Нижняя полка. (продолжение)0

(Окончание. Начало в №№10, 11-12/2017)

№ 11. Несколько в одном флаконе,
или «Художественный Самиздат»

Да, есть в моей заветной папке и… «художественный самиздат». Всего три автора, вам хорошо известных; не сомневаюсь: тексты эти читали. И я читала их, кроме одного. Но интерес тут в другом: почему, когда, долго ли они были «тайными», бережно, «по секрету» передавались из рук в руки? У каждого своя судьба. В этом и попробуем разобраться…
Назову авторов. Александр Солженицын, Михаил Булгаков, Анатолий Кузнецов. В этом порядке и перелистаем…

А
Александр Солженицын

Два его произведения, очень небольших, всего по несколько блекло отпечатанных страниц. Даже не просто «блекло» — РАЗМЫТО, словно в воде полежали, с лупой придется читать. Произведения не самые известные. Первое, признаюсь, прежде не читала…
«Пасхальный крестный ход»
Написан этот маленький рассказ, «зарисовка с натуры», по горячим следам увиденного, 10 апреля 1966-го года: «пасхальный крестный ход патриаршей переделкинской церкви через полвека после революции»…
Итак, в писательском городке Переделкино, окруженном селами, поселками, где жили «простые смертные» — обыкновенные советские люди, была церковь (не знаю, есть ли она сейчас), куда и пошел в первый день Пасхи ИСТИННО верующий (!), православный, писатель А.И. Солженицын (за это — «ИСТИННО» — я, «непробиваемая атеистка», искренне почитаю его — не в пример брезгливость вызывающих, стоящих перед ТВ-камерами со свечками в руках, вчерашним разрушителям церквей)…
Прочитала я рассказ — и мгновенно исчез вопрос: ПОЧЕМУ не опубликовали ТОГДА, когда был написан, ПОЧЕМУ попал в мой САМИЗДАТ — ведь еще до «Архипелага» было, до высылки автора из страны?.. Впрочем, нет, не вполне я права — ЕДИНСТВЕННЫЙ раз напечатан, в сборнике «Пасхальные рассказы русских писателей», изд. «Никея», 70-е годы. Но много ли было у него читателей?..
Вот мой ответ: даже и без открытого письма Съезду Союза писателей 67-го года с призывом покончить с цензурой этот маленький рассказ надо было немедленно запретить, ибо он — «чудовищная клевета на нашу советскую молодежь», да еще какими крепкими словами насыщен — хорошо писал А. Солженицын… Беру в руки лупу — цитирую. Простите неточности…

«За полчаса до благовеста выглядит приоградье патриаршей церкви Преображенья Господня как топталовка при танцплощадке далекого лихого рабочего поселка. Девки в цветных платочках и спортивных брюках (ну, и в юбках есть), голосистые…, кружат по церковному двору, выкрикивают развязно, кличутся издали… А парни — и здоровые, и плюгавые — все с победоносным выражением (кого они победили за свои пятнадцать — двадцать лет? — разве что шайбами в ворота), все почти в кепках, в шапках, каждый четвертый выпивши, каждый десятый пьян, каждый второй курит, да противно как курит, прислюнявши папиросу к нижней губе… Плюют на асфальт, в забаву толкают друг друга, громко свистят, есть и матюкаются, несколько с транзисторами и приемниками наяривают танцевалку, кто своих марух обнимает на самом проходе и друг от друга этих девок тянут…, и жди как бы не выхватили ножи, а там бы и на православных. Потому что на православных смотрит вся эта молодость не как младшие на старших, а как хозяева на мух… Растесненные к ограде кладбища и церковным стенам, верующие не то, чтоб там возражать, а озираются, как бы их еще не пырнули, как бы с рук не потребовали часы, по которым сверяются последние минуты до Воскресения Христова… Они напуганы и утеснены хуже, чем при татарах»…

Как все с тех пор переменилось! Как бесцеремонны, наглы, агрессивны сегодняшние «православные верующие» . Но не будем о них. Обращу лучше ваше внимание (вот уж не ожидала — мало ли, и вроде бы, справедливо, в антисемитизме Солженицына уличали)…

«Между верующими мелькают одно-два мягких еврейских лиц. Может крещеные, может сторонние. Осторожно посматривают, ждут крестного хода тоже».

Читаем далее… «Колокол звонит, объявлен крестный ход». Автор описывает его подробно, любовно, с непонятными мне деталями и терминами. Не будем о них. Перевернем страницу. «И тут-то повалили! — не верующие, опять эта ревущая молодость… Толпятся, как бы ожидая начать фокстрот»… Движется крестный ход, и, кажется, участники его боятся, что… «строители нового общества сейчас сомнут их, бросятся бить. Их куда больше, чем верующих. Жуть передается и зрителю…» Автор недоумевает: «Зачем они здесь — девки в брюках, парни с папиросами в зубах? От скуки? От пустоты душевной?..» Но более всего мучает его, не может примириться с тем, что за поющими («десять женщин поют и идут сплоченным строем»), за священниками в светлых ризах и дьяконами (их человек семь)… — никого больше, ПУСТОТА!… Немногие богомольцы побоялись выйти из церкви: «потому что назад в храм им уже не забиться» — парни и девки не пустят, места их займут… Снова спрашивает себя: «А зачем? Сами не знают. Поглядеть, как будут попы чудаковать?..»

«Крестный ход без молящихся! Крестный ход без крестящихся! Крестный ход в шапках, с папиросами (от пасхальных свечечек прикуривают!), с транзисторами на груди…»

Вот мы и подошли к концу. Он неожидан…

«Старуха крестится в сторонке и говорит другой:
— В этом году хорошо, никакого фулиганства. Милиции сколько…
Ах, вот оно! Так это еще — лучший год?»..

Последний абзац и вовсе пугает; привожу с сокращениями:

«Что ж будет из этих роженых и выращенных наших миллионов?.. Чего доброго ждем мы от нашего будущего?.. Воистину: обернутся когда-нибудь и растопчут нас всех!.. И тех, кто натравил их сюда — тоже растопчут».

Надеюсь, не нужно объяснять, почему рассказ А. Солженицына «Пасхальный крестный ход» не был включен в курс русской литературы для старшеклассников?..

