Последний концерт
Зеленов в сарайке-мастерской возился с пилой «Дружба», чистил карбюратор, когда к нему влетел возбужденный и весело-пьяный мужичок средних лет, больничный шофер Климов.
— Кузьмич, тут дело такое, — не поздоровавшись, начал Климов. — Свадьба, стало быть, у нас!
— Свадьба? Доброе мероприятие, — не отрываясь от дела, сказал Зеленов.
— То-то и оно, что доброе, — продолжил Климов. — Народ уже в нужной кондиции, плясать возжелал, а гармошки — нет. Уважь, Александр Кузьмич! Поиграй! А я тебя туда и обратно на машине в целости-сохранности доставлю.
Зеленову предложение не то чтобы не понравилось, — как никак, из всех гармонистов большого поселка поиграть для гостей выбрали именно его. Но сегодня была суббота, он собирался идти к зятю в баню, а потом посидеть с зятем, поговорить, — две недели уж не виделись.
— Да не упрямься ты! — видя, что хозяин мастерской медлит с ответом, настаивал на своем Климов. — Уважь народ... Там ведь пожилых много. А на хрен ли им эти современные дёргалки?
Александр Кузьмич подумал еще с минуту, про себя чертыхнулся (не вовремя совсем, право!) и — согласился.
В небольшом кафе — на том конце поселка — гуляла свадьба. Столы, составленные буквой «г», образовали обширную площадку. И на ней — под мощную, всё заглушающую музыку — прыгали, во главе с женихом и невестой, десятка два гостей, успевших уже выпить и закусить. Еще человек двадцать, как определил на глазок Зеленов, оставались за столами. Они что-то кричали друг другу в уши, периодически прикладываясь к рюмкам.
Климов потащил Александра Кузьмича к столу.
— Давай за молодых, для разугреву! Чтоб им хорошо жилось и… всякое другое дело делалось!
— Я же не пить сюда приехал, — возразил Зеленов.
— Вот выпьем — и всё организуем! Еще наиграешься. За невесту грех не выпить!
Они выпили в компании двух захмелевших парней. И еще добавили.
Чубатый парень хлопал по гармони и повторял: «Добро, дед! Баян — это хорошо!».
— Гармошка это, — поправил Зеленов.
Ему враз стало хорошо, весело, на душе потеплело. И он уже не жалел, что пропал субботний вечер.
Положил хромку на колени, надавил на кнопочки и развернул меха. Красным сверкнули они. Звук получился громким, гармониста заметили. С другого конца зала, на ходу приплясывая, залихватски подпрыгивая, к нему двинулся старичок. Приблизившись, ударил ногой в пол:
— Эх, гармошка, мать моя! Как услышу ее, душа вздрогнет. Дави на клавиши, Заволокин, показывай мастерство!
И Александр Кузьмич начал показывать. Он любил иногда развернуть тальянку, играл неплохо, мог подобрать на слух любую песню, знал все местные плясовые.
— Русскую, русскую, дядя! — кричала ядреная молодка. Уловив мелодию, она пошла молотить по кафельному полу широкими каблуками белых туфель. Потом прокричала частушку и вновь задробила, зачастила, встряхивая распущенными волосами. Ее поддержали пожилые женщины. Затопали хоть и не так бойко, но весело, вплетая в пляску разномастные частушки. Одна даже платочком помахивала.
Но как быстро вспыхнула задорная плясовая, так же быстро и погасла. Запыхавшиеся женщины, приустав, ушли за столы. Их сменила троица крепких мужиков, без пиджаков, с болтающимися на шеях цветными галстуками. Крепыши попытались было сплясать цыганочку — похлопали себя по ногам, подергали плечами, поприседали, покричали «за цыгана выйду замуж…» (видимо, больше ничего не знали) — и куда-то подевались.
В кафе включили аппаратуру, динамики заглушили гармонь. Прыгать под тарабарную музыку полезли все. И прыгали долго. Одни уходили за столы, другие влезали в пляшущий круг, вернувшись из туалета и курилки. Наступил тот неуправляемый момент веселья, когда уже никто не слушает тамаду и единая недавно компания делится на группы — одни выпивают, другие танцуют, третьи курят. В этом всеобщем бедламе о гармонисте совсем забыли. Куда-то пропал и Климов.
