Поиски Мессии, или Как Иисус помогал лошади найти льва. (Сценарий пьесы)*0

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА:

ШАБТАЙ, 32 года — раввин

ЯКОВ, 37 лет — раввин

ЕВА, его дочь, 18 лет.

ЕШУА, 27 лет — раввин

ЯНКЕЛЬ, ЗАЛМАН, ХУНА, МОЙШЕ, ШАЯ, ШМУЭЛЬ, ВЕЛВЛ, ЙОСЛ, ЙОЭЛЬ… — старики

ПЛАТИЦ, 50 — штандартенфюрер, коммендант гетто

ЛОТАР, 18 — его сын

АБРАМ ДАНЦВАЙХ, 48 — контрабандист, главный цеховик гетто

ХАИМ РУТКОВКИЙ, 55 — председатель Юденрата

ИОСИФ КОН, 30 — начальник еврейский полиции

БРЕМЕР, 35 — помощник Данцвайха

ИСААК ГРУНИС — племянник Данцвайха

ГИРШ, ЙОНА, ШЛОМО — мальчики 10 — 12 лет

1942—1943: ноябрь, декабрь, январь. Большое гетто в польском (западно-белорусском) городе N.

Глава 1. Пролог

Городская площадь у трамвайного кольца. В центре помост, обтянутый красной материей. На помосте стоят еврейские дети от трех до двенадцати лет, попарно взявшись за руки со своими немецкими ровесниками.

Рядом с помостом на трамвайных путях — два ярких, раскрашенных цветами, железнодорожных вагона, сцепленных между двумя трамваями. Оркестр играет торжественную и радостную польку Штрауса «Праздник огня».

Перед помостом с детьми плотная толпа: родители, дедушки, бабушки. Кто-то гладит детей, кто-то целует, кто-то неотрывно смотрит и шепчет что-то ребенку…

Над помостом висят хорошо видные отовсюду огромные, как стены домов, фотографии счастливых детей.  Они гуляют по улицам красивых городов, окруженных величественными Альпами.

У многих провожающих, в основном у дедушек и бабушек, такие же — только маленькие — фотографии, и они постоянно вытаскивают их из карманов, сумочек, смотрят и снова прячут…

На помосте за детьми все начальство гетто: пятидесятилетний комендант Рихард Платиц, его восемнадцатилетний сын Лотар, пятидесятипятилетний Хаим Рутковкий, председатель Юденрата, и Абрам Данцвайх, контрабандист лет сорока восьми, главный цеховик гетто. Рядом — несколько немецких офицеров, члены правления Юденрата и начальник еврейский полиции Иосиф Кон.

Оркестр играет громче положенного — кажется, чтобы заглушить редкие сдавленные вопли родителей, которые изо всех сил пытаются вести себя соответственно торжественному и счастливому моменту.

Немецкие офицеры вполголоса переговариваются, стараясь быть в тени, всем своим видом показывая, что все решают сами евреи.

В толпе три старика: семидесятилетний реб Янкель, щуплый, похожий на подростка; реб Хуна, ему лет восемьдесят пять, высокий, ширококостный; шестидисетяпятилетний реб Залман, совсем малюсенький старичок с большой головой, почти карлик.

Коммендант гетто Рутковский играет главную роль и всем своим видом показывает это: стоит чуть впереди во главе всего начальства. Благородный, со сдержанными жестами и покровительственной улыбкой, он смотрит на толпу, на родителей, которые приводят все новых детей и отправляют их на помост, где те берутся за руки с другими еврейскими и немецкими детьми.

Рутковский не смотрит на немцев, он чувствует себя полновластным хозяином. Выходит к толпе к краю помоста. Поднимает руку. Оркестр замолкает. Толпа успокаивается. Рутковский выдерживает необходимую паузу. Толпа не пропускает ни одного его движения. Он невозмутим. Он внушает спокойствие и уверенность. Толпа чувствует его опеку и могущество, и немцы кажутся его подчиненными.

— Сегодня мы уже в третий раз отправляем наших детей в санаторий «Дангейзер» в нейтральной Швейцарии. «Дангейзер» уже принял две партии наших детей, и мы счастливы видеть их здоровыми и радостными! — Рутковский поворачивается к плакатам-фотографиям со счастливыми детьми и удовлетворенно какое-то время смотрит на них. — Мы можем спасать наших детей, потому что мы сила и мы власть. Впервые за две тысячи лет изгнания у нас есть свое государство. Гетто — государство. Мы впервые стали самостоятельной нацией и избавлены от ассимиляторских влияний русской и польской культуры. У нас свое руководство, своя полиция, свой суд, свой бизнес, своя почта… Да, сейчас тяжело всем, но ведь идет война. Вся Европа в огне. Надо запастись терпением. Надо находить общий язык с немецкими властями. Германии сейчас тяжелее других. Она борется на всех фронтах. Всем нелегко — и полякам, и немцам, и евреям… Гетто… Мы должны пережить войну, и мы сделаем это! И воссоединимся с нашими детьми… на Земле, обетованной нам Богом и нашим терпением…

Старики, как и все, затаив дыхание, слушают Рутковского.

— Не он? — нерешительно спрашивает шепотом Янкель Хуну и Залмана.

— Идиот! — обрывает его Хуна.

— Почему? — серьезно спрашивает Янкель.

Рутковский словно не замечает этих красивых, подтянутых немцев в военных мундирах. И совершенно непонятно, какие чувства он испытывает к ним: то ли хорошо скрываемый безумный страх, то ли даже не столько презрение, сколько пренебрежение как к низшим существам, орудиям судьбы, которую сегодня доверено вершить ему. Кто он — ничтожный презренный раб, предатель или всемогущий властелин-безумец, который в состоянии пересилить всё?

…Оркестр снова начинает играть. Под «Марш Радецкого» Штрауса еврейские и немецкие дети идут к разрисованным цветами вагонам. Чтобы не нарушать порядок, полицейские устраивают коридор от помоста к вагонам и не позволяют родителям сбить церемонию: разрешено только смотреть, как трогательно прощаются еврейские и немецкие дети.

Еврейские дети садятся в вагоны. Немецкие остаются на перроне и машут уезжающим вагонам вослед.

Вечер. Улицы гетто. Машина Данцвайха летит вперед. Данцвайх и его помощник Бремер сидят на заднем сиденье.

— В течение недели будут два эшелона из Германии и Франции, — говорит Данцвайх. — Кто еще тебе нужен?

— Инженеры любые, неограниченно… ремесленники: забойщики скота, мясники, молочники, кожевенники, портные, сапожники, пекари, ювелиры… Откроем новые бизнесы и через две недели вытесним поляков с их с рынка…

— Не надо резко… не надо их банкротить. Мы постепенно заберем их бизнесы к нам с их оборудованием. Производить будем здесь, а продавать у них. Через полгода начнем поставки в Германию и заберем у поляков всё…

Машина подъезжает к скотобойне.

Они выходят из машины, идут по двору скотобойни. Всюду снуют рабочие, и все заняты своим делом.

Три телеги, запряженные каждая по две лошади, въезжают во двор. Распрягают пять лошадей, уводят в ворота барака. Ворота закрываются. Телеги связываются цугом, в них впрягается оставшаяся лошадь. Телеги мгновенно загружаются полными мешками, и лошадь тяжело тянет их назад к воротам гетто.

— Второй цех закончим к концу недели и сможем перерабатывать до двадцати лошадей в день, — говорит Бремер.

— Отремонтируй мойку и достань новые чаны…

— Уже… Завтра все будет готово.

Они входят со двора в цех, где забивают лошадей.

Туши висят на крюках. Несколько человек работают.

— Пашут как кони! — шутит Бремер. — И спят стоя!

— Увеличь питание до девятисот злотых, — говорит Данцвайх. — Покажи новеньких!

Бремер ведет его дальше.

— Из Гнезно. Два дня как приехали… А этот вообще зверь! — Бремер показывает на Исаака Груниса, молодого мужчину лет двадцати пяти, разделывающего тушу.

Грунис поворачивается. Смотрит на Данцвайха.

— Вы не узнаете меня, дядя Абрам?

Данцвайх молча смотрит на него.

— Я сын Леи Лурье, сестры вашей жены Дворы… двоюродный брат вашего сына Хаима…

— Где они? — спрашивает его Данцвайх.

— Они здесь… почти год уже.

Данцвайх молчит.

— Они сейчас Либенштоки. Тетя Двора вышла замуж прямо перед войной… три года назад… — Грунис вытаскивает из внутреннего кармана письмо, протягивает Данцвайху. — Мама переписывалась с тетей Дворой… здесь адрес, я собираюсь навестить их… письмо месяц назад.

Данцвайх смотрит на адрес на конверте, возвращает его Грунису. Выходит.

Глава 2. Шабтай

Синагога на Вальской. Вечер. Большой общий зал и три просторные несмежные комнаты вокруг зала. В главном большом зале человек шестьдесят. В основном это старики и несколько учеников местной ешивы — ешиботники, молодые люди от тринадцати до семнадцати лет.

Ешиботники учатся попарно, перед каждым том Талмуда. Обмениваются яростными комментариями и злыми выпадами друг против друга.

Несколько стариков тоже горячо учат Талмуд. И среди них Янкель, Залман и Хуна. Но большинство нараспев читают Тору. Кто-то тихо молится. Кто-то шепчет псалмы и плачет тихонько, счастливо. Кто-то вдруг хохочет и так же неожиданно замолкает. Кто-то спит, обняв стендер.

Стоит напряженный мелодичный гул с резкими всплесками споров.

Рав Шабтай читает 66-й псалом, потом поет, закрыв глаза:

К Нему устами своими воззвал я, и восхваляем Он языком моим.

Если бы несправедливость видел я в сердце своем, не услышал бы (меня) Господь.

Но услышал Бог, внял голосу молитвы моей…

Его голос необыкновенной красоты и очарования, и постепенно все замолкают и слушают его пение.

Шабтай открывает глаза, полные слез, говорит с какой-то счастливой экзальтацией:

— Счастливы мы, что дожили до мига сего! Ибо поймем замысел Божий!!! Счастливы мы, избранные!

Рав Шабтай цепенеет, вперившись слепым взором в пространство перед собой, и все замирают. Он встает, ходит, как слепой, ищет, «вглядывается» в каждого, ощупывает. Приходит в себя, останавливается.

— Он кто-то из нас, кто-то из нас! — Шабтай смотрит на одного, на второго… осекается. — Нет! — улыбается мягко, виновато за слово «кто-то». — Каждый из нас! Каждый из нас! — продолжает он и начинает ходить по залу в каком-то восторженном безумии. Подходит к Янкелю, останавливается возле него. — Это ты! — говорит, не сводя с него взора.

Янкель молча смотрит на Шабтая. Тот отворачивается, подходит к Лазарю.

— Это ты! — Потом к Залману. — Ты! — Потом к какому-то старику, потом к следующему… — И ты! И ты!

— Я! — отвечает кто-то. — Я!

— И ты! — указывает Шабтай на другого, третьего…

И они, безумея, повторяют следом: «Я! Я тоже! Я!!!»

Кто-то из «назначенных» начинает молиться, кто-то плачет, кто-то неотрывно ходит за Шабтаем.

Еще несколько человек вовлекаются в орбиту этого ликования. И еще, еще, еще… Скоро их становится большинство.

Другие отстраненно наблюдают за смеющимися, плачущими от счастья людьми. Скептичный Хуна начинает молиться, закрыв глаза. Восторженный Янкель готов броситься в толпу, но, озираясь на друзей, сдерживает себя. И только маленький Залман, не веря, кажется, ничему, бесстрастно и немного презрительно смотрит, смотрит, смотрит… Мойше не сдерживают даже друзья: он бросается в толпу и смеется, и празднует вместе с безумными счастливцами.

Некоторые бесстрастно, как на что-то привычное, глянув на торжество, возвращаются к своим книгам.

Шабтай останавливается, замирает.

— Нет. Не вы. Это я, — наконец, спокойно и негромко говорит он. — Я вижу Тебя, и я иду к Тебе…

Шабтай будто видит себя со стороны чьими-то глазами, словно кто-то смотрит на него из-за шкафа с книгами, и он смотрит в эти «глаза» и устремляется туда, за шкаф, но там никого нет! Потом — тот же «взгляд» из-за приоткрытой двери чулана, и он летит в чулан, открывает дверь, но — никого! Потом — из подпола, и он падает, ползает, ища кого-то сквозь щели пола.

Люди безумеют еще больше. Они бегают за Шабтаем, тоже падают на пол, ползают, глядя в щели…

— Нет…

В безмерном отчаянии Шабтай оседает, и силы оставляют его.

Все бросаются к нему. Переговариваются шепотом друг с другом: «Нет?» — «Что нет?» — «Это не он». — «Не говори глупости!» — «Он так сказал». — «Что он сказал?»

Шабтай медленно встает. Ходит по синагоге, всматривается в каждого.

Абсолютную тишину разрезает резкий скрип: это Янкель, стоящий у шкафа, прикрывает дверцу, которая мешает ему смотреть на Шабтая. Янкель обомлел. Шабтай, а за ним и все, поворачиваются к Янкелю. Шабтай идет к нему.

— Ты! — говорит он Янкелю, смотрит на Залмана и Хуну, стоящих рядом, показывает на них: — И ты! И ты!! Вы Его узнаете!

Янкель резко возражает:

— Вчера ты говорил, что только я один!

— Написано в трактакте «Сангедрин»: свидетелей должно быть трое. Здесь нельзя ошибиться! — Шабтай ставит Янкеля, Залмана, Хуну перед толпой. — Вы увидите Его и укажете остальным! — Шабтай поворачивается ко всем. — Только они, только эти трое узнают Его!!!

Толпа молча смотрит на счастливых избранных.

— Как мы поймем? — спрашивает Залман, не дыша.

— Вам снизойдет свыше. Почувствуете еще до того, как исполнится написанное: и ляжет ягненок с волком, и лань с леопардом, и маленький мальчик поведет льва, и воцарится мир на земле…

Офис комменданта гетто штандартенфюрера Платица.

Данцвайх отдает Платицу деньги.

— Это за ноябрь.

Тот пересчитывает. Доволен.

— Больше, чем за октябрь, в полтора раза…

— Бизнес поднимается… — отвечает Данцвайх.

Платиц встает, вытаскивает из сейфа паспорт. Отдает его Данцвайху.

— Это твой паспорт. 25 декабря. Сегодня это выяснилось окончательно.

Оба молчат. Это «новость» для Данцвайха.

— Ты можешь уехать в любое время, как договаривались, — продолжает Платиц.

Данцвайх молчит, потом спрашивает:

— Всех?

— Да, — отвечает Платиц. — Рабочих наших бизнесов я смогу держать до конца. Ну… и старики тоже уйдут последними.

Платиц делает паузу, медлит. Молчит и Данцвайх.

— У нас осталось два месяца, — говорит Платиц.

— Надо продавать длинные бизнесы полякам, пока они ничего не заподозрили.

Улица. Вечер. Данцвайх и Бремер не спеша идут по тротуару. Машина Данцвайха следует за ними.

— Все мебельные цеха, гончарные, чеканку, кузницу… Янушу предложи, Чеславу… Никакой спешки: если поляки поймут, почему мы продаем, они всё приобретут за копейки. Мол, не успеваем всем заниматься, у нас людей все меньше, типа, делимся с друзьями… Когда погибли Зингеры и Цадок, доставка дуба и черешни прекратилась… Ну не мне тебя учить. Всех рабочих из этих длинных бизнесов, когда продашь, переводи в короткие: скотобойни, молочку, пекарни…

Вечер. По Канёвской в сторону Галтиньской идут Хуна, Янкель, Залман. Янкель плетется позади всех, глазея по сторонам… «Не отставай! Мы и так опаздываем!» — кричит ему Залман. И Янкель бросается догонять друзей.