***

Ремарка 1 — Т.Л.
А если бы с нами был сегодня Александр Исаевич Солженицын, глубоко верующий, православный человек? Что бы сказал он об РПЦ, о патриархе нашем Кирилле? О том, как беспардонно лезет церковь в школы (даже в детские сады!), в искусство, как нагло пытается сейчас лишить Петербург Исаакиевского собора с его замечательным музеем (узнала на днях подоплеку: чтобы выставить там… мощи «святого» Николая II — поэтому и набросились столь яростно на фильм А. Учителя «Матильда», которого никто еще не видел)? Разве наша Россия больше не светское государство? Разве исчезла из Конституции статья №14, где черным по белому написано, что ЦЕРКОВЬ у нас ОТДЕЛЕНА ОТ ГОСУДАРСТВА И ШКОЛА ОТ ЦЕРКВИ? Очень хотелось бы верить, что А. Солженицын назвал бы все это мракобесием. Увы, не узнаем…
Ремарка 2 — Т.Л.
Хочу напомнить вам: в предыдущей главке, №10, вы, надеюсь, прочитали статью Юрия Карабчиевского о переписке Н. Эйдельмана с В. Астафьевым. Он утверждает, что ТОЛЬКО ГРУЗИН мог позволить себе написать о своих соплеменниках, может быть и правдивое, но грубое, в чужих устах — хамское, оскорбительное, что позволил себе Астафьев. Я полностью с ним согласна. И подумала: только «русская рука» Солженицына «право имела» написать то, что вы только что прочитали. Представьте себе на минуту, что автор «Пасхального крестного хода»… ГРУЗИН или—  не дай Бог! — ЕВРЕЙ !!!.. Какие камни бы полетели, какой был бы скандал!

***

Миниатюры
У меня в самиздате они называются именно так — «Миниатюры». У автора —  иначе: «Крохотки». И в самом деле, крохотны: десять — на четырех страницах… Вздыхаю облегченно: чуть пояснее напечатаны… И снова у вас может возникнуть вопрос: почему — в самиздате? Ведь они-то были не раз у нас опубликованы. И гораздо больше их, чем ДЕСЯТЬ. Да, все верно. Первые написаны в 58-63 г.г., вскоре они увидели свет. Но после 67-го, когда Солженицын был запрещен, «Крохотки» пошли гулять в самиздате; думаю, эти первые и попали в мою папку… По-разному пишут: 13 или 18 еще были написаны позднее. Сам А.И. вспоминает: «Только вернувшись в Россию, я оказался способен их писать, там не мог»… После 1989-го года «Крохотки» публиковались не раз, и на радио А. Филиппенко их прекрасно читал. В «продвинутых школах» о них говорили тогда и говорят сейчас. Но мы с вами коснемся только ДЕСЯТИ первых, моих «самиздатских». Да они, пожалуй, и лучшие.
Много лестных слов сказано о «Крохотках» нашими маститыми литературоведами. Называли их и «философским циклом», и «мудрыми, полными глубоким смыслом» притчами, и «вершиной малой солженицынской прозы» и даже… «стихотворениями в прозе». Согласна со всеми. Остается только напомнить их содержание. Ох, как непросто это: смогу ли еще более, чем сам автор, сократить, ужать, выбрать самое-самое: ведь и без того — «КРОХОТКИ»?.. Попробую. Но прежде предложу вам несколько строк любимого моего поэта Н. Заболоцкого, словно проникшего в «тайну» Солженицына: его особое умение увидеть то, чего мы с вами… «часто не замечаем в своей обыденной жизни». Кажется о нем это написано:

В этот миг перед ним открывалось
То, что было незримо доселе,
И душа его в мир поднималась,
Как дитя из своей колыбели.

1
На родине Есенина
А.И. посетил село Константиново, где родился и вырос Сергей Есенин. Был поражен его нищетой и убогостью…
«Многопудовая царственная свинья посреди улицы чешется о водопроводную колонку…»
А что увидел он в «магазинной будке, похожей на жилой курятник?..»
…«Разных сортов водка. Конфеты-подушечки, слипшиеся, каких уже 15 лет нигде не едят. Черных буханок булыги, увесистее вдвое, чем в городе: не ножу, а топору под стать»…
Как же кончает Солженицын свою «крохотку»?

«Какой же слиток таланта метнул Творец сюда, в эту избу, в это сердце деревенского драчливого парня, чтобы тот, потрясенный, нашел столько красоты — у печи, в хлеву, на гумне, за околицей — красоты, которую тысячу лет топчут и не замечают». 

Прах поэта
Могилу другого поэта, Якова Полонского хотел навестить Александр Исаевич. В тех краях, у деревни Льгово был монастырь Успенский, сказочной красоты, колокольня, далеко отсюда видная, церковь… Их пощадил даже суеверный Батый…

— «Да, монастырь тут был, в мире второй. Первый в Риме, кажется. А в Москве — уже третий», — вежливо объяснял писателю… НАДЗИРАТЕЛЬ (!) «у дощатого забора с колючей проволокой, а над всей окрестностью — вышки, пугала гадкие, до того знакомые… В воротах монастырских — вахта. Плакат: «За мир между народами!» — русский рабочий держит в руках африканенка».

Все понятно, ведь, правда?..
К Полонскому писателя не пустили: «Нельзя к нему. Он в зоне. Да и что там смотреть? Памятник ободранный…» Жена надзирателя на крылечке щелкала семечки. Уточнила: «Выкопали Полонского, в Рязань увезли».
Надзирателю смешно: «Освободился, значит…»

3
Приступая ко дню
Тут я, атеистка, с Александром Исаевичем не согласна. Иронизирует над утренней зарядкой юных.

«…Никого в наше время не удивляет, что человек каждодневно служит терпеливо и внимательно своему телу… Но оскорблены были бы, если бы он так служил своему духу… Нет, это не молитва. Это – зарядка».

4
Костер и муравьи
Мудрая «крохотка» — аналогии рождает (что, впрочем, каждая почти)… Попали случайно муравьи в костер. Он их спасает — отбросил гнилое бревнышко от огня…

«Но странно: они не убегали от костра. Едва преодолев свой ужас, они заворачивали, кружились, и какая-то сила влекла их назад, к покинутой родине – и были многие такие, что опять взбегали на горящее бревнышко, метались по нему и погибали там».