Зеленов сидел в уголке под большим цветком, широко росшим в деревянной кадке. Гармошка стояла у Александра Кузьмича на коленях, и он, навалившись на нее грудью, смотрел на свадебную публику. В толпе не замечалось хороших знакомых. Да и откуда им тут быть? Молодежь вся была из города, где училась невеста, а немногочисленная женихова родня приехала из дальней деревни.
Он сидел под фикусом и не знал, нужен он еще тут или уже можно уходить. Климов, как назло, словно сквозь землю провалился, — а ведь обещал отправить обратно на машине. Тащиться осенним вечером через весь поселок Зеленову совсем не хотелось. И он решил подождать: может, вспомнят о нем?
Но никто не вспоминал о гармонисте. Лишь давешний чубатый парень, изрядно пьяный, подсел к Александру Кузьмичу минут через десять. Наполнил стопки и предложил:
— Давай, дед, хряпнем.
Они выпили.
— «Сталин дал приказ» можешь подыграть? — спросил парень.
Зеленов тронул клавиши, а чубатый запел:
— Артиллеристы, Сталин дал приказ! Артиллеристы…
Дальше слов песни он не знал. «Помыкал» голосом в такт мелодии, забросил в горло стопку водки и, нетвердо ступая, ушел в круг танцующих.
Еще полчаса просидел гармонист в одиночестве. Климов так и не появился. Александр Кузьмич выбрался из-под фикуса, накинул плащ, натянул поглубже шляпу и, набросив ремень гармони на плечо, вышел в сырой октябрьский вечер.
В темноте было слышно, как тяжелые капли срывались с деревьев, падали в лужу. Вдали, на центральной улице, горели два фонаря. Зеленов вдохнул пропитанный влагой воздух, приспособил гармонь на груди и заиграл было марш «Прощание славянки». Но, угодив ногой в канаву, сквозь зубы выругался и прекратил игру.
Настроение у него было чуть приподнятым. Вообще-то, он не любил шумных компаний, старался их избегать. Но, как это вышло и сегодня, увернуться не всегда получалось. Хороших гармонистов в округе осталось мало, и его нет-нет да и приглашали на разного рода торжества. И приглашали настоятельно.
Сзади загудела машина. Александр Кузьмич обрадовался, подумав было, что это Климов, потеряв его в кафе, решил теперь догнать и отправить домой с почетом. Но УАЗик прошел мимо, осветив фарами череду деревянных домов и штакетник между ними.
Один из домов показался Зеленову знакомым. Кузьмич вдруг вспомнил, что именно на этой улице, в одном из двухквартирников, живет Ваня Белов, приятель его молодости. Лет пять они, правда, не виделись. Ваня серьезно болел, а Зеленов, часто страдавший в последнее время приступами подагры, давно уж не хаживал дальше магазина.
А теперь — вот он, дом старого приятеля, совсем рядом. Просто грех не навестить.
Александр Кузьмич отодвинул в сторону калитку, отметив походя, что она висит на одной петле. «Совсем, видно, плох Иван», — мелькнуло у Зеленова в голове.
В одной из комнат квартиры горел свет. Отозвавшись на стук в дощатую дверь, вышла Алевтина, жена Ивана, и провела гостя в маленькую комнату, где на кровати полусидел-полулежал худой костлявый старик. При неярком свете торшера в нем едва можно было узнать прежнего Ваню Белова, крепкого высокого мужика.
— Кузьмич, ты, что ли? — подслеповато щурясь на вошедшего, спросил старик. — Вот так подарок! Етишкина жизнь!.. Как ты надумал-то?
Видно было, что Иван искренне обрадован.
Поздоровались, потрясли друг другу руки. Зеленов присел в низкое кресло и рассказал, как он только что погулял на свадьбе.
— Ну, так продолжим гулянку, — сказал хозяин утвердительно.
Под кроватью оказалась початая бутылка.
— Мне все равно амба, — разливая водку по стаканам, говорил Иван. — Лежал в «Красном кресте», выписали на дому лечиться, — он криво усмехнулся. — А я понял: умирать отправили. Всё. Амба...
Зеленов постеснялся спросить, что за болезнь привязалась к приятелю, а тот больше о ней не говорил.
Они выпивали и вспоминали давно ушедшую жизнь и дурости их молодости, когда оба, случалось, пили по-черному. С годами Зеленов поостыл к водке, а вот Ваня, работавший в отделе рабочего снабжения местного леспромхоза, продолжал прикладываться к бутылке почти ежедневно.
— Ах, как же хорошо, что ты зашел, Сашка! Настоящий подарок, ей-богу...
