссии связался с подпольем НСЗРиС и подчиненными ему отрядами. Присоединившись к одному из них, некоторое время «партизанил», совершал налеты на советские органы, нападал на их представителей и на почтовые поезда с целью захвата денег. Лишь 16 сентября Павловский нелегально прибыл в Москву и разыскал Шешеню. Он не знал, конечно, что Шешеня уже давно завербован ГПУ и уже на другой день был арестован. Изловить такого крупного «зверя» как Павловский стало большим успехом ГПУ. И успех заключался не только в том, что устранением Павловского наносился удар по савинковцам в Западном крае. Главное состояло в том, что в руках ГПУ оказался человек, которому Савинков, можно сказать, абсолютно доверял и от которого в сущности зависело решение вопроса о «выводе» Савинкова на советскую территорию, то есть успех или провал «Синдиката-2».
Включение Павловского в «игру» против Савинкова означало бы, что антисавинковский капкан обрел реальный шанс «сработать». Но для этого нужно было, чтобы Павловский «капитулировал» и согласился сотрудничать с ГПУ. Павловский?! Это представлялось почти невероятным. Поразительно, но не потребовалось много времени, чтобы так оно и произошло. Этот сильный, «крутой», казалось, несгибаемый боец, сломался на удивление быстро. Скорее всего он все правильно оценил: в случае сопротивления «выход» будет один — пуля в затылок…
Теперь в распоряжении ГПУ было четыре человека из близкого окружения Савинкова: Л. Шешеня, И. Фомичев (этого использовали «втемную»: он считал «ЛД» реальностью и даже не предполагал какую роль играет), М. Зекунов и С. Павловский. Это была основная «корреспондентская группа» ГПУ, которая письмами своему бывшему шефу в Париже должна была поддерживать миссию А. Федорова, совершавшему поездки к Савинкову в Париж и однажды в Лондон. Симпатии к Федорову росли, однако, не у всех, связанных с Савинковым. Так, писатель М. Арцыбашев однажды как бы полушутя сказал Савинкову о Федорове: «Что-то он смахивает на Иуду».
Савинков ответил:
— Я старая подпольная крыса. Я прощупал его со всех сторон. Это просто новый тип, народившийся при большевиках и Вам еще не знакомый [36].
* * *
И все-таки Савинков не торопился двинуться в Россию по советам Федорова, ждал. Он ждал возвращения из Москвы Сержа Павловского. За ним, Павловским, было последнее слово. Если он скажет «да», Савинков пойдет в Россию.
Зимой и весной 1924 г. Савинков в письмах торопил Павловского. «Дорогой, — писал он 11 марта 1924 г., — когда ты приедешь? Мы все соскучились за тобой и ждем не дождемся, когда увидимся, в особенности отец (то есть Б. Савинков — Г. И.). У отца какие-то планы насчет тебя, но он не хочет ничего делать в твоем отсутствии…» [37]. Позднее, в мае 1924 г. прямо писал Павловскому: «Приезд Ваш необходим. Почему необходим Вам отчасти объяснит Андрей Павлович (Федоров — Г. И.)… Если снова прошу о приезде, значит так надо» [38].
Фомичеву Савинков писал примерно в это же время:
«В особенности и непременно необходим приезд Сергея. Об этом я ему дважды писал через Д. Философова и Вас».
Савинков настаивал на «своей точке зрения», просил сообщить ее «московским друзьям» [39].
Из этих писем видно, что к весне 1924 г. Савинков уже почти не колебался в вопросе ехать или не ехать в Россию. Для окончательного решения не хватало только одного, но главного звена: приезда Сержа Павловского. Но он не приезжал.
В КРО ГПУ придумывали различные версии которые могли бы объяснить Савинкову отсутствие Павловского. В одном из ответов Савинкову Павловский «объяснял»: «Вы понимаете, что я здесь сижу недаром, и можно подумать о большом масштабе работы… Поездка к Вам займет 3-4 недели, а за эти недели здесь может случиться такое, что сам потом не рад будешь своему отсутствию» [40]. О большой втянутости в работу «ЛД», где якобы обострился спор между левыми («активистами») и правыми («накопистами») писал Савинкову и Л. Шешеня. «Серж очень близко сошелся с многими членами «ЛД», в частности, с Андреем Павловичем (Федоровым — Г. И.) пользуется у них популярностью» [41].
Но ссылаться на занятость Павловского неотложными делами «ЛД» долго было невозможно: Савинков мог заподозрить неладное. В КРО решили представить Павловского, живого и здорового, Фомичеву во время одного из приездов в Москву. Чекисты шли на определенный риск. Павловский мог случайно или намеренно дать Фомичеву понять, что он, Павловский, арестован и вынужден исполнять приказы ГПУ, что «ЛД» — ловушка. Но ничего не случилось. Павловский безукоризненно сыграл свою роль, рассказывал Фомичеву о «ЛД», много шутил, смеялся. Трудно сказать как этого добились в ГПУ, но вот добились.