Дорогу позади них с лаем перебегает собака. Старики оборачиваются. Следом за исчезнувшей собакой с той же улицы медленно выходит старая черная лошадь.

— Это Дормана, — говорит Янкель. — Сошла с ума и убежала. Теперь не может дорогу домой найти.

— Лошадь? — спрашивает Хуна.

— Собака. Собака Дормана. Лошадь Кофмана, — объясняет Янкель. — Собака сумасшедшая. Лошадь слепая.

Лошадь поворачивает в сторону стариков, ровняется с ними, и они идут с ней бок о бок.

— Она слепая. Она ослепла, и Кофман ее выгнал, — рассказывает Янкель Хуне. — Зачем слепая лошадь дома?

Янкель смотрит на лошадь. Она по-прежнему идет рядом со стариками.

Старики и лошадь идут дальше вдоль трамвайных путей. Впереди на путях стоят те же два солнечно раскрашенных цветами вагона между двумя трамваями. Водитель трамвая и двое полицейских безуспешно пытаются перевести стрелку, чтобы свернуть с Канёвской на Галтиньскую…

За составом вынужденно стоит городской трамвай «Marszałkowska — Wielki», курсирующий через гетто безостановочно, ожидая, пока путь будет свободен. Красивые люди беззаботно сидят в нем, кто-то читает, кто-то разговаривает друг с другом, не глядя по сторонам.

В вагонах дети прильнули к окнам и смотрят на проходящую мимо лошадь.

Лошадь у вагонов нагоняет человек, удивительно похожий на Иисуса Христа с икон, с картин живописи Возрождения… Он берет лошадь под уздцы, останавливает ее.

— Вы не знаете, где здесь можно найти льва? — спрашивает он у стариков.

Неловко улыбается им, кивает, уходит вперед с лошадью. Зачарованные старики стоят и смотрят ему вслед. Первым приходит в себя Янкель.

— Это Хаим Левенталь из Толочина. Он что… помогает лошади найти льва?! Откуда он знает, что лошадь должна найти льва, Кофман рассказывал это только мне…

Старики, свернув на Галтиньскую, медленно двигаются за лошадью и «Иисусом», все дальше уходящими от них.

— Кофман, хозяин, ей сказал, своей лошади: принесешь льва, живого или мертвого, пущу домой и буду кормить снова, — продолжает Янкель.

Залман и Хуна бесстрастны и молчаливы: они привыкли к фантазиям друга.

Ярко освещенные вагоны с детьми появлются позади, обгоняют сначала стариков, потом и лошадь с Хаимом. Следом проезжает залитый светом трамвай «Marszałkowska — Wielki» с красивыми людьми.

— Она, эта лошадь, хорошая, — продолжает Янкель. — Хозяину нужен лев, она его и ищет. Он тоже хороший, Кофман. Если она приведет льва, возьмет ее обратно слепую… И этот Хаим тоже, получается, хороший. Без него она льва не найдет.

Машина Данцвайха обгоняет стариков.

Вечер. Данцвайх выходит из машины. Входит в подъезд, поднимается на третий этаж. Находит дверь. Стучит. Женщина лет сорока открывает дверь.

— Здесь живет семья Либеншток?

— Входите, пожалуйста…

Женщина робеет перед Данцвайхом. Он входит в квартиру.

— Я Броха Либеншток, — говорит женщина. — Давид, муж Дворы, мой брат. Их забрали четыре месяца назад, а сын исчез сразу и больше не появлялся…

Проходят в комнату, садятся за стол. Она продолжает:

— Они спорили все время. Давид ее уговаривал: «Иди скажи ему…» Вам то есть… «Твоему бывшему мужу… он не знает, что его сын здесь, он такой человек, он его спасет, ему это ничего не стоит…» А она все твердила: «Не могу, не могу, не могу… я так перед ним виновата…» И так каждый вечер. Давид ей: «Ты обязана!» А она: «Не могу, не могу, не могу…»

— Это не его сын, — говорит Данцвайх.

— Что? — пугается женщина.

— Она говорила, это не его сын.

— Да… — машинально поддавшись его силе, испуганно проговаривается женщина. — Вдруг начинала плакать… «Это не его сын, он знает, что он не его, это не его сын». Давид успокаивал ее, смеялся: «Если только ветром надуло, ты ж ангел…» Она святая была, вы же знаете.

Данцвайх никак не реагирует. Потом спрашивает:

— Как он выглядел? Сын… Хаим…

— Я его ни разу не видала… только со спины… Среднего роста… Света ведь нет, а он приходил поздно ночью и уходил рано утром. Он скрытный, нелюдимый, я ни разу не слыхала его голоса. Родители трепетали перед ним. Как только он входил, они переставали разговаривать и ходили на цыпочках… Вот там его комнатенка, мимо они даже ходить боялись. Они его обожали…

— Как его найти?

— Они из Вижницких. Из Вижницких хасидов. Он ходил в синагогу на Вальской… Ну а фамилии и имена они оставляли сразу… меняли. Вы знаете.

Данцвайх встает, намерен уходить.

— Хотите посмотреть его комнату?

Данцвайх входит в крохотную комнатку. Рассматривает ее…

Синагога на Вальской. Она полна народу сейчас. Все пронизано ожиданием, экзальтацией и уже привычным безумием…

Данцвайх входит тихонько. Стоит в стороне. Следом входят его шпики и незаметно рассеиваются по синагоге.

Старики Янкель, Хуна, Залман, назначенные «узнавальщики» Мессии, переходя от одного к другому, присаживаясь прямо перед каждым, заглядывая в глаза и незаметно касаясь то плеча, то руки, придирчиво всех осматривают…

Шабтай стоит у доски. На ней беспорядочно написаны буквы еврейского алфавита. За столами ученики Шабтая — а это простолюдины, бедняки, нищие и просто безумцы — не спускают глаз с учителя. Шабтай говорит:

— Нужно 236 умножить на десять тысяч небесных сфер и разделить на суммарную гематрию «Велик Господь наш, и велика слава Его».

— «Велик Господь наш, и велика слава Его», — повторяют шепотом старики и пишут на листках бумаги.

— Тогда и получится размер головы, — говорит Шабтай.

Все замолкают. Старики и ешибохеры склонились над листками бумаги и прилежно считают.

Первый шпик Данцвайха подсаживается к молодому парню, тихонько спрашивает: «Ты не из Гнезно?» «Нет», — отвечает тот.

Шабтай ходит меж столами.

— Кто-то посчитал?

Данцвайх смотрит на одного, второго, третьего…

Шабтай берет листок у какого-то старика, читает.

— Нет… — возвращает листок.

— Размер лица… головы до кончика носа пять тысяч элей! — выкрикивает кто-то с места.

— Правильно, — говорит Шабтай. — А рук и ног?

— Тридцать тысяч элей! — кричат из другого конца.

— Да! — отвечает Шабтай. — Правильно.

— Он совсем маленький. Он меньше новорожденного ребенка! — в полном умилении говорит кто-то и плачет.

— Он — как спичечный коробок… — говорит другой.

— Да, он меньше ребенка, — произносит Шабтай спокойно. — Он меньше куклы и меньше спичечного коробка. И Он больше небес.

Какой-то старик подбегает к маленькому мальчику. Смотрит на него, потом на Шабтая. Вытаскивает из кармана спичечный коробок. Смотрит на него. Хохочет…

Данцвайх проходит вперед и подсаживается за стол к Янкелю.

Шабтай продолжает ходить между столами.

Второй шпик спрашивает у следующего парня: «Ты не Хаим?» «Нет», — отвечает тот. «Не из Гнезно?» — «Нет».

— Теперь имена! — провозглашает Шабтай, проходя меж столами, проверяет.

Третий шпик Данцвайха негромко спрашивает у Мойше: «Из Гнезно есть тут кто-то?» «Не знаю, кажется, нет» — отвечает Мойше. «Хаима Либенштока не знаешь?» — «Нет».

Шабтай подходит к Залману. Берет его листок бумаги.

— Адирирон, — медленно, восторженно читает Шабтай. — И это его имя! Адирирон! — Идет к следующему. — А у тебя?

— Заводиил.

Шабтай подходит к Данцвайху, но у того ничего не написано. Они просто смотрят друг на друга.

Шабтай идет дальше — к одному, другому… к следующему.

— У тебя?!

— Ахтриил… Тазаш… Зохарариил… — поочередно выкрикивают другие с мест.

— Адирирон, Заводиил, Ахтриил, Тазаш, Зохарариил… — говорит торжественно Шабтай. — И это имена Всевышнего. И они ничто, а только буквы и только Бог! Вот почему слова человека — это зло. Потому что они всё! А буквы — это ничто, и это добро, и это Бог. — Шабтай замолкает на минуту. — Буквы — это Бог! — говорит он и смотрит на слушающих. Ждет. Возвышает голос: — Бог — это Алеф!

— Бог — это Алеф! — повторяют тихо и нестройно в зале.

— Бог — это Бет! — говорит Шабтай все громче и громче, вводя себя в истерику.

— Бог — это Бет! — повторяют вослед и уже громче люди.

— Бог — это Гимел!

Янкель сидит рядом с Данцвайхом и дирижирует им, и Данцвайх вынужден повторять вместе со всеми: «Алеф, Бет, Гимел…»

Шабтай вдруг останавливается у окна. Все замолкают. Тоже собираются у окон, смотрят наружу.

Пятерых подростков ведут по улице еврейские полицаи Берл Фоссель и Гершон Цейтлин.

— В санатории… — говорит сам себе Залман, не то утверждая, не то спрашивая.

— В санатории… — подтверждает Янкель, стоящий рядом.

Шабтай говорит толпе:

— Души на небесах ждут свои тела. Мы должны успеть женить всю молодежь… всех подростков, начиная с тринадцати лет.

Во дворе скотобойни привязано несколько лошадей. Хаим-Иисус ведет лошадь в забойный цех. Одна из лошадей медленно выходит со двора.

Бремер появляется во дворе. Видит уходящую лошадь, догоняет ее, возвращает, привязывает.

Хаим выходит из цеха во двор. Бремер идет к нему и без предупреждения начинает его избивать.

— Привязывай лошадей! Сколько тебе говорить, урод!

Подъезжает машина Данцвайха. Бремер продолжает избивать Хаима.

— Привязывай! Привязывай!

Данцвайх быстро пересекает двор, не обращая внимания на избиение. Бремер замечает его только, когда тот входит в цех. Бежит за хозяином вслед.

Маленький закуток в забойном цехе. Данцвайх и Грунис сидят за столом. Бремер стоит рядом. Данцвайх говорит Грунису:

— У него другое имя сейчас… Приезжие… молодежь… нигде не числятся, фамилии не используют… или меняют, так легче затеряться в этом огромном городе… не найдут… а имена меняют, конечно… (Длительная пауза.) Когда вы уехали из Гнезно?

— В 1932-м.

— Тогда Хаиму было шестнадцать. Когда мы расстались с Дворой, ему было двенадцать… Ты его должен помнить лучше. Как он выглядел?

— Да вроде ничего особенного… Но вот там глубоко у горла пятно на языке, — Грунис показывает язык, — если далеко вытянуть, — показывает пальцем. — Слева. Он все время дразнил меня.

Смеется.

Уходя, Данцвайх говорит Бремеру:

— Я его забираю. Сними ему комнату. Купи одежду. Дай немного

 денег.

 

Синагога на Вальской. Перед ней небольшая мощеная площадь в окружении старых каменных домов. От площади лучами расходятся три улицы.

Перед синагогой пять свадебных балдахинов. К ним стоят две очереди: одна из женихов в черных костюмах и белых рубашках, вторая из невест в белых платьях и фатах. Это совсем еще маленькие мальчики и девочки — подростки двенадцати, тринадцати, четырнадцати лет. Они торжественны и испуганы. Родители стоят рядом с ними, и матери держат своих дочерей за руки.

Вокруг родственники, друзья. Старики, «опознаватели» Мессии — Янкель, Залман, Хуна, — тоже здесь.

Шабтай и другие раввины сосредоточенно и быстро проводят хупы — свадебные церемонии.

В очереди женихов худой серьезный Арон Кон, рядом его отец, начальник еврейской полиции Иосиф Кон. Жена Иосифа Кона стоит возле их дочери — невесты Сары.

Издали слышится мерный стук копыт по мостовой, и к шатрам свадебных балдахинов приближается белая лошадь.

Новобрачные, забыв о церемонии, разом поворачиваются к лошади, которая идет меж хупами-балдахинами. Дети окружают лошадь, гладят ее.

Хаим-Иисус прибегает запыхавшись. Набрасывает на лошадь петлю.

— Ну куда же ты, ну куда? — отчитывает он лошадь ласково, тихонько, разворачивает ее, собираясь уводить. — Вы не узнаёте меня? — спрашивает по-арамейски Шабтая, стариков, всех. Шепчет заговорщически детям, улыбаясь смиренно, но и безумно-надменно: — Я ведь обещал, что вернусь. Теперь все будет хорошо. Я уже знаю, где искать льва…

Уходит с лошадью.

Хуна и Залман смотрят на Хаима-Иисуса, и Янкеля словно осеняет:

— Это Он! Не здесь будь помянут… — говорит со страхом. — Он снова… во второй раз…

— Нет! — говорит Мойше. — Второго раза не бывает.

Янкель молчит в задумчивости какое-то время, потом продолжает, размышляя вслух:

— Ты думаешь? Может быть… Он же действительно пришел не ко всем, а только к слепой лошади Кофмана. Но ведь… и к самому Кофману тоже немного… Даже не немного, а вообще… Но…

— Что ты несешь?! Это же другая лошадь… У Кофмана была черная,

 — говорит Хуна раздраженно, обрывая друга, и тот послушно замолкает, глядя вослед белой лошади.

Церемония заканчивается, и женихи и невесты стоят уже попарно у входа в синагогу.

Раввины заканчивают последнюю хупу, и все устремляются в синагогу.

Рав Шабтай стоит на биме в центре синагоги. Молодожены теснятся перед ним.

Данцвайх входит с Грунисом и теперь без шпиков. Они смотрят на Шабтая, но взгляда на нем не задерживают. Глядят по сторонам. Протискиваются меж людьми, всматриваются, ищут…

Шабтай смотрит на прекрасные детские лица молодоженов, уставившихся на него.

— Наша сегодняшняя недельная глава — «Насо». — Шабтай с высоты оглядывает толпу, теснящуся от стен к биме. — «Во все дни, на которые он посвятил себя в назореи Господу, — читает из Торы, — не должен он подходить к мертвому телу: прикосновением к отцу своему, и матери своей, и брату своему, и сестре своей, не должен он оскверняться»… — останавливается, поднимает глаза на слушающих его. — Почему не написано «сын и дочь», а написано

«мать и отец»? — ждет немного, продолжает: — Мы мало любим наших родителей. Любите родителей своих пока живы, ибо не дано вам будет после смерти обнять их, и плакать, и каяться. И будет это вам наказанием за нелюбовь вашу, и холодность, и жестокость. — Шабтай начинает плакать. — Папа мой… Папа мой любимый… — говорит, спускаясь с бимы, подходит к какому-то старику, берет его за руки. — Папа мой… Папа мой любимый…

Старик пугается и тоже начинает плакать.

