«Человек-амфибия»
Услышав наш с Аликом разговор о новом кинофильме, который сегодня обещали показать в клубе на детском сеансе, дремавший за столом Пал Иваныч очнулся и с чмоканьем отлепил морщинистую щеку от клеенки стола.
А мы с Аликом были закреплены за ним в качестве тимуровцев — принесли старику буханку хлеба, молоко в алюминиевом мятом бидончике.
Обычно старик редко сидел дома, принимая участие в заседаниях уличкомов и прочих комиссий, но сегодня он получил пенсию и выдал нам с Аликом часть денег на продукты. В еде ветеран неприхотлив, питался пшенной кашей с постным маслом, запивая ее молоком.
— Я тоже с вами! — вцепился он в рукав Аликова свитера. — Тимуровцы, возьмите меня в кино! Вы знаете, что такое на самом деле кино? Это искусство, которое погубит нашу выдающуюся идею…
Мы с Аликом переглянулись. Ужасно не хотелось брать с собой старика. Во время сеансов он вел себя хуже мальчишки: топал ногами, громко ругался, стрелял из воображаемого нагана в «капиталистов», разгуливающих по экрану в шляпах и с тросточками. Но и отвязаться от него было трудно — он уже снял с вешалки высокий картуз, взялся за шинель. Мы помогли ему одеться.
— За мной, товарищи школьники! — скомандовал он и первым шагнул в сени.
По пути мы пытались завести его в чайную, надеясь, что ветеран встретит там знакомых и останется. Но старик не стал заходить в привычное для него заведение: только в кино!
На ступенях клуба, переделанного в 30-х годах из церкви, с задумчивым видом стоял киномеханик Гоша: нестарый, лет тридцати пяти. Его, как обычно, окружила ребятня. Вопросы сыпались со всех сторон: о чём кино? цветное или нет? интересное или так себе?
Отвечал Гоша неспешно. Голос у него был тихий, но четкий. Он словно бы стеснялся своих обширных познаний, стеснительно покашливал в кулак. Невыразительное серое лицо его казалось немножечко сонным.
Мальчишки слушали как завороженные. Шалуны, которые щипались и толкались, получив подзатыльники от своих же приятелей, мгновенно успокаивались.
Даже не видев фильма, Гоша мог так интересно рассказать о нем, что уже после, просматривая его в зале, я иной раз удивлялся: куда девались чудо и тайна, существовавшие в устном Гошином рассказе. Но если фильм и в самом деле оказывался интересным, то предварительный Гошин рассказ с необычайной силой накладывался поверх пейзажей далеких морей и океанов, удивительных приключений и фантастических сюжетов. С каждого фильма, подобного «Человеку-амфибии», мы, тогдашние пацаны, уходили потрясенные. В первые минуты, находясь под впечатлением просмотра, шагали домой молча. Но вскоре начиналось бурное обсуждение:
«А как он его треснул!..».
«А тот, другой оказался гадом…».
«А эта мамзель путалась под ногами у разведчиков и мешала им воевать...».
Разговоры о кинофильме продолжались обычно наутро в школе — перед началом уроков и даже на переменах.
Но самый главный вопрос, один-единственный, возникал всегда перед началом сеанса: привезут сегодня кино или нет? В то время ленты в круглых коробках путешествовали из одного сельского клуба в другой со скоростью лошади, запряженной в телегу.
— Обещали… — механик приглаживал короткий детский чубчик, закуривал крохотную папироску «Байкал». С Пал Иванычем Гоша уважительно поздоровался за руку. Старик слегка покачивался и был разговорчив: привет сельской интеллигенции! Какие фильмы крутим для детского класса? Этот сегодняшний «Человек-амфибия» кто таков?
Киномеханик принялся растолковывать старику, что Ихтиандр, главный персонаж, обладает способностью дышать под водой. Вроде рыбы. И все же он — человек, сын профессора (тут Пал Иваныч слегка нахмурился), но сочувствует беднякам (старик удовлетворенно кивнул), проживает в одиноком замке, стоящем на берегу океана…
Ветеран, слушая пересказ фильма, то подозрительно прищуривался, то снисходительно улыбался.
Ребятня, разинув рты, слушала рассказ о фильме по второму разу. Пройдет час-другой, и они собственными глазами увидят на экране Ихтиандра, его прекрасную подругу по имени Гуттиэре.
Гоша продолжал говорить все тем же однотонным, чуть гнусавым голосом, однако от волнения лицо его покрылось розовыми пятнами. Он глубоко вздохнул, задержал дыхание: счастливому финалу этой истории помешает алчный предприниматель Педро Зурита…
— Попался бы мне этот Зурита в восемнадцатом году!.. — Старик воинственно потряс в воздухе ореховой тростью, ребятня на всякий случай отошла в сторонку.
Гоша был замечательным киномехаником. Даже самую рваную и поцарапанную ленту он ухитрялся пропускать через аппарат с минимальными простоями, хотя при каждом обрыве пленки, пацаны, несмотря на безмерное уважение к Гоше, вопили и свистели на все голоса: «Сапог!.. Сапожник!..»
Почему-то прозвище «сапожник» считалось для киномехаников очень обидным. Дескать, вместо того, чтобы следить за пленкой, они починяют рваные сапоги.