Однако и личная встреча Павловского с Фомичевым не сняла савинковский «ультиматум»: в Париж за ним должен прибыть Павловский, только с ним он готов направиться в Россию. Весной 1924 г. Савинков писал Д. Философову в Варшаву, что степень «чистоты» московской организации еще не полностью ясна и необходим Серж, доклад которого особенно важен [42]. Но время шло, а Павловский не являлся. В КРО разработали новую версию его отсутствия в Париже. 10 июля 1924 Павловский писал Савинкову:
«Последняя торговая операция не удалась, мы понесли небольшие убытки… Одно мне неприятно: поездка на эту последнюю ярмарку приковала меня к постели. Я заболел, начал было поправляться, но тут какое-то осложнение с сухожилиями, и врач говорит, что придется проваляться очень долго… Все это печально, т. к. не дает возможности ехать к Вам лично». Павловский далее уверял Савинкова, что вместо него все сделают Фомичев и Федоров, что в них он уверен, «как в себе», и с этой заменой Савинков ничего не потеряет. В конце письма Павловский в лучшем виде рекомендовал «Владимира Георгиевича», «Валентина Ивановича» и других «членов ЛД», то есть сотрудников КРО Л. Сперанского, С. Пузицкого и других, входивших якобы в правление «ЛД» [43].
Вероятно, это было последнее письмо Павловского. В ГПУ решили, что он сделал свое дело и его можно выводить из игры (в 1924 г. Павловский был расстрелян). Фомичеву и Федорову следовало так объяснить Савинкову закодированный язык письма Павловского: в одной из поездок на Северный Кавказ для проведения с местными повстанцами ряда эксов Павловский был ранен, находится на излечении и в Париж приехать не в состоянии. Федоров потом сообщал в ГПУ, что эта легенда успокоила Савинкова, и он готов к тому, чтобы отбросить последние сомнения. Жребий был брошен: в Россию! Нет, Савинков полностью не исключал возможности провокации, но была и вера, а главное — страстное желание: в Россию! С Савинковым вызвались двинуться в смертельно опасное путешествие Дерентали: Александр Деренталь и его жена — Любовь Ефимовна. Савинков, если и отговаривал их, то, по-видимому, не очень настойчиво. Главную роль тут, скорее всего, сыграла Любовь Ефимовна — последняя любовь Савинкова.
Отъезд совершался в глубокой тайне. Никто ничего не знал. Вероятно, это было одно из обстоятельств, которое позднее, когда Савинков уже в Москве предстал перед судом, дало повод некоторым эмигрантам утверждать, что именно Дерентали, и прежде всего Любовь Ефимовна, являлись теми главными агентами ГПУ, которые «обработали» Савинкова и «толкнули» его в Советскую Россию. В общем «искали женщину»… Находившийся в тюрьме Савинков писал гневные протесты.
С Савинковым (у него был паспорт на имя В. И. Степанова) и Деренталями из Парижа выехали А. Федоров и Фомичев. Но в Вильно Федоров отделился от всех и поехал вперед, чтобы встретить их, по его словам, уже после перехода границы. В Варшаве состоялся прощальный ужин с некоторыми из членов НСЗРиС.
15 августа 1924 г., заранее договорившись с поляками, Савинков и Дерентали пересекли границу с польской стороны. Их сопровождал один Фомичев. На границе с советской стороны они прошли через специальное «окно», устроенное ГПУ. Тут их встретил Федоров и незнакомые военные. Все были очень вежливы и предупредительны. Объясняли, что лесными дорогами доберутся до Минска, там на явочной квартире отдохнут и затем (17 августа) — в Москву.
Ранним утром 16 августа без каких-либо приключений добрались до квартиры в доме на одной из минских улиц. Сели за стол, уставленный разными блюдами. Приболевший Деренталь прилег на диван. И вдруг… Двери в комнату резко распахнулись. Вошли люди, властно скомандовали:— Руки вверх! Вы арестованы.
Все произошло столь неожиданно, что на минуту воцарилась немая сцена. Все будто оцепенели. Первым пришел в себя Савинков.
— Ничего не скажешь, — произнес он негромко, — чистая работа!
Окно на Лубянке
Операция «Синдикат-2» завершилась. Капкан, поставленный ГПУ на Савинкова, захлопнулся. Да, это была, по восклицанию Савинкова при аресте в Минске, «чистая работа». Чистая и, можно добавить, тонкая. Но… Но не будет, наверное, ошибкой сказать, что в этот капкан попался не Савинков 1905 или 1918 гг., а уже иной Савинков — Савинков 1924 года. Это был теперь человек, прошедший через страшную эпоху разгрома России, переживший все ее муки и страдания, уставший, разочаровавшийся во всех «спасителях»: белых, интервентах, зеленых… Осталась эмиграция. Но Савинков знал во что она превращает многих людей. Из Лубянки он писал сестре Вере Мягковой: «Разве есть хоть один человек, который сомневается, что эмигранты — «отработанный пар», и что русский народ не пойдет за ними» [44].
А он сам? Не был ли и он в известной мере «отработанным паром»?
Когда на суде в Москве Савинков выступал с признаниями Советской власти и призывом последовать его примеру, в эмигрантских газетах посыпались на его голову проклятия. Написал статью о Савинкове и А. Куприн, вообще умевший быть более объективным в своей публицистике, чем многие другие эмигрантские литераторы. Куприн, конечно, тоже осуждал Савинкова, но он, пожалуй, справедливо отметил, что своим «уловом» Савинкова » большевикам нечего радоваться и нечем гордиться». В их руках находился уже отнюдь не политический игрок «грандиозных размеров» [45].