Шабтай идет дальше. Подходит к Данцвайху. Обнимает его.

— Прости меня, вернись ко мне, я не могу без тебя и никого не люблю после тебя.

Данцвайх высвобождается. Ему неприятен Шабтай.

Шабтай настороженно смотрит на Данцвайха, перестает плакать.

— Я мало плакал по папе и маме, — говорит он Данцвайху, отворачивается от него, идет дальше. — Поэтому Бог оставил нас: я слишком мало плакал по папе и маме своим.

Его натура невероятной мощи и экзальтации. Слезы, пение, рыдания, хохот, истерика, шепот…

Грунис медленно ходит по синагоге, ища своего двоюродного брата.

Шабтай поднимается бегом на галерею, где находятся женщины — несколько старух и их маленьких внучек, — и, пугая многих, в рыданиях начинает переходить от одной к другой, обнимая и плача.

— Прости меня, мама моя, прости меня…

Он плачет о недоданной любви к своей матери так исступленно, что все старухи и внуки рыдают и плачут вместе с ним.

— Никто после вас не любит меня, только Всевышний мой на Небесах.

Шабтай опускается вниз.

Данцвайх видит в толпе молодого улыбчивого мужчину лет двадцати восьми в серой шапке, и тот мгновенно приковывает его внимание. Данцвайх неотрывно смотрит на него. Но кто-то заслоняет парня, и Данцвайх на время теряет его из виду, пробирается в его сторону, но, подойдя, не находит его. Быстро смотрит по сторонам и видит его совсем рядом, сидящим за столом рядом с Янкелем. Данцвайх останавливается у него за спиной. Стоит. Вместе со всеми следит за Шабтаем.

Шабтай берет Тору, прижимает ее к груди.

— Только ты моя любимая. Только тебя и Всевышнего моего на Небесах люблю, но как прильнуть к Нему, как обнять Его, как поцеловать Его руки, Его губы… И только тебя могу обнять, тебя. Целовать тебя, ты это Он… Она это Он. Она это Он!!! — Это открытие его ведет дальше. — Это ее тело. Ее кровь. И сердце трепещет от моих объятий. Какая теплая грудь и нежная кожа…

В его безумии что-то женоподобное, болезненно-сексуальное в его плаче, шепоте… Останавливается вдруг, мрачнеет, что-то тяжелое отталкивающее, мрачное исходит от него…

Данцвайх, отвлекшись на Шабтая, снова теряет «сына»: место, где тот только что сидел рядом с Янкелем, пусто.

— Где он? — спрашивает у Янкеля.

— Кто?

— Он только что сидел рядом… вот здесь! Улыбчивый такой… в серой шапке.

— Не знаю.

Данцвайх смотрит по сторонам, снова бросается на поиски.

Шабтай продолжает, обнимая Тору:

— И это моя хупа с Торой, — говорит и замирает торжественно.

Все молчат, смотрят на него.

Он приходит в себя и еле слышно добавляет, обращаясь к новобрачным:

— Миллионы душ на небесах ждут, чтобы мы дали им воплощение. В ваших детях и моих детях. Господь удостоил нас успеть предоставить тела для лучших из них. И вы дадите детей на земле, а я на небесах с моей возлюбленной.

Прижимает к себе Тору еще сильнее.

Янкель подходит к нему и шепчет на ухо, чтобы никто не слышал:

— Ты Мессия?

— Я люблю Его, — говорит Шабтай себе, а не отвечая Янкелю. — Он — как мама и папа мои.

Парень пропал, и Данцвайх быстро ходит по этому безумному собранию, заглядывая каждому в лицо… Но парня нигде нет. Данцвайх взбешен. И уже бросается к Шабтаю.

— Я ищу… мне нужен Хаим Либеншток из Гнезно, ему двадцать шесть лет…

Шабтай тупо смотрит на него.

— Я ищу… его! — яростно набрасывается Данцвайх на Шабтая, который ему очень неприятен. — Хаим Либеншток из Гнезно, ему двадцать шесть лет… Я ищу его!!!

Шабтай не может выйти из транса. Медленно, тихо говорит, слепо ,озирая толпу:

— Эти люди — евреи…

Данцвайх отходит от Шабтая. А толпа все плотнее сжимается вокруг Шабтая и ловит каждое его слово. Янкель склоняется к нему, снова спрашивает:

— Это ты?

— Нет.

— Когда? Когда Он придет?

— Я еду к Нему.

Янкель молчит, ждет.

— Я еду к …еру…

— Что он сказал? К кому? — к Шабтаю склонились еще несколько человек, кричат не то ему, не то обращаясь друг к другу: — К кому? К кому?

— К м…у… к схлт… еру… — Шабтай шепчет какое-то имя, но так тихо, что невозможно понять, что это за имя. — Он передает мне власть. Я получаю у него власть над миром…

— К Гитлеру? — говорит негромко кто-то.

— К Гитлеру! — подхватывает другой.

И уже Янкель сообщает остальным громко и официально:

— Он едет к Гитлеру! Забрать у него власть!

— К Гитлеру! К Гитлеру! Он забирает у него власть!

Улица гетто. Трое немецких полицейских во главе с офицером ведут пять пар сегодняшних молодоженов. Четыре пары в обычной, видимо, наспех наброшенной одежде, пятая все еще, как и была, под хупой: он в костюме, она в белом свадебном платье с фатой. Дети держатся за руки.

Иосиф Кон, начальник еврейской полиции, и немецкий офицер Дитрих Хоффер идут позади. Кон говорит что-то офицеру восторженно, тот дружески кивает в ответ. Кон боготворит немца и счастлив от близости к верховному существу, заглядывает ему в глаза с ужасом и смиренным восхищением.

— Это мои. Это Сара, а это Велвл… — Кон бежит, указывая на девочку в одной паре и мальчика в другой. — Это мои. Вот эти. Им больше десяти! — Возвращается к Хофферу. — Им больше десяти! Саре двенадцать, а Велвлу тринадцать! Вам ведь не нужны дети старше десяти! Не нужны?!

— Мы разберемся. Разберемся.

— Вы обещали. Вы обещали.

Хоффер приобнимает Кона, широко улыбается, кивая. Иосиф не в силах перебороть эту улыбку и улыбается офицеру в ответ. Замолкает. Так они и идут. Офицер обнимает Иосифа. Иосиф заглядывает тому в глаза своими безумными счастливыми, плачущими глазами.

— Моему завтра тринадцать. Бар-мицва.

— О! — улыбается немец. — Совершеннолетие!

Шабтай стоит перед молчащей толпой в синагоге. Ученики, реагирующие на каждое его движение, преданно и рабски смотрят на него.

Залман в сопровождении Хуны и Янкеля приносит стакан кипятка, ставит перед Шабтаем. Он берет стакан, подносит к губам, делает короткий глоток. Толпа делает глоток вместе с учителем.

Данцвайх и Грунис смотрят по сторонам, но не смеют нарушить это торжественное «стояние».

Шабтай говорит тихо:

— Свершилось.

Толпа вслушивается в этот громогласный шепот.

— Гитлер передает мне власть.

В дальних рядах кто-то спрашивает у соседа:

— Что он сказал?

— Он объявил Гитлера низложенным с этой минуты!

— Что?

— Сейчас же едет принять из его рук власть над миром!

— Гитлера?

— Да.

Данцвайх по-прежнему ищет вчерашнего парня, медленно пробираясь в толпе.

— Не видали? Улыбчивый такой… в серой шапке?

— Нет.

— Хаим, Хаим Либеншток…

— Нет, не знаю…

Шабтай говорит торжественно:

— Провозглашаю Царствие Божие на земле! Землю Польши, Белоруссии, Германии, Венгрии, Франции… разделяю на двадцать шесть царств и назначаю двадцать шесть царей, которые будут править миром.

Шабтай садится за стол. Помощники подносят чернильницу, ручку. Подают «Приказы по Царствам». Он читает первый приказ:

— Реб Беньямин Шломо Пинсон.

Пинсон выбирается из толпы, подходит к столу Шабтая.

— Удостоверяет названного во владении землей 1-го царства. Графство Лита, включая Вильно, Ковно, Лемберг и восточную Померанию…

Шабтай подписывает приказ, вручает его Пинсону.

Грунис осматривается по сторонам. Шабтай все более приковывает его внимание. Грунис пробирается к нему сквозь плотную толпу.

Шабтай вызывает следующего:

— Реб Герцель Борух Шлайн.

Шлайн подходит к нему.

— 2-е царство. Бессарабия с землями западного Днестра.

Подписывает приказ. Шлайн забирает его.

— Реб Тувия Иосиф Гиттельман…

Гиттельман подходит к столу.

Данцвайх ищет «улыбчивого в серой шапке».

Шабтай заканчивает раздачу царств. Чернильницу, ручку, бумаги забирают со стола. Шабтай делает глоток кипятка. Встает. Говорит внимающим ученикам:

— Вас оставляю на время. Ждите.

Направляется в соседнюю комнату в сопровождении свиты, но Залман бросается к нему и спрашивает:

— И все сбудется?

— Все изреченное Господом. Все до последнего слова.

— И оживут мертвые?

— Все, которые жили. И войдет в них дыхание жизни, и оживут.

— И станет мир?

— Поглощена будет смерть навеки, и ототрет Господь слезы со всех лиц.

— И волк будет жить вместе с ягненком?

— Да, — отвечает Шабтай.

— И маленький мальчик поведет их?

— Да.

— Куда? Куда им уже идти?

— Познавать Господа.

— Как маленький мальчик…. — смеется Залман, — может познать Господа… или волк и ягненок?

Залмана пытаются одернуть, прервать, но Шабтай терпеливо продолжает:

— Наполнит Господь землю собой, как море водами. И станут все одним, и маленький мальчик, и волк, и ягненок, и Господь, и ты, и я. И не будет вражды ни между людьми, ни между животными.

Залман успокаивается. Шабтай уходит.

— И кем я буду? — говорит Янкель Залману.

Залман смотрит на друга недоуменно. Янкель продолжает, повторяя Шабтая: «И станут все одним, и маленький мальчик, и волк, и Господь, и ты, и я», — замолкает, потом продолжает: — И кто буду я? И лев, и мальчик, и ты? И Господь?! Я не хочу».

Грунис подходит к Данцвайху.

— Это он.

— Кто?

— Он, — показывает на Шабтая. — Хаим.

Данцвайх «не слышит» Груниса: он не хочет, чтобы Шабтай оказался его сыном.

— Ты не видел… улыбчивый такой… — Данцвайх сам улыбается, — в серой шапке?

— Нет, — говорит Грунис.

Платиц сидит за столом в своем кабинете, пересчитывает деньги.

— Каждый лишний день спокойствия… — говорит ему Данцвайх. — Мы удержим розничные цены еще на неделю. И кузницы на Скрольской и Стрешне вот-вот уйдут по хорошей цене.

Платиц убирает деньги со стола в сейф.

— Ну хорошо, хорошо, он, этот твой раввин… Мессия… уедет так, как ты… как он хочет. Два дня я тебе даю еще… Но имей в виду, у меня график и я не могу откладывать бесконечно… — Возвращается к разговору более важному, видимо, ранее прерванному: — Да… кузницы на Скрольской и мебельные цеха на Стрешне?

— Остались только они, их тоже можно продать, но нужно разрешение на работу в гетто рабочих с арийской стороны.

— Сколько и когда?

— Семьдесят человек в течение трех дней.

— Хорошо. Договаривайся.

— И тогда у нас останутся только короткие бизнесы, которые мы сможем держать до самого конца.

Гетто. Торжественная процессия. Шабтай едет к Гитлеру. Потрясающее зрелище! «Опель» с открытым верхом медленно едет по центральной улице. На заднем сиденье стоит невозмутимый Шабтай. Толпы на тротуарах. Безумная экзальтация, восторженные крики, обмороки, счастье…

Еврейские, литовские, польские полицейские, немецкие солдаты стоят по обочинам в карауле, сдерживая толпу.

Параллельно «Опелю» едет та же пара трамваев, и между ними сцеплен товарный вагон. В вагоне, по случаю события открытом в сторону «Опеля», обезумевшие от счастья ученики Шабтая, старики, ешибохеры…

Небольшая свита бежит за «Опелем», прилипнув к нему.

— Это «Опель» коменданта! — кричат из толпы.

— Это «Опель» Гитлера! Он прислал его за ним!

Процессия сворачивает на Гандлёвую площадь перед воротами — границей гетто. Вокруг площади тяжелые пяти- и шестиэтажные дома. Со стороны гетто большая часть квартир с разбитыми окнами пустует, в некоторых, жилых, горит свет.

Немецкие солдаты открывают ворота. Свиту пропускают в «крайнем почтении». Закрывают ворота за Шабтаем, отсекая основную толпу. Облепив ворота, толпа видит, как «Опель» Шабтая беспрепятственно едет по арийской стороне города и скрывается вдали.

Кабинет председателя Общества по борьбе со спекуляцией. Свита Шабтая, семь человек, ждет в коридоре под дверью.

Перед Данцвайхом рав Шабтай. Он не понимает, где он, что с ним. Сбоку у окна стоит Грунис.

— Не бойся, не бойся, — говорит Шабтаю Данцвайх. — Я не сделаю тебе ничего плохого… Ты не знаешь Хаима, Хаима Либенштока?

— Нет, — выдавливает Шабтай.

— Ты из Гнезно?

— Нет.

Данцвайх подходит к нему вплотную.

— Ты меня не узнаешь, Хаим? Я твой отец. Хаим, ты меня знаешь?

Шабтай как-то так поводит головой, что непонятно, «да» или «нет».

— Пусть он покажет язык, — говорит тихо Грунис.

Данцвайх спокойно смотрит на Шабтая, говорит:

— Это не он.

Дает знак полицейским, и Шабтая выводят.

Шабтая и всю его свиту усаживают в товарный вагон между трамваями, закрывают двери и увозят…

Поздний вечер через три дня. Янкель, Залман, Хуна идут по улице… Они печальны, подавлены. Проходят мимо магазина готового платья. На высоких консолях вывешены на продажу мужские костюмы. Навстречу им идет мужчина лет пятидесяти. Широкий шаг, трость. Щеголеватый, одет с иголочки, напевает что-то себе под нос.

Костюмы широко развеваются на ветру, и один из них рукавом «бьет» мужчину по лицу. Разгневанный, он вбегает в магазин, расталкивая стариков. В магазине требует хозяина и, когда тот появляется, дает ему оплеуху. Успокоенный, выходит из магазина.

Старики, пораженные и сценой, и внешним видом незнакомца, как по команде поворачиваются и смотрят на него. Янкель машинально делает несколько шагов вослед незнакомцу. Друзья за ним… Незнакомец идет быстро. Старики спешат за ним, но отстают, и тот уже далеко.

Какой-то мужчина, кажется, мертвый, лежит на тротуаре. Старики проходят мимо, а «мертвец» встает на ноги. Уходит. Янкель останавливается, пораженный.

— Он ожил! — говорит Янкель.

Старики продолжают путь.

— Он пролежал три дня! — продолжает Янкель.

Старики останавливаются.

— Вы же знаете! Он был мертвый! — Янкель бросается вослед ожившему.

— Это же Абрам с Подгузной! — говорит Хуна. — Он даже Раши прочесть не может…

Янкель останавливается.

— Но он же был мертвым целых три дня, ты сам видел! Мы все видели!