5
Способ двигаться
Тянет Солженицына назад, в безвозвратно ушедшее прошлое…

«Что был конь! Играющий выгнутой спиной!.. Что был верблюд…, медлительный мудрец! Что был даже черноморденький маленький ишачoк…
А мы избрали!.. — вот это безобразнейшее из творений земли, на резиновых быстрых лапах, с мертвыми стеклянными глазами, тупым ребристым рылом, горбатым железным ящиком… Оно не проржет о радости степи, о запахе трав, о любви к кобылице или к хозяину».

Не жалует А.И. наши АВТО и заканчивает нерадостно:

«Что же, каковы мы, таков и наш способ двигаться».

6
Дыхание
Заметила, что, говоря о «крохотках», чаще всего цитируют именно эту миниатюру. Почему? Судите сами…

«Ночью был дождик… Я стою под отцветающей яблоней и дышу… Никакая еда на земле, никакое вино, ни даже поцелуй женщины не слаще мне этого воздуха — этого воздуха, напоенного цветением, сыростью, свежестью… Пока можно еще подышать после дождя под яблоней — можно еще пожить».

7
Город на Неве
Вот и еще один ГИМН нашему Петербургу…

«Какое счастье, что здесь уже ничего нельзя пристроить! Ни кондитерского небоскреба втиснуть в Невский, ни пятиэтажную коробку сляпать у канала Грибоедова. Ни один архитектор, самый чиновный и бездарный, употребив все влияние, не получил участка под застройку ближе Черной речки или Охты».

(Сомневаюсь, — написал бы А.И. эти строки сегодня — Т.Л.)

8
Утенок
Писатель любуется крохотным созданием Творца, и ничто для него самые великие достижения ума человеческого — вот еще одна черта… «истинно верующего», о ней мы уже говорили.

«Маленький желтый утенок, припадая к мокрой траве беловатым брюшком и чуть не падая с тонких своих лапок, бегает передо мной и пищит: «Где моя мама? Где мои все?»…
… «Мы на Венеру скоро полетим. Мы теперь, если все дружно возьмемся, за 20 минут весь земной шар перепашем… Но никогда! — никогда, со всем нашим атомным могуществом, мы не составим в колбе, и если даже перья и косточки нам дашь, не синтезируем вот этого невесомого желторотого утенка».

( Интересно бы тут слово солидного биолога — что бы он сказал? — Т.Л.)

9

Путешествуя вдоль Оки

Больная, не покидавшая Солженицына тема — разрушенные церкви по всей Руси. Ибо церковь для него — сокровищница народной духовности. И снова, кажется мне, особо дорога ему — ушедшая, деревенская Россия, которой больше нет… Раньше — вспоминает он — как было?

«И где бы ты — в поле, в лугах — ни брёл, вдали от всякого жилья, никогда ты не один: поверх лесной стены, стогов наметанных и самой земной округлости, всегда манит тебя маковка колоколенки…»

Его ужасает то, что увидел, путешествуя по Оке. И тут он прав. Но только ли в разрушенных церквах дело?..

«На паперти бочки с соляркой, к ним разворачивается трактор, въехал кузовом в двери притвора, берет мешки. В этой церкви подрагивают станки. Эта — просто на замке, безмолвная. Еще в одной, и еще в одной — клубы. «Добьемся высоких удоев». «Поэма о море». «Великий подвиг»…

«И всегда люди были корыстны и часто недобры. Но раздавался звон вечерний, плыл над селом, над полем, над лесом. Напоминал он, что покинуть надо мелкие земные дела, отдать час и отдать мысль — вечности».

Грустно заканчивается эта «крохотка»…

«В эти камни, в колоколенки эти, наши предки вложили все свое лучшее, все свое понимание жизни». И словно ударом по голове:
— Ковыряй, Витька, долбай, не жалей! Кино будет в шесть, танцы …»

10
Мы то не умрем

И уж совсем печальна последняя «крохотка». О СМЕРТИ. В связи с безверием нашим, и к смерти отношение изменилось у современного человека… И ведь правда: если глубоко, искренне веруешь, зачем смерти бояться: ведь ждет тебя ТАМ другая жизнь?

«А больше всего мы стали бояться мертвых и смерти. Если в какой семье смерть, то стараемся не писать туда, не ходить — что говорить о ней, о смерти, мы не знаем…
Когда-то на кладбища наши по воскресеньям ходили между могил, пели светло и кадили душистым ладаном… Теперь и не навещают: «Разве это дело навещать тех, кто есть не просит? Сейчас, если кладбище держится, то вывеска: «Владельцы могил! Во избежание штрафа, убрать прошлогодний мусор!» Но чаще закапывают их, равняют бульдозерами — под стадион, под парк культуры… А ведь есть еще такие, кто умер за отечество… За нас то, за нас больше всего погибло, но дня такого (ДНЯ ПАМЯТИ о ПОГИБШИХ, как в Англии, например — Т.Л.) у нас нет…
Мы то ведь никогда не умрем!
Это есть вершина философии Двадцатого века».

***

Глава 11
(Продолжение)

Б
Михаил Булгаков
Роковые яйца
Максим Горький сказал об этой повести: «НАПИСАНА ОСТРОУМНО и ЗЛО». Критики единодушно соглашались, что это «едкая сатира на советское общество эпохи НЭПа». Все верно, но лишь отчасти и неполно. Да, написана блистательно остроумно, остро сатирически, занимательно, но… НЕ ЗЛО. Сколько в ней доброго юмора! С грустной улыбкой (а то и взрывом смеха наедине с собой!) читается поначалу эта ФАНТАСТИЧЕСКАЯ повесть; ее действие перенесено из 1924 года, когда была написана, в недалекое будущее – 28-й. Подчеркиваю – ПОНАЧАЛУ. А потом… охватывает вас недоумение, возмущение, все возрастающий УЖАС и, наконец, более всего поразившее меня… ПРОРОЧЕСТВО. Как догадался, сумел предвидеть, предчувствовать, заглянуть на десятилетия вперед Михаил Афанасьевич Булгаков (задолго до «Большого террора», до Отечественной войны и всего-всего, что предстояло пережить его стране, ее многострадальному народу)?! И в какую увлекательную — не оторвешься — форму сумел он облечь свою повесть!
Обращаюсь к нашим читателям: последуйте моему примеру — перечитайте ее (или прочитайте впервые): гарантирую огромное удовольствие. Душа болит за М. Булгакова. В свои последние годы он… «жил с ощущением загубленной творческой судьбы». А как могло быть иначе? Почти все им созданное увидело свет через долгие годы после него (скончался в 1940-м). Даже главная его книга, «Мастер и Маргарита», которую писал, не надеясь увидеть, 12 лет, впервые опубликована в 66-м… Вот и бродил Михаил Булгаков в САМИЗДАТе. В моем —  оказались только две (но какие!) его повести: несправедливо забытая — «Роковые яйца» и куда более известная, прежде всего по фильму, — «Собачье сердце». В центре обеих — загадочный научный эксперимент (очень помогали писателю его медицинские познания и прошлая врачебная практика). Об этих повестях и поговорим…

