Светлой памяти моих Учителей «в школе и дома» — Юрию Евгеньевичу Финкельштейну и Римме Анатольевне Белиной посвящается
Впервые я увидел фамилию Хин в Нью-Йоркской публичной библиотеке (куда приехал из Филадельфии), где мне было позволено работать с фотокопией книги, опубликованной в 1895 г. издательством И.Д. Сытина (бумажный экземпляр, хранимый библиотекой, был столь ветхим, что выдаче на руки читателям не подлежал). Наряду с повестью, которую я искал — Н. Наумов «В глухом местечке» — в том же сборнике был напечатан рассказ «Макарка» автора Р. Хин, чьё имя было мне дотоле незнакомо, абсолютно ново. Поводом к посещению библиотеки был сбор документальных и художественно-литературных материалов для антологии «Вокруг евреев». Естественно, меня интересовали тексты, имеющие отношение к русскому еврейству, судя же по-славянски звучащему имени мальчика, давшее название рассказу, да и жару, обозначенному автором — эскиз (из жизни незаметных людей) — это произведение вряд ли могло иметь отношение к жизни российского еврейства. Однако мое поспешное предположение оказалось ошибочным. С первых же страниц повествования стало ясно, что оно имеет прямое отношение к тематике интересующих меня материалов: бытовой уклад, нравы, жестокие реалии жизни еврейской семьи, обитателей московской окраины. Рассказ завершается историей трагической гибели его героя — шестнадцати-семнадцатилетнего Макарки, сына главы семьи Абрама Марковича Кабалкина, принадлежащего «к тому разряду столичных евреев, которые слывут зажиточными, хотя зажиточность эта весьма проблематическая». И имя мальчика легко объяснимо: православная версия имени деда Марка.
Вскоре после выхода в свет (в 2007 г.) «Вокруг евреев», где был опубликован этот рассказ, я продолжил поиски информации о затерянном во времени авторе: тайна, загадочность, элементарное любопытство — мощные к тому стимулы. Интернет, каталоги ведущих библиотек, описание архивов — бесценные помощники в такого рода литературных путешествиях. Объем и разнообразие новоузнанного оказались поразительными.
Рашель Мироновна Хин-Гольдовская была для своей эпохи (последняя четверть ХIХ — первая декада ХХ в.в.) одним из самых известных деятелей культурных кругов Москвы. Освещению ее творчества посвящен раздел в исследовании американской славистки Кэрол Бэлин «Обнажить наши сердца» («Еврейские писательницы царской России»), она пишет:
«Рашель Мироновна Хин занимает исключительное место в двух различных, но частично перекрывающих друг друга сферах литературы. С одной стороны, ее имя можно найти среди еврейских женских имен конца 19 века, пишущих прозу и драматургию на русском языке. С другой же, — она находится среди малого числа еврейских (тем более женских еврейских) имен, признанных русской литературной критикой. Фактически, из всех женщин, представленных в моем исследовании, она — единственный русскоязычный автор, широко читаемый как еврейской, так и русской публикой».
При жизни, в 1908 г., её имя, в ряду очень немногих, было отмечено небольшой статьёй в Еврейской энциклопедии Брокгауза и Эфрона. Процитируем ее частично:
«Рашель Мироновна Хин — писательница… Напечатала ряд повестей и рассказов в «Вестнике Европы», «Русской мысли», а также в «Восходе». Повести Хин изображают русские интеллигентные кружки в России и за границей, жизнь средних помещичьих семей. Некоторые из произведений Хин написаны на еврейские темы. Первым по времени русско-еврейским рассказом является «Макарка» («Восход», 1889 г.), затем последовали «Не ко двору», «Устроились» («Мiр Божiй»), «Мечтатель»… Автор отрицательно относится к разбогатевшей еврейской буржуазии и рисует трагическое положение интеллигентного еврея, вынужденного делать выбор между любовью к воспитавшей его русской литературе и любовью к своему обездоленному народу».
Дополним этот перечень еще рядом публикаций. При жизни Р.Хин были изданы два тома повестей и рассказов («Силуэты» и «Под гору»). Две пьесы ((«Поросль» и «Наследники»), которые в начале ХХ века шли на сцене московского Малого театра.