Иван даже слезу смахнул. Откинувшись на подушки, попросил:
— Сыграй! Что-нибудь из старого. Из той жизни, когда мы молоды были.
В комнату зашла Алевтина. Зеленов вопросительно глянул на нее. Она молча кивнула.
В полутемной, с тяжелым воздухом, пропахшей лекарствами комнате гармошка как-то слишком громко напомнила о себе. В голове у Александра Кузьмича пролетело: «А что подумают соседи-то? Уместно ли?» Но пролетело и забылось.
Гармонь выговаривала «Вологду» и «Подмосковные вечера», «Катюшу» и «Коробушку», попурри из песен Ободзинского, Антонова, из репертуара ансамбля «Норок», из «Поющих гитар». Белов пил водку, плакал, повторял слабым голосом:
— Вот ведь как, а! Настоящий праздник ты мне устроил, Саня... Етишкина жизнь! И умирать теперь не обидно!
А Зеленов играл так, как не играл никогда, — словно последний раз в жизни. Какая там свадьба! Разве на чужом веселье так душевно сыграешь?
Он вдруг вспомнил, что Иван и сам когда-то любил подержать хромку на коленях, и голос имел звонкий, песни пел с удовольствием.
— Может, Ваня… сам что-нибудь? — гармонист снял ремень с плеча.
— Нет, Саша. Не надо плохо заканчивать… Давай, брат, еще!..
На другой день, утром, с больной головой, Зеленов впервые не испытал привычного угрызения совести, многократно испытанного прежде, в те разы, когда он на праздничных вечерах позволял себе хватить лишнего и чересчур увлечься гармошкой.
Всё вспоминалось теперь ему как что-то светлое. Да, свадьба была. И Климов забыл его домой отправить. И он играл для Ивана.
Кочегарка
Небольшое кирпичное здание было построено еще в прошлом веке. В советские времена тут установили внушительных размеров котел-самовар и сделали здание котельной для трех небольших помещений — редакции районной газеты, типографии и гаража.
Когда грянула перестройка и всё вокруг затрещало по швам, тираж газеты резко упал. Теперь всему предприятию можно было бы и поужаться. Но мощные моторы котельной продолжали гонять в трех направлениях горячую воду, а вечно пьяные кочегары всё бросали и бросали в пасть огромного котла полутораметровые отходы производства местных пилорам.
В ельцинские времена вечерами в котельную подтягивались разношерстные бомжи, число коих за веселое десятилетие резко возросло. И праздник, прерываемый лишь закидыванием горбыля в прожорливое зево топки, растягивался на всю долгую ночь. Под утро случались и мордобои.
В начале нулевых произошли перемены. Потекший от старости и неправильного использования котел заменили маленьким, аккуратным, заводским, выписанным аж из самого Санкт-Петербурга. Но сияющий черной краской новый котелок мог обеспечивать теплом только одно здание. Поэтому от котельной отсоединили типографию, к тому времени превратившуюся в склад металлолома, оставили без тепла гараж. А пьяниц заменили абсолютными трезвенниками из числа бывших алкоголиков. Новые кочегары, которых стали именовать «операторами котельной», не позволяли себе не то что пьянок — даже выпивок. Даже в такой день, как канун Нового Года.
Бомжи к тому времени повымирали, а в котельную, где теперь были установлены жесткие, можно сказать, авторитарные правила, стала приходить совсем другая публика и для иных целей, чем раньше, — для бесед. Это были солидные мужики 40–50 лет, давно забывшие вкус водки. Потому и тональность разговоров стала тут другой, более цивилизованной, что ли.
Если заглянуть сюда сейчас, то можно услышать серьезные разговоры о прошлом и нынешнем. В будущее никто не заглядывает, даже в предстоящий день. Сравнивают лишь «доперестроечные» и теперешние времена. И разные звучат тут сегодня мнения. Иногда настолько разные, что взрослые трезвые мужики, не желающие, да уже и неспособные кулаками доказывать правильность собственной точки зрения, впадают в грех взаимных обвинений и оскорблений.
— Вот еще у него аргумент выискался! Иномарок много, видите ли! «Тарелка» у него на сто каналов! Зомбоящик у него круглые сутки молотит! — кричит возбужденный спором дежурный оператор Николай Синцов. — А я вот в те времена всего лишь после двух лет работы в лесу сразу получил трехкомнатную квартиру — как, кстати, и ты. А за последние десятилетия что в округе построено?