Однако в ГПУ, несомненно, по праву радовались и гордились операцией «Синдикат-2». Там, ко всей вероятности, не знали душевное состояние Савинкова, которое тоже, пусть с колебаниями и сомнениями, но подвигало его в мастерски расставленный капкан.
* * *
В официальном сообщении об аресте Савинкова говорилось, что арест состоялся в 20-х числах августа. Это не соответствовало действительности. На самом деле Савинков и Дикгоф-Дерентели были арестованы 16-го числа. В ГПУ, таким образом, сдвинули дату ареста примерно на неделю вперед. Почему? Некоторые историки (В. Шанталинский и другие) считают, что именно в эту «потерянную неделю» было достигнуто соглашение между ГПУ и Савинковым о том, что должно произойти на суде военного трибунала, перед которым предстанет Савинков. Конечно, ГПУ могло расстрелять Савинкова без всякого суда (и даже не сообщить об этом), но власти необходим был Савинков живой и здоровый. Расчет делался на то, что будет суд и на суде Савинков сыграет важную политическую и пропагандистскую роль: признает Советскую власть. Поэтому ГПУ действительно могло предложить Савинкову сделку. Он со своей стороны осуждает всю свою борьбу с большевиками и признает, что Советская власть единственно выражает интересы народа, а она (власть) в обмен бутафорски приговаривает Савинкова к расстрелу, тут же заменяет его десятилетним тюремным заключением с возможностью скорого полного освобождения и предоставления работы. Савинков шел в Россию нелегально и с целью продолжения (нелегально) борьбы против большевиков, но он не исключал и такой ситуации, в которой этот вариант станет невозможным. В этом случае он думал об уходе из политики и вполне легальной работе. «Для меня доктор в Царевококшайске, учитель в Игумене, инженер в Старой Руссе дороже всех здешних политиков вместе взятых… Не будет сил, уползу доживать свой век куда-нибудь подальше, в берлогу…» Это его слова. Но тут в рассуждениях Савинкова есть какая-то неясность, если не загадка. В конкретной обстановке ухода в Россию «легальный вариант» мог встать «на повестку дня» в том случае, если бы оказалось, что «ЛД» — фикция, создание ГПУ. В этом случае, надо было бы искать себе место «в Царевококшайске» или даже «уползать в берлогу», чтобы там доживать свой век. Но не мог же Савинков, не понимать, что если «ЛД» — фикция ГПУ, то она сфабрикована для его ареста, и он неизбежно будет арестован. Тогда о каких легальных возможностях в России для него могла идти речь? Ясно, что если и могла, то только и исключительно с соглашения и разрешения ГПУ, Советской власти.
В мае 1925 г. он написал письмо А. Артузову с просьбой «определить его (Савинкова) положение». В письме говорится:
«Позвольте говорить с Вами совершенно откровенно. Когда меня арестовали, мне казалось возможными только два исхода. Первый (98%) — в мою искренность не поверят и меня расстреляют; второй — поверив, что я действительно пережил душевный переворот, дадут мне возможность послужить русским рабочим и крестьянам… Повинную голову меч не сечет» [46].
2% оказались решающими. Савинкову «поверили» и предложили «второй исход». Почему он согласился? Хотел сохранить жизнь? Наверное. Но не только поэтому. 31 августа 1924 г. Савинков писал сестре Вере Мягковой: «Друзья» (то есть фальшивые члены «ЛД») обманули во всем. И раз они обманули, то мне оставалось только одно: вернуться к исходной точке, к лету 23-го года, к моему отказу от всякой борьбы и к сокровенному, в глубине души, признанию советской власти. Я это и сделал» [47]. Душевный надлом, о котором Савинков писал Артузову и другим — правда. Он то, пожалуй, и был главной причиной, благодаря которой и состоялась «сделка» между Савинковым и ГПУ. И возникает вопрос: «Знал ли Савинков заранее, что расстрела не будет?»
В «тюремном дневнике» Л. Е. Дикгоф-Деренталь под 28 августа 1924 г. имеется туманная, но примечательная запись:
«Я единственный близкий Борису Викторовичу человек, который знает, что ожидает его сегодня. Все остальные узнают «после» [48].
Сказанному как будто противоречит дальнейшая запись Любовь Ефимовны от того же 28 августа:
«Борис Викторович входит в камеру. С ним надзиратель.
— Вы не спите? Уже третий час ночи… Какая Вы бледная! Конечно, расстрел. Но суд ходатайствует о смягчении наказания.
Надзиратель приносит чаю.
— Суд совещался четыре часа. Я был уверен, что меня расстреляют сегодня ночью» [49].
Можно ли безусловно доверять этой последней фразе Савинкова? Хотя в предисловии к дневнику Савинков написал, что он (дневник) — «не литературное произведение, а простой и правдивый рассказ», даже невооруженным глазом видно, что дневник по меньшей мере тщательно отредактирован (скорее всего, самим Савинковым) и, безусловно, просмотрен в ГПУ [50]. Последняя фраза дневника, приписываемая Савинкову, вполне могла быть рассчитана на иностранного читателя (дневник ГПУ публиковало за рубежом). Она как раз и должна была опровергать возможные слухи о «сделке» Савинкова и ГПУ.