— Лошадь… если поедет в Париж… Если в Париж поедет лошадь, из Парижа вернется тоже лошадь… — говорит Хуна.

Янкель смотрит на удаляющуюся фигуру.

Старики уходят, и Янкель тоже нехотя плетется за друзьями.

Глава 3. Яков

Поздний вечер. Яков с дочерью Евой идут по улице в дальний конец гетто. Останавливаются. Он обнимает, целует свою дочь в губы долгим поцелуем, как мужчина любимую женщину.

Старики, выйдя из переулка, натыкаются на парочку. Прячутся. Выглядывают осторожно, потрясенные.

— Это же его дочь!

Яков и Ева медленно уходят, не заметив стариков.

С уст Янкеля готово сорваться: «Мессия», но он молчит, в оцепенении делает несколько шагов.

Старики крадутся за Яковом и Евой. Те входят в костел.

Старики подходят к костелу. Возле двери груда стульев, стопки книг, ящики, стендеры… Несколько человек вносят все это внутрь. Молча суют старикам в руки по стулу и по книге, и они присоединяются к веренице грузчиков.

 

Заброшенный костел на границе гетто. В стене зияет дыра от прямого попадания снаряда. Все покрыто слоем пыли, штукатурки, мелких осколков кирпичей. Все скульптуры, мебель, лавки накрыты материей от пыли. Ученики рава Якова — все в головных уборах, бородатые, с пейсами — евреи в костеле, — убирают камни, наводят порядок… Выносят мусор. Моют стены, полы.

Рав Яков подходит к Распятию, стягивает с него материю. Идет дальше, также обнажает скульптуры апостолов, Девы Марии, ангелов… Дает команду, и ученики начинают мыть скульптуры.

Йосл моет Деву Марию, потом, устыдившись, тихонько откладывает тряпку, идет переносить мусор. Ева берет тряпку, моет Деву Марию.

Янкель, Мойше, Хуна и скептичный Залман, ходят и рассматривают все вокруг со страхом, волнением, любопытством.

Яков выходит в боковую дверь. Старики за ним.

Просторная комната. Входят старики. Садятся в уголке. Сам рав Яков сидит и молча наблюдает за учебой.

За столами человек тридцать евреев. Мужчины и женщины отдельно. С женщинами занимается настоятель монастыря ксендз Якуб Горчица, с мужчинами — ксендз Ежи Урбан. Они читают евреям Евангелие и комментируют некоторые места. Рав Яков по-царски наблюдает за занятиями…

Учеба заканчивается, ксендзы подходят к Якову, прощаются. Уходят.

 

Комнатка в притворе. Данцвайх и Яков с дочерью.

— Его зовут Хаим Либеншток, — говорит Данцвайх.

Яков молчит.

— Ури Ротт, он сейчас Ури Ротт, — добавляет Данцвайх. — Я хочу видеть его.

— Ури Ротт… — припоминает Яков. — Он не из Гнезно?

— Из Гнезно.

Яков хохочет самодовольно.

— Да! Иногда мне кажется, я знаю всё, вообще всё! Да, да… —успокаивается он. — Но у него другое имя. Уже давно.

— Я хочу видеть своего сына, — говорит Данцвайх жестко.

Но Якова это никак не впечатляет.

— Ты хочешь спасти сына. Это вполне понятное желание отца с такими возможностями.

Молчат.

— Отдай мне сына. И я переправлю тебя с дочерью в любую страну, которую ты назовешь.

Яков снова хохочет.

— Вы меня спасаете, пан Данцвайх! Ха-ха-ха!!!

Данцвайх медленно встает и начинает избивать Якова.

Тот, всякий раз поднимаясь с пола, встает перед Данцвайхом и спокойно, презрительно смотрит ему в глаза, и Данцвайх понимает, что Яков сильнее и он ничего с ним не может сделать. Данцвайх снова садится.

Яков вытирает лицо от крови, садится тоже. Смотрят друг на друга.

— Чего вы хотите? — говорит Данцвайх.

— Вы делаете паспорта мне и моей дочери и еще двадцати четырем моим ученикам, и я отдаю вам сына.

Данцвайх встает, чтобы уйти.

— И, пан Данцвайх. Чтобы вы не думали, что вы меня облагодетельствовали… У меня есть и без вас надежные варианты на арийской стороне… — Яков держит паузу, потом продолжает: — Ну и… из моего к вам расположения: если вы узнаете вашего сына с… трех, скажем, попыток, я отдам его вам до паспортов, — говорит он по-барски. — Полагаясь лишь на ваше слово…

Костел. Яков ходит перед толпой. У него кобура с пистолетом на поясе. В руке тяжелый стек.

Здесь старики Янкель, Залман, Хуна.

Данцвайх держится настороженно и отстраненно: слишком все необычно. Посматривает на собравшихся и не спешит, он ведь знает: его сын здесь и он его найдет. Но у него всего три попытки.

Яков останавливается возле Распятия.

— Это Его второе пришествие. Он убил своего отца и теперь пришел убивать нас. Наш Бог Иегова — убийца и предал нас в руки убийце — Иисусу Христу! — Яков отходит от Распятия. — Через неделю мы станем христианами… Как и он, мы уходим от еврейского бога, отрекаемся от своих любимых и убиваем их вместе с Христом. И станем хуже наших убийц: самыми грешными и самыми ничтожными. И пожалеет нас Добрый Бог, и свергнет наших убийц Иегову и Иисуса, и все начнется сначала: и полюбят нас все, и мы полюбим всех! И перестанем быть притчей во языцех и проклятием между народами!

Садится на возвышении пресвитерия.

Реб Кальман, маленький сутулый сухой человечек сорока лет, подходит к нему.

— Если бы Добрый Бог ждал самого ничтожного, он бы давно пришел к тебе! — весело говорит Кальман.

— Ха-ха-ха! — смеется Яков, и смеются следом все в костеле. — Да, да, да!!!

Яков позволяет Кальману всё и с удовольствием ждет продолжения. Кальман бежит от пресвитерия вниз в толпу и поворачивается к Якову.

— «И перестанем быть проклятием между народами, и полюбят нас все!» — передразнивает он Якова. Смеясь, перебегает от одного старика к другому, словно представляя каждого Якову: — И меня! — Подходит к ребу Янкелю. — Хотя я глупый и трусливый! — Перебегает к ребу Шае. — А я некрасивый, толстый, гадкий. — Потом к ребу Йослу. — Я жадный! Я глупый и жадный! — Потом к следующему: — Фу, как смердит! И к тому же я вор! Разве можно меня любить?! — Возвращается к Якову. — Но ты, конечно, их любишь! Нет!? Ха-ха-ха! Лживая душа! — Поворачивается к толпе. — А я — нет! — Показывает на толпу внизу. — Не за что!!! Как можно их любить?! — Подходит к Якову. — Чью же любовь ты призываешь? — Бежит к окнам, показывает куда-то наружу. — Их? — Молчит, и замолкают все на мгновение. — Я не хочу. Их любви я не хочу!

— Ха-ха-ха! — смеется Яков восторженно и искренне. — Хорош! Нечего сказать!

Все смеются.

— И я не хочу, — говорит кто-то из толпы.

— Что?! — спрашивает Яков.

И все замолкают.

— Я тоже не хочу их любви, — повторяет Шимшон.

Яков встает, вытаскивает пистолет, идет в расступающуюся в страхе толпу. Подходит к Шимшону с пистолетом в опущенной руке.

— И этого я тоже не хочу, — говорит ему Шимшон, показывая на стены костела.

— Мой мальчик, — Яков приклоняет его голову себе на плечо и обнимает. — Ты не можешь хотеть или не хотеть чего-то без меня.

Шимшон выдыхает, плечи его опускаются, лицо разглаживается, и он закрывает глаза. Яков стреляет ему в грудь.

К мертвому Шимшону, по-деловому привычно, подбегают четверо человек и уносят тело. Яков возвращается к пресвитерию, Кальман следом, словно ничего не случилось.

— Любить человека! Кто придумал это?! Кто это может? Только Он. Только Он может любить человека. Его и надо любить… — Кальман убегает, прячется в нишу. — Меня надо любить! — громко кричит невидимый Кальман.

Яков оборачивается на звук, но никого нет, а только эхо под сводами костела.

— Меня надо любить! — крик повторяется уже в другом месте, и неожиданно перед Яковом снова возникает Кальман.

Кальман, и без того малюсенький, сейчас, как-то по-шутовски подобострастно сгибаясь, и вовсе превращается в карлика. Он размахивает вечно зябнущими руками в неизменных в любую погоду шерстяных красно-черных варежках, замотанный вокруг шеи длинный черный то ли шарф, то ли кусок материи волочется по земле. Яков по-королевски смеется и наслаждается своим шутом. Кажется, Якова ничто не может пронять.

— Ты бежишь к ним не за любовью, а от страха, — хихикает Кальман тихонько уже на ухо Якову. — А остаешься с этими недоумками.

Яков хохочет. Манит Кальмана, тоже шепчет ему на ухо:

— Да, я с этими негодяями, недоумками и отребьем… Потому что они со мной, негодяем и лжецом! — Яков берет Кальмана за ухо и больно его крутит. — И Он придет к нам!!! И тогда уже я надеру тебе уши всерьез!

Пригибает «шута» за ухо к земле. Хохочет.

Ночь. Яков поднимается на крышу высокого дома. Колокольня монастыря. Яков садится на стул. Еще один пустой стул рядом.

Старики внизу пытаются карабкаться на лестницу, помогая один другому, но не могут. Садятся под стеной, ждут.

Яков сидит на крыше под звездным небом. Далекий бесконечный мир за стеной гетто. Огни недоступного города. Музыка из парка. Чертово колесо вертится прямо перед ним, и, кажется, можно рукой дотянуться до беззаботных мужчин и женщин, на качающихся скамейках плывущих в небо, и он слышит их голоса и смех.

Но он заперт, унижен. Он в гетто. Он! Свободный человек! Он, величественный и единственный!

Опускается вниз по внешней лестнице на огромной стене.

Старики загодя уходят из-под лестницы, не попадая Якову на глаза. Потом крадутся за ним.

Поздний вечер. Длинный деревянный барак. Паства Якова сидит на стульях, на подоконниках. Те, кому не хватило места, стоят.

Данцвайх у боковой стены: так удобнее высматривать людей.

Яков стоит за дочерью, держится за спинку стула, на котором она сидит.

— Спасемся только я и моя дочь. И те, кто последует за нами. — Яков ходит перед учениками, они смотрят на него во все глаза, и его экзальтация и сила возбуждают их. — И придем к Доброму Богу, который сегодня творит новую землю и новых людей, и будете первыми. Первым Адамом и первой Евой!

Данцвайх забывает о поисках, не спускает глаз с Якова.

Яков останавливается перед дочерью. Смотрит на нее безостановочно, словно впадая в транс.

— Добрый Бог, Демиург и Дева-Шхина… это одно. Демиург — это Первопричина всего, Абсолют… Дева, Дева-Шхина — это Божественное присутствие, Дух Святой. Дева — это женское в Боге… И Он любит меня. Добрый Бог любит меня… — Яков становится на колени перед дочерью, сидящей на стуле. Начинает целовать ее, ласкать. — Дева — это Шхина… Бог. Это Добрый Бог, Дева — это Добрый Бог… это Добрый Бог в Боге… — заговаривается он все более, не переставая ласкать Еву. — Добрый Бог… Шхина… Дева-Бог любит меня, как моя дочь…

Она закрывает глаза, поддаваясь ему.

Он приходит в себя:

— Все свободны! — резко обращается к пастве. — Братья и сёстры, останьтесь.

Все выходят из синагоги. Остаются двенадцать мужчин и двенадцать женщин. Яков смотрит на Данцвайха, легким кивком головы позволяя ему остаться.

Толпа выходит в большущую комнату барака, люди рассаживаются за столы. Многие забиваются в угол, скучившись, прижавшись друг к другу, сжавшись в единое целое, словно спасаясь от одиночества, страха, неопределенности. Комната становится еще больше и пустыннее. Кто-то учится, кто-то сидит безучастно, кто-то тихо разговаривает.

Старики, печальные, сидят под стеной барака. Они не знают, что делать, куда идти.

— Рав Яков спасет нас. Добрый Бог уже в пути, — говорит Янкель.

— Он свинья, — перебивает его Хуна.

Молчат.

— Он говорит, они с дочерью Абсолют… — Янкель сомневается, спрашивает: — Он говорит: «Она Божественное присутствие… Шхина…»?

— Она проститутка, — говорит Хуна.

Молчат.

— Тот мамзер, которого она родила и отдала своей бабке Хасе-Берте, наверное, от него.

— Он говорит, женщина может быть Мессией, — не сдается Янкель. — Так написано у Барахьи Руссо.

Молчат.

— Женщина главнее, чем Мессия. Иначе у кого бы он спрашивал совета? — говорит Янкель.

В центре барака длинный грубый стол с лавками. Двенадцать мужчин и двенадцать женщин, «братья» и «сёстры» рава Якова, его самые близкие последователи, сидят по разные стороны стола: сначала мужчины, потом — дальше — женщины. Вдоль голых стен барака полтора десятка широких лавок-кроватей.

Рав Яков и его дочь Ева сидят во главе стола. На столе перед Яковом пистолет и стек.

Данцвайх здесь же за столом. Его напряжение увеличивается. Он понимает: скорее всего, его сын — кто-то из этих двенадцати мужчин. Они сидят перед ним, и он спокойно и внимательно может рассмотреть каждого.

Давид, служка Якова, с застывшей улыбкой ставит перед каждым стакан. Наливает водку. Они благословляют, выпивают. Давид наливает снова. Выпивают. Яков дает знак, и Шмуэль, сидящий в самом начале стола, сует руку в небольшой глубокий мешок, вытягивает бумажку. Читает:

— Двора.

Двора встает, идет в начало стола, садится напротив Шмуэля.

Давид берет мешок и передает следующему, Симхе. Тот тянет жребий.

— Хана.

Хана встает и садится напротив Симхи.

Давид передает мешок третьему, Гедалье.

— Я не буду, — говорит Гедалья.

— Уходи, — говорит Яков.

Гедалья не шелохнется.

— Я тебя не держу. Уходи.

Снова тишина, все оцепенели.

— Я жду…

Гедалья продолжает сидеть, замерев.

Яков берет пистолет, встает. Подходит к Гедалье. Они смотрят друг на друга.

— Я тебя ненавижу, — говорит Гедалья.

— Ну вот! Ха-ха-ха! Ты становишься мужчиной, Гедалья!

— Мы все ненавидим тебя.

— Я знаю, знаю. Хуже было бы, если бы вы любили меня. Я, ты, твое, наше… родственность… Родственность и власть — вот и всё, что есть. Родственность, которая хочет властвовать! Ха-ха-ха! — Яков стоит с пистолетом перед Гедальей. — Уходи, Гедалья. Ты можешь уйти.

Гедалья смотрит на Якова, и, кажется, вопреки словам в его глазах благодарность, ярость… и невозможность избавиться от любви, и мольба о помощи-смерти из его рук.

— Нет, — отвечает Гедалья.

Яков направляет пистолет на Гедалью.

— Это он, — говорит Данцвайх.

Подходит. Встает между Яковом и Гедальей. Яков опускает пистолет.

— Это мой сын, Хаим, — говорит Данцвайх.

— Ты ошибся.

Смотрят друг на друга. Данцвайх отходит. Яков поднимает пистолет. Стреляет в Гедалью. Поворачивается, идет назад к своему стулу.