Была у Гоши небольшая слабость: он любил вырезать из лент «любовные», как тогда говорили, фрагменты. Слово «эротика» появится чуть позже. Эротики, как таковой, на экраны в то время не допускали, зато эпизоды поцелуев, девушки в купальниках и комбинациях, сцены купания встречались порой в самых скучных фильмах. Увидеть полностью обнаженную женщину в эпоху запуска первых спутников было весьма проблематично. Поэтому для наиболее близких приятелей у Гоши был припасен ролик таких фрагментов, вырезанных из разных фильмов, цветных и черно-белых, и аккуратно склеенных в одно целое.
«Русский секс — Манька валенок снимает!» — сказал с пренебрежительной усмешкой Алик, когда мы с ним каким-то чудом проникли на такой полуподпольный киносеанс, который Гоша давал по просьбе взрослых парней. — Эх, очутиться бы сейчас на Западе, который беснуется и разлагается. Вот там, действительно, классные девочки!»
Пал Иваныч, подслушав наш разговор «про это дело», заявил, что не признает буржуазное слово — «секс». Если вы, товарищи тимуровцы, имеете в виду «сексотов» — секретных сотрудников, то данная профессия постепенно исчезает из жизни советских людей за ненадобностью. Пал Иваныч признался, что разврата в его революционно-походной юности было столько, что любой капиталистический режиссер провалился бы от стыда сквозь землю, и даже за миллион долларов отказался бы снимать подобные сцены.
— Даешь кино про человека-рыбу? — воскликнул Пал Иваныч, обращаясь к Гоше. — Хочу смотреть. Я моря сто лет не видел — хоть в кино погляжу…
Киномеханик вздохнул, беспомощно развел руками: возчик Кузютка куда-то пропал. Тот самый вечно подвыпивший дедок, который развозит коробки с фильмами по сельским клубам. Бывает, заснет прямо в телеге, а лошадь пасется в лесополосе до темноты. Приходится возвращать деньги людям за несостоявшийся сеанс... Но сегодня с утра Кузютка был трезвый! Так что надежда пока остается…
— Почему афиши серые, скучные? — придирался старый активист, оглядывая обшарпанные стены старой церкви. — Где наглядная агитация?
Слово «реклама» в те годы почти не употреблялось. А если и употреблялось, то в пренебрежительном смысле — это, дескать, у них, у капиталистов, реклама, существующая для оболванивания трудящихся, а у нас — плакаты, лозунги, объявления, прочая советская информация.
— Где фильмы старых лет? — выкрикивал ветеран, взмахивая ореховой тросточкой. — Где незабвенный Чапай? Где «Небесный тихоход»? Где, черт побери, «Броненосец “Потемкин”»? Где «Свинарка и пастух»? Куда спрятали «Веселых ребят»? И куда мы сейчас идем с этими идеологически непонятными «Человеками-амфибиями»?
Растолкав ребятню, Пал Иваныч решил обследовать «очаг культуры». Мы с Аликом, чувствуя ответственность за нашего неуравновешенного «подопечного», шагнули вслед за ним в темный коридорчик. Пал Иваныч назвал его по церковному: «притвор». Несмотря на узость и темноту, высокий потолок эхом отражал звонкие ребячьи голоса. Расхлябанная дверь моталась туда-сюда на ржавой пружине, пушечно хлопала. Из коридорчика вышли в большое фойе, пристроенное к бывшей церкви уже в советское время. Стены здесь были разрисованы балалайками, гармошками и саксофонами, растущими из земли наподобие цветов. На торцовой стене крупными золотыми буквами начертан ленинский лозунг: «Искусство принадлежит народу!».
— Народ-то есть, уважаемый Владимир Ильич… — со вздохом произнес старик, словно видел Ленина воочию. — А искусства нет — вот в чём загвоздка!
После вчерашнего дождя грязь обильно натаскалась в помещение. Она высыхала на некрашеных досках пола, превращаясь в толстый слой серой пыли. Ребятня из младших классов, не жалея одежек, возилась и боролась в клубах пыли, скрываясь в ней, как в тумане. Мальчишки, пытаясь одолеть друг друга, с грохотом валились на пол, валтузили друг друга, взвизгивали, словно щенята.
— Человечество, даже находясь в младенческом возрасте, склонно к постоянным дракам! — Пал Иваныч с глубокомысленным видом остановился посреди зала, наблюдая за падающими на пол детскими телами. Смотрел на дерущихся с откровенным интересом, складывал ладони в виде бинокля и подносил к глазам, наблюдая панораму боя:
— А ну, мальчик, поддай ему! Ты чего остановился? Дерись!.. А ты, белобрысый, дай вон тому леща!.. Молодец! Продолжай наступление… Теперь ты, рыжий, дай сдачи!.. Э, братец, да ты, оказывается, совсем не умеешь драться. Сразу видно, что гражданскую войну плохо изучал по учебнику… Да колоти же его, не бойся — я заступлюсь!..
Старый боец лихо поправил на голове высокую, военного образца фуражку. Вдруг посошок его взметнулся, со стуком опускаясь на чей-то стриженый затылок: а ну, встать! Лежачего бить нельзя… Таких негодяев в Красную Армию не берут!..