* * *
Суд над Савинковым происходил 27-29 августа 1924 г. Председательствовал В. Ульрих. Трудно было отделаться от впечатления «сценарности» происходящего, особенно финальной части суда. Военная коллегия Верховного суда СССР приговорила Савинкова к расстрелу. Но приняв во внимание то, что Савинков признал свою деятельность ошибочной, его отречение от целей и методов контрреволюционного и антисоветского движения, его заявление о готовности загладить свои преступления против трудящихся, Верховный суд постановил ходатайствовать перед Президиумом ЦИКа СССР о «смягчении настоящего приговора». В тот же день, 29 августа, Президиум ЦИКа удовлетворил ходатайство Военной коллегии Верховного суда и заменил Савинкову расстрел лишением свободы на 10 лет.
Но в постановлении ЦИКа, конечно, не было и не могло быть сказано об устной договоренности Савинкова и ГПУ, санкционированного, скорее всего, высшими властями. Савинкову было обещано, что долго сидеть в тюрьме он не будет, его освободят и предоставят работу. Эту договоренность, надо думать, Савинков особенно ценил и ради нее выполнил все требования ГПУ. В письме Ф. Дзержинскому он писал: «Я помню наш разговор в августе месяце. Вы были правы: недостаточно разочароваться в белых или зеленых, надо еще понять и оценить красных». Он сделал это: публично, открыто высоко оценил красных, Советскую власть. Свою часть договоренности он выполнил честно. А что же власть? Похоже, что «наверху», в ЦК, не очень ясно представляли себе как же дальше поступить с Савинковым. По-видимому, все же ему не доверяли полностью или не доверяли совсем. В. Менжинский однажды даже сказал Савинкову: «Вы нас обманываете.» И решено было пока держать Савинкова в «золотой клетке». Помещение на Лубянке, которое ему отвели, напоминало не тюремную камеру, а хороший гостиничный номер. Мебель, ковры, доставка прессы, в том числе эмигрантской, все возможности для литературной работы. Савинков посылал за границу письма и статьи в ответ на поток проклятий и разного рода осуждений по своему адресу, которые буквально захлестывали эмигрантские газеты. Писал рассказы и повести для советских изданий. Все это, конечно, просматривалось в ГПУ, и Савинков, естественно, знал об этом. Чекисты нередко вывозили его на машине в московские парки и на окраины Москвы подышать свежим воздухом, захаживали и в рестораны. Савинкова часто посещала Любовь Ефимовна Деренталь, также находившаяся под арестом на Лубянке. Собственно, это были даже не посещения, а нередко и совместное проживание в савинковской «камере». 9 апреля 1925 г. Любовь Ефимовну освободили, но сотрудники ГПУ подыскали ей квартиру на Арбвте и сохранили за ней право бывать у Савинкова на Лубянке. Савинков вел дневник. В день ухода Л. Е. Деренталь из Лубянки он записал:
«Я остался один. В опустелой камере стало совсем грустно».
Освобождение Любовь Ефимовны подогрели ходившие в эмиграции слухи о том, что Дерентали на самом деле были советскими агентами, предавшими Савинкова. Он гневно опровергал это. Писателю М. Арцыбашеву писал:
«Вы оклеветали единственных людей, которые не побоялись разделить со мной мою участь». «Вам придется ответить за свои измышления.»
Опубликованные дневниковые записи Савинкова охватывают время с 9 апреля по 6 мая 1925 г. Когда их читаешь, расхожий образ Савинкова как некоего таинственного супермена-террориста, навеянный прежде всего кинофильмами и популярной литературой, рассеивается, исчезает. Впрочем, нельзя не учитывать, что на этом дневнике лежит отпечаток «другого Савинкова», во многом изменившегося за последние годы, к тому же находившегося в заключении. 14 апреля он записал:
«Я не мог дальше жить за границей… Не мог еще и потому, что хотелось писать, а за границей что ж напишешь? Словом, надо было ехать в Россию. Если бы я наверное знал, что меня ожидает, я бы все равно поехал. Почему я признал Советы? Потому что я русский» [51].
Отметив много преимуществ европейца в области быта и культуры, он записал 19 апреля:
«Но русский отдаст последний грош, а европеец не отдаст ничего. Но русский спрыгнет с Ивана Великого, а европеец, когда идет дождь, наденет кашне, чтобы не простудиться и раз в неделю будет принимать касторку на всякий случай. Но русский пожалеет так, как не пожалеет европейца мать… Но русский размахнется так, что небу станет жарко, а европеец, если и размахнется, то высчитает заранее шансы за и против. Но русский совершил величайшую социальную революцию, а европеец стоит, разинув рот и либо трясется, либо учится ей» [52].
Запись от 6 мая:
«По правде говоря, природа меня трогает только у Пушкина, у Лермонтова, у Тургенева, да в стихах Тютчева. А в жизни природа меня трогает всегда, даже лопух на тюремном дворе».