В течение 26 (!) лет, с 1891 по 1917 годы, писательница вела дневниковые записи не только о своей личной, но и текущей общественной жизни, содержащие драгоценные сведения и оценки исторических и литературных событий. При чтении их становится очевидным каким живым, неравнодушным, активным, порой страстным свидетелем и участником событий тех турбулентных времен была Рашель Хин. Эти записи, хранящиеся в Российском государственном архиве литературы и искусства (РГАЛИ), извлекаются архивистами (явно оценившими значимость ее хроник) скромными частями и публикуются в малотиражных журналах и альманахах (журнал «Грани», исторический альманах «Минувшее», историко-литературный и библиографический журнал «De Visu», #9(10), 1993).
Собственно, многие изложенные в этих записях сведения и составляют значительную часть материала нашей заметки. Но прежде чем обратиться к ним, следует отметить, что в судьбе самой писательницы тоже были крутые повороты.
Рашель Хин родилась (по данным Кэрол Бэлин) 9 марта 1861 года в зажиточной еврейской семье в городке Горки под Могилевом, который находился в пределах черты оседлости. Статус и размеры состояния родителей позволили им покинуть черту оседлости, и в конце 70-х годов семья переехала жить в Москву. Первоначальное образование Рашель получила в гимназии (3-я женская гимназия, 1877–1880 г.г.), по окончании которой она поехала в Петербург и поступила на четырехгодичные женские медицинские курсы при Военном министерстве. Однако вскоре курсы были закрыты. Прекрасное гуманитарное образование, полученное Рашелью в школьные годы (языки, литература), позволили ей по закрытии курсов поступить в Париже в College de France и потом в Сорбонну. Там Хин успешно завершила трехгодичный (1880–1882 г.г.) курс истории и литературы. Эти же годы отмечены судьбоносной встречей с И.С. Тургеневым и последующими многими личными разговорами и перепиской с ним. Влияние русского классика, несомненно, присутствует в ее творчестве. Сборник ее повестей и рассказов «Под гору», изданный в 1900 г. (через 17(!) лет после смерти создателя «Отцов и детей») начинается с благодарности писателю: «Светлой памяти Ивана Сергеевича Тургенева благоговейно посвящает автор».
В 1881 году Рашель Хин вышла замуж за Соломона Михайловича Фельдштейна, московского юриста, и через три года, в 1884 году, у них родился сын Михаил, судьба которого трагична. О Михаиле Соломоновиче Фельдштейне, одном из героев наших заметок, пойдет разговор ниже.
Брак оказался неудачным и начались долгие мытарства с разводом, так как муж отказал ей в этом (согласно еврейским законам он мог ей не позволить развод). Единственным выходом из положения стало отречение от иудейского и переход в христианское вероисповедание.
Р.М. Хин перешла в католичество и в 1894 году соединила свою судьбу с Онисимом Борисовичем Гольдовским (1865 – 1922 г.г.), который для заключения брака с ней тоже принял лютеранство. Вот почему некоторые ее публикации идут под двойным авторским именем — Р.М. Хин-Гольдовская.
Приведем краткие сведения об О.Б. Гольдовском. Сын еврейского купца второй гильдии, окончил юридический факультет Московского университета, и ему было присвоено звание кандидата права. Любопытно, что оба: и С. Фельдштейн, и О. Гольдовский, будучи присяжными поверенными, работали некоторое время помощниками у знаменитого русского адвоката, оратора, литератора князя Александра Ивановича Урусова (1843 – 1900 г.г.). Гольдовский был защитником в ряде политических процессов.