К мертвому Гедалье бросаются несколько человек, быстро поднимают его и уносят.

Яков уже снова сидит во главе стола. Давид вручает мешок с именами четвертому мужчине. Это Йоэль.

— Дина.

Дина садится к нему.

Пятый мужчина, Менахем, забитый, истощенный человек, вытаскивает из мешка бумажку. Читает.

— Лея, — говорит тихо.

Лея садится напротив. Менахем робко смотрит на нее и неуверенно улыбается. Она взглядывает на него.

За окнами проезжают те самые два трамвая с товарным вагоном между ними. Они оглушительно скрежещут на повороте, и робкий Менахем испуганно отворачивается, закрывает уши, горбится, спрятав лицо.

Яков подходит к Менахему. Ведет его силой к окну. Отрывает его руки от ушей — грохот заполняет все, — заставляет смотреть.

Перед ними медленно проплывает вагон с лицами сквозь щели досок.

— Неужели это интересно, Менахем? — спрашивает Яков спокойно.

Но Менахем весь в зрении и страхе… и не слышит его. Яков неспешно снимает руку с плеча Менахема и резко бьет его наотмашь стеком по лицу. Менахем медленно поворачивается к Якову. Лицо меняется: от ужаса — к блаженной улыбке. Менахем смотрит на Якова с любовью. По всему лицу косой шрам — от виска через скулу и рот к подбородку — наполняется кровью и заливает лицо.

Яков вплотную подходит к Менахему, улыбается в глаза, гипнотизируя его.

— Там ничего нет. Все здесь, я ведь говорил это много раз. Ты мой самый бездарный ученик, Менахем.

Менахем, кажется, оживает, улыбается Якову в ответ.

— Ну иди, — Яков показывает на сидящих за столом и подталкивает Менахема на место.

Тот идет к столу.

— Стоп! Стоп! Стоп!!! — говорит Яков. — Ха-ха-ха! — смеется он, идет к Менахему, сгорбившись и шаркая ногами, передразнивая его. — Так ты собираешься завоевывать Лею?

Он хохочет. И многие вокруг начинают смеяться. Яков смеется еще сильнее, и хохочут уже все.

— А ну еще раз!

Яков толкает Менахема, и тот идет вокруг стола, стараясь быть увереннее. Яков идет рядом, бьет Менахема по спине.

— Спина ровная! И улыбайся! Улыбайся. Ты сильный, смелый и красивый! — Бьет его по ногам. — Ноги подымай, не шаркай! Ну же!!! Бог послал тебе самую красивую женщину. Как ты собираешься заполучить ее? Кривой улыбкой и горбатой спиной?

Менахема восхищает внимание к нему, он улыбается, ему не больно. С наивной благодарностью смотрит на Якова, на всех смеющихся вокруг, ему хочется сказать что-то хорошее каждому, но он только все более счастливо, восторженно улыбается… и вдруг начинает радостно плакать-рыдать от какого-то неведомого ранее восторга.

Яков усаживает его к Лее.

Менахем перестает плакать, взглядывает на Лею по инерции наивно, восторженно, открыто. Она на мгновение, улыбаясь со всеми, задерживает на нем взгляд, отворачивается.

Таким образом, все двенадцать мужчин тянут жребий, и выбранные женщины садятся к ним.

Яков смотрит на них долго в торжественном молчании.

— Благословляю вас! И отменяю ваши прежние брачные узы. Вы новые мужья и жены, Добрый Бог только что соединил вас на небесах.

Начинают петь… Все громче. Это уже крик, а не пение.

Данцвайх пьет — напивается — вместе со всеми. Он смотрит на Тевье, сидящего невдалеке за столом.

— Это он, — говорит Данцвайх, но его невозможно услышать в этом пении-крике. — Это он! — повторяет громче, но и это бесполезно. — Это он!!! — кричит, перекрикивая пение.

Все замолкают.

— Это он, — показывает Данцвайх на Тевье.

— Нет, — говорит Яков.

Все встают из-за стола, не переставая петь. Становятся в единый плотный круг, обнявшись за плечи. Танцуют, кружась… Поют.

Данцвайх остается за столом один, потом встает и становится в общий круг. Танцует, кружится со всеми. Он по-прежнему переводит взгляд с одного на другого. Ищет… Все поют и танцуют, образовав плотный неделимый круг.

— Это он!!! — кричит Данцвайх, выходя из круга и показывая на Симху.

— Нет, — говорит Яков.

Все продолжают танцевать. Данцвайх в пьяной экзальтации и уже не может остановиться: Яков — вызов для него, Данцвайх не может быть слабее Якова. Данцвайх стоит в центре вертящегося вокруг него кольца тел и лихорадочно всматривается в орущие лица. Бросается в отчаянии к следующему человеку, показывает на него:

— Это он!

Яков останавливается, и толпа останавливается. Перестают петь.

Яков подходит к Данцвайху.

— Это уже четвертый раз.

— Это он! — настаивает Данцвайх и агрессивно бросается к Якову. — Это он!

Яков отворачивается от Данцвайха, дает знак, и толпа мгновенно набрасывается на Данцвайха и начинает избивать его. И мужчины, и женщины бьют яростно, жестоко, пока он без чувств не замирает на полу. Ему связывают руки и ноги и бросают на лавку к дальней стене. Яков начинает снова петь, раскачивая остальных, и вот они снова поют и танцуют в плотном круге…

Первыми от круга отделяются Яков и Ева. Они обнимаются, ласкают друг друга. Следуя им, и другие пары выходят из круга, обнимаются, целуются. Пары недолго задерживаются здесь, уходят на лавки в дальние полутемные углы барака, то ли подчиняясь воле Якова, то ли оставляя его одного с Евой. И те, кто остался в кругу, не разбившись на пары, тоже уходят на лавки.

Яков и Ева обнимают друг друга. Она с расстегнутой кофточкой и открытой грудью. Подходят к каждой из «несогласных» пар, и те воспламеняются от воздействия Якова. Давид с бутылкой водки следует за ними.

Вот Ривка и Тевье. Она явно не собирается поддаваться Тевье, сидит напряженная, с неприязнью.

Яков садится к Ривке, и Ева с другой стороны. Яков заставляет Ривку выпить еще, расстегивает ее кофточку, Ева целует ее в щеку, в губы. Яков целует ее грудь, шепчет что-то, ласкает ее…

— Ну смелее, глупенькая ты моя! Ты еще не знаешь своего счастья!

Ривка испугана, растерянна и быстро поддается дьявольским чарам Якова. Яков передает ее, сомлевшую в его объятиях, Тевье, и она уже отвечает тому.

На другой лавке Менахем и Лея. Он робко пытается ее обнимать, целовать, но Лея никак не реагирует. Яков и Ева подходят к ним, садятся рядом. Яков шепчет Лее на ухо так, чтобы Менахем не слышал:

— Лея, ты ведь была более щедрой и с Велвлом, и с Лейбом, а? А они не особенно-то и… да? А, Лея? Паршивенькие были мужички, но ты бегала к ним от своего Мордки. А Менахем человек. Добрый Бог хочет этого, Лея. Разве Менахем мог чувствовать себя мужчиной со своей Басей? Он мог бы прожить жизнь и не узнать, что такое женщина: такая, как ты! Ты слышишь, что я тебе говорю?!

— Да.

— Он должен быть счастлив. Он хороший человек, очень хороший, это того стоит… Сегодня, сейчас… Это Божеское, поверь мне…

Подходит к следующей паре. Это Пейсах и Фрума. Они тоже молча и неподвижно сидят на лавке.

Яков заходится от хохота и не может успокоиться. Дружески обнимает Пейсаха. Кричит громко:

— Пейсах! И ты туда же! Целочку строишь! Не знаешь, что ли, как ее трахнуть?! Она же твоя любовница! Ха-ха-ха! Все об этом знают, кроме твоей жены! Да?! — Яков поворачивается ко всем вокруг. — Или у тебя вдруг проснулась совесть?! И ты хочешь показать нам, какой ты честный?! Или своей жене Хасе?! Ты боишься, она умрет от ревности и ненависти к тебе! А? Ха-ха-ха! Но она не собирается! Вон она, видишь, у нее все хорошо! — показывет он в сторону. — Ты жил со своей серой мышкой Хасей, скромницей, а смотри, что она вытворяет сейчас с Рувеном! Хочешь посмотреть? Ты не знал в ней такой прыти, а?! Ха-ха-ха!

Яков подходит к Берте и Гиршу, которые держатся за руки, прижавшись друг к другу и оцепенев. Говорит Гиршу: — Берта твоя сестра, родная сестра и досталась не тебе. Хотя ты любил ее всю жизнь и хотел только ее. И сейчас Бог, Добрый Бог и я, я! Даем тебе твое желанное счастье! Добрый Бог хочет этого! Это прелюбодеяние и грех?! Да, да, да! Но это и любовь, и счастье.

Он заговаривает, «заводит» Берту, раздевает медленно, она повинуется ему… и вот она уже в руках у Гирша.

Яков уже у другой пары.

— Я все знаю, Хана. Но мы обо всем договорились. Что бы ни случилось… Ты хочешь мне сказать сейчас, когда камни падают на землю с неба… Нет! Добрый Бог вот-вот придет на землю, и мы счастливы, Хана! Понимаешь! Нет ничего, что заставит нас печалиться! Ничего! — Яков встает, кричит громогласно куда-то наверх: — Я!!! Я с вами! Мы счастливы! Мы свободные, счастливые, мы любим Доброго Бога!

Несколько человек вокруг, а потом остальные, подчиняясь, начинают кричать, выть, рыдать с ним вместе. Он раздевается сам, раздевает Еву. Все раздеваются следом.

— Я, Мессия и моя дочь, Дева-Шхина, соединившись, возродим умершего давно Демиурга. И вы! Вы создадите весь мир! И Добрый Бог придет на землю! — Яков обнимает свою дочь, нашептывает, совращая, как незнакомую, чужую «грешную» женщину: — Ты шлюха, грязная шлюха… И мы создадим новый род, который объединит народы.

Они занимаются любовью… И все в бараке тоже.

Пьяный Давид спит за столом, не выпуская из руки бутылку. Связанный Данцвайх спит на лавке.

Раннее утро. Сумерки едва рассеиваются. Все спят на лавках…

Мертвая женщина лежит на полу у дальней лавки, еще дальше у стены двое повесившихся мужчин.

Данцвайх, положив голову на связанные руки, по-прежнему спит на лавке.

Яков просыпается, встает. Одевается. Накрывает спящую дочь. Медленно обходит барак. Видит мертвых. Идет к Данцвайху. Развязывает ему руки и ноги. Идет к повесившимся.

Данцвайх идет за Яковом. Сообща снимают одного висельника, кладут на пол. Входят Бремер и следом, под его прикрытием, три старика: Янкель, Хуна, Залман. Они тихонько садятся в углу, и Яков не обращает на них внимания. Бремер подходит к Данцвайху.

— Поляки ждут тебя в мебельном на Стрешне. Они готовы покупать на наших условиях.

— Я сейчас, — отвечает Данцвайх.

Бремер выходит. Яков и Данцвайх снимают второго висельника. Кладут на пол. Мертвую женщину тоже переносят к ним, укладывают рядом. Садятся над мертвецами. Яков закуривает сигарету. Вспоминает о Данцвайхе, дает сигарету и ему. Курят оба.

— Счастливые люди, — говорит Яков, глядя на мертвецов.

И Данцвайх, кажется, понимает его. Понимает ли? Молчит.

— И это — я. — Говорит Яков.

Входит Бремер.

— Они хотят купить сегодня всё: и мебельные на Стрешне, и кузницы на Скрольской. До девяти часов. Мы должны ехать прямо сейчас.

Данцвайх молчит.

— Завтра это будет в три раза дешевле, — настаивает Бремер.

— Жди там, — говорит ему Данцвайх. — И сюда больше не входи.

Бремер выходит. Яков и Данцвайх курят над мертвыми.

— Он ведь недавно у тебя? — пытается заговорить о сыне Данцвайх.

Яков поворачивается к нему и, кажется, впервые смотрит ему в лицо. Вспоминает.

— Недавно…

Молчат.

— Он хороший, добрый человек… — добавляет Яков.

Прорубь во льду замерзшей реки. Вся паства рава Якова — не только его ближайшие «братья и сёстры» — принимает крещение. Ксендзы Якуб Горчица и Тадеуш Ростворовский стоят у проруби.

На почтенном расстоянии — любопытствующая толпа евреев. Не скрываются, но и не подходят близко к проруби. Наблюдают за предателями. В этой толпе и старики Янкель, Залман, Хуна.

Яковисты снимают одежду, кипы, талесы. Остаются в подштанниках. Поочередно окунаются в ледяную воду. Яков и Ева тоже. Ксендзы Якуб и Тадеуш благословляют каждого…

Мокрыми выкресты идут в сторону костела, который виднеется метрах в двухстах за редким перелеском. Большинство идут быстро, кто-то бежит. Несколько человек идут очень медленно, словно хотят умереть. Кто-то останавливается, прислонившись к дереву, остается так стоять, замерзая… Кто-то ложится на землю…

Яков старается идти очень быстро, но Ева замедляет все время ход, и он почти тащит ее. Он пробует взять ее на руки, но она не дается ему и все медленнее тащится в сторону костела…

 

Костел. На возвышении гроб с телом Евы.

Новые христиане толпятся вокруг гроба. На полу еще несколько гробов с умершими-замерзшими во время крещения.

«Высматривающие Мессию» Янкель, Залман, Хуна тихо стоят у стены. Они в кипах, держатся особняком.

Евреи — христиане отпевают Еву. Как святую, как женское воплощение Мессии, Шхины — Божественного присутствия, как Деву Марию, дающую новую жизнь миру…

Яков говорит:

— Мы стали Иисусом Христом. Мы плоть и кровь Христа. Мы вино и хлеб. И они причащаются нашей кровью. А теперь и мы с ними. Чаша греха переполнилась…

Евреи на деревьях вокруг костела, на столбах, на подоконниках, сквозь окна смотрят на отступников.

Входит Данцвайх. Видит мертвую Еву в гробу и окаменевшего Якова над ней.

Данцвайх выкладывает паспорта на стол невдалеке от Якова. Тихонько садится у гроба.

У последователей Якова полное опустошение. Они просто сидят, как мертвые, ждут, что Добрый Бог смилостивится и придет к ним: ведь они всё выполнили! Они сидят и сидят… Печаль предательства и невозможности вернуться назад.

Данцвайх тихо говорит Якову:

— Я принес паспорта.

Яков как будто приходит в себя.

— Его нет, — говорит Яков. — Его не было здесь никогда.

Подзывает Йоэля. Тот подходит к ним. Говорит Данцвайху:

— Он на Еньской… Мы с Ури ходили в синагогу на Еньскую. Я ушел год назад к раву Якову, а он остался.

Яков говорит Йоэлю:

— Можешь уходить с ним.

Данцвайх и Йоэль встают, направляются к выходу. Йоэль возвращается к столу с паспортами. Находит свой паспорт. Выходит из костела за Данцвайхом.

Еще несколько пар идут за паспортами. Перебирают их. Находят свои. Выходят из костела. Большинство безучастно остаются сидеть вокруг Якова и гроба Евы.

Вечер. Улица гетто. Данцвайх и Йоэль едут в «Опеле» Данцвайха. Йоэль улыбается, вытягивает язык.