В первой половине 20-х еще не была столь свирепа цензура. «Роковые яйца» —  первоначальное название «Луч жизни» — были опубликованы, с сокращениями, в 25-м году, в четырех номерах, в №№ 19–22  журнала «Красная панорама»; вошла повесть и в сборник «Недра» №6, тоже в 25-м году. И… — всё! А потом уже в Лондоне и Франкфурте в 1968-м… Вот и понятно, надеюсь, почему она попала в САМИЗДАТ…
Солидной толщины пакет — повесть ведь немаленькая; листы не тонюсенькие, папиросные — нормальные; но, увы, не повезло мне: достался, наверное, последний, очень уж блеклый экземпляр, тоже с лупой пришлось читать… Вы удивитесь: зачем мучилась? Стоит ведь найти в Интернете — читай себе, радуйся! Мне и прислал ссылку на «Роковые яйца» мой заокеанский друг Владимир Фрумкин. Но… захотелось вернуться в молодость, вспомнить, как это мы тогда умудрялись столько прочитывать-проглатывать и ведь не только статьи-рассказы-повести — толстенные романы!.. Вот и чередовала я: главу в моем самиздате, главу — в Интернете. Повторю: с огромным интересом прочитала. Чего и вам советую — не пожалеете…
Итак, «Роковые яйца» начинаются… Я говорила об остроумии автора и нашей грустной улыбке на первых страницах повести. Согласитесь ли? Как выразить предельно кратко беды, свалившиеся на всемирно известного профессора зоологии Персикова?

… В 1919 году «отняли у него из пяти комнат три», а ведь по существу в квартире у него был филиал институтской лаборатории. Но в этом ли главное?

«20-й год вышел еще хуже 19-го. … в террариях зооинститута издохли первоначально 8 великолепных экземпляров квакшей, затем 15 обыкновенных жаб, и, наконец, исключительнейший экземпляр жабы Сурикамской… Непосредственно вслед за жабами, опустошившими тот первый отряд голых гадов, который по справедливости назван классом гадов бесхвостых, переселился в мир лучший бессменный сторож института старик Влас, не входивший в класс голых гадов».  Причина смерти его, впрочем, та же, что и у бедных гадов, и ее Персиков определил сразу: «БЕСКОРМИЦА». Ученый был совершенно прав: «Власа нужно было кормить мукой, а жаб — мучными червями, но поскольку пропала первая, постольку исчезли и вторые»…

Не могу я сейчас вот так, сходу, вспомнить другую книгу, другого автора, столь глубоко и с юмором одновременно проникшего в тайники всепоглощающей, фанатичной, сумасшедшей, по представлению «обыкновенного человека», преданности творческой личности своей профессии — идее — открытию…
Перед нами профессор Персиков — педагог…

«В 25-ом, весной, он прославился тем, что на экзаменах срезал 76 студентов и всех на голых гадах:
— Как, вы не знаете, чем отличаются голые гады от пресмыкающихся? —спрашивал Персиков. — Это просто смешно, молодой человек. Тазовых почек нет у голых гадов. Они отсутствуют. Так-с. Стыдитесь. Вы, вероятно, марксист? — Марксист, — угасая, отвечал зарезанный.— Так вот, пожалуйста, осенью, — вежливо говорил Персиков и бодро кричал Панкрату (сторожу, сменившему умершего с голоду Власа — Т.Л.): «Давай следующего!»…

А вот профессор Персиков — ученый. Похудевший, изможденный, после нескольких дней и бессонных ночей, проведенных в лаборатории за микроскопом, еще не вполне осознавший грандиозность сделанного им открытия — «ЛУЧА ЖИЗНИ»…

«В красной полосе луча шло бешеное, другого слова не подберешь, размножение амеб (потом лягушек — Т.Л.). Какая-то сила вдохнула в них дух жизни… Они почковались на его глазах с молниеносной быстротой… И эти новые организмы в несколько мгновений достигали роста и зрелости лишь за тем, чтобы, в свою очередь, тот час же, дать новое поколение».

