Другой Берег
(Исповедь одного эмигранта)
Я стою за горизонтом, на другом от России берегу, в Турции. Тёплое море небрежно накатывает ленивые грязные волны на тёмную скользкую гальку. Наглые жирные чайки смело носятся по набережной, чуть не задевая крыльями многочисленных прохожих и туристов. То тут, то там валяются разноцветные обёртки от жвачек, рваные пластиковые пакеты, пустые бутылки из под пива, искорёженные банки колы и другие атрибуты современного мира.
Небольшие лавочки, киоски, магазинчики полны дешёвых сувениров, ярких маек, бейсбольных кепок, детских игрушек, китайской обуви, турецкой нахальной бижутерии. Черноусые разбитные торговцы громко зазывают покупателей, расхваливая свой товар, предлагая поторговаться.
Разноязычие слышно повсюду: резкая речь немцев, рыкание американцев, картавость французов, гортанность арабов перемешиваются со славянской неторопливостью, с обрывистыми фразами японцев и китайцев. Пахнет подгорелым мясом, дешёвыми приторными сигаретами, тухлыми водорослями и ракушками.
На небе — ни облачка. Солнце, так нежно всходившее совсем недавно над заснувшей кромкою моря, будто застыдившись своей неги, начинает расправлять свои лучи и по-хозяйски, словно боясь опоздать, принимается разогревать за ночь остывшие воздух, землю и воду. Становится жарко. Миллиарды крошечных солнц, беззаботно купаясь в мелких волнах, слепят глаза, делают линию горизонта невидимой. А ведь из-за горизонта-то я сюда и пришёл…
Делать мне больше здесь нечего. Беру такси и еду в гостиницу. Мой рейс во Франкфурт ранним утром следующего дня; надо как-то убить оставшееся время. Я не торопясь обедаю в небольшом ресторанчике прилично надоевшим мне за время пребывания в Турции кебабом, смакую «Хайникен» и возвращаюсь в номер подремать. Неожиданно для себя я проваливаюсь в глубокий сон и просыпаюсь весь разбитый и чем-то недовольный. Сказалась, видимо, усталость: предыдущую ночь я почти не спал. Гостиница была маленькой, кондиционер тарахтел как трактор на целине, почти не охлаждая сырой, раскалённый воздух. Вдобавок ко всему, изоляция между номерами была плохой. Слева бухали немцы, справа охала и ахала кровать под молодыми французами. То и дело с шумом литерного поезда проносились по огромному стояку отходы с верхних этажей. Спать было нельзя; я спустился вниз и остаток ночи провёл в баре, разговаривая ни о чём со стариком-туристом из Штатов, который тоже не мог заснуть. Потом были телефонные переговоры с боссом, после которых я и съездил неудачно полюбоваться горизонтом…
Я принял душ, выпил в баре крепкого турецкого кофе и, взяв такси, поехал в центр Стамбула на встречу с одним турком, которого я встретил в Алма-Ате незадолго до своей эмиграции в США. Он был моложе меня лет на десять, владел небольшой фирмой, продававшей медицинское оборудование.
Мы посидели в дорогом ресторане, пообщались, вспомнили старых знакомых и тепло распрощались. Он торопился куда-то, искренне сожалея, что я не позвонил ему раньше.
«Так с друзьями не поступают!» — возмущался он. «Приезжаешь, не оповестив друга, в его страну, останавливаешься в хреновом отеле (эту фразу он чётко выговорил по-русски, остальной разговор проходил на английском языке), звонишь перед самым отъездом — совсем стал янки!»
Я, как мог, объяснил ситуацию и был великодушно прощён. Он уехал, и мне стало как-то грустно и одиноко в этом огромном чужом городе. Я взял такси и опять поехал на набережную.
На этот раз Чёрное море охотно, не скупясь, демонстрировало свои горизонты. Я нашёл свободный столик в небольшом кафе прямо у моря, заказал креветок с пивом и осмотрелся. Солнце медленно сползало на запад, в Европу. Жара заметно спала, с моря нежно веял лёгкий бриз. Ожившие пройдохи-чайки снова носились в поисках вечерней трапезы. Из динамика лилась сладковато-приторная восточная музыка, люди вновь наполняли набережную.
