Однообразие и скука провинциальной жизни
часто приводят к вспышке страстей
с неизбежно печальным концом.
Оноре де Бальзак «Евгения Гранде»
Есть события, которые не могут происходить в отдельной благоустроенной квартире, а случаются только на коммунальной кухне. К примеру, для того, чтобы написать в суп соседу, буде такое желание при определенных обстоятельствах возникнет, надо, как минимум, этого соседа иметь. Провинциальный город и есть такая большая коммунальная кухня, где все друг друга знают, где всё про всех известно, где каждый может заглянуть в кастрюлю соседа, где тонкие стены, хорошая слышимость и много, много, много замочных скважин. И СКУКА. Ох, уж эта тяжелая, провинциальная скука! Каких только невероятных историй не являет она на свет. У Гойи есть офорт, который называется — «сон разума рождает чудовищ». Провинция и есть то самое чудище — «обло, огромно, стозевно», которое погружает разум в сон, и из этого сна, из этой тягостной провинциальной летаргии, вдруг неожиданно выпархивают странные, причудливые сюжеты.
— Так что там такое случилось у тебя в Чите? — спросил я Заславского. — До меня доползали какие-то слухи, но очень невнятные…
С Игорем Заславским мы учились в Ленинградском театральном институте на одном курсе. После окончания нас разбросало по разным городам и весям, по разным театрам, но информация о нем до меня, конечно, доходила. О режиссерах так или иначе пишут. Профессия такая. А Гаррик был ярок, талантлив, и вокруг него всегда происходило бурление. О его постановках говорили, писали, хвалили, ругали. А затем, как отрезало. Я подумал, что он выпал из профессии. Такое с нашим братом-режиссером бывает. Советская власть умела создать условия при которых честные и талантливые из профессии уходили. Не у всех хватало гибкости и силы сопротивляться. Потом до меня долетел смутный слух о какой-то альковной истории приключившейся с ним не то в Чите, не то в Омске, но я в это время уже готовился к эмиграции и особенно не вникал. Не до того было.
И вот неожиданно я встречаю Заславского в самом центре Нью-Йорка на Times Square. После обычных в таких случаях восклицаний, объятий и похлопываний по спине, мы зашли в «Русский самовар», что неподалеку на 52-й улице, я заказал знаменитую «хреновую» водку хозяина ресторана Ромы Каплана, а Гаррик от водки отказался и заказал коньяк. Ну, он всегда у нас был эстет. Даже во времена сурового студенческого безденежья он предпочитал изысканые напитки. Мы выпили, и стали делиться друг другом жизнеными перипетиями, которых за лет двадцать, что мы не виделись, у каждого накопилось предостаточно. Гаррик рассказывал мне о своей жизни, о постановках, о женах, коих было три штуки, вскользь упомянул о смерти ребенка, которая случилась в Чите.
— Да, кстати, — сказал я, — А что там у тебя такое произошло? До меня доходили слухи, но какие-то очень уж невероятные…
Гаррик споткнулся на полуфразе и, помолчав, нехотя сказал:
— Это долгая песня…
— Ну, извини. Не хочешь…
— Да нет, почему… Всё прошло. Перегорело. Как это у Визбора поется, — «пеплом подернулись угли костра…»
И он поведал мне историю, которая, несмотря на некоторую анекдотичность, поразила меня нешуточным, почти шекспировским накалом страстей.
— Понимаешь, старик, — сказал Гаррик, — Если поглядеть на те события из сегодняшнего дня, то вся эта дурацкая эпопея выглядит глупой, и, будем называть вещи своими именами, достаточно пошлой. Но это я сейчас вижу, а тогда…
После смерти сына жизнь наша с Татьяной пошла вразнос. Я скакал из командировки в командировку, из экспедиции в экспедицию, пытаясь работой заглушить боль и заполнить образовавшуюся пустоту. Ну, а в киношных экспедициях, сам знаешь, бывает всякое. Съемочная группа приехала — оживление среди коренного населения. У них своя скука. А тут кино снимают!!! Это очень сильно возбуждает аборигенов и особенно аборигенш. Все местные провинциальные звезды и звёздочки женского пола как бабочки слетались к киношной свечке. Только успевай подбирать.
Но мы, мужики, в целом так устроены, что маленькое приключение на стороне и за измену-то не считаем. Какая к черту измена! Не в 19-м веке живем. Да ещё и неизвестно, как это у них там, в девятнадцатом, всё происходило. Ну, пишут, бросался кто-то там под поезд или с обрыва в Волгу… Так это у писателей. Нынче другие нравы на дворе. Переспал и переспал. Она в своей тьмутаракани, может, всю жизнь потом будет вспоминать об этом приключении, как о самом ярком событии своей жизни. Среди моих знакомых встречались вполне приличные женщины, которые с плохо скрываемой гордостью намекали — одна, как переспала с Лановым, другая — с Юрским, третья — с Михалковым, четвертая — со Стриженовым. Может ничего и не было, может они это просто нафантазировали, намечтали, а если и было, то эти «кумиры миллионов», уже давным-давно забыли, что такие женские особи вообще существуют на белом свете. А девушки помнят. И на их лицах появляется загадочная улыбка при упоминании, скажем, Ланового или Михалкова-Стриженова. Так что, какая там Волга.
Наверное, и у Татьяны была какая-то своя жизнь. Но я об этом не задумывался. С определенного момента жизнь супруги начинает восприниматься, как естественное приложение к твоей собственной. Предположение, что ОНА в отношениях с противоположным полом может поступать так же, если и посещает, то нечасто. А чего? У вас всё в порядке, хорошо и в быту, и в постели — что еще нужно? Чего искать на стороне?.. Ну, с нами-то козлами понятно — инстинкт охотника. Биологическое предназначение оплодотворить как можно больше самок для сохранения вида. А вот что, почему и как это происходит у них? Мне как-то в руки попалась книга «Пол и характер» Отто Вейнингера. Не читал? Был один такой австрийский умник в 19 веке. Он там делит женщин на матерей и проституток. Ошибался философ. Не делятся женщины по этому признаку. Я думаю, что в любой из них одновременно существует и то, и другое, как водка и сок в коктейле «Кровавая Мэри». И в зависимости от обстоятельств и пропорций сильнее проявляется либо то, либо другое. Анекдот про якобы французских женщин, есть ли среди них непродажные — «конечно же есть, месье, но только стоят они очень дорого», — родился не на пустом месте, и относится не только к пресловутым француженкам. И не только, кстати, к женщинам. О некоторых мужских особях можно сказать то же самое, и даже с ещё большими основаниями. Похоже, в этом деле всё зависит от количества нулей.
Гаррик хлебнул из пузатого бокала, поморщился, закурил, и долго следил, как струйки синеватого дыма свиваясь в причудливые узоры уплывают к темному потолку. Затем, с силой раздавив окурок в пепельнице, решительно сказал:
— Ну, ладно… В общем, так. В один, далеко не прекрасный день я узнаю, что Татьяна мне изменяет. Коллизия банальная, обсосанная в бесчисленном количестве анекдотов. Ну, сам знаешь: «приходит муж домой, а там…» или «возвращается муж из командировки, а в шкафу…» и так далее. И все мы с удовольствием рассказываем эти байки, смеёмся и не задумываемся, что однажды такое может случиться и с тобой. А оно случается. И, как показывает жизнь, случается довольно часто. Просто муж узнает об этих делах последним. Если вообще узнает. Но находится, как правило, какая-то близкая приятельница жены, конфидентка, «наперсница сердечных тайн», так сказать, которая бескорыстно расскажет тебе всё как на духу.
Но я то узнал я об этом не от подруг, а вполне банальным образом — из письма. Точнее из писем. Мы оба люди пишущие (она работала колумнистом светской хроники в нашей провинциальной газетёнке «Забайкальское обозрение»), и у нас у каждого был свой домашний архив. По большой коробке, куда мы складывали свои черновики, сценарии, наброски, письма. У неё своя коробка, у меня своя. Должен тебе сказать,, старик, что я в чужие бумаги никогда не лезу и чужие письма не читаю. Западло стоять раком перед замочной скважиной. Унизительно. Я и не совался в её коробку никогда. На фига мне ее гламурные писания о «светской жизни» занюханного провинциального города. Татьяна это знала. Возможно, потому и проявила такую глупую беспечность. Но так случилось, что мы поменяли квартиру. У нас была однокомнатная около телевидения, я прикупил еще одну однокомнатную, и мы обменяли эти две квартиры на трехкомнатную в центре. Дело, как я уже тебе говорил, происходило в замечательном городе Чите, и центром города, ну или почти центром, была Михайло-Архангельская церковь, где в свое время искали духовного утешения и молились о своих близких декабристы и их жены. Наш новый дом находился в аккурат напротив этой церкви, и чуть-чуть наискосок от дома Трубецкого, где ныне обосновалась комендатура Забайкальского военного округа. Рассказываю тебе об этих вроде бы необязательных подробностях, потому что они имеют значение для дальнейшего повествования.