Мы с Аликом подошли к единственному в поселке телефону-автомату. По иронии судьбы его повесили именно в клубе. Алик дал щелчка какому-то первоклашке, отобрал у него телефонную трубку, с которой тот баловался и даже пытался ее оторвать. Пока мы размышляли, куда бы нам позвонить, к автомату подошел запыхавшийся Пал Иваныч, уставший командовать сражающейся ребятней. Он разделил пацанов на две группы, чтобы шли стенка за стенку. Однако телефон интересовал старика не в меньшей степени, чем организованное детское сражение.
— Вот оно, лицо прогресса! — воскликнул ветеран, отбирая, в свою очередь, трубку у Алика. — Телефон в нашем захолустном селе… Разве это не чудо?
Ловко орудуя костылем, старик отогнал от аппарата мальчишек, норовящих покрутить диск номеронабирателя, затем приложил трубку к зеленому, лохматому от старости уху, с минуту, наверное, слушал равномерный гул, как-то странно при этом улыбаясь.
— Алё, барышня?..
Ему объяснили, что в прорезь автомата надо кинуть двухкопеечную монету, шайбу, или на худой случай, канцелярскую сплющенную кнопку — аппарат от всего работает, глотает любую дрянь. Но самый надежный способ заставить его работать — треснуть со всей силы кулаком. А диском все равно никакие номера не набираются, потому что их в помине нет — всегда отвечает телефонистка с подстанции.
Пал Иваныч вздохнул, задумался, пробормотал что-то о «пролетарском» способе, размахнулся смуглой пятерней, ударил по прибору — контакты внутри аппарата звякнули, встряхнулось вкрадчивое телефонное сердце, в трубке раздался чистый голос телефонистки:
— Вторая слушает!..
— Соедините меня, барышня, с первым секретарем райкома! — Старик торжественно озирался по сторонам. На лице его плавала все та же странная детская улыбка. — Срочно!..
— Соединяю… — в трубке щёлкнуло, и почти сразу же ответил усталый мужской голос. — Да!..
Ветеран откашлялся, представился, кто он такой, и потребовал объяснить, почему в райцентре сложился низкий уровень культуры, что в клубе даже полы не мыты, кинофильмы завозят нерегулярно, с наглядной агитацией дела и вовсе хреновые? Почему единственный во всем районе телефон-автомат установили в Доме культуры, где его рано или поздно разобьют хулиганы? Задавая вопросы, старик машинально пощелкивал ореховой тростью ребятишек, копошащихся у него под ногами. Даже в дореволюционной церкви порядка было больше.
Первый секретарь райкома пообещал принять меры, расспросил о здоровье и еще что-то старику пообещал. Пал Иваныч, довольный разговором, повесил трубку на блямцнувший рычаг и строго-настрого запретил сорванцам подходить к аппарату.
Неожиданно все мальчишки, прекратив потасовку, ринулись в угол фойе, где Гоша, усевшись за шаткий столик, начал продавать билеты. И снова давка, крики, мгновенно вспыхивающие драки. Обшарпанный стол, за которым сидел киномеханик, качался, словно лодка на волнах, Гошу то и дело прижимали к стене. Тогда он вставал, молча сдвигал стол на прежнее место. К механику-кассиру наперебой тянулись детские кулачки с зажатыми в них пятаками. И снова взметнулась знаменитая на весь поселок ореховая тросточка. Крики и визг, усилившись до предела, прекратились в одно мгновенье. Пал Иваныч выстраивал детей в дисциплинированную советскую очередь.
Гоша облегченно переводил дух, разглаживая мятую пачку билетов, напечатанных на бумаге болотного цвета. Взрослый билет стоил двадцать копеек, но Гоша не хотел брать с ветерана деньги, приглашал его посещать бесплатно все детские сеансы. Ему нужен был именно такой старик, который умеет поддерживать порядок. Пал Иваныч великодушно заплатил двадцать копеек за себя и десять копеек за нас с Аликом. Теперь мы не жалели, что взяли старика с собой.
Толпа мальчишек, почесывая ушибленные места, не решалась снова ринуться за билетами. Слышался ропот: вредный дедок!.. А еще с Лениным встречался!.. Почетный пионер! — галстук ему в школе подвязывали на торжественной линейке, а в клубе дерется, как хулиган!
Но Пал Иваныч был настроен благодушно и ограничился тем, что погрозил юным нарушителям порядка строгим пальцем.
Ждать еще надо было долго, и, от нечего делать, все постепенно вышли на улицу, на ступеньки клуба, которые Пал Иваныч по привычке называл «папертью». Последним на ступеньках появился киномеханик. Карманы его пиджака раздулись от монет, зато билетная пачка вдвое похудела.
Пацаны от долгого ожидания приуныли, теперь они почти не баловались, ограничиваясь редкими затрещинами, вздыхали, глядя на утоптанную земляную площадь, на бывшее церковное кладбище, за которым почти совсем скрылось солнце. Ждали, когда подвезут киноленты. В ближних курятниках квохтали куры, усаживаясь на ночлег.
— Опять, наверное, Кузютка завернул в чайную... — высказал предположение Гоша, засунув ладони в карманы, набитые медяками. Он машинально ворошил монеты, они глухо позвякивали.
— Зачем ему чайная? — резонно возразил кто-то из ребят. — У него в Ищеино родня. Там, небось, наш Кузютка самогонки натрескался…
Гоша вздохнул: из Ищеино ленты часто поступали поцарапанными и рваными.