— У него родимое пятно там, глубоко… Он, когда хотел посмеяться, говорил: «Смотри, я когда-то… две тысячи лет назад был черным, только это и осталось»…

Кабинет Платица. Данцвайх и Платиц.

— Костел на Подниколье… — говорит Данцвайх. — Их можно забирать.

Платиц записывает… Жмет на кнопку звонка. Входит его адьютант Вилли. Платиц отдает ему листок бумаги.

Похоронная процессия выходит из костела на Подниколье. Похороны Евы. Бритые, стриженые, без головных уборов евреи-христиане.

Евреи молча смотрят на выкрестов, стоя по обочинам дороги.

Два трамвая и вагон между ними быстро едут по улицам гетто. В трамваях полицейские. Останавливаются у костела. Набрасываются на похоронную процессию. Грузят всех яковистов и самого Якова в вагон. Также хватают всех евреев, глазеющих на процессию, стаскивают, сбивают зрителей с деревьев. Увозят.

 

Глава 4. Еошуа

Синагога на Еньской. Ночь. Площадь. Толпа евреев заканчивает молитву «Освящение Луны». Рав Еошуа и его ученики смотрят на звездное небо с полной луной. Луна такая сильная, что на улице светло и паутина теней от ветвей черных деревьев лежит на земле и на людях.

Янкель, Хуна, Залман, Лазарь тоже смотрят на луну. Не спеша уходят.

Улица. Ночь. Янкель, Хуна, Залман, Лазарь идут по улице. На перекрестке Лазарь, чуть кивнув друзьям на прощанье, продолжает свой путь, остальные сворачивают в переулок.

Навстречу этим троим идет сонный сутулый молодой человек лет двадцати. Это Лотар Платиц, сын коменданта гетто. Он одет, как еврей. Улыбается старикам, как давним знакомым. Минуя их, оборачивается. Они тоже улыбаются странному незнакомцу, поворачиваются и, как загипнотизированные, медленно идут за ним следом.

За Лотаром следуют двое телохранителей, не выпуская его из виду и поглядывая по сторонам.

Янкель, Залман и Хуна чуть прибавляют хода и опасливо крадутся за этой троицей.

Лотар уже догнал Лазаря, медленно идущего по улице с палочкой. Не спуская с него взгляда, идет какое-то время позади сбоку. Обгоняет старика. Заглядывая в глаза, идет рядом. Лазарь пугается, но не подает виду.

За Лотаром и телохранителями неподалеку идут Кон, начальник еврейской полиции, и полицейский Цейтлин с ружьями за плечами.

Лотар отстает от Лазаря и идет с ним нога в ногу, словно повторяя походку, снова обгоняет, вплотную подходит к нему, ждет, пока Лазарь опасливо не поднимает на него глаза, улыбается старику безумно, отстает, продолжая преследовать его, повторяя в точности осанку, походку. Теперь, кажется, это два старика-близнеца идут по улице.

Янкель, Залман и Хуна крадутся за Лотаром и Лазарем. Стариков обгоняют Цейтлин и Кон.

— А ну, брысь отсюда! — злобно шипит Цейтлин.

Старики останавливаются, ныряют в подворотню и бегут по параллельному переулку, в просветах подворотен видя Лотара и Лазаря. Спускаются в подвал.

Лазарь, наконец, пугается не на шутку и бежит, озираясь на странного преследователя. Лотар настигает его и прижимает к стене. В руке у него нож. Бьет Лазаря в живот. Бьет в грудь…

Старики быстро идут по темному подвалу, подходят к крошечному окошку цокольного этажа, выходящего на улицу и видят прямо перед собой, как Лазарь задыхается в руках Лотара и оседает на землю. Вперившись взглядом в лицо умирающего, Лотар не выпускает его из объятий. Тяжело дышит от тяжести мертвого тела, опускает старика на землю. Садится над ним. Пристально, напряженно смотрит на него. Вдруг плачет, не выпуская и поддерживая голову Лазаря. Двое охранников стоят поодаль, посматривая по сторонам. Лотар плачет и обнимает убитого.

Охранники подходят к Лотару и пытаются его поднять, но он сопротивляется и не выпускает мертвеца. Охранники силой поднимают его. Лотар кладет Лазаря на землю. Поднимает его палочку. Охранники уводят его.

Лотар приходит в себя. Идет, совсем похожий на Лазаря: выражение лица, осанка, походка с палочкой, дыхание. Сейчас он совершенно спокоен и кажется умиротворенным: «надетая» чужая старость избавила его от истеричности, безумия…

Старики стоят у окна. Перед ними мертвый Лазарь, а вдали уходящая фигурка с палочкой и два охранника.

Лазаря мгновенно облепляет стая беспризорников лет пяти-семи. Кто-то снимает ботинки, кто-то шарит по карманам, быстро снимают пиджак, расстегивают рубашку, вытаскивают ремень из штанов…

— Мертвецкая! — кричит кто-то из детей.

Дети легко поднимают Лазаря и убегают с ним.

На улице появляется огромная телега, запряженная двумя лошадьми. Двое рабочих забрасывают в нее мертвые тела, валяющиеся на обочинах.

Синагога на Еньской. Рав Еошуа стоит на биме в окружении учеников. Рядом с ним Шаул, его лучший ученик.

Шерман, безапелляционный старик, подходит к Еошуа, снимает свои темные очки с резинками на дужках, отдает их ему.

— На!

Еошуа его не понимает, но берет очки.

— Ты увидишь его лицом к лицу! — прикрикивает Шерман.

Еошуа молчит.

— Надень! Моисей чуть не ослеп, ты же знаешь!

— Спасибо… Но это другой свет, Шерман, — мягко, почти виновато говорит Еошуа. — Очки тут не помогут.

— Надень! Ты не должен ослепнуть. Как ты потом будешь сражаться с ними?!

Еошуа надевает очки, распрямляя резинку на дужках за ушами. Очки сильные, и он видит все очень размыто.

— Но я плохо вижу, — говорит он и пытается снять очки.

— Надень! И носи. Ты должен привыкнуть. Здесь же плюс пять.

Еошуа поправляет очки.

— А как же ты? У тебя больные глаза.

— Потом, потом… мы все вылечим потом… и глаза тоже, — бурчит тихонько Шерман, осторожно ступая по ступенькам бимы, и прячется в толпе…

Толпа ждет, глядя на Еошуа.

Данцвайх и Йоэль входят в синагогу. Пробираются сквозь толпу, вглядываясь в лица.

Еошуа молчит какое-то время, потом говорит:

— Солнце превратилось во тьму, а Луна в кровь. Это конец Мира. Это его последние дни! — Еошуа смотрит на толпу сквозь темные очки, но это очень неудобно, и он опускает голову и смотрит поверх очков. — Нам предстоит решающая битва. Написано: «Вооружитесь чистотой, чтобы не разгневался Он и чтобы не погибнуть вам в пути…» И я иду очиститься… поднимаюсь ко Всевышнему каяться за всех нас перед последней битвой.

Гандлёвая площадь. Ограда делит просторную круглую площадь пополам. Площадь быстро пересекает Еошуа в темных очках Шермана. Шаул, Залман, Янкель, Хуна, Мойше и еще несколько стариков и ешиботников следуют за ним. Данцвайх и Йоэль тоже с ними. Останавливаются, прячась за домами. Еошуа подходит вплотную к закрытым воротам. За оградой полицейские — немцы, литовцы, поляки. Еошуа обращается к ним:

— Простите нас. Мы виноваты перед вами. Мы грешили перед вами, обманывали, воровали… Простите нас!

Шаул и некоторые другие в укрытии повторяют его слова.

— Противно… и стыдно… — повторяет сам себе Хуна.

Еошуа берется за решетку ворот, карабкается наверх.

— Мы грешили, злодействовали, сквернословили, простите нас!

Солдаты смотрят на Еошуа. Смеются.

— Мы унижали бедных, оскорбляли слабых, строили козни, простите нас!

Он поднимается все выше и достигает уже середины высоких ворот.

Один из солдат берет длинный шест и пытается сбросить Еошуа с ворот. Но тот крепко держится за решетку, продолжая лезть вверх.

Полицейские смотрят на безуспешные попытки товарища и смеются уже над ним. Второй солдат берет другой шест, и вдвоем они сбивают Еошуа с ворот.

Еошуа поднимается, поправляет очки и снова лезет наверх. Солдаты дают ему подняться выше и сбивают снова. Теперь Еошуа разбивается сильнее.

Евреи из укрытия следят за Еошуа. Шаул бежит к воротам спасать Еошуа, но старики хватают его, валят на землю. Шаул плачет от бессилия, но старики крепко держат, навалившись на него гурьбой.

К воротам подъезжает «Опель» коменданта гетто в сопровождении трех мотоциклов с колясками. Из машины выходят Платиц и его сын Лотар, напряженный, нервный. Лотар сейчас в офицерской форме, и в нем с трудом можно узнать ночного убийцу — охотника на стариков.

Тем временем Еошуа приходит в себя, поправляет очки и снова лезет на ворота. Платиц дает какие-то распоряжения солдатам и подходит к сыну.

— Поехали, — говорит он Лотару. — Нас ждут.

— Езжай. Я сейчас приеду.

Лотар в возбуждении смотрит на человека на воротах. Платиц садится в «Опель» и уезжает.

Солдаты снова пытаются сбросить Еошуа, но Лотар отзывает их, и Еошуа беспрепятственно карабкается вверх. Лотар подходит к воротам и ждет. Еошуа говорит:

— Мы должны каяться перед вами. Я иду к вам… Вы должны простить нас.

Старики следят из укрытия.

— Может быть, это он? — шепчет Янкель Хуне, озираясь, чтобы никто не услыхал его.

— Нет, — говорит Хуна громко. — Мне стыдно, что мы с ним одно.

Шаул продолжает восторженно повторять слова Еошуа.

Еошуа перелезает через ворота. Направляется к Лотару. Он дружелюбен и спокоен. Стоит мгновение перед Лотаром.

Возникает и усиливается скрежет колес по рельсам. Все поворачиваются. На площадь выезжают те же два трамвая с закрытым товарным вагоном между ними. Пересекают медленно площадь, скрываются за домами, где стоят в укрытии старики… Еошуа спокойно провожает взглядом трамваи, пока они не исчезают. Объясняет Лотару дружелюбно:

— Мы виноваты, и Бог убивает нас. Вы убиваете нас… — Еошуа поворачивается в сторону полицейских и, показывая на них, говорит: — Вы — Бог! — и потом Лотару снова: — Ты — Бог.

— Да.

Лотар, подыгрывая, говорит с ним, как с сумасшедшим.

— Ты Бог, ты убиваешь меня: я виноват перед тобой… — Еошуа глубоко кланяется Лотару; искренне, виновато говорит: — Прости меня.

Так же спокойно, нисколько не сомневаясь, что Лотар примет это, широко раскрывает объятия и обнимает его. Лотар невольно сам обнимает Еошуа.

— Прости меня, — повторяет Еошуа и, не выпуская Лотара из объятий, шепчет ему на ухо: — Те несчастные старики, за которыми ты охотишься по ночам…

Лотар замирает, не шевелясь, в объятиях Еошуа.

— …которых ты убиваешь… Покайся! Тебе станет легче!

Он выпускает Лотара из объятий. Лотар ошарашен, но уже подпадая под обаяние и силу Еошуа.

Полицейские тоже потрясены картиной, но вынуждены пассивно наблюдать за ними.

Еошуа поправляет очки, смотрит на Лотара поверх них. Кажется, ему немного неловко от того, что он сказал.

— Зачем тебе очки? Темно… — Лотар не находит сказать ничего другого.

Еошуа снимает было очки, но быстро надевает их снова, поворачивается в сторону дома, из-за которого друзья наблюдают за ним.

— Шерман… Это Шермана…

Он трогательный, робкий и притягательный.

— Да, конечно, — кивает Лотар.

— Он, наконец, свел нас! Тебя и меня! — говорит Еошуа и смотрит на Лотара открыто, с искренней симпатией. — Нас! Мы должны любить друг друга! — Еошуа оборачивается к полицейским, поочередно подходит к каждому. — Простите нас. Мы виноваты перед вами. Мы своевольничали, были высокомерными, наглыми, воровали, прелюбодействовали…

И снова сначала кланяется, потом обнимает каждого. Полицейские молча и неуклюже позволяют это, подчиняются ему, оглядываясь на Лотара, который, очевидно, одобряет действия Еошуа и не спускает с него взгляда.

— Простите нас, — обращается Еошуа ко всем. — Мы братья и должны любить друг друга.

Все замерли в недоумении.

— Как тебя зовут? — спрашивает Еошуа у первого полицейского.

— Казимирас.

— Ты ведь из Вейнишкай, Казимирас?

Полицейский в изумлении смотрит на Еошуа.

— Из Вейнишкай…

— Прости меня, Казимирас!

Полицейский смотрит на Лотара, снова на Еошуа. Тот, не дожидаясь ответа, переходит к следующему полицейскому.

— Ты Донатас?

Полицейский кивает изумленно.

— Донатас, мы… Ты и я. Больше никто. Прости нас, мы виноваты перед тобой. — Еошуа быстро становится в круг между Лотаром и полицейскими. — Все это?! Этого нет, не должно быть! Но это есть, просто чтобы мы, глупцы, поняли самое важное: люди не могут не любить друг друга! Человек не может убивать другого! — Еошуа ходит, кружит, широко показывая руками на темные небеса, на дома вокруг… — Бог любит нас всех! И мы любим Его. Так Он учит нас любви. Чтобы мы не возненавидели вас, своих убийц, а покаялись и полюбили! Вот и всё! Когда жертва полюбит не палача, а Бога сначала, а потом и палача из любви к Богу, тогда наступит жизнь вечная, ибо кто может быть ближе жертве, чем палач?!

Очумевшие полицейские, застыв в нерешительности, смотрят на Еошуа.

Хуна быстро выскальзывает из укрытия, воспользовавшись тем, что все держат Шаула, и бежит к воротам. Подходит вплотную к ограде, выкрикивает солдатам:

— Будьте вы все прокляты! Все немцы, которые убивают нас! Все литовцы, которые убивают нас! Будьте вы все прокляты до десятого колена! Все поляки, которые убивают нас! Будьте прокляты! Будьте все прокляты!!!

Залман тоже бежит к воротам. Хватает Хуну за руку, тянет, чтобы увести в укрытие.

Лотар, увидев стариков, настолько возбуждается — это его «тема», — что забывает о Еошуа. Дает команду солдатам. Они хватают Залмана и Хуну. Привязывают стариков к ограде ворот.

Хуна продолжает выкрикивать:

— Будьте вы все прокляты!!!

Еошуа молча смотрит на Хуну.

Лотар вытаскивает пистолет, подходит к Хуне почти вплотную и целится в него, вперившись в него взглядом.

— Будьте вы все прокляты!!! — продолжает кричать Хуна.

Лотар стреляет в Хуну. Старик хрипит, плюется кровью, но продолжает изрыгать проклятия.

Привязанный рядом Залман смотрит на умирающего друга.

Лотар стреляет еще раз, но уже в какой-то прострации. Он в беспокойстве и страхе. Хуна затихает. Лотар истерично хохочет. Резко замолкает. Подходит вплотную к старику. Неотрывно смотрит на мертвого Хуну… Обнимает его, плачет  — так же, как он обнимал и плакал над убитым им Лазарем. Потом вдруг улыбается детской — открытой и беззащитной — улыбкой. Успокаивается. Гладит мертвого Хуну.