Оформив документы, связанные с обменом, я укатил в очередную командировку.
Вернувшись недели через две, я застал жену всю разбитую, расцарапанную, перебинтованную:
— Что случилось?
— Мы тут отмечали день рождения Васьки, напились, а потом поехали кататься на мотоцикле и разгрохались.
— Кто мы?
— Ну я, Вовка, Васька, Славка. Еще люди были…
Вовка Очатава, мой приятель, бабник и плут, инструктор по какой-то там работе в горкоме комсомола, очень русифицированный грузин, точнее, судя по фамилии, абхазец. Он умел любую пьянку, любую самую заурядную гулянку превращать в ДЕЙСТВО. Редкое и очень дефицитное умение, которое помогло ему сделать карьеру вначале по комсомольской линии, а в дальнейшем, и по партийной. Васька и Славка — два друга, татьянины приятели, с которыми она недавно познакомилась через того же Очатаву. Ваську я видел всего пару раз, Славку не видел вообще никогда, знал только, что он мастер спорта по шахматам и что он аспирант Медицинского института на кафедре нашего общего с Танькой приятеля Паши Кержнера. Тоже, между прочим, отменного бабника, беспрестанно имеющего проблемы по этой части из-за регулярно случающихся романов со студентками. Вообще хочу заметить, что сексуальная жизнь провинции, по моим наблюдениям, более активна, чем в столицах. Возможно, от всё той же всепоглощающей скуки.
— Подожди, подожди, — удивился я, — у вас что, разные друзья были? Вы же все-таки одна семья…
Гаррик задумался.
— Понимаешь, — сказал он, — После смерти ребенка мы как-то… Не то, чтобы избегали друг друга, но отдалились… Каждый ушел в свои дела… В общем, старались не маячить друг перед другом.
— Понимаю, — сказал я.
Гаррик помолчал, потер лоб.
— На чём я остановился?
— На том, что Татьяна на мотоцикле разгрохалась.
— А, ну да… Так вот, я ее спрашиваю: вы что же, все вместе на один мотоцикл взгромоздились?
— Да нет, — отвечает, — только мы со Славкой. Он получил сотрясение мозга, переломал ноги и два ребра, разбил морду, лежит дома в гипсе. Говорят, минимум полгода. Я еще хорошо отделалась.
Что скажешь? Идиоты. Но не устраивать же сцены ревности. Глупо. Сборища в нашем доме — что со мной, что без меня, не были редкостью. Ну, собрались. Ну, выпили. Ну, сдуру по пьяни разгрохались. Слава богу, живы остались. Тем не менее, внутри что-то щелкнуло. Чем могут заканчиваться гулянки с Очатавой, мне было известно.
Я перевез на новую квартиру мебель и недели две-три занимался тем, что прибивал полки, строил стеллажи, расставлял всё по своим местам. И вот однажды, сунувшись в свой архивный ящик, я обнаружил связку каких-то писем. Штук семь-восемь. Решив, что это мои, и я просто забыл, от кого они, я стал их перечитывать и почти сразу сообразил, что это татьянина любовная переписка. Она во время переезда по ошибке сунула свои письма в мою коробку. Мне бы отложить их, не читая, но от одного, первого же обращения: «Сладкая моя девочка…» — всё мое хорошее воспитание вмиг облетело, как «яблоневый цвет под порывом весеннего ветра». Я взялся за письма всерьез, и обнаружил ряд просто дивных подробностей, от которых меня кидало то в жар, то в холод. Не стоит читать чужие письма, друг мой, не стоит. Есть вещи, которые спокойней не знать. Сейчас, за давностью лет, я уже многого не помню, раны затянулись, но некоторых пассажей забыть не могу, в силу их невыносимой до зубовного скрежета стилистической пошлости. Типа: «… милая деточка, жду не дождусь, когда ты раздвинешь ножки и твои розовые губки примут моего мальчика, который так соскучился по твоей киске…» Ну, и какая-то подобная херня. Даже не по сути, а именно по стилистике, для меня это было, как железом по стеклу. Про суть молчу — что может чувствовать муж, когда читает подобные перлы, обращенные к его жене… Все письма были без подписи. Только на одном было: «Твой С.»
Ну, а теперь скажи, старый друг, что должен делать муж, получив такие неопровержимые свидетельства супружеской верности? Что, например, сделал бы ты? Трудно представить? Вот то-то!.. Дыхание остановилось, сердце сжалось так, что превратилось в ледяной комок. Казалось, земля разверзлась под ногами, что мир вокруг обрушился… Да оно так и было — мир рухнул, разделился на ДО этих проклятых писем и ПОСЛЕ. И с этим ПОСЛЕ надо было что-то делать.
Первый порыв был, потрясая письмами, закатить суке скандал… Набить морду… Крушить мебель… Бить посуду… Выгнать на хуй из дома… Взять за горло, выяснить, кто этот С., и ринуться выяснять отношения… Развестись и немедленно…
Следующий был уже… не то, чтобы более осмысленный… Более рациональный, что ли: «А может, просто промолчать и сделать вид, что нет никаких писем, что ничего не знаешь, если разобраться, сам-то тоже не без греха, тихо переложить письма в ее коробку и забыть, жил же спокойно, не зная про эти письма…» Знаю, что некоторые мужики, попадавшие в подобную переделку, именно таким образом и поступали. Хотя, как они с этим живут — не представляю. Нет, этот удобный вариант был не для меня. Как, впрочем, и все остальные — с битьем морд, с закатыванием скандалов и выяснениями отношений. По одной простой, но очень немаловажной причине — я не рабочий Машзавода и не бухгалтер ЖЭКа, я режиссер телевидения. Персона, как говорится, публичная. Чита город маленький, а я слишком заметная в этом болоте лягушка. И чем громче будет скандал, тем сладострастней он будет обмусоливаться на всех перекрестках, во всех редакциях и гримерках, и даже в упомянутых ЖЭКах и подсобках Машзавода. Со всеми пикантными подробностями. И выглядеть во всём этом дерьме я буду жалким, смешным обманутым мужем, которому неизвестный мне С. наставил рога.
Нет, эти варианты отпадали. Но и сделать вид, что ничего не происходит было невозможно по той же самой причине — в провинциальном городе всё очень быстро становится явным. И ты опять-таки выглядишь смешным, ничего не подозревающим рогоносцем, что ещё смешнее. Нет, и этот капитулянтский вариант был не для меня. Я думаю, что к тому времени уже пол Читы и так знало о похождениях моей супружницы. Она-то тоже персона публичная. Ну, как же! Ведущая «светской хроники» Татьяна Заславская. Её имя в каждом выпуске «Забайкальского обозрения». Все сплетни этого болота в её колонке. А после того, как она попала в аварию, пересуды, наверняка, поползли по городу… В общем, как ни поступай — полная жопа. В любом случае ты смешон, в любом случае выглядишь глупо. Ты в говне, а этот неизвестный С. — в белом фраке… «Неужели не слыхали?! Из-за него этот, ну, как его, режиссер, муж Татьяны Заславской, развелся с ней! Ай, молодца!..» Досужий народец вообще любит в чужом грязном белье копаться, а уж в провинции-то…
Он плеснул коньяка в фужер и залпом выпил. Закурил новою сигарету.
— Мысль о подлом неизвестном С. заставила меня слегка очухаться от этой плюхи, встряхнуться, и взглянуть на ситуацию под другим углом.
