***
В тиши библиотек толстенные тома,
Которые прозвали «кирпичами», —
Для духа оскуделого тюрьма,
Бесцельно водят тусклыми очами.
Их не ласкает девичья рука;
В них отроки не ловят буйным взглядом,
Как предстаёт душе издалека
То, что, должно быть, бродит где-то рядом.
И властный муж, раздумьями объят,
Не ищет в них судеб предначертанья;
И даже критик, лицемерья брат,
Давно забыл их грубые названья…
Когда Господь за все мои грехи
Лишит меня сочувствия навеки,
Пусть лучше пеплом станут все стихи,
Чем замолчат в тиши библиотеки!
***
Утра ноябрьская проза:
люди, машины-сверчки,
зябко — и капли на лозах
голых берёз, как зрачки.
Запах газонного тленья
парков и скверов окрест.
Топоты. Гам. Свиристенье.
Грязная вата небес.
Бьётся в углы светофоров
толп и машин толкотня, —
льётся заботами город
в русла каньонного дня.
К вечеру станешь греховней,
множа успеха очки...
Памятью сердца запомнишь
только на лозах зрачки.
ПОДРУГИ
Одна была, как утро в сенокос,
свежа, румяна, членами ядрёна,
взгляд голубой, а россыпью волос
напоминала свет осенний клёна.
Другая же, как зимний день, бледна,
стройна, изящна, но за карим взглядом
густела ночь, где звёзды и луна
то тень, то тайну стелют по фасадам.
Обычный быт, обычный городок:
заводы, школы, клубы, рестораны,
собаки в парке, ямины дорог,
звон колокольный, волжские туманы...
С одной бы можно было прочно жить:
растить детей, наращивать достаток...
С другой же погружаться в миражи,
где ни шкафов, ни гаражей, ни грядок...
Но молодости чист и честен пыл,
а потому верны её решенья:
обеих я так искренне любил,
что ни одной не сделал предложенья.
Для первой — тёмен, для второй же — груб...
В снах памяти просвечивают сквозь годы
их разный запах кожи, вкусы губ
и дрожь у них не отнятой свободы.
СЕНТЯБРЬ НА ШЕКСНЕ
Теплоход. Белый холод металла
И рассветной реки полоса...
Видно, ночью жар-птица летала
И роняла перо на леса.
С берегов, то желто, то багряно,
Над ребристой воды серебром
Проступает сквозь марлю тумана
На осиновых кронах перо,
Оттеняет еловые гривы,
Что курчавят холмы к небесам...
Много спрятано чудного дива
По шекснинским лешачьим лесам.
РОДНАЯ ГЛУШЬ
На щеке неба — кровоподтёк луны,
Словно грозный август двинул туда кулачищем.
Под луной — чёрный лес, а до леса — поля, что мрачны
В красном свете, как ведьмины и чуровы жилища.
Комары пищат. Шумит ночной мотыль.
Запахи — из сада яблок, от пруда тины гнилость...
Помню: где-то есть города, фонари, бензин и пыль.
Или это только пригрезилось мне, приснилось?
Да и я — разве я? Может, просто так дед в снах
Видит в будущем внука, а не коня и не корову?..
Над избой — труба. Над трубой — звезда. А в сенях
Треск и гвалт — кошка гоняет домового.
***
Для чего я слова выбираю
день за днём, и любя, и скорбя;
то зачёркиваю их, то черкаю?..
Я не знаю, поверьте, не знаю,
может, просто ищу в них себя.
Снова осень и небо сурово
топит дали и выси во мгле...
Как нужна мне сегодня основа —
то последнее Божие слово,
по которому я на земле!
КНИГИ
В этой тесной «хрущевке» долго
На ля-ля не потратишь миги:
К потолку — стеллажи да полки,
А на них всюду — книги, книги.
У окна — стол, в углу — диванчик,
В его недрах тряпьё постели.
А хозяин-доцент — как мальчик,
Хоть виски давно побелели.
И на крохотной кухне чудом
Стеллажи уместил затейник,
А из скудной его посуды
Больше всех закопчён кофейник.
Был когда-то женат и честно
Нёс семейных забот вериги,
Но семье надо много места,
А доценту — всё книги, книги.
Их чтение — жизнь, не леность,
Раз познание — жизни око;
Вот снимает, как драгоценность,
Он прижизненный томик Блока...
Не святой и не гениальный,
Для студентов — чудак занятный,
Но подвижник жизни вербальной,
Но хранитель мысли печатной...
Сын порой заедет под вечер,
Программист, книг не любит с детства,
Но ведь папа-доцент не вечен,
Миллионное здесь наследство.
РЕКА
Бегаю по городу, кручусь,
Как винтом, с рассвета до заката;
Разбросав в толпу копилку чувств,
Сам кормлюсь с подённого оклада.
Так, не то чтоб мёртв, не то чтоб жив,
И плыву по вехам ветхих лоций
Между мелей в межень, а в разлив
Бурной хлябью буден и эмоций.
В злость не раздражаю тех, кто крут,
Но и всех робеющих не граблю,
Ясно видя — все вокруг плывут
В смерть по тем же хлябям с той же рябью,
Бьют веслом по водам дней и лет
С подлым чувством, что нашли дорогу,
Где ни правды нет, ни левды нет,
Прожит день земной и слава богу.
***
Два бокала «алиготе»,
шоколадка и гроздь винограда...
Гасим свет и сквозь мглу в наготе
вновь сверкаешь ты божьим нарядом,
вновь с ногой заплелася нога...
И Господь не для брачного ль ложа
дал тебе эту белую кожу,
что, как облако неба, мягка?
МАРТОВСКОЙ НОЧЬЮ
Грустно-грустно, тонко-тонко,
Как жалейная свирель,
Ноет голосом ребёнка
С крыш сочимая капель.
Над двором, над чашей ночи
Сквозь безлунной мглы покров
Плачут звёзды, словно очи
Заблудившихся коров.
Что внутри печали тонет,
Если ты сидишь тишком
На скамье, а сердце стонет
Сиротливым пастушком?
И слезой напухло веко...
Или, в дудочку трубя,
Мирсиротство человека
Вновь в тебе нашло себя?