Площадь. Шаул и старики из укрытия бегут к воротам. Данцвайх с Йоэлем остаются на месте. Смотрят издали.

Старикам никто не препятствует, и они проходят через калитку. Отвязывают мертвого Хуну с ворот. Тело сползает на землю, и Лотар помогает им. Старики отвязывают Залмана. Поднимают мертвого Хуну, и Лотар, как загипнотизированный, не выпускает его из объятий и не спускает с него глаз. К нему подходят два его телохранителя и отрывают от Хуны. Лотар резко вырывается, вытаскивает пистолет и стреляет в одного, потом во второго. Те падают замертво. Лотар наставляет пистолет на полицейских, и они, и без того испуганные происходящим, отступают.

Старики подхватывают Хуну — а Лотар снова обнимает его, — и они уносят тело через площадь в гетто.

Данцвайх ждет, пока толпа с телом Хуны скроется из поля зрения солдат у ворот, и следует за процессией.

Хуну несут Лотар, Шаул, Янкель, Залман, но, кажется, старики только помогают Лотару. Еошуа идет рядом. Процессию догоняют Данцвайх и Йоэль.

Старики со страхом посматривают на Лотара, но скоро понимают, что теперь от него не исходит опасности.

— Как его зовут? — спрашивает Лотар.

— Хуна, — говорит Янкель.

— Хуна… Хуна, Хуна, — безумно улыбается Лотар, — Хуна…

Он ищет взгляда Еошуа, и тот смотрит на него. Шепотом боязливо, не то утверждая, не то спрашивая Еошуа, говорит:

— Я Хуна?

Еошуа смотрит на него молча. Лотар, не дожидаясь ответа, кивает:

— Хуна… Хуна…

— Он? — спрашивает Янкель Залмана шепотом, показывая на Еошуа.

Еошуа снимает очки, только сейчас поняв, что он был в них. Отдает их Шерману.

Йоэль — он впервые так близко к нему — смотрит на Еошуа без очков.

— Ротт?! — восклицает он. — Ури! Как ты изменился! Я едва узнал тебя…

— Нет, — Еошуа прерывает его, словно не понимая.

— Хаим… Раньше ты был Хаим Либеншток? — не сдается Йоэль.

— Нет, — говорит Еошуа совсем тихо, словно себе самому.

Йоэль сникает, замолкает. Он не знает, верить ли Еошуа.

Кабинет Платица. Данцвайх и Платиц.

— Мой сын ушел… пропал где-то в гетто, — говорит Платиц, молчит, потом продолжает: — Найди его… узнай, что с ним… позаботься о нем.

— Я найду его. Я верну его…

— Он не придет насильно… — говорит Платиц, снова молчит. — Но я хочу его видеть…

Мертвецкая. Ночь. Здесь Янкель, Залман, Шаул. Тело Хуны лежит на столе. Рядом Лотар в немецкой офицерской форме. Смотрит на Хуну, на окружающих. Напротив, через стол, сидит Еошуа, иногда поднимает глаза на одного, на второго… на Лотара…

Йоэль по-прежнему ищет Ротта, но Еошуа все более притягивает его.

Все поглощены только Еошуа и Лотаром: что делать с этим злодеем немцем, явно сошедшим с ума? Его боятся и по-прежнему ждут реакции Еошуа.

Лотар еще не понимает, как себя вести, он только нащупывает в себе Хуну. Смотрит, как Хуна, сидит, как Хуна. Если встречается взглядом с кем-нибудь, спокойно доброжелательно улыбается в ответ. Он становится похож на Хуну манерами, осанкой и, кажется, стареет на глазах…

Еошуа подзывает Янкеля. Тот подходит.

— Одень его, — говорит Еошуа.

Янкель стоит нерешительно.

— В одежду Хуны, — продолжает Еошуа.

Хуну раздевают, закатывают в саван. Его одежду Янкель отдает Лотару. Лотар снимает офицерскую форму, надевает рубаху Хуны, штаны, пиджак, кепку.

— Он Хуна теперь, — говорит Еошуа. — Он стал Хуной.

Янкель, преодолевая себя, тихонько садится с Лотаром за один стол. Они смотрят друг на друга. К ним подсаживается Залман.

Шаул и Еошуа с несколькими своими учениками идут по улице.

Трамваи с тем же товарным вагоном между ними останавливаются на развилке. Водитель выходит и пытается перевести стрелку, но ничего не получается: стрелку заклинило. Полицейский спрыгивает с трамвая, помогает водителю, но и у него ничего не выходит.

Шаул — глаза в глаза с людьми в вагоне — идет к стрелке. Забегает вперед, стоит в свете фар, пытается передвигать стрелку, помогая водителю и полицейскому.

Еошуа бросается на него, сваливает на землю.

— Прекрати!  — жестко хватает его. — Он уже с нами! Это не Он, это они! Уже всё! Теперь всё!

Еошуа тащит Шаула от трамваев с вагоном.

Водитель с полицейским всё колдуют над стрелкой, стучат молотком, орудуют ломом.

Несколько человек, раздвигая доски, выскакивают из вагона и убегают в темноту улицы…

Вечером в здание синагоги стекаются люди — в основном старики — с вилами, топорами, кухонными ножами, косами… Старый Зисл идет с лопатой.

В синагоге толпа народу с «оружием». Рав Еошуа сидит в окружении учеников. Шаул рядом. Янкель, Залман… Лотар-Хуна.

Зисл входит с лопатой. Подходит к Еошуа.

— У меня есть лопата. Лопату можно?

— Можно.

Йоэль говорит Данцвайху:

— Это он…

Данцвайх смотрит на него.

— Но он не признается. Я спрашивал… но он…

Данцвайх дает знак, и к нему подходят трое его шпиков. Данцвайх с ними пробирается к Еошуа.

Толпа замолкает, когда встает Еошуа. Он всходит на биму.

— День Господень настал. Всевышний принял наше покаяние. Мы очистились, мы чисты и теперь выходим на последнюю битву с нашим врагом. Сегодня в полночь.

В толпе тихо повторяют:

— День Господень настал! Сегодня в полночь.

— Но у нас всего два ружья, — говорит Залман.

— Написано: «Достаточно двух мечей». Всевышний явится во славе и будет сражаться на нашей стороне! — Еошуа молчит секунду. — Впереди пойдут смелые, потом робкие. Потом женщины и дети.

— А я не знаю, кто я… — говорит Зисл.

— Ты смелый, Зисл, я знаю. Ты пойдешь впереди.

Данцвайх говорит шпикам:

— Позже… ночью на улице.

Полночь. Толпа стариков и старух, толкая тележки со скарбом, во главе с равом Еошуа идет по площади к воротам гетто.

Колеса тележек стучат по брусчатке, стоит невероятный грохот.

Янкель и Залман рядом с Еошуа несут ружья. Зисл идет с лопатой. Лотар-Хуна, в котором Лотара уже не узнать, еще несколько стариков идут впереди с вилами и косами. Большинство безоружных стариков идут позади них, перед женщинами.

Охрана — немецкие солдаты и полицейские, а сегодня это молодые литовцы, высокие и красивые, — завидев идущую на них толпу, замирает за оградой.

Не доходя до ворот, Еошуа останавливает свое «войско». Дает команду Залману и Янкелю. Залман быстро сбрасывает ружье с плеча. Поднимает и целится в солдат. Янкель неуклюже пытается снять ружье, другие старики помогают ему.

Залман нажимает на курок. Осечка. Полицейские смеются.

Янкель никак не может пристроиться к ружью, крутит его так и этак, размахивая во все стороны, и оно вдруг стреляет.

Пуля попадает в Еошуа. Он падает замертво. Полицейские заходятся в хохоте. Толпа оцепенела.

Шаул со стариками поднимают мертвого Еошуа и уносят его. Потрясенная молчаливая толпа возвращается в гетто.

Мертвецкая при кладбище заполнена народом. Еошуа кладут на большую железную кровать в центре огромной пустой комнаты. Янкель и Залман садятся над мертвым Еошуа, ожидая чуда. Они не верят в его смерть.

У дальней стены на лавках ряды неотличимых трупов, завернутых в одинаковые тряпки. Лотар-Хуна идет вдоль лавок, каким-то образом безошибочно угадывает Хуну, уже спеленатого, готового к погребению. Садится над ним.

У ближней стены высокие столы. На них трупы. Два человека идут вдоль рядов, раздевают тела донага; за ними двое других методично заворачивают тела в тряпье-саваны, одно за другим.

Данцвайх и Йоэль подходят к кровати, садятся над Еошуа, рядом с Шаулом. Смотрят неотрывно на мертвого Еошуа.

Шаул время от времени склоняет голову к груди Еошуа, слушает его сердце. К Еошуа подходят могильщики, чтобы одеть в саван и его, но Шаул не позволяет.

— Он жив.

Хуну уносят хоронить, и Лотар-Хуна уходит за ним.

Залман и Янкель колеблются, не остаться ли им с Еошуа, но тоже уходят хоронить Хуну.

Оставшиеся устраиваются кто на полу, кто на пустых столах, кто на лавках с мертвецами в саванах… Засыпают… просыпаются…

Данцвайх, Йоэль, Шаул и несколько ешибохеров сидят вокруг Еошуа. Данцвайх посматривает на часы, в окно, снова на часы… Выходит из мертвецкой.

И скоро возвращается, незаметно вводя Платица, его адьютанта Вилли и двух телохранителей Платица. Все одеты, как евреи, и неотличимы в толпе.

Платиц смотрит по сторонам в поисках сына.

Возвращаются старики, Лотар-Хуна и все, кто ходил погребать Хуну.

Лотар-Хуна проходит мимо Платица, и тот не узнает сына. Но когда пришедшие рассаживаются вокруг Еошуа — и Лотар-Хуна тоже среди них, — Данцвайх показывает Платицу на Лотара.

Платиц незаметно подходит ближе к сыну. Вилли и охранники рядом. Платиц смотрит на Лотара. Лотар-Хуна встречается с ним взглядом, но не узнает отца.

Вилли склоняется к Платицу:

— Герр штандартенфюрер, мы должны уходить. Акция начинается через двадцать минут.

— Он умер. Только что. Умер… — шепчут люди вокруг Еошуа. — Вот прямо сейчас…

Залман идет к изголовью. Вытаскивает белый платочек, прикладывает к носу покойника.

Янкель становится в изножье. Приподнимает одеяло с ног покойного, берет покойника за палец правой ноги и склоняется в молитве.

Все замирают. Повисает тишина. Все уставились на Залмана. Тот отнимает платочек от носа покойника. Поднимает его высоко. Показывает всем платочек с явно видимым кровавым пятном посередине. Передает платочек в толпу. Его бережно передают из рук в руки, убеждаясь, что на нем кровавое пятно…

— Мессия, — шепчет кто-то.

— Мессия, — тихонько повторяет другой…

Шепот распространяется и крепнет.

— Он — Мессия!

Еошуа быстро заворачивают в саван. Оставляют тело лежать на кровати.

Вилли явно нервничает, снова говорит Платицу:

— Герр штандартенфюрер, это становится опасным! Вы не имеете права рисковать. Они вот-вот будут здесь!

Платиц дает команду Вилли и охранникам, и они быстро хватают Лотара-Хуну, закрывая тому рот, и тянут к выходу. Платиц следует за ними.

— Хуна! — кричит Янкель. — Отпустите его!!!

— Что вы делаете? — Залман бросается за охранниками, вцепляется в пальто Лотара-Хуны. — Отпустите его! Что вы делаете?

Охранник отмахивается от него. Залман валится на пол. Охранники разбрасывают толпу, тянут Лотара-Хуну, пробиваясь к выходу.

В тишину постепенно врывается тонкий металлический звук и разрастается до грохочущего скрежета, и к мертвецкой, разрывая темноту, подъезжают светящиеся трамваи с вагоном. Из трамваев вылетают полицейские, врываются в синагогу.

— Всем на улицу! Всем на улицу!!!

Полицейские яростно выталкивают людей из синагоги, передавая другим, которые заталкивают всех в вагон.

Вилли и телохранители прикрывают Платица.

— Это коммендант! — кричит Вилли полицейским.

Но в этом общем шуме и криках его голос не слышен. Немцы одеты, как евреи, и полицейские не узнают их, хватают всех подряд. Вилли снова кричит:

— Это коммендант! Идиоты! Это коммендант!!!

Вилли и охранники вытаскивают пистолеты. Полицейские, увидев оружие в руках «евреев», мгновенно расстреливают их.

— Наконец, становятся людьми, — говорит полицейский, переступая через тела, и хватает Платица.

— Я коммендант Платиц! Я штандартенфюрер Платиц! Я коммендант Платиц!

Но и его слова не доходят до полицейских, и один из них с размаху разворачивает ему прикладом челюсть, выбивает зубы. Платиц валится на землю и не может говорить, а только мычит безумно. Кровь заливает его лицо, одежду.

Полицейские хватают людей, вытаскивают из синагоги. Платица вместе со всеми заталкивают в вагон.

— Закрывай! — кричит один из них. — Места нет больше!

Вагон закрывают с трудом, так много там людей, прижатых один к одному.

Залман, Яков, Лотар-Хуна, Шмуэль и еще несколько стариков последними карабкаются в вагон, но их отшвыривают.

— Забери меня, литовец! — спокойно просит полицейского Залман.

— Я латыш! — отвечает тот, продолжая закрывать вагон.

— Латыш! Забери меня, латыш!

— Нет места! — хохочет полицейский. — Это ж первый класс! Завтра, завтра я за тобой приеду специально.

Полицейские смеются. Трамваи с вагоном уезжают.

Янкель, Залман, Лотар-Хуна, Зисл, еще четверо стариков возвращаются в мертвецкую.

Кровать, на которой только что лежал Еошуа в саване, пуста.

Оцепеневший Шаул стоит перед пустой кроватью, как будто прямо сейчас был свидетелем явного чуда.

Янкель, Залман, Лотар-Хуна входят… Также замирают, потрясенные.

Шмуэль, спавший рядом с трупами, просыпается, встает. Стоят все долго, безмолвно…

— Шабес… — тихо говорит Залман Янкелю.

Но никто не слышит.

— Шабес… — повторяет он. — Суббота.

Янкель поворачивается к нему. Залман показывает на часы.

— Четырнадцть минут до шкии.

Все спохватываются. Выбегают из мертвецкой.

Шаул быстро идет за ними. Шмуэль замыкает шествие, старается не отстать от других.

Синагога. Суббота. Вечер. Янкель, Залман, Лотар-Хуна, Шаул, Шмуэль и еще семеро стариков, не попавших в вагон, стоят на субботней молитве… За окнами сгущаются сумерки.

Вагон едет. Люди стоят спресованные, прижатые один к другому. Среди них Данцвайх, Йоэль, Платиц. Платиц кричит:

— Я штандартенфюрер Платиц! Я коммендант! Я немец! Я штандартенфюрер!

Его лицо в крови, зубы выбиты, челюсти разворочены, и вряд ли даже ближайшие к нему могут разобрать слова в этом страшном мычании.

Вечер. Синагога. Старики. Нищенская трапеза: по маленькому куску хлеба и по стакану воды. За окном уже совсем темно.

Еошуа босиком в бело-серых кальсонах и нижней рубашке бредет по улице и ничего не видит. Подходит к трамвайному депо. Перед ним в тупике ярко разукрашенные — счастливые — «детские» вагоны, но уже без трамваев. Специально отгороженная площадка. Сзади каменная стена.  