Это была последняя запись…
Руководство КРО ГПУ в разговорах с Савинковым заверяло его, что срок освобождения близок. Его связывали то с предстоящей партконференцией, то с началом съезда Советов, то с открытием очередного партийного съезда. Но время шло, а Савинков оставался узником Лубянки. Он неоднократно писал лубянскому начальству, в том числе самому Ф. Дзержинскому, с отчаянной просьбой об освобождении и предоставлении работы. «Если Вы верите мне, — взывал он к Дзержинскому в мае 1925 г., — освободите меня и дайте мне работу, все равно какую, пусть самую подчиненную. Если же Вы мне не верите, то скажите мне это, прошу Вас, ясно и прямо, чтобы я в точности знал свое положение» [53]. Ответа не было.
К Савинкову в качестве своеобразного порученца и наблюдателя был приставлен сотрудник ГПУ В. Сперанский, выполнявший все его пожелания: бытовые, финансовые, литературные и проч. Между ними сложились хорошие отношения, и Савинков многое доверял своему «опекуну». Тот, естественно, обо всем докладывал по начальству. В одном из таких докладов он сообщал, что Савинков говорил ему: «Сидеть (в тюрьме — Г. И.) я не могу и не буду. Или я разобью себе голову о стену, или лучше бы меня расстреляли… Я же раньше говорил Менжинскому, что сидеть в тюрьме я не способен. Я не для того признал Советскую власть, чтобы сидеть в этой тюрьме и строчить рассказы» [54].
В исторической литературе имеют хождение слова Савинкова, будто бы сказанные им сыну В. Успенскому во время посещения им отца на Лубянке: «Услышишь, что я наложил на себя руки — не верь». Но официальные доклады В Сперанского свидетельствуют о том, что душевное состояние Савинкова в тюрьме временами было таково, что он не исключал и такой исход, если конец «лубянского сидения» будет отодвигаться и перестанет быть виден. А это становилось реальностью. 1 мая 1925 г. Савинков записал в дневнике: «В свое освобождение я не верю. Если не освободили в октябре-ноябре, то долго будут держать в тюрьме. Это ошибка. Во-первых, я бы служил Советам верой и правдой, и это ясно. Во-вторых, мое освобождение примирило бы с Советами многих. Так — ни то ни се… Нельзя даже понять почему же не расстреляли? Для того, чтобы гноить в тюрьме? Но я этого не хотел, и они этого не хотели. Думаю, что дело здесь не в больших, а в малых, в «винтиках». Жалует царь, да не жалует псарь» [55]. Нет, в последнем Савинков, скорее всего, ошибался: судьба его решалась не «малыми», не «псарями».
В верхах партии развертывалась борьба между сторонниками национального, государственно-российского большевизма (сталинизм) и последователями интернационалистского большевизма, верными идее мировой революции (троцкизм). Каждую из сторон, возможно, беспокоила позиция Савинкова, окажись он на свободе. В уход его из политики мало кто мог поверить.
* * *
7 мая 1925 г. Савинков в очередной раз попросил, чтобы ему разрешили выехать за город. В дневнике он жаловался на боли в глазах, «тяжелую голову» и звон в ушах. «Попишешь час — и как неживой». Вечером вызвали машину. Сопровождали Савинкова трое: помощник начальника КРО С. Пузицкий, уполномоченный КРО Г. Сыроежкин и В. Сперанский.
На этот раз поехали в Царицыно. Все спутники Савинкова потом отмечали, что он проявлял необычную нервность, почти беспрерывно курил. Разговоры шли на разные темы, но, конечно, больше всего Савинков говорил о своем освобождении из тюрьмы. С. Пузицкий в одном из рапортов, написанных после смерти Савинкова, отметил, что высказал свое мнение о том, что освобождение Савинкова «несвоевременно» и не исключена даже возможность перевода его в одну из тюрем Челябинской области. Это произвело на Савинкова тяжкое впечатление.
На Лубянку вернулись поздно, в 11-м часу вечера. В ожидании конвоя, который должен был доставить Савинкова в его «камеру», поднялися на 5-й этаж (комната №192, кабинет Р. Пиляра). У Сперанского болела голова, и он прилег на диван, который стоял прямо напротив открытого окна (было душно) с низким подоконником. Савинков ходил по комнате, рассказывал о своей ссылке в Вологду еще в начале века. Иногда он подходил к окну, говорил, что в комнате — духота и надо глотнуть свежего воздуха. Внизу, за окном, был окруженный со всех сторон стенами зданий двор. Сверху он, наверное, мог казаться глубоким колодцем. Пузицкий выходил из комнаты за водой, но быстро вернулся. Как свидетельствовал в своих показаниях В. Сперанский, он машинально посмотрел на часы: было 23 ч. 20 мин. «И в этот самый момент около окна послышался какой-то шум, что-то очень быстро мелькнуло, я вскочил с дивана, в это время из двора послышался как бы выстрел. Передо мной мелькнуло побелевшее лицо т. Пузицкого, несколько растерянное т. Сыроежкина и т. Пузицкий крикнул: «Он выбросился из окна… надо скорее тревогу!» [56].