Пал Иваныч сошел со ступенек вниз, решив отыскать и наказать возчика, но мы с Аликом удержали его за рукав. Если Пал Иваныч уйдет пешком в Ищеино, то не появится и через неделю — там у него были знакомые бывшие красноармейцы, несколько таких же, как и он, отчаянных стариков.
Но вот из-за угла почты показывается громыхающая на тихом ходу телега, запряженная серой клячей. На телеге, рядом с банками лент, сидит, с трудом удерживая в руках вожжи, маленький человек неопределенного возраста в дырявой соломенной шляпе. Кузютка! Глаза его прикрыты белесыми ресницами, нос светится, будто красная лампочка. Открыл глаза, взглянул на контуры бывшей колокольни, где рядом с библиотекой размещалась кинобудка.
— Будя! Будя вам кино!.. — пытается сказать Кузютка, но губы бормочут что-то невнятное. С чувством исполненного долга он валится на солому рядом с ободранными банками, мгновенно погружается в сон. Старая лошадь привычным неспешным ходом подвозит телегу к паперти, останавливается в нужном месте.
Ребятня, столпившаяся на ступеньках, вразнобой кричит «ура»! Мальчишки постарше наперебой бегут к телеге, хватают банки с лентами, и, перегибаясь от тяжести чуть ли не пополам, тащат тяжелый груз вверх по винтовой лестнице в будку.
Старая лошадь довольно прядает пятнистыми ушами, поворачивает голову, трясет гривой с запутавшимися в ней репьями. Кажется, лошадь рада счастливому завершению дня, и улыбается.
Даже Пал Иваныч, собиравшийся поколотить Кузютку тростью, принимает важную позу, поправляет на голове наркомовский картуз.
Киномеханик Гоша неподвижно стоит на верхней ступеньке. Все идет как надо, и на лице его играет спокойная и в то же время торжественная улыбка.
Случай на Колхозном пруду
Он всегда был полноводным, этот полудикий пруд, начинавшийся сразу за поселком, у высокой плотины, и тянулся вдаль, заполняя широкую змеящуюся балку. От избытка воды Колхозный волновался даже в тихую погоду. При малейшем ветерке на его открытой степям поверхности начинали гулять вполне приличные волны, украшенные барашками пены. Перед грозой поверхность пруда становилась серой, штормовой, бурлящей. Ветер тонко свистел в стеблях сухого татарника, срывал с крыш глинобитных телятников клочья позеленевшей соломы. Волны, вмиг ожелтев, дышали влагой, напоминая о далеких морях. С крутого глинистого берега в шипящую бурую пену бесшумно осыпались мелкие крошки.
Летними погожими днями поселковая детвора с утра до вечера плескалась возле зеленого травянистого берега. Было у нас одно хорошее место для купания — твердая глина на дне, смешанная с крупинками песка. Для голых подошв — сплошное удовольствие. Пацаны сами следили за тем, чтобы в пруд никто не бросал битое стекло и железяки. В Колхозном со дна било много родников, вода всегда была холодная, зато ни одна зараза здесь не заводилась, пруд никогда не «цвел» — не покрывался зеленой ряской. А вода, смешанная с мельчайшими частичками глины, была очень полезной для кожи, и даже взрослым помогала от разных болезней.
А еще в Колхозном пруду разводили карпов. Колхоз регулярно закупал мальков, подкармливал их отходами пшеницы, сваливая зерно кучами у берегов. Когда карпы вырастали и становились жирными, в плотине проделывали канаву, через которую вода из пруда спускалась в овраг. А чтобы рыба не ускользала в ревущем гулком водопаде, его перекрывали сеткой. За день-другой почти вся вода из пруда сливалась. Могучий водоем превращался в жалкое озерцо, слабенькое и блескучее. Вокруг пузырился донный ил. Эту грязь затем вычерпывали экскаватором и отвозили на поля — самое лучшее удобрение! А пока эту грязь не вывезли, по ней, как по болоту, надо было подойти к кишащему рыбой озерцу.
Мальчишки забредали ради любопытства в это озерцо и бродили, закатав штаны, по мутной воде, чуть ли не наступая на острые плавники. Сверкала в грязной воде чешуя рыбы, щекотала лодыжки своими прохладными скользкими боками. При этом надо было не угодить в одну из ям, которых на дне пруда было множество. Ямы остались с военных лет, когда со дна оврага местные жители добывали торф.
Самые крупные рыбины, взбив хвостами грязевые вихри, забрызгивали пахучим илом с ног до головы. Ил присыхал к коже плотно, словно цемент, и отколупывался, как зажившая болячка.
День отлова рыбы всегда был немного похож на праздник. Берега пруда заполнялись толпой людей. Многие из них были с ведрами и тазами — прихватить рыбки домой. Подвыпившие дядьки галдели, сыпали вокруг шутками и матом. Краснели лицами, командовали: не заходить без разрешения в воду! рыбу из машины не брать! Что ж вы все такие бестолковые?..
К пологому берегу подъезжал грузовик, рискуя увязнуть задними колесами в грязи. Открывалась задняя стенка кузова, и мужики начинали швырять в него трепыхающихся толстых карпов, а самых больших любовно нянчили в ладонях. Карпы бились у них в руках и пучили глаза, сверкая крупной чешуей. С хвостов разбрызгивалась грязь — лица грузчиков были черные и блестящие. Они то и дело умывались водой, привезенной во фляге.