«Ведь чем-то же — думал я, — он действительно отличается, если его предпочли удивительному мне. Может, он умнее, интеллектуально привлекательнее меня?.. Тогда и пылить, и колбаситься нечего. Утрись и кочумай в тряпочку, рога полируй. Но нет — по письмам вроде не похоже. Интеллект, прямо скажем, весьма умеренный. Чего стоит хотя бы приведенный выше пассаж… Умный человек написать такое никогда себе не позволит. Может он, гад, просто красивше?.. Ну, это, конечно, возможно. Я никогда не был слишком высокого мнения о своей внешности. Но ведь и не урод же, в конце концов. И вообще, я как-то всегда считал, что ум для мужика важнее смазливой хари… А может у него просто член длиннее?.. Говорят, для баб это важно. Но и на меня девушки до сих пор, вроде, не обижались…»
Вот такие содержательные мысли бурлили под рогами в моей голове. — Гаррик криво усмехнулся и опять отхлебнул из бокала. Помолчал.
Я тоже молчал, не зная как реагировать на его откровения.
— Жизнь моя сделала очередной кульбит. Надо было решать — как жить дальше. Найти достойный выход из заведомо проигрышной ситуации. А для этого… А для этого, прежде всего, необходимо было собрать как можно больше информации о неизвестном С. А там, как говорится, будем посмотреть. Я спрятал письма подальше и взялся за дело.
Искать долго не пришлось. Ненавистным-неизвестным С. оказался, как и следовало ожидать, тот самый Славка, с которым Татьяна каталась на мотоцикле. Необходимо было понять, чем же он, сука, лучше замечательного меня, и, исходя из набора имеющихся данных, продумать план жестокого отмщения. Какого? Пока я этого не знал, но «огонь в груди и жажда мести» полыхали в душе вонючими керосиновыми языками.
Общих знакомых вокруг него оказалось предостаточно, составить психологический портрет соперника оказалось делом не сложным. Полученные сведения подтвердили самые худшие мои опасения. Он оказался из породы козлов, которым важно не столько переспать с женщиной, сколько наставить рога ее мужу. Есть такая разновидность смазливых мужиков, очень распространённая, между прочим, которые превратили это в своеобразный вид спорта. Они таким образом самоутверждаются в жизни. Попутно выяснилось, что он готовится защищать кандидатскую диссертацию на кафедре у Паши Кержнера, что у него двое детей, а также красавица-жена, которой он очень долго и упорно добивался. Она, говорили, его пылкие чувства презрительно отвергала, поэтому он брал ее измором, и даже, вроде, пытался покончить с собой. Но так, в пол ноги, не забыв оставить пару таблеток в кухонной раковине, чтобы были понятны его намерения, и коробку с названием препарата, чтобы было понятно от чего спасать. Медики же. Да и доза, я думаю, была далека от смертельной. Короче, он её дожал. Женщинам льстит, когда из-за них травятся. Хотя вслух они, разумеется, говорят другое. Ну, и вообще, выяснилось, что данный персонаж весьма склонен к показухе и к театральным, мелодраматическим эффектам.
Это уже становилось интересным, потому что здесь начиналась, так сказать, игра на моем поле. Возникало какое-то пространство для осуществления мстительных замыслов. Он-то любитель из самодеятельности, а нас пять лет учили выстраивать интригу в одном из лучших театральных ВУЗов страны, на примере лучших пьес мирового репертуара.
Но особенно меня заинтересовала личность его жены. Во-первых, просто потому, что она его жена, и всё, что связано с ней, добавляло определённые краски в портрет соперника. А во-вторых, как все вокруг утверждали, очень красивая женщина. Пикантность ситуации состояла в том, что всё вышеизложенное происходило, так сказать, вне визуальных контактов. Ни его, ни её я никогда не видел.
— Странно, — сказал я, — Почему? По-моему, это надо было сделать в первую очередь.
— Не знаю. Ей богу, не знаю. Загадка. Что-то внутри сопротивлялось. Впрочем, это и физически было невозможно — объект лежал дома в гипсе, залечивал «боевые раны», а она на тот момент меня особенно не интересовала.
Остыв и посмотрев на ситуацию холодным взглядом, я понял, что никаких отношений выяснять я не буду. Муж, выясняющий отношения с любовником жены, заведомо выглядит полным мудаком. Да и что, собственно, выяснять? С Танькой тоже говорить было не о чем — всё и так ясно. А ситуация между тем, хочешь — не хочешь, требовала разрешения. В моем воспаленном воображении мелькали разные варианты «страшной мести» и среди них элегантный план переспать с его женой, а потом сделать так, чтобы этот конь в пальто узнал. И посмотреть, как он с его-то самомнением и страстью к мелодраматическим эффектам себя поведет. Собранная информация давала основания думать, что он, в отличие от меня, сразу ринется выяснять отношения. И вот тогда… Ты чего улыбаешься?
— Да так… Ничего. Продолжай…
— Дело было за малым: познакомиться с его женой, понравиться и затащить в постель. Задача не из простых, учитывая то, что я к тому моменту о ней знал. Должен тебе признаться, что я всегда побаивался красивых женщин, а к бабам так называемой «модельной внешности» вообще испытываю самую настоящую антипатию. Мужики в их присутствии дуреют и становятся полными идиотами. Чем эти пираньи и пользуются. Единственный известный мне способ достичь благосклонности — заинтересовать чем-то, а потом делать вид, что она тебе на фиг не нужна. Инстинкт собственницы, свойственный красивым женщинам, заставляет ее быть в тонусе, чтобы удержать поклонника, даже если он ей и не очень нужен. «Любовь бежит от тех, кто гонится за нею, а тем, кто прочь бежит, кидается на шею»…
— Помню, помню, — сказал я, — ты этот отрывок на третьем курсе делал? У тебя там Маринка Неволина Джульетту играла.
Гаррик покивал головой.
— «Любовь бежит…», «любовь кидается…» Мне вся эта любовь была до лампочки, передо мной стояли другие задачи, но стратегия, обозначенная Шекспиром, вырисовывалась та же.
Перед началом боевых действий по всем правилам военной науки надо было провести артподготовку. Нужно было сделать так, чтобы она захотела со мной познакомится. Я был уверен, что она обо мне слыхала. Я действительно был в Чите личностью достаточно известной. Просто пути наши не пересекались. Чтобы достичь цели, надо было как-то ее активизировать. То есть возбудить любопытство. Женское любопытство — первая ступенька к измене. Эту задачу я попытался решить, озадачив нескольких друзей и подруг, чтобы они чаще говорили обо мне в ее присутствии. Причем не обязательно только хорошо. Гадости тоже можно. Даже лучше. Противоречивость суждений подстегивает интерес.
Расставив сети, я опять укатил на съемки. Славка с разбитой мордой и в гипсе валялся дома, Татьяна, вся ободранная и поцарапанная, к употреблению была не пригодна, мои друзья создавали туман вокруг славкиной жены — можно было временно расслабиться.
Почти две недели я болтался в экспедиции, снимая кино и вынашивая планы страшной мести, размышляя, каким образом лучше осуществить, казавшийся таким хорошим, план. Как выйти на НЕЁ? Как заинтересовать? Я никогда не относил себя к этаким покорителям дамских сердец, от одного вида которых женщины теряют аппетит.
— Насколько я помню, — сказал я, — недостатка в поклонницах у тебя никогда не было.
— Может это и выглядело так со стороны, — пожал плечами Гаррик. — на самом деле, чтобы понравиться женщине, мне приходилось трудиться. Петь песни и по рецептуре мудрого Михал Михалыча Жванецкого, —«говорить и говорить, говорить и говорить, говорить и говорить…» Но чтобы начать говорить или петь, надо ведь еще сделать так, чтобы ОНА захотела слушать. Так что чем глубже я вникал в обстоятельства, тем больше казалось, что ничего мне, пожалуй, не светит. Если она действительно такая раскрасавица, как про нее говорят, то цену себе она знает, и фрукт этот мне просто не по зубам. Однако пустыми командировочными вечерами, валяясь на продавленной гостиничной койке, обдумывая ситуацию с разных сторон, я, как мне казалось, нащупал пару слабых мест, которые делали задачу не вполне безнадежной. Во-первых, характер действующих персонажей. Он экстраверт, показушник, чрезвычайно озабоченный своим имиджем, с весьма завышенной самооценкой. А человек с завышенной самооценкой, к тому же озабоченный, как он выглядит в глазах других, уже априори уязвим. Слишком много мозолей, на которые при желании можно наступить. Во-вторых, Людмила («ах, я забыл ей имя дать…«) была, как говорили, не только красива, но и умна. Наличие этих двух почти взаимоисключающих свойств в женщине уже само по себе взрывоопасно, а в противопоставлении к вышеуказанным свойствам супруга делает ее тоже достаточно уязвимой мишенью.