Г. Сыроежкин утверждал, что он видел как Савинков бросился к окну, «выскочил, сделал прыжок к окну, но было уже поздно» [57]. Пузицкий в своем рапорте о смерти Б. Савинкова сообщил, что он, Савинков, «прохаживаясь по комнате в ожидании надзирателей ОГПУ», неожиданно вскочил на подоконник открытого окна и «быстро выпрыгнул из него». Что же произошло? Намеренно ли Савинков бросился в открытое окно или с ним вдруг что-то произошло? А. Деренталь, еще находившийся на Лубянке, рассказал сотрудникам ГПУ, что Савинков страдал «боязнью пространства». Оно вызывало у него острое головокружение, слабость в ногах и т. п. Деренталь давал понять, что приступ этой фобии мог случиться у Савинкова, когда он, проходя мимо открытого окна, заглянул во двор. Он, возможно, показался ему необъятным пространством, голова у него закружилась и его бросило вниз. Версия эта, однако, представляется сомнительной, даже невероятной. Неужели головокружение, даже если оно и случилось, имело такую силу, которая «повела» Савинкова через подоконник к окну и толкнула вниз?
Только показания Пузицкого, Сыроежкина и Сперанского являются показаниями очевидцев. Можно ли им доверять безусловно? Они представляют собой официальные документы, к тому же внутреннего, служебного назначения, и это свидетельствует в их пользу. Вместе с тем, сопровождавшие Савинкова не могли не понимать своей ответственности за случившуюся трагедию, и, вероятно, могли стремиться представить картину так, чтобы «сгладить» свою вину (если бы кто-то захотел поставить вопрос об их вине).
Относительно недавно появился, как называет его корреспондент российской газеты, «почти очевидец» трагедии на Лубянке. Это старый чекист Б. Гудзь, отпраздновавший свое столетие и скончавшийся несколько лет тому назад. «Почти очевидец» находился не в комнате №192, а в соседней комнате, но, по его словам, сразу бросился в 192-ю, услышав там шум. Гудзь утверждал, что Сыроежкин якобы успел ухватить Савинкова за штанину брюк и пытался удержать его. Но у Сыроежкина де ранее была сломана рука и поэтому ему явно не хватало сил. Видя все это, присутствовавшие в комнате, по Гудзю, повели себя по меньшей мере странно просто по-человечески. Вместо того, чтобы броситься на помощь Сыроежкину, они (т. е. Пузицкий, Сперанский и сам Гудзь?) стали кричать ему, чтобы он не держал Савинкова, «отпустил» его, иначе он де и Сыроежкина за окно утянет. Если все так и было, как описывает Гудзь, получается, что чекисты, желая того или нет, содействовали гибели Савинкова. Но очень трудно сказать как следует отнестись к свидетельству «почти очевидца», данное им через несколько десятков лет. Ни Пузицкий, ни Сперанский, ни сам Сыроежкин ни слова не говорят о попытке Сыроежкина удержать Савинкова «на окне». Почему? Понимали, что были фактическими соучастниками происходящего? Или просто в памяти столетнего «почти очевидца» что-то сдвинулось и ему представилось небывшее бывшим?
Заместитель председателя ОГПУ Г. Ягода отдал распоряжение срочно провести расследование случившегося с Савинковым и «выяснить виновность в халатности охраны». Расследование провел особоуполномоченный Коллегии ОГПУ В. Фельдман. Заключение его носило несколько странный характер. Оно констатировало, что «при наличии решимости Савинкова покончить жизнь самоубийством» (в случае неосвобождения) никакая охрана не могла бы это предотвратить. Поэтому никакой халатности со стороны сотрудников ГПУ допущено не было. Фельдман предлагал дознание прекратить, что и было сделано.
Не очень, однако, ясно на чем основывалась безаппеляционное утверждение о «решимости» Савинкова покончить с собой. И даже не очень вооруженным глазом видно стремление «дознавателя» снять с сопровождавших Савинкова возможное обвинение в халатности. Почему, например, после поездки в Царицыно арестованного Савинкова доставили сразу не в его камеру, а комнату №192, где он и чекисты, ездившие с ним, пробыли более часа? Более того, сотрудники ГПУ в присутствии арестованного вели себя просто «вальяжно». Сперанский решил полежать на диване, Пузицкий по одним свидетельствам выходил из комнаты, но скоро вернулся, а по рапорту Фельдмана в момент трагедии отсутствовал. Савинков же в это время «разгуливал» по комнате, предаваясь воспоминаниям. Что это все, если по меньшей мере не халатность?
12 мая в ОГПУ А. Артузовым и С. Пузицким был написан текст сообщения для печати о самоубийстве Савинкова. Его отредактировал сам Ф. Дзержинский и затем окончательно утвердил И. Сталин. 13 мая сообщение опубликовала «Правда». Но почти сразу же в России и эмиграции возникли слухи о том, что Савинков был убит в ГПУ. Эта организация в широком мнении представлялась настолько зловещей, что ей готовы были приписать и до сей поры приписывают все страшные грехи, действительные и мнимые. Недавно историк О. Будницкий, высказав сомнение в самоубийстве Савинкова, писал, что для «решения проблемы» требуется установить действительно ли душно было ночью 7 мая в Москве и было ли в связи с этим открыто окно в комнате №192. Нужно также, полагает он, определить высоту подоконника, чтобы представить себе как уже немолодой Савинков мог «перемахнуть» через него одним прыжком.