Несмотря на перипетии личной судьбы в отношении своего сына Рашель Мироновна была типичной yiddishe mame. Приведем отрывки из письма к ней выдающегося русского правоведа, влиятельного судебного деятеля, мемуариста, друга Льва Толстого, подсказавшего ему тему романа «Воскресение», — Анатолия Федоровича Кони, который отправил это письмо из немецкого курортного городка Рейхенгалль 20(8) июля 1890 года:
«Я получил сегодня ваше письмо, друг мой, и хочу сегодня же отвечать на него. Благодарю Вас за добрые и тёплые строки, мною незаслуженные. Впрочем, жизнь устроена престранно. В сущности, люди созданы, как инструменты — один издает мелодичный ропот виолончели, другой жужжит и звенит как бубны, третий проявляет себя как барабан, если его бьют, и т.д. Но судьба, зло подсмеиваясь и издеваясь, перемешивает орудия для игры на этих инструментах и, смешав их, выбирает наудачу, на злорадную удачу — и мы постоянно видим в жизни, что она бьет чуть не коленом по тонкострунной цитре или стройной арфе и вежливо касается дуновением грубого контрабаса, как будто это Эолова арфа… Бывают, однако, случаи, когда на далеких расстояниях два разных и по конструкции чуждых друг другу инструмента издают один и тот же звук наболевших струн и, несмотря на шум и грохот уличной суеты, сливаются в один, заметный лишь для них, тихий и подчас скорбный аккорд… Не потому ли Вам кажется, что мы старинные друзья, давно душевно близкие друг другу, — и мне, великому ненавистнику писанья (но не полученья) писем, легко пишется Вам и хочется сказать вам ласковое, доброе, но — увы! бессильное слово? … Вы пишете о Мише (Мише Фельдштейну тогда было 6 лет — М.А.). Мне не придется, вероятно, видеть его юношеский расцвет, но если бы я до этого дожил, то — будет ли он, мой милый знакомый незнакомец — еврей или христианин, мое участие, поддержка и сочувствие принадлежит ему заранее, во имя его настрадавшейся матери. С вопросом о нем торопиться незачем, лет до восьми можно оставить вопрос in statu quo. А там многое может еще перемениться. Главное, не падайте духом и не теряйте веры, что ему предстоит светлое будущее. Знаете прекрасную болгарскую пословицу: «Кто посеял со слезами, тот пожнет с радостью»…
Предсказание А.Ф. Кони в какой-то мере сбылось, хотя «светлое будущее» для Миши обернулось в период сталинского террора в 1939 году расстрелом.
В предгрозовые годы первой русской революции Михаил Фельдштейн учился на юридическом факультете Московского университета. В дневнике Р.М. в записи от 1 декабря 1904 года есть свидетельство очевидца тех «бархатных» событий:
«У нас «начинается»… С час назад пришел из университета Миша, страшно бледный и взволнованный, и рассказал, что в актовом зале заперты по приказанию ректора студенты — человек 600, собравшихся на сходку. В соседних аудиториях шли лекции и зачеты. Оттуда тоже не выпускали ни студентов, ни профессоров (поэтому и Миша, сдававший какой-то зачет, просидел в аудитории лишних два часа). Но затем он и еще несколько студентов как-то проскользнули с приват-доцентом Краснокутским. Миша говорит, что он в первый раз прочувствовал что такое «капкан». Сегодня же студенты во время лекции устроили овацию Тимирязеву и осыпали его цветами. Тимирязев считается самым «красным» из наших профессоров…».
Вторит этой записи и письмо от А.Ф. Кони, датированное 1 сентября 1905 года:
«…Я несказанно рад, что, по-видимому, в университетах наступает успокоение, и в особенности рад за Мишу. Я предвижу для него блестящую ученую карьеру — с его тонким и добросовестным умом. Думал ли я тогда, когда Вы в первый раз посетили меня, что тот мальчик, маленький мальчик, о котором Вы говорили, будет впоследствии так близок моему сердцу?!».
В 1909 г. М.С. Фельдштейн окончил юридический факультет Московского университета и получил диплом первой степени. Уже через четыре года, в 1913 году он получил право занять должность приват-доцента на кафедре государственного права своей alma mater. В дневнике Р. Хин есть запись от 24 апреля о начале его преподавательской деятельности, сделанная в имении Гольдовских Катино в Тверской губернии:
«Сейчас телеграмма от Славика: «Лекция блестяща, восторженный прием, я счастлив, поздравляю…» Это значит, что Миша приват-доцент (если его утвердит министр, т.е. г. Кассо)… Накануне его отъезда он прочитал мне и Наденьке (подруга Гольдовской — М.А.) свою лекцию о Ройе-Колларе, французском политическом деятеле, философе и публицисте — и в смысле изложения, стиля — я нашла лекцию превосходно сделанной. Об эрудиции и оригинальности темы я, конечно, судить не могу. Форма очень сжатая, процесс мысли строгий, логический, никаких «фиоритур», ничего банального. Какая-то пуританская простота. Trop sobre pour un jeune homme (слишком трезвая для молодого человека). Дай, Господи, за все наши страдания и неудачи — Мише и удачу, и труд по душе… Если мы проложили ему дорогу, то, значит, и мы — Наденька, Стась (О.Б. Гольдовский — М.А.), я не напрасно жили…».