— Не слишком-то высокого мнения ты о женском уме, — усмехнулся я.
— Ну, почему же, — пожал плечами Гаррик. — Вовсе нет. Просто у женщин иное качество ума. Помнишь у Тургенева в романе «Рудин» Пигасов говорит: «Мужчина может сказать, что дважды два не четыре, а пять или три с половиною, а женщина скажет, что дважды два — стеариновая свечка». Нет, умные женщины, конечно, встречаются. Но ум супруги и самонадеянность мужа часто прорастают рогами. Кстати, об этом свидетельствовал и мой скорбный случай. Так что я-то уж знаю, о чем говорю. Мне казалось, что она не очень-то его и любит. Почему? Черт его знает. Не будучи знаком ни с ним, ни с ней, на каком-то подсознательном уровне, назовем это интуицией, я ощущал, что пылкой любви там нет. Об этом свидетельствовали и длина срока, в течение которого он ее обкладывал, и стаж супружеской жизни (лет семь-восемь, кажется — вполне достаточно, чтобы надоесть), и его, якобы, попытка суицида. Женщинам, как я уже говорил, льстит, что из-за них травятся, но уважения это не прибавляет. Мужик всё-таки должен быть мужиком, а не истеричной курсисткой. Да и вообще, в супружеских отношениях уважение гораздо важнее любви. Потому что любовь со временем проходит, ну или, скажем так, ослабевает, а уважение — это та константа, на которой держится брак.
Говорят, что «интуиция — есть искусство чтения пустых страниц». На самом деле это не совсем так. В основе мужской интуиции (не будем опять же путать её с женской) всегда лежит некая информация. То есть «страницы» не такие уж и пустые. Водяными знаками на них много чего обозначено. А у меня было уже достаточно информации, чтобы это эфемерное шестое чувство стало нашептывать более-менее осмысленные решения.
Вернувшись из командировки, я застал пустую квартиру. Татьяны не было. И, судя по запущенному квартирному пейзажу и пустому холодильнику, не появлялась она уже дня три-четыре. А между тем, она знала, что я вот-вот должен вернуться. То ли вообще ушла, то ли уехала в командировку, то ли произошла еще какая-то хрень. Телефона у нас не было, сотовых тогда еще и в помине не существовало, телефон-автомат около комендатуры, единственный на всю округу, зиял выбитыми стеклами и оборванной трубкой. Пришлось ехать в редакцию, где работала Татьяна. Там мне сказали, что она в больнице. Что-то стряслось у неё по женской части и её спешно госпитализировали. Сейчас, задним умом, я подозреваю, что у нее был просто неудачный аборт и, скорее всего, не от меня. Во всяком случае, объяснения её были весьма невнятными.
Исполнив супружеский долг, то есть, посетив супругу в больнице, я пошел болтаться по городу. Зашел в горком к Вовке Очатаве, чтобы узнать, в каких кондициях пребывает объект атаки. Перед командировкой ему было дано задание как можно чаще говорить обо мне в присутствии Людмилы. Вовка, веселый комсомольский интриган, воспринял задание с большим энтузиазмом, и, не сомневаюсь, справился блестяще. Он это умел. Посетил я стоматологическую поликлинику, где работала моя хорошая подруга Анька Шварц, которая училась в свое время в одной группе с Людмилой, дружила с ней, и главным хобби которой было сводить своих сексуально неудовлетворенных подруг со своими сексуально озабоченными друзьями. Такой классический вариант еврейской сводни. Сама она при этом была злокачественно верна своему мужу. Но почему бы не порадовать и не порадоваться за друзей? Заглянул я также в Медицинский институт на кафедру Паши Кержнера, чтобы ненавязчивыми вопросами, исподволь, узнать о здоровье его аспиранта. Информация меня обнадежила — аспирант по-прежнему валялся дома в гипсе. Правда, было сказано, уже начал передвигаться на костылях. Паша поинтересовался, как здоровье Татьяны. При этом глаз у него блестел подозрительным насмешливым блеском. А может, это мне только показалось.
На следующий день, в субботу, я решил поработать дома над сценарием, привести в порядок материалы командировки, ну и просто отдохнуть.
По правилам классического детектива, в середине повествования должно случиться знаменитое — «И ВДРУГ…». А поскольку то, что я тебе рассказываю, по жанру вполне тянет на детектив, то это «ВДРУГ» вдруг и случилось.
…Вдруг в дверь позвонили. Я пошел открывать. На пороге стояли две симпатичные дамы. Одна попроще, а другая… другая просто грузинская княжна.
— Здравствуйте!
— Здравствуйте!
— Могли бы мы поговорить с Татьяной?
— Нет, к сожалению. Она в больнице.
Девушки переглянулись и слегка замялись.
— А когда выйдет?
— Не знаю. Пока неизвестно.
Опять пауза и переглядывание.
— А вы Игорь?
— Да.
— Мы хотели бы с вами поговорить.
— Пожалуйста… А с кем имею честь?..
— Меня звать Катя, а это Люда…
— ???
— Я жена Васи, друга вашей Татьяны, — видя мое недоумение, пояснила та, что попроще, — а это жена Славы.
Оп-п-паньки! Приехали! Похоже, покуда я строил коварные планы, жены решили сами разрулить ситуацию. Причем, первоначально, не со мной, а с Танькой. Я, так сказать, под руку подвернулся. Оч-ч-чень интересно!
— Проходите, садитесь.
Мы прошли в гостиную, расселись. Девушки опять помялись, попереглядывались, и вдруг Катя решительно бухнула:
— А вы знаете, что ваша Татьяна спит с моим мужем!?
Вот те, здрасьте! — подумал я, — Оказывается, Танька спит не со Славкой, а с Васькой. Опупеть можно! Оно, конечно, не слаще, но каков поворот! Я тут строю планы жестокой мести, собираю информацию, а Славка, как выясняется, вовсе ни при чем… А как же подпись: «Твой С.» Нет, что-то тут было не так.
— С чего вы взяли?
— Я недавно стирала его джинсы и нашла в кармане вот эту записку, — она протянула мне клочок бумажки, на котором танькиной рукой было написано: «Гаррик уехал. Плацдарм свободен. Приходи вечером. Т.»
— А почему вы решили, что это именно Татьяна? Почему не Тамара? Не Таисия? Мало ли Т. на белом свете.
— Мы собрали информацию. Все совпадает. Вы Игорь, Гаррик то есть, жена ваша Татьяна, вы в это время уехали в командировку, они в те дни все время тусовались у вас, а потом Татьяна со Славкой разгрохались на мотоцикле. А чем эта шобла тут занималась вся Чита знает. Вы один ничего не знаете!!!
— Ну, ладно. Предположим. И чего же вы хотите?
— Как это чего мы хотим? Надо же что-то делать! Это у вас детей нет. А у меня их двое. И я не могу позволить, чтобы мой муж шлялся по блядям. А то, что ваша Танечка блядь, знает весь город.
Круто завернула. Прямая девушка. Простая, как три рубля.
— Знаете, милая Катя, — сказал я, — Во-первых, я бы советовал вам все-таки выбирать выражения. А во-вторых, для чего вы мне это говорите? Что вы хотите от меня? Чтобы я закатил ей скандал, побил морду, развелся, выгнал из дому… Что?
— Ну, я не знаю… Но надо же что-то делать.
Я сидел и мучительно размышлял, стоит показывать девушкам письма или нет. Что-то во всей этой истории не стыковалось. Васька совершенно не тот персонаж, который мог бы понравиться Таньке. Слишком прост для нее. Хотя… Хотя, конечно, все может быть. Понять, что женщина находит в мужчине, нам мужикам не дано.
И я решил все-таки показать. Похоже, другого способа установить истину не было.
— Подождите немного.
Я пошел в кабинет и достал конверт с письмами.
— Вы говорите, что я ничего не знаю. Вот, не угодно ли взглянуть.