По озерцу, оставшемуся в центре пруда, ходили два пьяных, облепленных тиной парня. Мыча от натуги, они подтягивали бредень к тому месту, где стоял грузовик. Мотня бредня была переполнена сверкающей шевелящейся рыбой. Вытащить добычу на берег рыбакам помогали многочисленные добровольцы, каждый из которых получал по рыбине. Рыбаки делали передышку, закуривали. С мокрых, свисающих до колен трусов струйками стекала жидкая грязь. На ногах у них были разбухшие ботинки — чтобы не пораниться о стекло или железяку.
Вычерпав бреднем рыбу, дыру в плотине снова закупоривали, и пруд по весне опять наполнялся водой. Колхозный грузовик привозил в бочках новых мальков. В течение лета, пока еще карпы не развелись, ловить рыбу в пруду разрешалось всем желающим. Клевала она гораздо реже, чем прежде. И все равно количество снастей колхозная власть ограничивала: не более одной удочки и трех закидушек на одного человека. За превышение этого количества рыболову грозил штраф. Однако на моей памяти не было такого случая, чтобы кого-то оштрафовали за незаконный вылов рыбы. Ставь хоть сто закидушек, никто не обратит внимания, разве что известный правдолюб и активист Пал Иваныч. У него из кармана залатанной гимнастерки всегда торчала пожелтевшая пачка штрафных квитанций. Но и старик, несмотря на всю свою принципиальность, ограничивался выговором с последующим распитием магарыча.
В тот день я расположился с удочкой в укромном месте, за пологим холмом, где в небольшом заливе всегда было тихо. Поплавок, смастеренный из гусиного пера, почти не шевелился на зеркальной водяной глади. Во все стороны от него расходились тонкие, будто карандашом нарисованные круги. Вокруг поплавка шныряли забавные жучки-водомерки, в лесополосе каркали вороны.
Изредка плескалась в тине лягушка, живущая возле коряги, торчащей из воды острым сучком. Лягушка из любопытства подплывала ко мне поближе, смотрела своими насмешливыми умными глазами.
И вот сижу я на кромке глинистого берега, держу в руках самодельную удочку, из орешника, и жду поклевки. Жалею, что нет у меня в запасе хорошего острого крючка. Крючки в ту пору были большим дефицитом. Чтобы их купить, надо было ехать в городские магазины, да и то как повезет. Добывали их, в основном, через друзей и знакомых. Редко кто из мальчиков мог похвастаться, что у него есть пара лишних крючков. Такой считался богачом и все ему завидовали.
К леске моей удочки был привязан один-единственный крючок, да и тот бракованный, с отломанной зазубриной, каждая вторая рыба с него срывалась. Но я не унывал, и по утрам, перед тем как пойти на пруд, точил свой крючок на бруске. А когда рыба то и дело клюет, наловить ее можно даже тупым крючком.
Пал Иваныч, будучи моим соседом, узнав, что я бедствую с крючками, сказал, что скоро к нему в гости приедет старый кронштадтский матрос по фамилии Закипайло и привезет целый чемодан рыболовных крючков.
Я привык к тому, что старик всегда привирает, и все же очень хотелось ему верить. Крючки позарез были нужны.
…Мой поплавок слегка притонул, затем резко, будто его снизу щелчком наподдали, вынырнул на поверхность. Я сжал покрепче удочку, досадуя на визг детворы, купающейся неподалеку. Поплавок опять начал медленно и дразняще погружаться в воду. Он будто растворился в ее желтой солнечной мутности, но все еще виден, слабо белеется. Пора подсекать! Дерг! — леска вмиг натянулась, удилище пружинисто выгнулось, и — о счастье рыболова! — карп-красноперка, разукрашенный золотой и малиновыми красками, встрепетнув на поверхности воды, стремительно вылетает вслед за звенящей натянувшейся леской, трепещет, сгибаясь кольцами то в одну, то в другую сторону. Мелкая водяная пыль, летящая от него во все стороны, образует радугу, играющую над гладью пруда. Все звуки и красоты мира для меня в этот миг исчезают — осторожно, и в тоже время быстро, подаю удилище на себя. Левая свободная ладонь в это время сама тянется вперед за добычей. В овалах круглой мокрой чешуи проявляется раздробленное отражение моего взволнованного лица. Такая радость и удача, будто вовсе не я поймал эту замечательную рыбу!
Не докачнувшись на леске до моих пальцев сантиметра два, красноперка срывается с тупого крючка и падает в воду. Некоторое время она лежит на дне возле берега. Сквозь тонкий слой прозрачной воды виден ее ярко-желтый, будто нарисованный профиль. На миг мне становится ее жалко — рыбка очень напугалась, ярко-алые плавники едва шевелятся. Если бы на ее круглых глазах были реснички, они непременно бы закрылись. Я осторожно погружаю в воду ладонь, пытаюсь схватить этот золотой слиток, но рыбка неожиданно дергается всем телом вперед. Она оживает, распрямляет серую спинку с ершистым малиновым плавником, и вся она теперь едва различима. Вильнув хвостом, рыбка стремительно скрывается в темной глубине. Мне остается лишь глубоко вздохнуть ей вслед. И сколько еще будет сегодня таких вздохов? И все из-за тупого крючка… Пальцы тем временем машинально насаживают на крючок наживку — новый хлебный шарик. За секунду-другую шарик подсыхает на солнце. Остается лишь смочить его слюной — чтобы дольше не разбухал в воде.