Наконец профессор собирается домой. Но вдруг останавливается в вестибюле, бессмысленно глядя, словно видит впервые, на свои галоши:
«Но что это сулит? Ведь это сулит чёрт знает что такое!»…
«Профессор усмехнулся, прищурился на галоши и левую снял, а правую надел: «Боже мой! Ведь даже нельзя представить себе всех последствий». Профессор с презрением ткнул левую галошу, которая раздражала его, не желая надеваться на правую, и пошел к выходу в одной галоше…»
«Как же я раньше не видел его («луча жизни» — Т.Л.), какая случайность?.. Тьфу, дурак, — профессор наклонился и задумался, глядя на разнообутые ноги. — Как быть? Бросить ее, подлую, жалко. Придется в руках нести». Он снял галошу и брезгливо понес ее…»
Ехал навстречу старенький автомобиль с двумя пьяными мужчинами, на коленях у них ярко раскрашенная женщина, по всей видимости проститутка; она крикнула ему вслед «низким сипловатым голосом: «Эх, папаша, что же ты другую то пропил галошу?»
И в страшном сне не могло присниться бедному профессору Персикову насколько ПРОРОЧЕСКОЙ оказалась его мысль: «Ведь даже нельзя представить себе всех ПОСЛЕДСТВИЙ». Представить их — столь чудовищных! — было невозможно…
Позволю себе коснуться дня сегодняшнего. Очередной, совсем недавний, «кадровый скандал», обсуждаемый в СМИ, в частности, на «Эхе Москвы»: племянница нашего вице-премьера Дмитрия Рогозина — имя достаточно известное — дочь его сестры, Дарья Филиппова, 12 июня 2017 года, назначена директором знаменитого сочинского национального парка-заповедника. Слава богу— приветствую этот скандал! — посыпались возмущенные протесты (когда будете читать, наверняка уже будет известно, чем кончится). Вы скажете: ну и что ж, что племянница? А если она профессиональный ученый-эколог, с большим опытом работы в этой области? Так нет же, нет! Дама эта, с дипломом журналистки, абсолютно несведуща в сложнейших специальных проблемах, которыми ей доверено заниматься; к тому же, за несколько лет она сменила, кажется, восемь мест работы; имеет множество служебных взысканий. Прочитала я в Интернете —  не знаю, насколько можно этому верить: «Настоящей причиной смены руководства стало желание построить новые горнолыжные курорты в ущерб заповедным территориям». Вполне правдоподобно…
Почему вспомнила я об «очередной племяннице» (сколько их сегодня у нас: сыновей, дочек, внуков, племянников)?..
Михаил Булгаков в «Роковых яйцах, еще в начале 20-х годов (!), сумел разглядеть эту беду, уже тогда начавшую свое буйное цветение в молодом Союзе республик: совершенно некомпетентные люди НАЗНАЧАЛИСЬ на командные, очень ответственные посты, и результат был… сами понимаете… весьма плачевный. А в фантастической, насквозь пронизанной гиперболой, из далекого прошлого и в то же время такой современной повести Булгакова результат этот —  КАТАСТРОФИЧЕСКИЙ! Одна из последних ее глав, 10-я, так и называется — «КАТАСТРОФА»…
… Его зовут РОКК. Александр Семенович Рокк. Неслучайное имя — уберите последнюю букву… Это он вручил профессору Персикову роковую бумагу… из КРЕМЛЯ (!) с повелением отдать на время в передовой совхоз «Красный луч» свои чудодейственные камеры для осуществления благороднейшей идеи ее подателя: ВОЗРОДИТЬ КУРОВОДСТВО, в кратчайший срок, немедленно, потому что… «куры все издохли, до единой» (по стране только что прокатилась непонятная смертоносная куриная чума), «а за границей пишут про нас всякие гадости»…
И как ни противился профессор Персиков — возмущался, кричал, бесился, звонил «на самый верх», до товарища Птахи-Поросюка, заведующего отделом животноводства при верховной комиссии «Доброкур» дозвонился, с самим народным комиссаром просвещения говорил — как ни пытался им всем объяснить, растолковать, что открытый им таинственный «луч жизни», многократно, в тысячи раз ускоряющий размножение особей из икринок амебы и лягушки, еще не изучен, что с куриными яйцами он вообще не работал — только собирается, что ни в коем случае нельзя спешить: неизвестны последствия… — ничего не помогло: три новейшие камеры, рождавшие чудо профессора Персикова, уехали в совхоз «Красный луч» Смоленской губернии, уже названный в его честь, в полное распоряжение А.С. Рокка…
… «Так кто же ты, гений вселенной..?» — есть такая строка у Николая Заболоцкого, обращенная к бездарному, самовлюбленному писателю…

«Так кто же этот Рокк?» — спросят, наверное, читатели.

Отвечу. Нет, отнюдь не бесталанный был человек. Клокотало в нем море энергии. И… превосходно играл на флейте…

«Дело в том, что некогда флейта была специальностью Александра Семеновича. Вплоть до 1917 года он служил в известном концертном ансамбле маэстро Петухова, ежевечерне оглашавшем стройными звуками фойе уютного кинотеатра «Волшебные грезы» в городе Екатеринославле…»

Вот здесь вы, надеюсь, и вспомните Дарью Филиппову, с ее дипломом журналистки, ставшую внезапно директором заповедного парка в Сочи. Ее в неведомый мир «протолкнул» дядя вице-премьер; Рокка от родного города и кинотеатра «Волшебные грезы» по великим просторам страны понесла… РЕВОЛЮЦИЯ. И сменил он флейту на маузер…

«Его долго швыряло по волнам, неоднократно выплескивая то в Крыму, то в Москве, а начало 1926-го застало Александра Семеновича в Туркестане, где он, во-первых, редактировал огромную газету, а засим, как местный член высшей хозяйственной комиссии, прославился своими изумительными работами по орошению Туркестанского края…»

Теперь нас не удивишь тем, что «Высшая комиссия той организации, билет которой с честью в кармане носил А. Рокк, назначила ему должность спокойную и почетную (его, ГОРОЖАНИНА, отродясь не видевшего деревни! — Т.Л.) — «заведующим показательным совхозом»…

«Увы! Увы! На горе республики кипучий мозг Александра Семеновича не потух»… В Москве случилось ему побывать на лекции профессора Персикова и — ОСЕНИЛО! — при помощи его волшебного ЛУЧА в течение одного месяца возродить куроводство по всей советской республике. Его идею и в комиссии «Доброкур», и в самых высших сферах с восторгом одобрили, об известных вам камерах профессора Персикова распорядились, обещали незамедлительно прислать большую партию яиц и, не мешкая, приступить к делу, столь важному для всего народного хозяйства…
Хочу обратить ваше внимание: острый глаз сатирика М. Булгакова — напомню, в 24-м году! — разглядел еще одну болевую точку: не по дням, а по часам расцветающий в стране бюрократизм, к тому же, в паре с халтурой и разгильдяйством; не излечились мы от этих недугов и по сию пору…

Мало того, что «с САМОГО ВЕРХА» дали добро, абсолютно не разбираясь в проблеме, не получив согласия, не известив даже изобретателя ЛУЧА, — но на месте, «не столь высокие руководящие», еще и… ПЕРЕПУТАЛИ: куриные яйца вместо совхоза, с большим опозданием приехали к Персикову, а заказанные им для предстоящих, особо важных и опасных опытов ящики с яйцами СТРАУСОВ, ЗМЕЙ, КРОКОДИЛОВ, в упаковках особых, заграничных, благополучно, без задержки, доставили Рокку и с великой осторожностью помещены были в роскошной оранжерее великолепного дворца с колоннами, бывшей усадьбы Шереметьева, где расположился теперь передовой совхоз «Красный луч»…
Не было в тот день человека счастливее Александра Рокка. Не насторожило и непонятное, тревожное словно бы предупреждение,  а была чудесная августовская ночь! — собаки в соседней деревне Концовка (тоже неслучайное название!),

«которым по времени уже положено бы спать, подняли невыносимый лай, который постепенно перешел в общий мучительный вой. Вой, разрастаясь, полетел по полям, и вою вдруг ответил трескучий в миллион голосов концерт лягушек на прудах. Все это было так жутко, что показалось даже на мгновение, будто померкла таинственная колдовская ночь…»

И замечено было многими:

«Все птицы собрались в косяки и на рассвете убрались из Шереметьева».