Девушки погрузились в изучение писем. Минут пятнадцать царило напряженное молчание. Я наблюдал за ними. По мере прочтения, я видел, как меняются роли. Как отпускает у Кати, и как Людмила проходит все те стадии, через которые проходил я, читая этот дивный образец эпистолярного искусства. За все время чтения не было сказано ни слова. Только один раз Людмила сквозь зубы пробормотала: «Ну, сука!»
Помолчали. И тут Людмила впервые открыла рот.
— Это почерк Славки.
Посмотрела на Катю, усмехнулась:
— Я же говорила тебе, что Васька здесь ни при чём. Эта записка для Славки.
Она медленно сложила письма, аккуратно выровняла стопку, вложила обратно в конверт.
— Что будем делать? — она посмотрела мне прямо в глаза. Некоторое время мы молча глядели друг на друга.
— Что ты делаешь завтра в три часа? — спросила она.
— Не знаю… Тебя жду.
— Тогда до завтра…
Конечно, диалоги здесь не совсем точны, но уверяю тебя, что они очень близки, а в большей своей части, абсолютно совпадают с теми, что происходили на самом деле. Они врезались в память, потому что ситуация, прямо скажем, неординарная, и потому, что Людмила была, пожалуй, самой красивой женщиной, которая когда-либо у меня была. А хороша она была необычайно. Этакая Элизабет Тейлор в свои лучшие молодые годы времен «Камо грядеши» и «Рапсодии». Брюнетка с зелеными глазами, с матовой, будто светящейся, кожей. Только в сравнении со слегка вульгарной, на мой вкус, голливудской дивой, в Людке было то, что называется «породой». Видимо, давала о себе знать примесь грузинской крови. Какая-то удивительная смесь силы и слабости, и притягательной внутренней утонченности. Такие женщины затягивают, как омут. Я стал понимать, почему Славка пытался отравиться. Хоть и понарошку. Удивительным было другое — почему это чудо за ним замужем.
Гаррик закурил новую сигарету, помолчал.
Что произошло на следующий день, я думаю, рассказывать незачем. С трех часов, начав раздеваться еще с порога, мы не вылезали из койки до одиннадцати часов вечера. Связь с красивой женщиной прекрасна сама по себе, а в нашем случае всё было усугублено невообразимой сладостью мести. Не помню кто, кажется Оскар Уайльд, написал: «Женщина получает больше удовольствие от измены, чем мужчина: для него это не бог весть какое событие, для неё же измена всегда означает или месть, или страсть, или грех». В данном случае эти три обстоятельства совпали. Причем для обоих. Каждому из нас хотелось доказать, что мы лучше пренебрегших нами супругов, поэтому вывалили друг на друга весь свой сексуальный опыт.
В постельном противостоянии «муж — любовник», последний всегда находится в заведомо более выигрышном положении. Здесь и любопытство, и свежесть восприятия, и новизна ощущений, и радость узнавания… И вообще, в краткосрочной перспективе, в соревновании спринтера и стайера шансов на победу больше у спринтера. Так что — и я выглядел молодцом, и Людка оказалась чрезвычайно одаренной в этом отношении женщиной. Отдавалась она самозабвенно, вся без остатка, теряя сознание после каждой кульминации. Короче, часов в двенадцать ночи мы расползлись едва живые, договорившись встретиться на следующий день.
Ну и началось. Народная молва не обманула — она была не только поразительно красива, но и весьма неглупа. Странно, как в условиях узкого провинциального мирка я до сих пор ее не встречал. С ней можно было разговаривать и о литературе, и о живописи, и о кино, да и вообще оказалось, что у нас масса тем для общения помимо секса и обсуждения того, какие наши супруги козлы и суки. Впрочем, на эту тему мы разговаривали меньше всего. Меня это новое чувство захватило полностью, притупив воспоминания о нанесенной обиде. Её, по-моему, тоже. Так что мой такой красивый, элегантный план коварного отмщения за поруганную супружескую честь дал глубокую трещину. То есть, первые пункты этого замечательного плана —познакомиться, охмурить и переспать были выполнены с лихвой, а вот последний — сделать всё достоянием гласности, оказался неосуществим. Я уже не мог себе позволить, чтобы ее имя трепалось на всех читинских углах.
Но, как я говорил, женские мозги устроены иначе, чем мужские. После полутора недель почти ежедневных встреч, она, приподнявшись на локте, вдруг спросила:
— Слушай. А тебя никак не задевает, что на всех перекрестках болтают, что наши благоверные наставляют нам рога?
— Нет, — сказал я. — Раньше задевало, а теперь нет.
— А меня задевает. Я чувствую себя абсолютной дурой.
— И что ты предлагаешь? — спросил я, уже предчувствуя поворот темы.
— Я не понимаю, почему мы прячемся, скрываемся. Мы что? Чем-то обязаны им или должны щадить их нежные чувства?
Всё-таки оскорбленные женщины существа очень и очень опасные. Это тысячи раз отмечено в литературе и, тем не менее, каждый раз удивляешься, сталкиваясь с этим проявлением женской натуры.
— Ну, и что ты предлагаешь? — повторил я.
— Надо, чтобы они узнали об этом.
— И как ты собираешься это сделать? Твой валяется дома в гипсе, моя лежит в больнице. Оба в заточении, так сказать. Контактов с внешним миром минимум.
— Ничего! Донесут! Нам надо просто выйти из подполья.
Ну что ж. Надо так надо. Раз она сама так хочет, раз меня не сдерживают старомодные этические представления о необходимости блюсти женскую честь — вперед! Хотя, честно говоря, я был рад такому развороту событий. Конечно же, я ей соврал. Рана не то, чтобы болела, но зудила. Больное мужское самолюбие тоже, знаешь ли, не кот начхал.
И понеслось. Мы отметились во всех мало-мальски приличных читинских ресторанах, всячески демонстрируя наши нежные чувства. Мы посетили театр, сидя в первых рядах, влюблённо держась за руки. Зашли за кулисы — стопроцентная гарантия, что завтра весь город будет знать об этом визите. За вечер мы под большим секретом просили ключи от квартир минимум у трех друзей, хотя, как ты понимаешь, нужды в этом никакой не было — моя квартира была свободна. Город, выражаясь заезженным литературным штампом, «загудел, как встревоженный улей». Мы все — и я, и Славка, и Татьяна, и Людмила, были достаточно заметными персонажами в этом провинциальном омуте. Чита затаила дыхание в сладостном предчувствии скандала.
И скандал, как и следовало ожидать, грянул. Причем случился он в два этапа, следующих друг за другом на протяжении буквально полусуток.
Здесь требуются некоторые отвлечения от главной сюжетной линии, потому что живем-то мы не на острове, и помимо любви и бегания, так сказать, голышом под пальмами, существует еще работа и реальная жизнь. А в этой реальной жизни у меня была куча других дел — репетиции, передачи, сценарии, и среди прочего заказ на написание песенок к спектаклю Читинского драматического театра. Ты, наверное, помнишь, я этим ещё в институте баловался…
— Помню, конечно. Тогда по Питеру кассета с твоими песнями ходила. У меня была такая: Кукин, Клячкин, Ким… И твоих несколько. Про ботиночки, про Прагу.
— Мда-а-а… Так вот. После очередного свидания с шампанским при свечах и с песнями под гитару мы договорились, что она придет завтра часа в три «для продолжения банкета». Я рухнул в постель и отключился до утра.
На следующий день в 10 часов у меня была запись фонограммы в театре. Тянулось это долго, что-то там не ладилось, пришлось делать много дублей, и домой к трем я едва-едва успел. Открыв ключом дверь, я застал картинку маслом — в гостинной друг против друга сидели Татьяна и Людмила. В преддверии выяснения отношений над этим пока еще мирным пейзажем парило густое напряженное молчание…
А случилось вот что. Татьяну неожиданно выписали из больницы. Она пришла домой и обнаружила мизансцену, которая не оставляла никаких сомнений в том, что здесь происходило накануне. Я утром проспал, едва успел на запись, и последствия вчерашней романтической встречи ликвидировать не успел. Танька ходила по квартире, обнаруживая признаки несомненного присутствия другой женщины, нюхала подушки (ах, как Людка пахла!), копила говно и готовилась устроить мне грандиозный скандал.