Неподалеку расположился с закидушками дядя Михай. Он любит ловить крупную рыбу, но сегодня у него не клюет. На закидушку карп вообще редко клюет. Но если уж клюнет, то килограмма на два, не меньше. Дядя Михай хмурится, надвигает на глаза дырявую соломенную шляпу, поглядывает, как с моего крючка срываются одна за другой вполне приличные, размером с ладонь, карпята. И кивает удовлетворенно круглой, как тыква, головой: он уверен, что мои рыбки подрастут и, рано или поздно, попадутся на закидушку.
Вдруг, откуда ни возьмись, на берегу появляется Пал Иваныч. Вот ведь вредный старик! Не сидится ему дома в такую жару. И начинает раздеваться догола — искупаться надумал. Прощай, спокойная рыбалка!
Напрасно дядя Михай своим глуховатым бубнящим голосом уговаривает активиста отойти подальше и там плескаться сколько угодно.
Завидев потешного пьяного старика, набежали маленькие ребятишки. Стало совсем шумно. Их медом не корми — дай подразнить Пал Иваныча и пошвырять в него комками грязи. А он уже плескался на мелководье, дурашливо хохотал, ухал, словно водяной, грозил кулаком мальчишкам, швырявшим в него жидким илом: вот я вас всех арестую и предам революционному суду!
Потом он взялся нырять. И всякий раз, скрывшись в глубине, подолгу не выныривал. Мы с дядей Михаем тревожно оглядывали мутную от глины поверхность пруда, не на шутку пугались — утонет пьяный дед! Но не тут-то было! — лысая коричневая голова, словно торпеда, с плеском выныривала в самом неожиданном месте. Мы с дядюшкой переглядывались, облегченно переводили дух.
Пал Иваныч, сверкая от донной грязи лицом, кричал, обернувшись к берегу, что наведет дисциплину среди пионеров. Красные хмельные глаза его весело сверкали:
— Даешь солнце, воздух и воду всему мировому пролетариату!
От него расходились круги, рождавшие волны. Мне пришлось закинуть удочку чуть правее, чтобы поплавок не так сильно раскачивался. Отвлекшись на шум и гам, я забыл про корягу, лежащую на дне. А ведь я всегда помнил про нее! И случилось то, чего я всего больше всего боялся — крючок, проявив неожиданную остроту, впился в мокрую древесину коряги. Леска натянулась — ни туда, ни сюда. Раздевшись до трусов, я начал медленно заходить в воду, чтобы наощупь найти и освободить крючок. А на помощь мне уже спешил Пал Иваныч, веселый тощий старикан — когда не просят, он всегда легок на помине.
— Дорогу революционному авангарду! — выкрикивал он по привычке старинные лозунги. — Что тут случилось? Почему застопорилось рыболовное мероприятие?
Прошлепав по воде, он схватив леску и так резко дернул ее, что она не выдержала и лопнула. Прощай, мой единственный крючок! Прощай, рыбалка! От огорчения и обиды я едва не заплакал.
Пал Иваныч, заметив, что я шмыгаю носом, приказал: отставить унылое настроение! И опять вспомнил своего знаменитого матроса Закипайло, который приедет на следующей неделе. Про этого Закипайло три книжки написано. Он привезет хоть целый мешок крючков, на весь поселок хватит!
Я в эту минуту ненавидел старого болтуна и мечтал о том, чтобы его съело какое-нибудь водяное чудовище.
Дядя Михай лежал на мешковине, постеленной на траве, и ел бутерброд — хлеб с творогом, посыпанный сахаром, терпеливо дожидаясь, когда Пал Иваныч угомонится, оденется и уйдет обратно в поселок. Дядюшка как бы между прочим напомнил Пал Иванычу о том, что сегодня в чайную обещали привезти свежее пиво — там, небось, уже и народ в очередь собирается…
Но революционный старик не клюнул на эту наживку. Дескать, то ли привезут, то ли нет — это вилами на воде писано. Если он захочет пива, то ему и без очереди нальют…
Дядя Михай — толстый рыхлый человек, похожий издали на шар, в жилетке на голое тело, в замызганных байковых шароварах, обутый в самодельные войлочные тапочки с прочными подошвами из транспортерной ленты.
Прищурив глаза, он наблюдает за своими закидушками, стараясь не обращать внимания на голого Пал Иваныча, вокруг которого с жужжанием вьются желтые полупрозрачные оводы, норовя укусить. Старик, по-коровьи скашивая глаза, старается прихлопнуть хотя бы одно кровожадное насекомое. Одновременно, тыча в берег строгим указательным пальцем, пересчитывает дядь Михаевы закидушки. Забыв отгонять оводов, он вдруг застывает на месте. Смуглое лицо его бледнеет от гнева, тонкогубый рот искажает какая-то древняя канцелярская гримаса: целых пять закидушек при норме три! Это еще что за анархия? Кто разрешил?..