А девушка-помощница Рокка Дуня, снисходительно улыбаясь, сообщила ему:

«Говорят мужики в Концовке, что Вы антихрист, что Ваши яйца — дьявольские. Грех машиной выводить. Убить Вас хотели… Темнота…»

Надо было принимать меры. И директор совхоза их принял — созвонился с соседним городом Грачёвкой, договорился: «пришлют через два дня ораторов на две темы: международное положение и вопрос о Доброкурове»…
Но… не пришлось «ораторам» просветить темных мужиков Концовки — уже на следующий день страшно отомстила судьба — вот он, РОК! — Александру Семеновичу Рокку. Замечу, что его любимую, верную, веселую жену звали Маней. Пошли они на пруд искупаться. Он первый, по тропинке, «с полотенцем через плечо и флейтой под мышкой, чтобы поиграть на досуге над водной гладью», а играл он по-прежнему великолепно… Маня, в нарядной белой кофточке, отстала от него, шла сзади… На пути, в лопухах, Рокк увидел странное бревно. И оно вдруг ЗАШЕВЕЛИЛОСЬ…
Сейчас вам предстоит прочитать, с сокращениями, самую жуткую сцену повести…

… «Сероватое и сливковое бревно начало подниматься из чащи, вырастая на глазах… Оно начало вытягиваться, изгибаясь и шевелясь, и вытянулось так высоко, что перегнало низенькую корявую иву… Затем верх бревна надломился, немного склонился, и над Александром Семеновичем оказалось что-то напоминающее по высоте электрический московский столб. Но только это что-то раза в три толще столба и гораздо красивее, благодаря чешуйчатой татуировке… Ничего еще не понимая, но холодея уже, он глянул на верх ужасного столба… На верхнем конце бревна оказалась голова. Она была сплющена, заострена… Лишенные век открытые ледяные и узкие глаза сидели в крыше головы, и в глазах этих мерцала непримиримая злоба… И, не мигая, с ненавистью, смотрели они на Александра Семеновича»…

И вот оно, самое ужасное. Рокк рванулся вперед, и вдруг, недалеко, сзади, услышал…

«Истошный визг пронизал весь совхоз, разросся и взлетел. Голова из зелени рванулась вперед, глаза ее покинули Александра Семеновича, отпустив его душу на покаяние… Змея махнула прямо туда, где была белая кофточка на дороге. Рокк видел совершенно отчетливо: Маня стала желто-белой, и ее длинные волосы как проволочные поднялись на поларшина над землей. Тогда Маня повторила режущий предсмертный крик. Змея извернулась пятисаженным винтом, хвост ее взвел смерч, и стала Маню давить.
Та больше не издала ни одного звука, и только Рокк слышал, как лопались ее кости. Высоко над землей взметнулась голова Мани, нежно прижавшись к змеиной щеке. Изо рта у Мани плеснуло кровью, выскочила сломанная рука, из-под ногтей брызнули фонтанчики крови. Затем змея, вывихнув челюсти, раскрыла пасть и разом надела свою голову на голову Мани и стала налезать на нее, как перчатка на палец… Вот тут-то Рокк и поседел. Сначала левая и потом правая половина его черной, как сапог, головы покрылась серебром. В смертной тошноте он оторвался, наконец, от дороги и, ничего и никого не видя, оглашая окрестности диким ревом, бросился бежать…»

*** 

Не буду далее цитировать эпизодами. Финальные главы — а мы подошли к ним — прочитайте (или перечитайте!) сами, особенно любители СТРАШНОГО… Его много еще впереди. И о муках погибших от чудовищ агентах политуправления станции Другина, не поверивших «сказкам» добравшегося к ним полумертвого, трясущегося, мычащего скорее, чем говорящего, седого Рокка, принятого ими за сумасшедшего: вооружившись все-таки на всякий случай электропистолетом и поясным пулеметиком отправились агенты в совхоз, где «мертвая тишина стояла вокруг», и уже не вернулись оттуда…
Ни одно «журналистское сердце» не останется равнодушным, читая страницы о бессонной ночи в редакции газеты «Известия», куда стали поступать телеграммы, все более невероятные. Они шли непрерывным потоком из Смоленской, а потом и других губерний о наступающих на города и села стаях тысяч гигантских кровожадных гадов: змей (профессор Персиков назвал их водяными удавами —  АНАКОНДАМИ), страусов, крокодилов, о феноменальной по количеству кладке их яиц на пути — горы их лежали во всех впадинах и оврагах; поступали все новые сведения о множестве человеческих жертв…
На следующий день… «Вся Москва встала, и белые листки газет одели ее как птицы». И объявлено было в столице военное положение… Пожалуй, более всего пророческой показалась мне главка о нарастающей панике в столице, об обезумевших от страха наводнивших ее беженцах из провинций. Словно через десятилетия увидел писатель Москву 41-го года, когда подходили к ней немцы…
Что же спасло страну, ее столицу от неизбежной гибели? Нет, не отряды Красной армии, вооруженной газами. Не танки и пушки. Не эскадрильи аэропланов, поднятых в воздух. Не знаменитая Кавказская кавалерийская дивизия. Не даже славная конница, всех врагов победившая 10 лет назад, во главе с… — сказано только намеком — (очевидно, Буденным)…
ТАК КТО ЖЕ СПАСИТЕЛЬ???.. Вспомните 1812 год с великим полководцем Наполеоном… Вспомните и Великую Отечественную… Вы догадались?..
«Морозный Бог» победил гадов. Случилось чудо. «В ночь с 19-го на 20-е августа 1928-го года упал неслыханный, никем из старожилов никогда еще не отмеченный, мороз. Он пришел и задержался двое суток, достигнув 18 градусов (август ведь! —   Т.Л.)… И задушил гадов, уроженцев юга… Беда кончилась»…
Но и повесть кончается печально. Не было больше гениального профессора Персикова — его разорвала ворвавшаяся в институт разъяренная толпа. А значит никогда не будет у нас и волшебного «КРАСНОГО ЛУЧА», столь много обещавшего человечеству. Ибо, чтобы вновь получить его,.. «нужно что-то особенное, кроме знаний, чем обладал только один человек — покойный профессор Владимир Ипатьевич Персиков».
И тут я вижу горькое пророчество Михаила Булгакова: разбросали мы свои светлые умы по всему белу свету, и ничто заменить их не сможет.