К стене длинная очередь еврейских детей. Это те дети и это те вагоны, в которых их везли «в санатории в нейтральную Швейцарию». Ими командуют несколько немецких, польских, литовских детей, которые провожали своих еврейских ровесников.

Отбирают из очереди очередную партию. Ставят к стене. Дают команду солдатам, тоже детям, как и они, и те стреляют в стоящих у стены. Евреи падают. По команде «офицеров» к ним подбегают «солдаты», несут к гигантской груде мертвых детских тел.

Еошуа стоит у площадки и смотрит на расстрел.

С другой стороны к площадке подходит Хаим-Иисус с лошадью. Останавливается возле Еошуа. Они смотрят друг на друга.

И видно, что они невероятно похожи друг на друга! Близнецы? Один и тот же человек? Они сами, кажется, потрясены этим сходством…

К стене ставят новую группу… Еошуа и Хаим-Иисус смотрят на расстрел.

Вдруг из еврейской очереди выходят трое мальчиков лет десяти-двенадцати. Гирш, Йона и Шломо подходят к своим палачам-ровесникам.

— Вы неправильно это делаете! — говорит Гирш и дает команду своим друзьям.

Йона и Шломо берут ружья у немцев.

— Надо вот так!

Йона и Шломо целятся в евреев, стоящих у стены.

Гирш дает команду, и они стреляют. Двое у стены падают.

— Вот так надо, — говорит Гирш немцам. — Вы видали? Плечо выше, подбородок ниже… не дышать… и все одновременно: глаз, палец на курке, все тело…

Гирш, Йона и Шломо возвращаются в очередь. Потом становятся к стене со следующей партией.

Немцы стреляют. Евреи падают у стены.

— Мне незачем было приходить… — говорит Хаим-Иисус Еошуа, снимает с лошади веревочную петлю и легонько шлепает ее по крупу. — Я так и не нашел Его.

Но Еошуа берет из рук Хаима-Иисуса веревку и набрасывает ее на шею лошади, не дает ей уйти. Говорит Хаиму-Иисусу:

— Он там. За этой стеной, — отдает поводок Хаиму-Иисусу, показывает на стену. — Через тот проход.

Хаим-Иисус не может поверить.

— И ягненок с волком?

— Да.

— И лань с леопардом? И маленький мальчик?

— И маленький мальчик, и лев. Иди, они ждут тебя.

Хаим-Иисус направляется в проход за стеной.

Еошуа поворачивается и идет по улице за телегой с детскими трупами, словно сопровождая ее. Телега невиданных размеров, и ее тянет длиннющая упряжь лошадей.

Телега едет по пустому гетто: ни души… Минует скотобойню.

Во дворе скотобойни никого. Только пять лошадей привязаны, ждут…

Еошуа идет рядом с телегой.

Вагон. Платиц что-то кричит еще и еще. Он кричит все сильнее, страшнее, и его безумный крик становится слышен в вагоне с полицейскими.

Трамвай останавливается, двое полицейских выходят, открывают вагон, вытаскивают Платица и избивают до полусмерти. Еле живого вбрасывают в вагон. Закрывают.

Евреи в вагоне приподнимают Платица, усаживают его поудобнее, насколько возможно освобождая ему место…

Едут дальше…

Глава 5. Эпилог. Мессия

Синагога. За первым столом Залман со Шмуэлем учат Талмуд. За вторым Янкель сидит с Лотаром-Хуной. Перед ними букварь иврита с большими буквами. «Реш», — говорит Янкель. И Лотар-Хуна повторяет: «Реш». Янкель показывает на следующую букву. «Син», — говорит Лотар-Хуна. «Шин», — поправляет Янкель, показывает последнюю букву. «Тав», — говорит Лотар-Хуна. Янкель кивает: «Теперь сначала. Сам». Лотар-Хуна переходит к началу, ставит палец у первой буквы, называет: «Алеф… — переходит ко второй: — Бет…»

Янкель встает, садится к Залману с томом Талмуда, время от времени посматривает на Лотара-Хуну, учащего алфавит.

У стены над томом Талмуда одиноко сидит Шаул. За первым столом сидят Йосл и Шая.

— Вор украл быка и продал его. Платит хозяину в пять раз больше, чем продал. А за овцу в четыре… — читает Шая.

— Чем овца хуже? — спрашивает Йосл.

— Позором уже своим заплатил, — раздражается Шая. — Овцу нес на себе, когда воровал, а быка вел бы, как своего!

— Пусть овцу бы вел, как свою…

Шая не знает, что ответить, хватает Йосла за грудки, и они валятся на пол, продолжая молча бороться…

За вторым столом Шмуэль и Велвл.

— Это закон не о земле, а об имуществе… — говорит Шмуэль.

— Нет! — возражает Велвл. — Написано, что, если вода заливает поле ближнего твоего, загороди и спаси. Поле, а не имущество!

— То, что на ней, но не саму землю.

— Ну хорошо. Давай посмотрим комментарии Раши…

Янкель и Залман уже тоже углубились в учебу.

— Если корова бежит между виноградниками, значит потерялась, и ты должен вернуть ее хозяину. Если пасется в поле — не потерялась… — читает Залман.

— Если бежит в поле, потерялась или нет?

— Давай дальше посмотрим, потом будет понятно.

— Я хочу понять сейчас.

Шая и Йосл продолжают молча пинать друг друга, борясь на полу…

Залман продолжает:

— Корова потерялась, если пасется три ночи подряд…

— Почему три, а не две или четыре? — у Янкеля всегда есть вопрос.

— Написано три…

— И почему один час после заката или один до восхода? Час — это ночь?

Залман закрывает Талмуд, говорит:

— Учись один…

Поднимается, пересаживается снова к Лотару-Хуне, сидящему над алфавитом.

Шая и Йосл перестают драться, поднимаются, садятся за стол.

— Синица, — говорит Шая и показывает пальцем вверх.

— Три, — говорит Йосл.

— Две, где ты видишь третью?

— Надо открыть окна и двери, — Янкель и Лотар-Хуна тоже заметили птиц.

— Как влетели, так и вылетят! — говорит Йосл.

— Это ловля! Это запрещено в субботу. Они поймались, как в клетку.

— Клетка! Клетка, если можно поймать. Иди поймай!

— Идиот! Стены… синагога — клетка!

— Поранятся или обожгутся. Надо выпустить, — говорит реб Залман и берет руководство в свои руки. — Шая, ты иди к той стене, Янкель, влезай на стол и маши руками. Давай сильнее! Йосл, ты там не двигайся. Ты их пугаешь.

Синицы перелетают в другое место.

— Лезь наверх! — Залман подталкивает Янкеля со стола на лестницу рядом. — Ее надо выгнать оттуда!

Янкель накрывает синицу шляпой.

— Ты поймал ее! Сейчас же выпусти!

— Нельзя! Нельзя прикасаться к ней!

— Шляпу подними, и всё!

— Теперь и шляпу нельзя!

— Я палкой! — Шая пытается лезть наверх тоже.

— Они не вылетят, они нас боятся. Надо выйти, — говорит Залман.

— И шкаф тоже. Они его боятся…

— Не боятся. Они в нем могут спрятаться…

— Они спрячутся там от страха.

— Здесь нет эрува. Шкаф нельзя выносить!

— Есть, здесь есть эрув с тридцать восьмого года.

Временный ступор, потом все дружно бросаются и выволакивают шкаф на улицу. Кто-то выносит и костюмы на плечиках. Все прячутся за углом, огибая дом. Ждут. Выглядывают тихонько. Янкель осторожно возвращается. Заглядывает внутрь.

— Ну? — кричит тихо из-за угла реб Залман.

— Всё. Все уже вылетели…

Янкель дает знак, и все возвращаются, втаскивая шкаф обратно. Янкель закрывает дверь изнутри.

Еошуа в бело-серых кальсонах и нижней рубашке босиком бредет по улице. Его настигает трамвай с вагонами. Останавливается. Из трамвая лениво выпрыгивает полицейский. Хватает Еошуа, — тот не сопротивляется, — впихивает в вагон. 

Синагога. Суббота уже вышла. Солнце село. Сумерки сгущаются за окном.

Старики за книгами. Кто-то спит за столом. Шаул пишет на маленьких листках… откладывает исписанные аккуратно один на другой. Некоторые подходят к окнам, смотрят на улицу, замерев.

Янкель, Залман, Лотар-Хуна, Шмуэль садятся рядом с Шаулом, осторожно берут один за другим исписанные им листки.

Янкель читает: «Общинам Ивье, Толочин, Едвабне, Ляды, Селец, Трезно, Кельцы, Дубровенка… и всем, всем святым, освятившим имя Божие и живым вовечно. И был я, Шаул из Замостья, свидетелем явления Бога Живого, Еошуа из Гнезно. И умер, и воскрес, и вознесся в присутствии учеников: Мойше Клугмана из Кресно, Берла Бродского из Смолич, Янкеля Роша из Оргеева, Залмана Каца из Белынич, Лотара-Хуны Миттельмана из Бельц… и многих, многих… Января 23, года 1943…»

Мойше перебивает его.

— В присутствии Мойше Клугмана… — переглядывается он со всеми. — Я первый стою…

— Он поднялся на небеса, — вставляет Йосл. — Как пророк Элиягу.

Янкель продолжает читать: «И вот Его, Еошуа, слова, засвидетельствованные ими. Смертью, ужасом и страданием невиданным вернул Господь любовь нашу. Ибо нет страшнее цены, чем цена за любовь. И сказал Господь: «Забудьте соблазн слова «любовь» и не говорите «я люблю», ибо только Я люблю и только Я знаю, что такое любовь, а делайте просто добро дальнему своему и ближнему своему, которое хотите, чтобы они делали для вас». И вторая заповедь еще важнее, и в ней всё: «Не варите козленка в молоке матери его». И думайте о ней каждое мгновение своей жизни, и будет у вас и мудрость, и сердце, и рука Моя на вас».

Вагон едет.

Еошуа. Полуживой Платиц на полу. Данцвайх, Йоэль… Лица, лица, лица…

Звучит текст: «И это все Бог ваш, наставляющий вас. Который открывает тебе себя такой ценой, и цена эта велика и страшна, но плата неоценима безмерно: Любовь вечная и лицо Бога твоего перед тобой в каждое мгновение…»

Синагога. Предрассветные сумерки. Янкель продолжает читать записи Шаула: «Страх и низость твоя заставляет тебя любить палача твоего, чтобы заслужить спасение. Но уже любовь! Низкая и рабская, но любовь! И теперь уже вы одно! Одно навсегда! Только жертва растоптанная любит. Молитесь и возносите мучителей ваших и палачей ваших. Молитесь и кайтесь перед ними…»

— Но он никогда не говорил такого! — прерывает его Залман. — Что ты читаешь?!

Но Янкель не обращает на него внимания.

— Ты видишь в палаче себя и его в себе. И ужасаешься себе, и жалеешь палача. И бежишь от себя, но некуда! А только к ближнему — палачу своему и любишь его, потому что страшнее тебе от самого себя, и совестишься и сострадаешь другому, убийце твоему — себе!

Старики тихонько подходят и, прилипнув к окнам, слушают Янкеля, но больше надеются высмотреть что-то в светлеющих за окном сумерках.

Вдали появляется открытый «Опель» комменданта.

«Опель» то приближается, то отдаляется, огибая холм, ныряет в серый вечерний туман, сгущающийся на глазах, и не совсем понятно, что это за две фигуры сзади за водителем: один стоит, второй сидит.

— Это Шабтай! — восклицает Залман.

«Опель» приближается.

— Везет плененного Гитлера!!! — кричит Янкель.

И в самом деле: Шабтай величественно стоит сзади, Гитлер сидит, согбенный, перед ним.

Старики выбегают из синагоги навстречу машине. «Опель» останавливается. Старики приветствуют Шабтая. Всеобщий карнавал безумия: крики, хохот, плач, ликование, братство, счастье…

Гитлер, безучастный, робкий, посматривает из машины.

Так же, как и машина, из тумана выходит Хаим-Иисус с плетущейся за ним лошадью и приближается к ликующей толпе. Он уже ближе… Он, наконец, прямо перед стариками, и лошадь можно потрогать руками и погладить.

И вдруг! Тишина вдруг! Старики перестали дышать: следом за Хаимом-Иисусом они видят льва, ведомого маленьким мальчиком. Как было предсказано!

Янкель, Залман, Лотар-Хуна, Шабтай, старики, Гитлер в машине — все оцепенели и не сводят глаз с этой чудесной процессии.

— Я же обещал, что найду его, — говорит Хаим-Иисус старикам.

Мальчик, ведущий льва, проходит прямо перед стариками, и они не смеют не подчиниться и идут следом: мальчик со львом, Хаим-Иисус с лошадью, потом толпа.

Янкель оборачивается: забыли Гитлера. Он бежит назад к «Опелю», подходит к Гитлеру. Тот связан веревкой. Янкель развязывает его руки, садится, развязывает ноги. Помогает выйти из машины.

Янкель ведет Гитлера за собой. Они догоняют остальных. Идут вместе со всеми.

Вагон. Еошуа стоит у самой двери спиной к остальным пленникам. Данцвайх и Йоэль стоят у противоположной стены вагона. Данцвайх видит Еошуа. Начинает медленно пробираться к нему. Йоэль тоже протискивается за ним. Данцвайх останавливается за спиной Еошуа. Смотрит на него. Еошуа смотрит на доски вагона прямо перед собой.

Возникает и усиливается трубный поднебесный звук. Протяжный, сотрясающий воздух. Звук шофара, заглушающий стук колес.

Улицы, звук шофара. Маленький мальчик ведет льва по пустынным улицам гетто. Минует стоящие на путях два трамвая с пустым вагоном между ними. Выходит из распахнутых ворот гетто, прежде всегда закрытых и охраняемых полицейскими.

— Он? — говорит Янкель Залману, показывая на Шабтая.

Залман молча поворачивается к нему.

— Или Еошуа?

— Не знаю, — говорит Залман.

Входят, исчезая, в огромный пустой заброшенный барак.

На стенах барака фотообои с видами Швейцарии: санатории в величественных горах, открытые террасы над сияющими вершинами… Те самые огромные фотографии, на фоне которых были сняты счастливые дети, «уехавшие в санатории в нейтральные страны».

Мальчик со львом, потом Хаим-Иисус с лошадью, потом, сбившись в кучку, старики Янкель и Залман, Лотар-Хуна и остальные бесконечно идут по этому счастливому и безмятежному миру гор, террас, лесов…

Вагон битком забит людьми. Молчат. Полутьма внутри четырех стен.

Кажется, они здесь уже целую вечность и никуда не приедут: всё здесь внутри, ни стука колес, ни света снаружи.

Еошуа лицом к стене вагона. Данцвайх у него за спиной. Йоэль из-за плеча Данцвайха тоже смотрит в спину Еошуа. Еошуа неслышно шепчет, молится. Чувствует, что за спиной кто-то на него смотрит. Поворачивается.

Данцвайх молча смотрит на Еошуа.

Еошуа первым узнает отца.

Показывает ему язык с черным пятном у основания. Прячет. Улыбается.

— Спина, ты помнишь, у меня тоже наполовину черная…

— Да, — говорит Данцвайх. — Я помню…

Они обнимаются. Плачут оба… Успокаиваются.

— Отец, зачем ты меня оставил… так надолго? 

Москва, 2017

 

Оригинал: http://7i.7iskusstv.com/2018-nomer1-jahnis/