Горизонт, который я так стремился увидеть, ничем особенно не притягивал взгляд: неровная, едва различимая граница между громадным, равнодушным небом и лениво перекатывающим волны морем. Там, за горизонтом, — Крым…
Неожиданно мне захотелось взлететь над этим едва заметным горизонтом и посмотреть хоть краешком глаза туда, в моё прошлое, на тот берег, где я не был более сорока лет…
Крым, июль 1971 года. Жара несусветная, одно от неё спасение — море. Я молод, силён, рядом молодая, красивая жена и друг детства, тоже с женой, миловидной, стройной хохлушечкой, откуда-то из-под Полтавы. Пляж завален коричневыми, красными и белесыми телами, плотно лежащими на белом, раскалённом песке. У единственного киоска, где продаются тёплые лимонад, минеральная вода, пересохшие вафли и чёрствые коврижки, — огромная, злая очередь. Ещё бОльшая очередь в загаженный небольшой туалет, особенно в женскую половину. Но мы молоды, не испорчены цивилизацией и все эти неудобства не замечаем. Радостный крик чаек, ласковое море, яркое южное солнце, глаза любимых подруг — вот всё, что нам нужно.
Накупавшись вдоволь, я ложусь на горячий песок и смотрю на море. Оно притягивает мой взгляд меняющимися неземными красками. Синевы столько, что всё вокруг: пляж, причалы, деревья, люди — кажутся пропитанными ею. Недалеко от пляжа несутся по волнам небольшие самодельные парусники, за ними, почти у горизонта, медленно дрейфуют большие корабли, тянутся жирные, ленивые баржи.
Воздух наполнен солью, солнцем; он весь как бы искрится золотом, легко вливаясь в лёгкие, придавая весёлую, жизнерадостную энергию телу, душе, мыслям. Счастье кажется осязаемым: хочется обнять весь этот синий-пресиний, блещущий радостными искринками, мир.
Вдруг из-за пирса, почти бесшумно, выплывает большая белоснежная яхта. Она движется медленно, грациозно, величаво. По бортам яхты стоят красивые, загорелые люди. Играет иностранная весёлая музыка. Почти все люди на яхте — пожилые. Их головы украшает благородная, ухоженная седина. Манера поведения — свободная, мужчины одеты в светлые шорты и цветастые рубахи, женщины — в лёгкие красивые платья и брюки. На верхней палубе несколько человек сидят под огромными белыми зонтами и медленно потягивают что-то из высоких разноцветных стаканов. Над ними гордо и смело, словно бросая всем нам вызов, реет звёздно-полосатое полотнище.
Мы все на пляже любуемся этой картиной. Перед нами вживую проплывает другой, иностранный, мир, о котором мы слышали столько негативного в средствах массовой информации, кино, школах, институтах и университетах и который упорно лезет к нам, преодолевая все пропагандистские кордоны, увлекая своей яркостью и непохожестью на нашу тусклую, серую жизнь.
Первыми невольными распространителями «капзаразы» в глубинке страны были советские солдаты, отмотавшие свой срок в поверженной Германии. Видимо, это им принадлежит, ставшая сразу же популярной, ядовитая фраза: капитализм загнивает, но пахнет, зараза, вкусно. Привозимые ими на дембель всевозможные фонарики, ножички, трусики, носочки, колготки, футболки покоряли людей в Сибири и на Алтае, на севере и на юге огромной страны, привыкшей к дефициту во всём, к очередям и ограничениям, создавая иллюзию Тридевятого царства, Тридесятого государства, где всё не так, как у нас, всё — лучше. Битлы, джинсы, различные «радиоголоса» довершали этот имидж, хотелось самому взглянуть на этот заморский рай…
Яхта уплывает от нас всё дальше и дальше и вскоре скрывается за горизонтом. Я представляю, как она подплывает к турецкому берегу и как эти свободные люди сходят на набережную Стамбула, как бродят по его узким, залитым солнцем улицам, и что-то щемит у меня в груди, страшно хочется туда — на Другой Берег…
С той поры Другой Берег для меня стал недосягаемой сказочной мечтой. Я грезил им! В редких фильмах о других странах я вглядывался в здания, мостовые, в лица прохожих, стараясь найти и понять секрет их притягательности. Тогда, пожалуй, и выпестовалась у меня любовь к зарубежной, особенно западной, литературе. Драйзер, Хемингуэй, Хэйли, и другие доступные в Союзе «их» писатели, надолго заполонили меня. В редкие поездки в Москву я бродил часами по Красной площади, пристраивался к иностранным туристам, слушал их язык, подмечал манеру держаться, разговаривать. Я им откровенно завидовал! На всё своё я стал смотреть с иронией и цинизмом…
И вот прошло много лет. Лопнул как мыльный пузырь Союз ненавидящих друг друга народов. Я развёлся с первой женой, не простив ей измены с моим лучшим другом. Всё завертелось как во сне. Я делал большие деньги и терял их, предавал и был предан, стрелял и лечился от ран конкурентов. Спасаясь от мести одной из наиболее влиятельных мафиозных банд в Питере, связанной с властными структурами, и понимая, что в этот раз мне не уцелеть, я перебежал на Запад, переплыв почти замёрзшую речушку в Финляндию. В меня стреляли русские пограничники, но стреляли как-то лениво, точно понимая меня и не желая попасть. Только одна пуля прошила мне щёку, оставив навсегда на ней косой шрам.