Небритое шишковатое лицо дяди Михая выражает полное равнодушие ко всему на свете, кроме лесок, уходящих под острым углом в глубину пруда. Он словно бы мысленно видит большие крючки, погрузившиеся в ил и наживленные кубиками твердого недоваренного картофеля, семенами пареной пузатой пшеницы.
А не подплывает ли к наживке в этот момент большая рыба?..
Пал Иваныч громко и визгливо ругается — мокрый и тощий, похожий на доисторическую ящерицу. Решил достать из кармана гимнастерки штрафные квитанции, подошел к вороху своей одежды и первым делом водрузил на голову высокий «сталинский» картуз, поправил его за козырек величавым маршальским жестом, и вся его удлиненная, словно кабачок голова, сделалась похожей на сморщенный гриб. Активист был теперь уже как бы не совсем голый, и важно топал по траве своими расплюснутыми подошвами, на которых все пальцы врастопырку. Ветеран обзывал дядюшку «кулаком» и «расхитителем колхозного достояния», грозился конфисковать у него «колхозную» рыбу, хотя толстяк пока еще ничего не поймал.
Неожиданно блямкнул самодельный бубенчик, привязанный ко второй по счету закидушке. Тихий жестяночный звук: тинь-тинь! Дядя Михай так весь и вскочил, круглый и шустрый, как колобок. Лицо его вмиг взбухло, покраснело. Глаза, прикрытые надорванными полями шляпы, превратились в крохотные щелки.
Бубенчик вдруг перестал звенеть, леска беспомощно провисла и почти вся всплыла на поверхность пруда, свернувшись на воде затейливым узором.
Дядя Михай пристально смотрел вперед, сильно наклонившись с берега. Мне даже показалось, что он вот-вот брякнется с обрыва. Дядюшка почесывал хрусткий щетинистый подбородок, крякал и ничего не понимал. Широкие шаровары развевались на теплом ветру словно два выцветших флага. Спотыкаясь, будто во сне, он побрел вдоль берега, чтобы проверить остальные закидушки, но вдруг та, которая «задурила», вновь ожила: леска, плававшая кучей на поверхности, начала уходить под воду, натянулась, а потом так дернула, что дядюшка едва успел удержать колышек, к которому она была привязана.
К нему спешил на помощь голый Пал Иваныч, придерживая пальцами свой высокий начальственный картуз.
— Уйди, я сам… — промычал дядя Михай.
Но Пал Иваныч успел перехватить леску. И теперь он был главным в борьбе с карпом, размеры которого были неопределенно большими. Толстая леска натянулась, чуть звеня, зашипела, рассекая воду, и так сильно потянула, что едва не сдернула обоих стариков в воду. Я хотел им помочь, но оба в азарте отпихивали меня. Тут и карп плеснул в центре пруда, сверкая широким, словно комнатное зеркало боком. Взметнулся белый фонтан брызг. Всех, кто собрался на берегу, будто током ударило. И все разом, хоть и вразнобой, закричали:
— Тащи его!.. Вытаскивай!..
В месте прыжка карпа вода крутилась бурунами. Дядя Михай от волнения побледнел, разинул рот, ему не хватало воздуха. Он тащил леску на себя, накренившись под таким немыслимым углом, что едва не касался затылком земли. Шляпа его соскочила с головы и покатилась по траве, упала в воду, но никто не обратил на это внимания.
Мальчишки продолжали гомонить звонкими голосами, широко разводили тонкими загорелыми руками, определяя размеры рыбы: во-о-о-т такой!
— Брысь отседова! — крикнул на них суеверный дядя Михай. — Рано еще об нем говорить, какой он!.. Удачу мне спугнете…
Рыба помаленьку подтягивалась к берегу — был заметен черный взблескивающий плавник, стремительно режущий гребешки волн. Все чаще пенил воду могучий хвост. Брызги начинали долетать до берега и тяжело, словно картечь, щелкали по оголенным рукам. И вот мы опять увидели рыбу, состоящую из пены, грязи и крупной чешуи. Широкий рот, раздернутый крючком, показался мне размером с махотку. Верхняя жемчужная губа судорожно дергалась, кровила дыра, в которой сидел оранжевый, с медным отливом крючок — самодельный, кованый городскими умельцами, в иссиня-радужном ореоле. Я кинулся помогать вытаскивать карпа. Запыхавшиеся старики меня уже не прогоняли.
Общими усилиями выволокли невиданную рыбу на траву. На глаз в карпе определялось два пуда. Он продолжал со стуком биться о землю, подпрыгивая вверх чуть ли не на метр. Во все стороны блесками разлеталась чешуя. От прыжков карпа земля под моими ногами чуточку вздрагивала. Тысячи солнц отражались в пузатом рыбьем боку. На темной спине лишаями выделялись седые пятна. По обеим сторонам судорожно открывающегося и закрывающегося рта шевелились длинные скользкие усы — будто две пиявки присосались. Карп немного успокоился и больше не прыгал, лежал на берегу, как лакированная колода, и, кажется, недоумевал, почему он вдруг здесь очутился? Дядя Михай быстрым, почти незаметным движением, вытащил из дырявой губы рыбины окровавленный крючок, словно хотел облегчить страдания живого существа.
Я решил потрогать хвост, но получил такой сокрушительный удар, что повалился спиной на траву, будто мокрой кувалдой меня огрели.