В ГПУ, если бы оно того хотело, имелось много возможностей ликвидировать Савинкова. Но по мнению тех, кто уверен что, Савинков стал еще одной жертвой чекистов, почему-то получается так, что они избрали для этого такое объяснение, которое порождает, пожалуй, больше всего подозрений. Утверждение, согласно которому Савинков был выброшен из окна комнаты на пятом этаже Лубянки (или другая версия: его столкнули с высокой лестничной площадки) ничем не подтверждается. Эти версии по-прежнему, с точки зрения исторического знания, следует рассматривать как домыслы и слухи.
* * *
Жизнь и смерть Бориса Савинкова вобрали в себя все, что явил миру российский разлом первой четверти ХХ века: террор, эмиграция, война, партизанство, бандитизм, тюрьма. Кровью обозначен путь Савинкова — кровью других и кровью своей. Его жизнь — жизнь времени «разбрасывания камней». Когда пришло другое время — время «собирать камни», строить и крепить — он был обречен. Никто не знает где он похоронен.
Ну а те, кто, как он писал, «не побоялись разделить с ним его участь» и пошли в Россию? Что стало с Любовь Ефимовной и Александром Дикгоф-Деренталями?
Когда Любови Ефимовне сказали о самоубийстве Савинкова, она в исступлении закричала: «Это неправда! Этого не может быть! Это вы убили его!» Но ее не тронули. Она жила в Москве, была амнистирована, получила советское гражданство и работала во Внешторге. Ее арестовали в конце 1936 г. как «социально опасный элемент», и в 1937 г. осудили на пять лет исправительно-трудовых лагерей. Освободили Любовь Ефимовну из лагеря в 1943 г., но жить она могла в Магадане. Только в 1960 г. переехала в г. Мариуполь, где она и умерла. Ее реабилитировали в 1997 г.
Александра Аркадьевича Дикгоф-Деренталя освободили из тюрьмы в ноябре 1925 г. Он, как и его жена, получил гражданство СССР, трудился в ВОКСе и занимался литературной работой. Мало кто знал, что автором сценария таких популярных оперетт, как «Фиалка Монмартра», «Чарито», других был ближайший сотрудник бывшего террориста Бориса Савинкова. В 1936 г. А. Деренталя арестовали. В 1937 г. он получил пять лет ИТЛ тоже «как социально опасный элемент». А через два года его расстреляли. Теперь Александр Аркадьевич реабилитирован. Это произошло в 1997 г.
Бывшие савинковцы, с помощью которых ГПУ так блестяще осуществила операцию «Синдикат-2», в разное время разделили судьбу А. Деренталя. Павловский, как мы знаем был расстрелян еще в 1924г. Л. Шешеня был резидентом ОГПУ и НКВД, но в 1937 г. его расстреляли. Такая же участь постигла и большинство сотрудников ОГПУ — участников «Синдиката-2» — А. Артузова, Р. Пиляра, С. Пузицкого, А. Федорова, В. Фельдмана и других расстреляли в 1937 г., Г. Сыроежкина на два года позже — в 1939 г. 1937 год пережил, кажется, один В. Сперанский — «порученец» Савинкова, прикомандированный к нему ГПУ. Его уволили из органов НКВД, и он тихо трудился скромным нотариусом. Таков финал.
* * *
«До станции было семь верст. Ваня пошел пешком… Ежась от холода и слушая как посвистывает ветер в ушах, Ваня невольно вспомнил свою жизнь. Он вспомнил детство с колотушками, руганью, пьянством и мужицкой, неприкрашенной нищетой. Вспомнил юность, завод, лязг железных машин, снова пьянство и опять нищету. Вспомнил Володю, огромного, сильного, с властным голосом и маузером в руках. Вспомнил Пресню, мороз, баррикады, и Сережу, и училище, и драгун. Вспомнил Анну и Ипполита, и убийство главного военного прокурора. Вспомнил Абрама, и Берга, и Кольку, и Александра. И когда он вспомнил всю свою бесплодную жизнь, ему стало страшно. Безусловно разбиты… Если не смогли ни Володя, ни Сережа, ни Ипполит, ни Болотовы, ни Розенштейн, то кто же сможет? На кого надежда? Или вовсе нету надежды? Вовсе нету правды на свете?.. Он пришел на станцию в пятом часу. Еще не смеркалось, но было мглисто и слезливо плакало осеннее небо. На платформе толпился народ. Артель пильщиков собралась в отъезд. Впереди стоял рослый, широкий в плечах длиннобородый мужик, издали напоминавший Володю. Его сосредоточенно-твердое, слегка рябое лицо и умный взгляд серых глаз поразили Ваню. Ей-богу, Володя, — подумал он и ясно увидел рабочую Русь. Он увидел Русь необозримых, распаханных, орошенных потом полей, заводов, фабрик и мастерских, Русь не студентов, не офицеров, не программ, не собраний, не комитетов и не праздную и празднословную Русь, а Русь пахарей и жнецов, трудовую, непобедимую, великую Русь.
И сразу стало легко. Он понял, что и чиновничий комитет, и хулиганство, и провокация, и бессильные баррикады и дерзость Володи, и преданность Ипполита, и мужество Александра, и сомнения Андрея — только пена народного моря, только взбрызги мятущихся волн. Он понял, что ни министры, ни комитеты не властны изменить ход событий, как не властны матросы успокоить бушующий океан. И он почувствовал, как на дне утомленной души чистым пламенем снова вспыхнула вера, вера в народ, в дело освобождения, в обновленный на любви построенный мир. Вера в вечную правду».