В три часа в дверь позвонили. Татьяна пошла открывать. На пороге стояла Людмила. Немая сцена! «Ревизор». Николай Васильевич Гоголь нервно курит в сторонке. Людка, с томлением в груди, полная сладостных ожиданий на встречу с любовником, остолбенела, потому что совсем не ожидала увидеть его супругу, а Татьяна застыла, потому что решила, что Людмила пришла выяснять отношения по поводу Славки. Пауза, как мне потом рассказывала Людка, была очень и очень драматическая. Девушки смотрели друг на друга, пытаясь, видимо, понять, кто первый вцепится в волосы. Людка говорила, что в тот момент она совсем забыла, что Татьяна имеет какое-то отношение к Славке, и думала, что сейчас начнется разборка по поводу меня. Наконец, Людмила сказала:
— Простите… А Игорь дома?
Татьяна была, конечно, еще та блядешка, но дурой она не была. Она мгновенно связала все концы — и свечи, и остатки шампанского на столе, и раздрызганную постель. Да и обоняние у баб лучше, чем у нас. Не сомневаюсь, что она тут же соединила людкины духи и запахи от подушки. Но, как говорится, «знает кошка, чье мясо съела». Поэтому никаких агрессивных акций со стороны Татьяны не последовало. Да и люди-то мы интеллигентные.
— Его нет.
— А когда будет?
— Не знаю.
Тут Людмила, видимо, немного пришла в себя.
— Он мне обещал, что будет дома в три. Могу я подождать?
Татьяна молча посторонилась. Людка прошла в гостинную, села в кресло, Татьяна в кресло напротив…
Вот такую мирную картину я и застал, нарисовавшись буквально минут через пять. То есть до мордобития дело дойти не успело.
Появление на сцене нового персонажа внесло в этот очаровательный пейзаж новые краски. Татьяна, при взгляде на меня, тут же поняла еще одну вещь — я знаю про её отношения со Славкой. И я понял, что она это поняла.
— Таня, — сказал я, — надеюсь, ничего объяснять не надо?
Она покачала головой.
— Я ухожу, приду поздно. Завтра мы выясним все отношения и решим, как нам жить дальше.
Мы зашли с Людкой в горком к Очатаве, взяли у него ключи, благо его жена с детьми куда-то уехала, и наслаждались наполовину свершенной местью часов до двенадцати ночи.
— А почему наполовину-то? — спросил я. — Вы же хотели, чтобы они узнали?
— Даже не знаю, как это объяснить, — сказал Гаррик, — За Людку не поручусь, а у меня в груди шевелилось какое-то постыдное, гаденькое чувство.
— Понимаю…
— Ну вот… Дальше мое драматическое повествование приобретает некоторую двусмысленность, потому что я вынужден излагать события, непосредственным участником которых я не был, и пересказываю их со слов Людмилы. Плюс, мне придется делать объясняющие географические отступления, без которых некоторые вещи, события, перемещения и мотивация поступков действующих лиц будут непонятны.
Полпервого ночи, утомленная любовью Людмила доползла до дому и застала в дверях своей квартиры, которая, к слову, была подарена им людкиными родителями, стоящего в дверях грозного мужа. Глаза его излучали благородное негодование, а поза свидетельствовала о том, что он свою распутную жену в дом пускать не собирается. Ну, сам посуди, кому понравится, что супруга последние две-три недели чуть ли не каждый вечер является домой после одиннадцати, валится в постель, и с отвращением отвергает домогательства законного супруга, который хоть и на костылях, но что-то там такое пытается предпринимать. А в ответ получает отлуп и трехэтажную конструкцию.
— Шлюхам не место в этом доме, — заявил он, стоя в дверном проеме, в позе распятого Христа. — Ступай откуда пришла! (Слово «ступай» документальное, я специально у Людки уточнил).
Я полагаю, что Людмила, после наших игрищ, была совсем не в том настроении, чтобы выяснять отношения не только с этим мудаком, но и вообще с кем-либо. Поэтому она ответила просто и внятно:
— Пошёл на хер! Квартира моя, когда хочу, тогда и прихожу, — и поднырнула под руку распятого в дверях инвалида. Инвалид, поняв, что его драматическая поза никого не убедила, пропрыгал за ней на кухню.
— Я знаю, — с надрывом сказал он, — у тебя есть любовник!
— Есть, — сказала Людка, намазывая на хлеб печеночный паштет. — Ну, и что дальше?
Этого инвалид не ожидал. То есть он чувствовал, что что-то не так, но достоверной информации у него не было, и к такому ответу он готов не был. Несколько минут он молчал, приходя в себя после этого нокдауна. Узнать, что у супруги есть любовник, тем более вот так недвусмысленно, в лоб, прямо из её уст…
— Ну, и кто же он? — спросил он дрожащим (так Людка сказала) голосом.
— Гаррик, — ответила Людка, продолжая спокойно готовить бутерброд.
— Какой Гаррик? — спросил он, ещё не отдавая себе отчета в услышанном.
— А такой Гаррик. Гаррик Заславский.
Это был еще один нокдаун. Так сказать, хук справа с разворота.
— Н-н-не может быть…
— Ну, почему же? — сказала Людка, надкусывая бутерброд, — Очень даже может. Ты же с Татьяной спал. Почему я не могу переспать с Игорем?
Упоминание имени Татьяны слегка умерило накал его благородного негодования. Он понял, что попал, но еще не понимал, в какой мере.
— С чего это ты взяла? — сказал он не совсем уверенным (комментарий Людмилы) голосом. — Не спал я ни с какой Татьяной.
— Ну, конечно, не спал! «Милая деточка, жду не дождусь, когда же ты раздвинешь ножки, и твои розовые губки примут моего мальчика, который так соскучился по твоей киске…» Оторвать бы тебе «твоего мальчика».
Это был мощный апперкот. Он клацнул зубами и заткнулся, переваривая информацию. Людка молча жевала, разглядывая его. Как она мне потом сказала: «Я никогда не была от него в восторге, а тут он у меня вызывал просто чувство омерзения…»
— Ты что, действительно с ним спала?
— Да, я действительно с ним спала. А что тут такого невероятного? Чем он хуже тебя?
Скажи, какой самый идиотский вопрос может задать мужик, нет, даже не обманутый муж, попавшийся к тому же на измене жене, а просто мужик, который узнал, что его женщина спит с другим? По-моему, такой вопрос только один. И этот мудак его задал:
— НУ, И КАК ТЕБЕ С НИМ БЫЛО?
Нарвался, что называется.
— Славочка, — сказала Людка нежно. — Мне с ним было так хорошо, как с тобой никогда не было и никогда не будет.
Это был не просто мощный удар под дых, это был нокаут. Он взвыл, и кинулся бить ей морду. Но человек с переломанными ногами и ребрами, ограниченный в передвижениях, никогда ничего не сможет сделать здоровой женщине, даже истощенной любовными утехами. Людка схватила бутерброд, размазала его по ненавистной харе, убежала в спальню и заперлась там. Дети, к счастью, в этот вечер были на даче с ее родителями. Он сначала пытался выломать дверь и орал, что он сейчас её, суку, убьет на хуй. Ничего у него ни с дверью, ни с сукой не вышло. Тогда он схватил топор, дверь рубить все-таки поостерегся (свое всё же, знаете ли, ремонтировать придется), и заорал, что он сейчас кончит эту падлу Заславского, встал на костыли и ринулся на улицу. Тут Людка испугалась по-настоящему. «Он, конечно, мудак и тряпка, — говорила она мне потом, — но он псих и в состоянии аффекта мог натворить черте что».
Вот здесь начинаются обещанные географические подробности.
Они жили в районе Машзавода. Это достаточно далеко от центра. Днем там ходят и автобусы, и троллейбусы, и такси иногда встречаются. Но дело, если ты помнишь, происходило глубокой ночью. А поймать ночью в Чите тачку довольно проблематично. Короче, когда Людка выскочила за ним, он договаривался с каким-то частником и уже садился в машину. Людка попыталась сесть с ним, но он её вытолкнул из машины и уехал. Минут двадцать–двадцать пять она металась по дороге, наконец, выловила такси и ринулась вслед за ним. Когда она добралась до моего дома, Славка только-только подъехал и с матами шарашился по дворам, пытаясь отыскать в темноте нужный адрес.