Вытерев с лица рыбью слизь, застилавшую взор, я услышал пронзительный крик дяди Михая:
— В мешок его пхайте… в мешок!..
Но карп не давался в руки, и взяться за него голыми руками не было никакой возможности.
— Ах ты, буржуй откормленный! — рассердился Пал Иваныч. Он схватил палку, валявшуюся в траве и принялся охаживать карпа по хищно вздыбившемуся спинному плавнику. Чешуя так и прыскала во все стороны, словно снег, и падала на траву, сверкая новыми полтинниками.
— Не бей его, — вырвалось сдавленно у дяди Михая.
Но Пал Иваныч, разгоряченный сражением, вскочил верхом на водяное чудовище, ближе к хвосту, чтобы не наколоться, взмахнул палкой: врешь, собака, не уйдешь!
Рыба обернула назад свою большую голову, выгнулась полукольцом и смотрела на Пал Иваныча, словно хотела его загипнотизировать. Глаза у карпа были большие и умные, как у коровы. Мне показалось, что рыба вздохнула, как умеют вздыхать лишь старые, привыкшие к людям животные. Рыба словно хотела что-то сказать, но не могла, и мучилась от своей немоты. Она смотрела на траву, на ромашки, на крытые соломой колхозные фермы, на чахлый ельник, возле которого стоял скособоченный трактор без колеса.
Карп подпрыгнул, едва не сбросив с себя Пал Иваныча, цеплявшегося за скользкий плавник, затем ударом хвоста сбил с ног дядю Михая, подбиравшегося к рыбине с пустым мешком. Но вот ее широкое белое брюхо заскользило по травяному склону, затем по скату глинистого откоса, усеянного сыпучими крошками — вперед! К воде!
— Уйдет, уйдет… — стонал дядя Михай и лупцевал карпа порожним мешком, от которого поднимались облачка давнишней муки, хранившейся когда-то в этом мешке. — Эй, куда? — шумел дядюшка, словно хотел завернуть неразумную скотину. И Пал Иванычу тоже досталось этим мешком в суматошной отчаянной борьбе. Старый кавалерист, взмахивал палкой, вопил очумело и неразборчиво — глаза его протрезвели, пожелтели, сделались совершенно дикими. Позже он признался — будь в его руке сабля, зарубил бы карпа не задумываясь.
Рыба допрыгала, извиваясь, до кромки воды. Спинной плавник ее — полупрозрачный, жемчужно-серого оттенка, воняющий прудом, раскрылся в виде веера, бешено дергался и потрескивал, процарапывая на лице Пал Иваныча кровяные полоски. Наш ветеран так и поскакал на рыбе в глубокую воду, которая с шумом расступилась перед таким необычным «конем». Всадник браво гейкнул, в последний раз взмахнул палкой.
Дядя Михай кричал им вслед тонким отчаянным голосом, топал в своих тапочках по мелководью, рвал на круглой лысине остатки волос. Соломенная шляпа его мирно покачивалась метрах в десяти от берега, но никто из мальчишек не осмеливался достать ее.
Дядя Михай, забредя по колено в воду, в голос причитал по карпу:
— Да почяму же ты ушел от мине, милай!.. Куды ты делси?.. В какую пучину от мине провалилси?.. Не я ли пашеничкой паренай прикармливал?.. Не я ли варил табе картошечькю?.. Не я ли табе крючки покупал у Яльце на базари самодельныея, самые лутшия?..
Мальчишки снова загомонили на берегу, смеялись, показывая на стариков пальцами.
— Ты «яму» крючок рукодельный, а он тебе хвостом по морде! — передразнивали дядю Михая пацаны.
Но дядюшка, не обращая ни на кого внимания, чуть ли не по колено зашел в воду и простирал руки вдаль, похожий на бочку. Никогда я прежде не видел, чтобы самый спокойный человек в поселке так рыдал и убивался.
Между тем Пал Иваныч все еще пытался удержать карпа в воде, норовя засунуть ему в жабры ладони. И называл его «скользким оппортунистом». Но вот вдруг оказалось, что он стоит по грудь в воде с окровавленным расцарапанным лицом. Военного образца картуз сбился козырьком набок. Старик вынул из воды мокрые ладони, понюхал их. Затем молча стал умываться. Увидев плывущую мимо шляпу дяди Михая, треснул по ней кулаком: прочь пустая голова!
Дядя Михай, приставив ладонь козырьком к глазам, неотрывно смотрел на середину пруда, на переливчатую рябь волн. По шишковатому небритому лицу его катились крупные, с горошину, мутные слезы. И в том месте, куда был направлен его взгляд, словно по заказу, возник фонтан брызг. Карп выпрыгнул в воздух, чтобы на прощанье взглянуть на нас.
Дядя Михай так и обмер, побледнел, вытягиваясь в струнку. Круглое лицо его осветилось счастливой, чуть обиженной улыбкой.
С того дня прошел месяц, а может, и больше. И снова в Колхозном пруду спустили воду, и опять подвыпившие азартные мужики таскали тяжелый от рыбы бредень. Наловили много — два грузовика, но нашего карпа я так и не увидел, хотя пробыл на берегу весь день. Наш карп был старый и мудрый — он опять отсиделся в торфяной яме, в мутной темной воде.