К сожалению, как свидетельствуют дневники, в период возмужания и повзросления отношения между матерью и сыном уже не были ни безоблачны, ни гармоничны. Запись от 31 мая 1913 года:
«…Ужасно изменился Миша в эти четыре года. Где его прежняя строгость к себе, честность, скромность!.. Нас он совсем перестал любить, даже Наденьку. Резкий тон, требовательность, а в хорошие минуты — вместо милой беседы, которая вносила столько прелести, — одно зубоскальство! Мы для него просто старый хлам. Ах, как он будет нас звать, когда мы уж будем «за пределами досягаемости»… Бедный Миша, он глуп!.. И Эва (Ева Адольфовна, урожденная Леви, художница, первая жена М. Фельдштейна — М.А.) глупа и бесхарактерна, и никогда не знает чего хочет… А мы виноваты, что так безобразно их избаловали… Тоже бесхарактерность».
Наконец очень драматична запись (два года спустя, от 22 мая 1915 года), дающая поразительно точный психологический анализ отношений матери и сына:
«…Миша успел мне устроить грандиозный скандал за то, что я, желая ему сделать сюрприз (yiddishe mame! — М.А.), — купила для его дачи несколько столов, диван, таз, горшки, подсвечники и т.п. Я этим, оказывается, дерзостно посягнула на его свободу… Меня каждый раз — при этих отвратительных сценах — поражает тупость Миши, какая-то моральная его глухота, слепота, и нарочитая недобросовестность. И все это находит на него внезапно, как ураган. Нахлынет и отхлынет. Может быть это болезнь… У меня такое чувство, что мы (я, Наденька, Онисим Борисович) уже несколько лет как перестали ему нравиться и так как он не может от нас уйти, потому что он связан с нами тысячью уз, то он находится в состоянии хронического гнева на нас и самого себя. Когда это состояние обостряется, он устраивает нам скандалы, после которых на некоторое время наступает милостивое затишье… Отчего мой несчастный сын вышел такой изломанный, неестественный?! Способный, даже талантливый, муж прелестнейшей женщины, отец очаровательного ребенка, избавленный от забот о хлебе насущном, свободно выбравший себе карьеру, любимый и желанный в тех кругах, которые ему симпатичны(выделено мной — М.А.), обладающий всем, что сулит человеку удачу, — он вечно недоволен, щурится, жмется… В чем, собственно, я перед ним виновата? Прежде всего в том, что он родился евреем… что его родственники и предки — не славянофилы… Но ведь и в жилах Самариных, Трубецких и др. «столпов» отечества — немало капель еврейской и татарской крови… Миша питает к евреям органическую антипатию (я по себе знаю, что такое чувство может быть у очень нервного еврея, выросшего в далекой от еврейства среде)… Но Миша — очень образованный человек, настоящий ученый, с философским складом ума — и, наконец, просто порядочный человек. Вся та дикая оргия, которая теперь совершается над евреями и которая приняла чудовищные размеры, — не может не возмущать даже равнодушных людей. Я уверена, что Миша глубоко страдает. Но вместе с тем он возмущается, что из-за еврейских погромов — он не может сосредоточить исключительно свои чувства на войне и ее героях…».
Какое же страдание и горечь обременяли мысли матери, если в собственном сыне она видела черты характера и мировоззрения, которые она сама в своих произведениях «Макарка», «Мечтатель», «Не ко двору», «Устроились», «Феномен» изобличала, отвергала, не принимала, страстно боролась, описывая и всесторонне анализируя проклятие антисемитизма на Руси.
Теперь обратим внимание на одну из черт Михаила, отмеченную его матерью, и выделенную нами в предыдущей дневниковой записи жирным шрифтом (…любимый и желанный в тех кругах, которые ему симпатичны…). Это позволит нам перейти к четвертому герою нашей заметки — Марине Ивановне Цветаевой, хотя во время, нами рассматриваемое, 1913 год, она носила имя Марина Эфрон, — за год до этого она стала женой Сергея Эфрона.