Ты можешь спросить — почему они добрались одновременно, хотя он уехал почти на полчаса раньше? А вот почему. Я говорил раньше, что мы поменяли квартиру. Но Славка-то этого не знал. Он в это время лежал дома в гипсе. Поэтому, схватив машину, он поехал убивать меня туда, где они кувыркались с Татьяной. То есть на нашу старую квартиру, и стал в неё ломиться. Перепуганный насмерть дедок, с которым я обменялся, стал орать и звать на помощь. Ну, сам посуди — в два часа ночи к тебе ломятся с топором. Выскочили соседи, стали разбираться, что происходит. Не знаю, что он там им врал, но дедок в результате дал ему мой новый адрес. Некоторое время он еще ловил машину. К тому моменту было уже полтретьего ночи. А Людка, поймав машину, поехала туда, где встречались мы. То есть на новую квартиру. И в три часа ночи они столкнулись в темных дворах около моего дома. Славка скакал на костылях, матерился, махал топором, кричал, что сейчас он этому хуесосу (то есть мне) проломит голову, что он эту блядь (меня) отпидарасит, и вообще, «в пизду, нахуй, убьет». То есть налицо были все признаки неадекватного поведения. Тогда Людка приняла очень правильное и разумное решение. Я обращал твое внимание, что мой новый дом был напротив Церкви Декабристов и наискосок от Дома Трубецкого, где располагалась комендатура ЗабВО. И там, на бывшей конюшне, где либералы-декабристы пороли слуг, была гауптвахта Забайкальского Военного Округа, около которой круглосуточно несли нелегкую вахту два автоматчика, сменяясь каждые час-два. Людка подошла к часовым и сказала:
— Ребята! Там мой муж грозится убить моего любовника. Помогите отобрать топор. А то он может натворить глупостей.
Отказать красивой женщине наши бравые вооруженные силы, конечно же, не могли. Тем более в такой интимной просьбе, как защитить любовника. Сами, поди, бывали в подобном положении. Они подошли к матерящемуся и размахивающему топором инвалиду, взяли его в кольцо, наставили автоматы и сказали:
— Слышь, парень, отдай топор, пока жена твоя ментов не вызвала.
— Да, она сука, она блядь, она шлюха, она… — и трам-тара-рам, и трам-тара-рам…
— Ну, хорошо, хорошо… Сами разбирайтесь. А топор-то отдай.
Они отобрали у него топор и на прощанье спросили у Людки:
— Слышь, дамочка. А может его засунуть в карцер, чтобы охолонул?
А теперь давай вернемся к тому моменту этого трагического вечера, когда мы, «упившись друг другом«, как сказал бы замечательный французский писатель аббат Прево, расстались с Людкой. Я тоже где-то около часа ночи добрался домой, и, не выясняя никаких отношений с Татьяной, завалился спать. В три часа ночи в дверь позвонили. После первого акта драмы, то есть дневного людкиного звонка в ту же дверь, прошло ровно двенадцать часов. Кровать у нас была широкая, я спал у стенки, Танька с краю, поэтому что-то ворча, она пошла открывать. Через пять секунд она с выпученными глазами влетела в спальню:
— Ну вот, доигрались, — драматическим шепотом запричитала она, — там Славка пришел.
В дверь продолжали настойчиво звонить и даже стучать ногами.
— Пойди, открой, — сказал я, — Он весь дом переполошит.
Я надел халат и вышел в коридор. В дверях квартиры проистекала какая-то возня. Я даже не сразу понял, что там происходит. Включив свет, который впопыхах забыла включить Татьяна, я обнаружил, что какой-то неизвестный мне тип на костылях пытается вытолкать из квартиры Людку. Собственно, догадаться, кто это такой, было нетрудно.
Так я первый раз увидел людкиного мужа и танькиного любовника. Должен сказать, что оба приятного впечатления на меня не произвели. Но это, как сказал один умный человек — «во многом дело вкуса».
— В чем дело, молодой человек, — обратился я к нему, — эта женщина пришла не к вам, а ко мне. А вас я не знаю, и я вас не приглашал. Так что ведите себя прилично. Людочка, проходи, дорогая…
— Ты, козел, — заорал он, — что ты выёбываешься… Он меня не знает!.. Сейчас, блядь, узнаешь…
Не могу сказать, что я такой уж смелый человек и что получаю большое удовольствие, когда мне бьют морду. Но в данном случае я не очень испугался. Во-первых, он был на костылях, так что никакого ощутимого физического вреда принести не мог. Инвалид убогий. Я бы с ним справился, в случае чего. Во-вторых, действо происходило на моей территории, а это всегда придает уверенности. И в-третьих, меня охватила такая сильная холодная ярость, что будь он даже не на костылях, я начистил бы ему его хамскую, поганую харю, дойди дело до драки.
— А-а-а… — сказал я, — начинаю догадываться. Вы, судя по манерам, тот самый Слава, с изысканным слогом которого я имел удовольствие ознакомиться в письмах к моей жене. Ну, проходите, коли пришли.
Вся шобла — Танька, Людка и Славка ввалились в гостиную.
— Присаживайтесь, Слава, чувствуйте себя как дома…
Он, было, открыл рот, хотел выпустить очередную матерную тираду, но я его перебил:
— Хотя нет, извините. Как дома вы себя чувствовали на той квартире. Здесь это не получится. И вы, девушки, садитесь. Как здорово, что все мы здесь сегодня собрались. Сядем рядком, поговорим ладком… Кофе никто не хочет? Жаль… Ну, да ладно. Не до пустяков. Садитесь, садитесь. В ногах правды нет, но нет её и выше…
Я видел, что он кипит, и юродствовал, сознательно нагнетая обстановку. Людка потом говорила, что она даже испугалась. «Я тебя таким еще не видела. Ты был холоден, спокоен, но от тебя исходила такая мощная волна, казалось, что сейчас начнут сыпаться искры. Я тебя даже захотела».
Да, интересно работают мозги у женщин.
Он, видимо, эту волну тоже почувствовал, потому что сбавил тон. Ему было непонятно, как со мной разговаривать. А я, подчеркнуто светским тоном, продолжал:
— Так что же вы, Слава, хотели мне сказать? Какая нужда вас сюда привела?
— Ты, сука, что? — попытался он опять наехать на меня, но уже не так уверенно, — Не понимаешь, что разрушаешь семью. У нас двое детей.
Вспомнил, что называется! Тоже мне, хранитель семейных ценностей, блин!
— Да-да-да-да-да, — поцокал я языком, — Наверное, я был не прав. Не стоило мне спать с вашей женой. Но, поймите, Слава, я не мог себе отказать — она такая красивая женщина. ДА, И КТО ПЕРВЫЙ НАЧАЛ? — я резко повысил голос, — Это ведь вы первым влезли в мою семью.
— Да какая, блядь, у тебя семья, — опять взвился он, — она у тебя шлюха, ее весь город ебет!
Знаешь, я, конечно, понимаю — состояние аффекта и всё такое… Но высказываться так о женщине, тем более о женщине, с которой ты спишь, к которой вроде испытываешь какие-то чувства («Милая моя, девочка», «Жду — не дождусь…», «Люблю…»), да еще в её присутствии… Нет, это было выше моего разумения!
Я посмотрел на Татьяну. Она вся пошла красными пятнами. Несмотря на пошлость ситуации, у меня в душе шевельнулась жалость. Да и Людка сидела, как обосранная. Чувствовалось, что ей стыдно за этого мудака.
— Как же это так, молодой человек, у вас получается? Жена у вас — шлюха, любовница — блядь, с которой спит весь город… Что же это вам так не везет-то, Слава? Может, в консерватории надо что-то подправить? Вот у меня, например, всё в порядке. Жена, конечно, не эталон добродетели, ну да я и сам не образец супружеской верности. А с любовницей мне вообще необычайно повезло. Замечательная женщина! — я нежно, ну очень нежно (чему-то же меня учили в театральном институте) посмотрел на Людку и мечтательно закатил глаза.