Из романа В. Ропшина (Б. Савинкова) То, чего не было. 1912 г.
* * *
«…Я много думал о малости человеческой жизни. Мама мне как-то сказала: «Помни, Борис, на свете все суета. Все». В последнем счете она, конечно, права».
Из дневника Б. Савинкова Запись 21 апреля 1925 г.
Примечания
[1] А. Куприн. Хроника событий глазами белого офицера, писателя, журналиста. М., 2006,
с.368
[2] Б. Савинков, Воспоминания террориста. М., 2006, с. 65
[3] ГАРФ, Ф. 586 (В. К. Плеве), оп. 1, д. 381, лл. 1-2
[4] Там же, д. 14, лл. 1-1 об.
[5] Б. Савинков. Воспоминания террориста, с. 112
[6] Полностью Боевая организация была распущена в ноябре 1906 г.
[7] З. Гиппиус. Петербургские дневники, 1914-1919. Нью-Йорк — Москва, 1990, с. 183
[8] «Борис Савинков на Лубянке. Документы. М., 2001, с. 561
[9] Там же, с. 562
[10] З. Гиппиус. Петербургские дневники, с. 143
[10]a О движении войск генерала А. Крымова на Петроград см. «Дневник полковника Г. Дементьева» (ГАРФ, оп. 1, д. 294)
[11] Совещательный орган, созданный в сентябре 1917 г. на так называемом Демократическом совещании
[12] См. об этом В. Войтинский. 1917-й. Год побед и поражений М., 1999 (главы Х-ХII)
[13] «Борис Савинков на Лубянке», с. 120-121.
[14] С. Тютюкин. Г. В. Плеханов. Судьба русского марксиста. М. 1997, с.353
[15] ] В. Войтинский, Указ. сог., с. 267-269
[16] У Савинкова было трое детей: Виктор, Татьяна, Лев. Виктор погиб во время
репрессий. Лев жил во Франции, писал стихи, сочувствовал большевикам (по
некоторым утверждениям был связан с советской разведкой. Воевал на стороне
республиканцев в Испанской войне, отличался смелостью и отвагой, позднее
участвовал во французском Сопротивлении).
[17] Б. Савинков на Лубянке. Документы, с. 182
[18] Генерал Перемыкин долго жил в эмиграции во Франции, где работал на заводе. Во Вторую мировую войну служил у генерала Власова. После войны жил в Австрии. Булак-Балахович нашел себе прибежище в Польше, трудился на лесоразработках. В 1940 г.
был застрелен немецким патрулем в Варшаве при неясных обстоятельствах.
[19] «Борис Савинков на Лубянке», с. 553
[20] Там же, с.502
[21] Б. Савинков, Воспоминания террориста, М., 2006г. («О крестьянских настроениях»),
с. 494)
[22] ГАРФ, ф.5831 (Б. Савинков), он. 1, д. 420. (Брошюра «Июль 1920г. – ноябрь 1921 г. На
правах рукописи).
[23] Борис Савинков на Лубянке. Документы, с. 71.
[24] См. об этом Л. Флейшер. В тисках провокации. М., 2005, с. 55-56
[25] ГАРФ, ф. 5831 (Б. Савинков), он. 1, д. 381, лл. 1-2 об.
[26] Там же, оп. 1, д. 406б, л. 1
[27] Там же, ф. 5831 (Б. Савинков), оп. 1, д. 408, л. 6-8
[28] Речь шла о покушении на наркома иностранных дел Г. Чичерина, остановившегося в Берлине проездом в Геную. Но ничего не вышло. У одного из террористов «не выдержали нервы», и он не решился стрелять. Другой испугался и попросту сбежал. Третий перепутал место, откуда он должен был стрелять в Чичерина.
[29] «Борис Савинков на Лубянке», стр. 72
[30] ГАРФ, ф. 5831 (Б. Савинков), д. 408, лл. 6-8
[31] «Борис Савинков на Лубянке», с.71
[32] Там же, с. 394
[33] Там же.
[34] ГАРФ, ф. 5831 (Б. Савинков), оп. 1, д. 408, л. 7
[35] Там же
[36] В. Шанталинский. Свой среди своих —
[37] «Борис Савинков на Лубянке», с. 343
[38] Там же, с. 352
[39] Там же, с. 344
[40] Там же, с. 348
[41] Там же, с. 357
[42] Там же, с. 355
[43] Там же, с. 360-361
[44] Там же, с. 98
[45] с. 369, 367
[46] Борис Савинков на Лубянке, с. 165
[47] Там же, с. 98
[48] Там же, (Дневник Л. Е. Дикгоф-Деренталь), с. 218
[49] Там же, с. 219
[50] Примечательно, что дневник Л. Е. Дикгоф-Деренталь составители публикации «Борис Савинков на Лубянке. Документы» опубликовали с купюрами. (с. 219)
[51] «Борис Савинков на Лубянке (Дневник Б. В. Савинкова), с. 182.
[52] Там же, с. 186-187.
[53] Там же, с. 169
[54] Там же, с. 166
[55] Там же, с. 193
[56] Там же, с. 173
[57] Там же, с. 172
Оригинал: http://7i.7iskusstv.com/2018-nomer1-gioffe/