Провалявшись в больнице и получив вид на жительство, я ринулся покорять Другой Берег. Жизнь помотала меня по свету как хрупкое судёнышко, выбрасывая то тут, то там на чужие берега, к чужим, равнодушным людям, оставляя позади разбитые сердца и свои неудовлетворённые надежды. Всякое было, но я не сдавался. Наконец мне подфартило, я осел в Америке, обзавёлся новой семьёй, бизнесом. Много раз представлялась возможность поехать в Россию, но я всегда отвергал такие предложения. Не мог простить своим бывшим соотечественникам одного случая.
В первые годы эмиграции умерла моя мать, остававшаяся в России и отказавшаяся переезжать ко мне. Помню мои мытарства, прозябания в консульских очередях, разговоры с тупыми, жестокими чиновниками, их бездушие и откровенное хамство. Нигде так не умеют хамить, как в России! Одна из чиновниц на моё: «поймите, там мама лежит в гробу!» — не задумываясь, ответила и словно пригвоздила меня фразой — «не у вас одного!» Я впервые в жизни заплакал и выбежал из здания, унося ненависть к своему народу, клянясь никогда не возвращаться в Россию.
Мать похоронили родственники, я выслал довольно крупную сумму денег на похороны и памятник. Она была единственным человеком, соединявшим меня с той страной. После этого я выбросил все записные книжки, все русские книги, кассеты с русскими фильмами, сувениры и всё, что могло мне напоминать о России. Как в компьютере я стёр файлы из моей прошлой жизни. Я даже переменил свои имя, фамилию, телефонные номера и старался держаться подальше от мест, где могли бы встретиться «русскоязычные».
Первое время быть нерусским было нетрудно: обида, нанесённая той чиновницей, сидела в моей оскорблённой душе занозой, не переставая кровоточить.
Так прошло много лет, наступила старость, а с ней и бессонные ночи. Прошлое заворошилось внутри, задевая острыми углами краешки моей неспокойной души. Я стал вспоминать всю свою жизнь, с первых шагов по ней. Каждую ночь я планировал свои «путешествия в прошлое», заставляя свою память вспоминать то школу, то армию, то первый поцелуй… И вдруг однажды я вспомнил про Крымское лето и про Другой Берег. Смешным всё это показалось, насмотрелся я на ЭТОТ берег к тому времени. Оказался он не лучше того, оставленного позади. Но вот какой парадокс я неожиданно выявил: умом я понимал, что Другой Берег существовал только в моей голове, как красивая сказка, фантазия, вызванная всевозможными комограничениями, а вот душа верила в его существование! Мало того, мне почему-то стало приятно переноситься опять в то далёкое время и грустить, глядя на ту белоснежную яхту, уплывающую на Другой Берег!
Однажды позвонил мой партнёр по бизнесу и попросил слетать на пару дней в Стамбул по пустячному делу. Я сразу же согласился.
… И вот я сижу на Другом Берегу и смотрю за горизонт, в сторону Крыма. Пытаюсь заставить себя осознать, что я здесь, куда столько лет звала меня моя фантазия. Пытаюсь, и не могу ничего с собой поделать. Всё поменялось местами: Другой Берег теперь там, за горизонтом, где бродит моя прекрасная, неповторимая молодость, где небо выше и синее…
Лениниана
Уральск. Лето 2001 года. Жара. Сижу у памятника Ленину, гордо стоящему на высоком гранитном пьедестале в центре площади и протягивающим руку вперёд. Две огромные вороны — одна на плече, другая — на его обгаженной голове, лениво каркают друг на друга. Я жду племянника, который должен меня подобрать в этом месте. Небольшие тополя едва спасают от солнца, хочется пить. Мимо, разморённые жарой, идут немногочисленные прохожие. Им нет никакого дела ни до памятника, ни до крикливых ворон. Привыкли.