«Проиграли ХХ-й век», — сказал Солженицын. Как бы «не проиграли» ХХI-й… ГРАБИМ И ГРАБИМ СЕБЯ БЕЗВОЗВРАТНО»…

***

СОБАЧЬЕ СЕРДЦЕ
Повесть эту, и в особенности фильм, снятый по ней на «Ленфильме» (впервые показан по Центральному телевидению 19 ноября 88-го года), пусть не все, но очень МНОГИЕ, как и я, хорошо помнят. Замечу: фильм режиссера Владимира Бортко, что нечасто бывает, не уступает повести М. Булгакова: гениальный фильм, фантастическая драма, снятый по гениальной прозе. А артисты какие! Вспомним Е. Евстигнеева (профессор Преображенский), В. Толоконникова (Шариков), Б. Плотникова (доктор Борменталь), Р. Карцева (председатель домкома Швондер); но и горничная Зина, и кухарка Дарья Петровна, и «четвероногий актер» по кличке Карий, снявшийся потом еще в четырех фильмах — все великолепны. Нашла в Интернете (с чем полностью согласна): «Это классика советского кино». «Самая известная экранизация повести Булгакова». (Впервые были сняты фильмы по ней в Италии и Германии в 76-м году.) «Фильм —  предупреждение о том, что социальные и научные революции несут побочные эффекты». Эти очень глубокие, точные слова относятся к повести не менее, чем к фильму. А вот и отзыв неизвестной мне зрительницы: «Это самый лучший фильм из всех, какие я посмотрела за всю жизнь».

Но у нас с вами другая «повесть» — не о кино, о САМИЗДАТе. Нет в моей «тайной папке» ничего более оригинального… Приходилось ли вам когда-нибудь иметь дело с дыроколом? Плотные, почти картонные страницы повести Булгакова насквозь проколоты и надеты на два металлических кольца — это вам не тоненькие папиросные листочки: не порвутся, не потеряются. Кто, интересно, над ними так старательно потрудился? Сколько еще таких? Сохранились ли у кого-то, кроме меня? А шрифт, хоть мелкий, через один интервал, но черный, жирный — читать можно…
Писать о повести «Собачье сердце», которую хорошо помним, пытаюсь иначе, чем о забытых большинством из нас «Роковых яйцах»: ЧТО УДИВИВШЕГО, ВНОВЬ ОТКРЫТОГО нашла в ней сейчас, перечитывая заново в моем САМИЗДАТЕ?..
Великое дело — самый расцвет творческой личности! В 1924-м году — повесть «Роковые яйца», сейчас же, вслед за ней, в 25-м, — «Собачье сердце». 33-34 года было тогда автору. Два великолепных, по объему близких роману произведения. Знатоки творчества М. Булгакова называют «Собачье сердце» вторым по значимости после «Мастера и Маргариты» — напомню, работа над «Мастером» длилась 12 лет…
И вот что еще удивило — огорчило скорее… Первая публикация — почти одновременно – в журналах «Грани» (Франкфурт) и «Студент» (Лондон) в 1968 году, а на Родине, в СССР, в 1987-ом! Потом многократно переиздавалась. И снова глупый, наивный, возмущенный вопрос, ответ на который прекрасно известен – с какой стати таили от нас булгаковский шедевр, почему автор не увидел его опубликованным при жизни???
Множество строк «Собачьего сердца», и повести, и повторяющих их дословно реплик героев фильма, стали афоризмами. Хотя бы из знаменитого монолога профессора Ф.Ф. Преображенского о РАЗРУХЕ – не буду его цитировать целиком. Напомню лишь одну фразу: «РАЗРУХА НЕ В КЛОЗЕТАХ, А В ГОЛОВАХ…» Но есть темы, менее замеченные и прессой, и читателями, и зрителями, на которые хотелось бы обратить внимание…
В главке «Роковые яйца» я писала о гимне автора творческой личности, глубоком проникновении в психологию ТВОРЦА. И «Собачье сердце» пронизано этой темой – безусловно одной из самых дорогих Булгакову, волнующих его. Тут без цитат не обойтись…
Напевая свою любимую: «От Севильи до Гренады…», профессор Преображенский, мировая знаменитость, готовился к необычной операции. Нет, не операции просто – невиданному эксперименту по пересадке гипофиза человека собаке. (До этого «пять лет сидел, выковыривал придатки из мозгов.») Операция описана подробно. Была она, наверное, сложнейшей в жизни хирурга. Пять раз подопытный, такой славный пес Шарик, казался безвозвратно потерянным, умершим: пульс его резко падал. Верный ассистент профессора доктор Борменталь колол и колол его, в самое сердце — спасал.
«Иду к турецкому седлу», — ЗАРЫЧАЛ Филипп Филиппович». А в самый напряженный, решающий момент…

«… ЗЛОБНО ЗАРЕВЕЛ ПРОФЕССОР. ЛИЦО У НЕГО ПРИ ЭТОМ СТАЛО, КАК У ВДОХНОВЕННОГО РАЗБОЙНИКА… И СВОИМИ КОРОТКИМИ ПАЛЬЦАМИ, СТАВШИМИ, ТОЧНО ЧУДОМ, ТОНКИМИ И ГИБКИМИ…», продолжал он поразившее доктора Борменталя, НИКОГДА, НИГДЕ, НИКЕМ в мире не проводившееся таинство… А когда операция кончилась: вначале были удалены собачьи и вставлены человечьи яичники с придатками и канатиками, а «непосредственно засим удален придаток мозга гипофиз и заменен таким же мужчины»…