Тут его прорвало. Я его таки достал. Он орал, что все бабы бляди (в чём, между прочим, на тот момент я был с ним абсолютно согласен), что я, блядь, покойник, что мне, блядь, не жить, что я здесь варяг, а он, блядь, местный, что завтра он договорится со своими корешами и они меня, блядь, замочат в подворотне; что он сам, блядь, лично, блядь, вот этими руками, блядь, оторвет мне яйца… Короче, растопыривал пальцы по полной. Наши любовницы и жены пытались его урезонить, он их материл, они тоже рты пораскрывали. Возник какой-то базар. Из него вылезло столько дерьма, что я даже удивился — как этот человек умудрился окончить медицинский институт, может учиться в аспирантуре, готовится защищать диссертацию. Всё-таки образование предполагает некоторую степень интеллигентности. Я смотрел на него, и даже получал некоторое эстетическое удовольствие от клинической чистоты стиля.
Наконец, мне это надоело и я с напором, так что, по-моему, действительно искры полетели, сказал:
— Ну, всё, хватит! — они мгновенно заткнулись.
— А теперь, мудило штампованное, слушай сюда. Значит, вот что будет. Завтра я пойду в милицию, и оставлю заявление, что ты грозился меня убить. Это подтвердят свидетели. Вот перед тобой две женщины, которых ты оскорбил и обосрал с головы до ног. Не думаю, что они тебя простят. Девочки, надеюсь, вы подтвердите?
— Да, — дружно кивнули головой девочки. А Людка добавила:
— Там еще двое солдат, которые у него топор отбирали. Они тоже подтвердят.
Все-таки оскорбленные женщины — страшные существа.
— Тем более, — сказал я, — Так что советую тебе купить ещё один топор, и ходитьохранять меня. А корешам своим скажи, чтобы держались подальше. Потому что если, не дай бог, со мной что-то случится, ты, сука мелкотравчатая, со свистом загудишь на зону под фанфары. Ты наше самое гуманное в мире правосудие знаешь. На тебя навесят всё, что было и чего не было, и разбираться не будут. Дальше. Завтра же я пойду на кафедру к Паше Кержнеру и расскажу ему всю эту историю. Так что со своей кандидатской ты можешь распрощаться. Ты Пашу знаешь. Никакой защиты диссертации у тебя не будет. Человеку, ведущему такой аморальный образ жизни, никак нельзя доверить воспитание молодого поколения советских врачей, будущих строителей коммунизма. И не думай, что Паша за тебя заступится. Ему скандалы на кафедре абсолютно не нужны. Дай бог ему разобраться со своими бабами. Так что из аспирантуры ты вылетишь, как пробка из бутылки. Он вышибет тебя с опережением еще до того, как твои похождения выплывут на свет божий. А они выплывут — это я тебе обещаю. В-третьих. Я сейчас скажу Людмиле, она завтра же заберет детей и уйдет от тебя. Люда, уйдешь?
— Нет, — сказала Людка.
Я напрягся и развернулся к ней. Раздавленный Славка с тусклой надеждой посмотрел на нее. Татьяна удивленно подняла бровь. После того, что было сказано, это звучало странно…
— Нет, — повторила Людка. — Я его выгоню на хер. Пусть катится, к чертям собачим. Квартира — моя!
— Ну, вот. Слышал? У тебя уже и квартиры нет. Поздравляю! Сколько ты сказал у тебя детей БЫЛО? Двое? Так вот, из своей, уже не существующей, аспирантской стипендии вычти тридцать три процента.
— Почему тридцать три, — тупо спросил он.
Все-таки удивительный дебил. Умеет задавать вопросы.
— Потому что такие алименты тебе придется платить за двоих детей, — доброжелательно пояснил я.
— А теперь, бери жопу в горсть, и дуй отсюда скачками. И чтобы больше ты мне, сука, под ноги не попадался. Пшёл отсюда!
Больше разговаривать было не о чем. Я поднялся и пошел в спальню. Пусть теперь сами разбираются, без меня.
— Люда, пойдем, — сказал он.
— Люда, останься, — сказал я. Людка, собравшаяся было идти, села.
— Прощайте, прощайте, мой юный друг. Долгие проводы — лишние слезы. До свиданья не говорю, поскольку надеюсь никогда больше не свидеться…
Гаррик достал из пачки новую сигарету, закурил. Я тоже. Помолчали.
— Конечно в том, что я сейчас тебе рассказал, есть некоторые красивости, но в целом все было именно так. Да и слова произносились почти те же. Такая вот, — он усмехнулся, — драматургия…
— Мда-а-а… Круто! Бальзак и Аверченко в одном флаконе. И чем же всё это закончилось? — спросил я.
— А ничем. На следующий день я написал заявление об увольнении, забрал трудовую книжку, бросил в сумку пару джинсов, несколько рубашек и через пару дней исчез из Читы. Вот и всё! С Татьяной больше не общался, с Людкой тоже. О том, что там было дальше, мне практически ничего не известно. Никто не знал — куда я уехал, связи я ни с кем не поддерживал, поэтому и сведения до меня доходили весьма отрывочные.
— Ну, с Татьяной понятно, — сказал я, — а с Людмилой-то почему?
— Не знаю. Что-то сломалось внутри. Да и что я ей, с её двумя детьми, мог предложить?
— А как дальше их судьбы сложились, ты знаешь?
Гаррик пожал плечами.
— Паша Кержнер, как я и предвидел, постарался по-тихому от Славки избавиться. Хотя лично я ничего Паше не говорил. Кто-то постарался без меня. Над Славкой почти в открытую смеялся вся Чита. Подробности этой разухабистой истории с удовольствием обсуждал весь город. Она надувалась, обрастала нюансами, каждый добавлял что-то от себя, и постепенно изменилась до почти полной неузнаваемости. История, как это часто бывает, отделилась от действующих лиц и превратилась в миф. А миф, он ведь сильней реальности. Во всяком случае, когда она доползла до Новосибирска, куда я уехал, мне ее взахлеб рассказывали уже с другими именами, с другими деталями. Количество солдат, например, выросло до взвода, сосед дедка-милиционер, выскочил в семейных трусах в горошек, в валенках и с пистолетом, мои соседи по новой квартире утверждали, что ко мне ночью приезжали из КГБ, взломали дверь и забрали меня… И только потому, что мне было известно, о чем и о ком идет речь, я её узнал. Но благоразумно помалкивал, естественно. Чем тут гордиться?
— А Людка?
— Людка? А что Людка… Людка осталась с ним. С двумя детьми особенно не разбежишься. Да и жалостливо женское сердце.
Он опять помолчал и, как бы подводя итог, сказал:
— В конце концов, это её выбор. Хотя, что там за жизнь у них после всего этого — не представляю.
— А почему же они не уехали из Читы?
— Они уехали. Месяца через три собрались и спешно из Читы свалили. Оставаться там было бы верхом идиотизма. Мне сказали, что это она настояла. Я, кажется, говорил тебе, что он был мастером спорта по шахматам. Он нашел работу по этой линии в качестве тренера, то ли в Пскове, то ли в Перми, то ли ещё в каком-то Бугуруслане…
— Мда-а-а… — сказал я, — Жизнь — не шахматы. Эту партию он продул с разгромным счетом.
Гаррик докурил сигарету, загасил в пепельнице окурок:
— Я думаю, что и моя «победа» выглядит весьма сомнительно. Разве что уязвленное самолюбие потешил.
— А Татьяна?
Он усмехнулся:
— Татьяна, как меня просветили ее доброжелательные подруги, уже через пару месяцев имела нового любовника. Потом еще одного, потом ещё… Веселая девушка… — он помолчал, — А может она таким образом заполняла образовавшуюся после смерти ребенка пустоту. Ну и, возможно, после меня…
Гаррик допил коньяк и засобирался. Мне показалось, что он сожалеет о своей откровенности.
— Подожди, — сказал я, — А ты? Ты-то что делал после всего этого?
— Я? Я спрятался на пару месяцев в Горной Шории на Алтае, где снимал какую-то заказную дрянь для Западно-Сибирской студии кинохроники, а потом уехал в Омск, затем в Томск, и, в конце концов, осел почти на десять лет в Новосибирске. Там в очередной раз женился, развелся и опять сошелся. Но уже без такого фейерверка, конечно. Хотя… Хотя, как посмотреть… — он чему-то улыбнулся.
Мы обменялись телефонами, договорились встретиться, он попрощался и ушел. А я, заказав еще графинчик «хреновой», остался размышлять о сложностях жизни, о неисповедимости путей Господних, и гадать, что же могла означать эта его такая многозначительная улыбка.
* * *
Оригинал: http://7i.7iskusstv.com/2018-nomer1-mkopelev/