Интересно, а почему его всё ещё держат здесь, в центре города, подумал я, вытирая обильный пот с лица. Видимо, не было указания с Алма-Аты. Назарбаев — искусный восточный политик. Знает — всё может пойти вспять.
Я посмотрел на высокого русоволосого парня и маленькую симпатичную его подругу, которые весело прошли мимо, обнявшись. Этим и жара не жара, подумал я и слегка позавидовал им. За ними прошла старая казашка, одетая, несмотря на жару, в тяжёлый национальный костюм, потом, группа парней, куда-то спешащих и громко говорящих на своём языке. Никто из них даже и не повернул голову в сторону «вождя».
«Интересно, а что сейчас в их школах говорят о Ленине»? — забрела в голову нечаянная ленивая мысль. И, вообще, что они знают о нём? Надо при случае спросить кого-нибудь. Спрошу, если кто-то из молодых присядет рядом, решил я. Но рядом никто не садился. Я закрыл глаза, надвинул американскую бейсболку на них и углубился в себя, стараясь не заснуть. Минут через пять я услышал, как кто-то сел рядом на другой конец скамейки. Я поправил козырёк и открыл глаза. Молодая симпатичная женщина, присев на краешек скамейки, что-то искала в небольшой сумочке. Рядом примостился белобрысый мальчуган лет четырёх-пяти. Он кушал мороженое и весело качал ножками. Вдруг одна из ворон каркнула и улетела с головы Ильича. Ребёнок вздрогнул и посмотрел на монумент.
В это время подъехал мой племянник и посигналил. Я встал и направился к нему. Проходя мимо своих нечаянных соседей, я услышал как мальчонка, показывая на статую, спросил, — Мам, а это кто, что за дядя?
Я не расслышал, что ему ответила мать. Сев в машину, я неожиданно рассмеялся.
— Чему это Вы, дядь? — удивлённо спросил племяш.
— Так, настроение хорошее, — ответил я.
Мы развернулись и поехали домой. Проезжая мимо малыша и его мамы, я улыбнулся ему. Мальчонка посмотрел на меня и отвернулся.
«Эт-то ж надо, они его уже не знают! НЕ ЗНАЮТ!!! Вот и воздалось ЕМУ, воздалось по заслугам!» — подумал я и снова улыбнулся.
Ножки
Мы стояли и курили у нашей конторы. Солнце входило в зенит, цвела сирень, в соседнем парке заливался неизвестно откуда залетевший в наш степной городок соловей.
Весна была везде: в воздухе, в распускающихся деревьях, в походке женщин, во взглядах мужчин.
У нас было минут пятнадцать свободного времени, оставшегося от обеда в небольшой, грязненькой столовой, располагавшейся в полуподвальном здании напротив.
Нас было четверо, мы были бесшабашно молоды, нам было хорошо.
Весна была дружная; солнце уже растопило последние льдинки, оставляя большие лужи то тут, то там. Одна такая лужа была прямо перед нами. Обойти ее было нельзя, она по-нахальному разлеглась между двумя зданиями, наслаждаясь своей временной властью над людьми. Люди смириться с таким безобразием не могли, и кто-то из них положил через нее узкую длинную доску, по которой то и дело перебирались торопливые прохожие.
Сережка, самый веселый из нас, как всегда «травил» анекдоты, а мы слушали его и поглядывали на молодых женщин и девушек, которые осмеливались пройти по дощечке, чтобы сократить путь на центральную площадь, начинающуюся прямо за углом нашей конторы.
А смотреть было на что: сбросив свои шубки, пальто, сапожки, шапки женщины откровенно и с каким-то даже вызовом демонстрировали нам свои прелести, которых у них было в избытке. У одной такой прелестью была лучезарная улыбка, у другой — стройный стан, у третьей — ножки.
Пожалуй, ничто так не привлекает мужчин во внешнем облике незнакомых женщин, как ножки. Сам великий Пушкин посвятил им немало любовных строк.