— Ты другое вспомни, Колюха. Вспомни, сколько штабелей деловой древесины мы тогда оставляли ежегодно гнить в делянках. Не успевали вывезти. Рубили — потому как план! — парирует Иван Козлов. Он вместе с Синцовым когда-то трудился в леспромхозе, а на сегодняшний день — безработный.
— А я разве говорю, что тогда всё хорошо было?
Синцов выключает электрочайник и заваривает чай.
— Но ты в те годы слышал, чтобы миллиардами воровали — и безнаказанно? — продолжает он, наполняя темно-бурой жидкостью стаканы. — Сейчас за украденную курицу тебе «пятилетку» впаяют, а за умыкнутый миллиард — в элиту зачислят.
— И тогда воровали, Колюха. Только вслух не принято было о том говорить. И самолеты падали. А в телевизоре всё распрекрасно было — трактора пашут, комбайны пшеницу убирают...
Подобные дискуссии часто идут в котельной. Благо, что ныне здесь тепло и светло, а водяные насосы, вмонтированные прямо в трубы, работают бесшумно. Два дивана, хоть и старые, но мягкие, удобные, располагают к беседе. Сиди себе беззаботно, попивай чаек и опровергай доводы оппонента.
Иногда спорщики и сходятся во мнениях. Многое им одинаково не нравится в сегодняшней жизни, и они солидарно возмущаются. Особенно достается местным начальникам. Прямо в порошок их тут стирают, и пыль над родными полями разбрасывают.
Мужские голоса сквозь дощатую дверь слышны далеко.
— А я говорю, всё от главного, от верхнего зависит! — доносится густой бас. — Он ведь определяет направление, куда идти-то!
— Э, нет, ребята! — почти на крике философствует оператор Адеев, мужик перед пенсией, с высшим образованием. — Вот у нас здесь кто главный? Да котел! Его мы недавно поменяли, он у нас новый, удобный во всех отношениях. Правильный котел! А тепла стало меньше! Почему? А потому что система — дрянь и давно не чищенная!
— Что ж ты летом ее не чистил?
— Так приказа не было. Да и чистить бесполезно. Неправильно она смонтирована!
— Но раньше-то, люди говорят, тепло тут было аж в трех зданиях...
— Было! Это ж какая дура была, всю котельную занимала. И ломалось тут всё частенько, мужики сутками, бывало, чинили...
Если остановиться на минуту у входной двери в кочегарку и прислушаться, то покажется, что за дверью идет, ни дать ни взять, бурное колхозное собрание. Если зайти внутрь, спорящие снизят тон, но дебатов не прекратят. А когда дело дойдет до обличительных речей, невольно подумаешь: не иначе, как именно здесь готовятся активные протестные действия, здесь расположился штаб окрепшей оппозиции. Еще чуть-чуть — и натуральная революция охватит всё кругом. И тогда полыхнет так, что никому мало не покажется.
Сама собой забирается в голову крамольная мысль: а ведь в каждой кочегарке так. И сколько же у нас таких небольших теплых мест, где у раскаленных котлов сидят и строят планы переустройства жизни потенциальные робеспьеры и мараты, котовские и «матросы железняки».
Но стоит зайти в котельную начальству — и разговоры сразу затухают, будто сильным ветром огонь с поленьев сшибает.
Начальник отдает приказ оператору:
— Николай, керамзит привезли, надо на чердак перенести. Когда на смену Ярыгин придет, скажешь ему, чтоб тоже носил.
Когда руководство уходит, Синцов начинает возмущаться:
— Керамзит привезли! А мы что, обязаны его на чердак таскать? В договоре это не прописано. Почему мы-то опять? Вон сколько бездельников кругом болтается. Найми!..
Однако напяливает телогрейку, берет совковую лопату, мешок и выбирается из тепла на холодную улицу. Таскает по шаткой, полусгнившей лестнице керамзит на чердак. А гости котельной, допив чай и потеряв интерес к разговору, расходятся по домам. До следующего словесного бунта.
Идут годы. В здании школы искусств, расположенной через дорогу, заколотили окна: школу «оптимизировали». Два соседних дома опустели, придомовые заборы сгнили и упали; безработные жильцы уехали куда-то искать лучшую долю. Но каждый год, как только наступает отопительный сезон и из высокой трубы появляется дым, сходятся в кочегарку мужики. Пьют горячий чай, спорят. И горячие речи, в коих живет сама правда-матка, сотрясают стены прогретого новым котлом здания.