Так случилось, что семья сына и невестки Рашель Мироновны во время поездки в Крым, в Коктебель, близко познакомилась с Максимилианом Волошиным и приближенной к нему группой поэтов и художников, среди которых ярко выделялась своим поэтическим даром Марина Эфрон. Блистательная чета Фельдштейнов, правовед Михаил и художница Эва ( у которой, как отмечается в дневниках, «сам Макс (Волошин — М.А.)… находит, что она пишет лучше его») удивительно совпали и гармонично вписались своими талантами, интересами, идеями, эрудицией в это ослепительное братство культурной элиты.
Десять лет спустя, в 1923 г. Михаил писал своей второй жене, Вере — сестре Сергея Эфрона:
«Коктебельские времена так неизгладимы, что я всюду видел сцены с той поры… Веруха! Какое это было счастье, и мы, глупые, даже не догадывались об этом как следует».
Отношения между пожилой четой Гольдовских и богемным семейством Эфронов, склонным к безалаберности, эпатажности, причудам неуемной молодости не сложились, и в дневниках Рашель Мироновна оставила несколько критических замечаний об оккупировавших ее дом «башибузуков» «кочевого табора». В статьеВладимира Лившица «Я мысленно вхожу в ваш кабинет», напечатанном в №171 «Заметок по еврейской истории», об этом рассказано более подробно, поэтому не будем повторяться.
Мы же коснемся культурного феномена, отсылающего нас к 1913 году. Между Михаилом Фельдштейном и Мариной Эфрон с самого начала их знакомства возникло духовное взаимопонимание, когда стало ясно, что в своих не хлебо-зрелищных запросах им дороги и близки одни и те же ценности. В английском языке есть идиома, определяющая это состояние как «to be on the same page». Несмотря на относительную разницу возрастов (Марине — 21 год, Михаилу — 29) их единит любовь к поэзии, где одна из участников этого интеллектуального тандема — ее созидатель, другой же — благодарный ценитель. Иначе трудно объяснить доверительность интонации и содержания письма Марины Эфрон Михаилу Фельдштейну из Феодосии в Москву от 11 декабря 1913 года:
«Милый Михаил Соломонович,
Сереже лучше, — вчера ему дали пить. Около трех суток он ничего не пил и говорил только о воде. Ужасно было сидеть с ним рядом и слушать, а потом идти домой и пить чай… Вы меня очень тронули телеграммой. Приходится вспомнить слова Goethe: «Wie ist doch die Welt so klein! Und wie muss man die Menschen lieben, die wenigen Menschen die einen Liben haben» (Как же мал мир! И как надо людям любить друг друга, немногим, кого объединяет любовь).
Впрочем, Goethe сказал много, но мне больше нравится по-своему…».
Здесь я прерву цитирование и сделаю короткое пояснение. Рашель Хин в одной из записей упоминает о Сергее Эфроне : «Муж ее (Марины — М.А.) — красивый несчастный мальчик Сережа — туберкулезный чахоточный». В описываемый в письме период в состоянии здоровья С.Я. Эфрона наступило ухудшение; в сентябре-октябре он проходил курс лечения в ялтинском санатории.
Теперь продолжим текст письма:
«…Вот мои последние стихи:
Уж сколько их упало в эту бездну,
Разверзтую вдали!
Настанет день, когда и я исчезну
С поверхности земли.
Застынет все, что пело и боролось,
Сияло и рвалось.
И зелень глаз моих, и нежный голос,
И золото волос.
И будет жизнь с ее насущным хлебом,
С забывчивостью дня.
И будет все — как будто бы под небом
И не было меня!
Изменчивой, как дети, в каждой мине,
И так недолго злой,
Любившей час, когда дрова в камине
Становятся золой.
Виолончель, и кавалькады в чаще,
И колокол в селе…
— Меня, такой живой и настоящей
На ласковой земле!
К вам всем — что мне, ни в чем не знавшей меры,
Чужие и свои?! —
Я обращаюсь с требованьем веры
И с просьбой о любви.