Каждый раз, когда по дощечке проходили молодые упругие ножки, мы, как по команде, провожали их оценивающим взглядом, иногда восхищенно цокая языками и комментируя.
Вскоре выяснилось, что у каждого из нас был свой «эталон» красоты ножек. Серёге нравились спортивные ноги с сильными икрами, Абаю — тонкие костистые, с небольшим «развалом», Анатолию иксообразные, мне — стройные.
Мы, шутя, спорили, горячо отстаивая каждый свою точку зрения. В одном мы все были единодушны: у русских женщин ноги были намного лучше, чем у казашек. Первым это подметил, как ни странно, Абай:
— У ваших баб ноги лучше, — заявил он без всякой дипломатии, но сразу же добавил: зато казашки вернее.
— Может, поэтому русские женщины и чаще изменяют, что у них ножки лучше? — съязвил я.
Абай подозрительно посмотрел на меня, пытаясь уловить, шучу я или хочу унизить его. Он был очень чувствителен к любым поползновениям на честь его нации. Это было характерно для местной интеллигенции того времени в национальных республиках бывшего Союза, уставшей быть меньшим братом правящей России. Если в 30-е годы и сразу после Отечественной быть русским было популярно, а гордиться своим языком и культурой — нет, да иногда и опасно, то новое поколение «нацменов», родившихся в 70-е годы, стало всё чаще и чаще задавать «неудобные» вопросы русским, живущим в этих республиках, среди которых преобладало слово «почему». Почему у них всё на русском языке, почему нужно утверждать всё и вся в Москве, почему все улицы названы в честь русских и так далее…
В восьмидесятых годах все эти «почему» переросли сначала в наивный и несмелый национализм, а затем и в открытую ненависть ко всему русскому. Поэтому реакция Абая на мою шутку была мне понятна и, чтобы не обижать его, я улыбнулся, и Абай принял моё высказывание за шутку.
Мы уже собирались уходить, время обеда заканчивалось, когда мимо нас прошла стройная девушка и аккуратно ступила на досточку, чтобы пересечь ту нахальную лужу. Мой взгляд скользнул по ней привычно, и я застыл от изумления: по дощечке шло само Совершенство! Красоту описать, в общем-то, невозможно, ее надо видеть, ибо как описать молодую, чуть смугловатую кожу, обтягивающую довольно сильные упругие икры, зиждящиеся на изящнейших ступнях, плавно переходящих в старенькие туфли на высоком каблуке, делая их как бы частью, продолжением ноги? Я не знаю, кто выдумал форму туфель, но то, что это был гений,— не сомневаюсь!
Ножки в тех туфлях не были ни овальными, ни иксообразными — они были идеально ровными. Они не были спортивными с ярко выраженными мышцами, но и не были теми ровными ногами — палками, которых сейчас так полно на улицах индустриально развитых стран, где люди перестали ходить пешком, предпочитая возить себя на машинах. Те ножки были созданы самой природой, и в них не было ничего ни лишнего, ни ущербного. При каждом шаге они чуть-чуть напрягались, становились как бы длиннее; круглые сильные икры чуть касались друг друга, пружинили легко и свободно, слегка оголяя заколенные части голени, соблазнительно уходящие под легкую синюю юбку.
Мы стояли с раскрытыми ртами, взирая на это чудо женской красоты, неожиданно появившееся здесь, между обшарпанными серыми зданиями, на этой подгнившей чёрной доске, перекинутой через грязную большую лужу. Стояли и смотрели, восхищаясь этой грацией, может быть, впервые в жизни по-хорошему, без всяких грязных мыслей, — как, наверное, восхищался Леонардо своей Моной Лизой, отбросив кисти в сторону, забыв обо всем на свете…
Мы стояли и восхищались Совершенством, боясь пропустить хоть один миг её царственной поступи. Еще шаг — и девушка, легко спрыгнув с дощечки, коснулась асфальта.
— Вот это ножки! — неожиданно я услышал свой голос.
Девушка остановилась и повернулась. Я поднял глаза и невольно вздрогнул — чуть раскосое простенькое лицо казашки с любопытством смотрело на меня.
Неожиданно для себя я густо покраснел. Я ожидал, что девушка разозлится на мою бестактность, отчитает меня, но ее лицо расплылось в улыбке, глаза потеплели, она рассмеялась звонким молодым смехом и скрылась за углом.
Оригинал: http://7i.7iskusstv.com/2018-nomer1-pkozhevnikov/