И день и ночь, и письменно и устно:
За правду да и нет,
За то, что мне так часто — слишком грустно
И только двадцать лет,
За то, что мне прямая неизбежность —
Прощение обид,
За всю мою безудержную нежность
И слишком гордый вид,
За быстроту стремительных событий,
За правду, за игру…
— Послушайте! — Еще меня любите
За то, что я умру.
Всего лучшего. Буду рада вашему письму и тогда напишу еще. Привет Эве Адольфовне.
М.Э.»
Вот так, обыденно, без всякой аффектации, среди житейских забот, без названия, которое было дано ему позднее — «Реквием» (в исполнении Аллы Пугачевой — «Монолог») в письме к М. Фельдштейну 21-летняя Марина Цветаева более ста лет тому назад одарила русскую поэзию одним из самых высших эталонных образцов.
Первая публикация этого стихотворения в советских изданиях произошла спустя 48 лет, в 1961 году, в томе произведений Марины Цветаевой «Избранное».
И все-таки такие поэтические шедевры на дистиллированном вдохновении не создаются. Множество (по Пастернаку) «драм Шекспировых» разыгрывалось к этому времени в судьбе Марины. В 14 лет ушла из жизни мама, год назад, в 1912 г. скончался отец, горячо любимый муж Сергей, ее рыцарь, жестоко страдал на ее глазах — такова атмосфера ее бытия.
Хочется обратить особое внимание, что в одной из строф Марина точно указывает свой возраст:
И день и ночь, и письменно и устно:
За правду да и нет,
За то, что мне так часто — слишком грустно
И только двадцать лет…
Много ли мы знаем стихотворений столь небывалой поэтической зрелости о смерти, о собственной гибели, написанных в молодые годы? В тексте «Реквиема», исполняемом певицами (Алла Пугачева, Мириам Мерабова) эта строфа опущена. Видимо Марк Анатольевич Минков, автор музыкальной композиции, которая по мощи, звучанию мелодии, органическому слиянию ее с текстом этого творения не имеет аналогов, — все же посчитал необходимым адаптировать ее для всех возрастных групп исполнителей. Далее этого рассуждать не берусь.
Такова связь имен (да и времен), оставивших свой яркий след в истории русской культуры. Поэт Марина Ивановна Цветаева, отправившая только что родившееся гениальное стихотворение в 1913 году своему другу, правоведу Михаилу Соломоновичу Фельдштейну, сыну писательницы Рашель Мироновны Хин-Гольдовской, подруге судебного деятеля и писателя Анатолия Федоровича Кони, которое спустя 50 с лишним лет было положено на музыку талантливым композитором Марком Анатольевичем Минковым.
В заключение сделаю короткую, разумеется, субъективную и далеко не полную возрастную хронологию русской поэзии в условно обозначенном жанре реквием (название произведения — возраст поэта в период его написания):
Пушкин Александр Сергеевич — Я памятник себе воздвиг… — 37 лет.
Лермонтов Михаил Юрьевич — Смерть поэта — 23 года.
Ахматова Анна Андреевна — Реквием — 45 лет (дату начала написания поэмы относят к 1934 г.).
Цветаева Марина Ивановна — Молитва — 17 лет, Уж сколько их упало в эту бездну — 21 год.
Твардовский Александр Трифонович — Я убит подо Ржевом — 35 лет.
Смеляков Ярослав Васильевич — Если я заболею… — 27 лет.
Слуцкий Борис Абрамович — Памятник — 45 лет.
Левитанский Юрий Давыдович — Ну, что с того, что я там был — 51 год.
Самойлов Давид Самойлович — Перебирая наши даты — 40 лет.
Рождественский Роберт Иванович — Реквием — 30 лет.
Вознесенский Андрей Андреевич — Зов озера — 33 года, Реквием — 42 года.
Евтушенко Евгений Александрович — Бабий яр — 29 лет, Идут белые снеги — 33 года.
Рубцов Николай Михайлович — Я умру в крещенские морозы — 34 года.
Шпаликов Геннадий Федорович — Я к вам травою прорасту — приблизительно 34 года.
Бродский Иосиф Александроаич — Ни страны, ни погоста не хочу выбирать — 22 года.
Кузнецов Юрий Поликарпович — Отец (Что на могиле мне твоей сказать?) — 31 год.
Оригинал: http://z.berkovich-zametki.com/2018-znomer1-averbuch/