Филипп Филиппович… «ОТВАЛИЛ ОКОНЧАТЕЛЬНО, КАК СЫТЫЙ ВАМПИР»…
И уже в самом конце повести, когда мерзкому Шарикову вернули его прежний облик и стал он снова симпатичной собачкой Шариком, а профессор – «седой волшебник», после всех волнений-потрясений, пришел в себя, что он прежде всего сделал, замученный, исхудавший, постаревший? Конечно – немедленно возобновил свои опыты!…

…«Пес видел страшные дела. Руки в скользких перчатках важный человек погружал в сосуд, доставал мозги, упорный человек, настойчивый, чего-то доставал, резал, рассматривал и пел: «К берегам священным Нила»…

Так было, так есть и так будет – на ученых-фанатиках держится наука…
—————
А вот другая тема, быть может, ГЛАВНАЯ, но из-за булгаковского юмора, когда-то, в молодые годы, не принятая мной всерьез…
Вы помните, почти вначале, Преображенского посетила славная четверка во главе со Швондером – «новое домоуправление»? К «юноше», в кепке и брюках, профессор обратился — подчеркнуто вежливо! — с едким вопросом: «Вы мужчина или женщина?» (Увы, недавно, встретились мне трое ребят-подростков, и не могла я понять – парни это или девочки: одеты все одинаково, в брюках и куртках). После короткой беседы на тему об уплотнении (хотели забрать у профессора две комнаты, где были у него столовая и смотровая), эта самая девица, которую Ф.Ф. «принял за мужчину», гневно бросила ему:
—  Вы не любите пролетариат!
И попала в самую точку. Это и есть наша вторая тема: Михаил Булгаков на многих страницах, через своих героев, от профессора Преображенского и доктора Борменталя – до собаки бездомной, громко заявляет об этом. Но «ненавистные пролетарии» были у него совсем особые, не труженики всех родов, которых он глубоко почитает, а новые, советского разлива. Тут только и стало мне до конца понятно, почему так долго, упорно не издавали в нашей стране эту замечательную повесть… Каждая, буквально каждая строка – сквозь милый ЮМОР, о котором я говорила, пронизана острой, а то и гневной, наотмашь бьющей САТИРОЙ на весь новый советский образ жизни — современное автору послереволюционное общество, строящее СОЦИАЛИЗМ. И крупным планом – издевательски! — высвечиваются его СТРОИТЕЛИ…
…Навсегда врезалось мне в память самое начало повести:
« У-У-У-У-У- ГУ – ГУГУ- ГУУ!»… О, гляньте на меня, я погибаю… Вьюга в подворотне ревет мне отходную». Это стонет умирающая от голода, холода и невыносимой боли в боку бездомная собака, еще не «окрещенная» Шариком.

«Негодяй в грязном колпаке – повар столовой нормального питания служащих совета народного хозяйства — плеснул кипятком и обварил мне левый бок. Какая гадина, а еще пролетарий… Неужели я обожру совет народного хозяйства, если в помойке пороюсь? Жадная тварь!.. Бок болит нестерпимо…».

И еще много чего узнаем мы о горькой жизни пса из подворотни… О тех, кто обижал его… (Блистательный «собачий монолог» подарил нам М. Булгаков.)

«Дворники из всех пролетариев – самая гнусная мразь. Человечьи очистки, самая низшая категория…»

О швейцаре.

«Хуже этого ничего нет на свете. Совершенно ненавистная порода. Гаже котов. Живодер в позументе… Вот бы тяпнуть за пролетарскую мозолистую ногу. За все издевательства вашего брата. Щеткой сколько раз уродовал морду мне, а?».

Но вот бедный пес, сквозь вьюгу, метель, видит своего спасителя:

«Дверь хлопнула и показался гражданин, именно гражданин, а не товарищ и даже – вернее всего – господин. По глазам вижу… Этот тухлой солонины лопать не станет. Ест обильно и не ворует. Этот не станет пинать ногой и сам никого не боится…».

Вы помните знаменитый плакат Маяковского: «Нигде кроме/ Как в Моссельпроме»?. У пса, двое суток ни крошки не проглотившего, Моссельпром котируется иначе: «Нигде, кроме как в Моссельпроме, такой отравы не получишь..» Но… что поделаешь? Пес видит: господин купил краковскую колбасу:

«…Если бы вы видели, из чего эту колбасу делают, вы близко бы не подошли к этому магазину. Отдайте ее мне! Гляньте на меня. Я умираю…»

Еще не то делает с нами ГОЛОД – нет, не с собаками только, с нами, ибо о нас, о людях, пишет Михаил Булгаков – безмерно унижает ГОЛОД!

«О, мой властитель!.. Руки ему лизать, больше ничего не остается… Еще, еще лижу вам руку, целую штаны, мой благодетель. Пинайте меня вашими фетровыми ботиками, я слова не вымолвлю… Разрешите лизнуть сапожок… Еще раз – поцеловал в ботик…»

И вот они у Калабуховского дома – подойти к нему пес прежде не смел! — в Обуховском переулке на Пречистенке. Входят в шикарную парадную. Поднимаются в бельэтаж. А квартира-то невиданная — роскошная!!!
«Нет, здесь пролетарием не пахнет», — радуется пес…
———-
Но вот уже стал он Шариком, живет припеваючи, ест-пьет до отвала, красавец – в зеркале собой любуется… С большим беспокойством встречает нежданную команду Швондера… И хозяину эта четверка тоже явно не нравятся: «Стоит у письменного стола и смотрит на вошедших, как полководец на врагов»…
— «Зачем явились? — волнуется Шарик. — Чем угрожают?».. Но один телефонный звонок «на самый верх», самому Петру Александровичу… «Ох, тяпнет он их сейчас, так тяпнет!»… И – тяпнул!..
— «Ваша операция отменяется… Я уезжаю… Ключи могу передать Швондеру. Пусть он оперирует», — только это и сказал Филипп Филиппович. И… как оплевал непрошеных гостей – полная ПОБЕДА!.. Профессор выпроваживает их…
Тут-то великий человек окончательно получил звание божества…
«Пес стал на задние лапы и сотворил перед Филиппом Филипповичем какой-то намаз».
Совершим его и мы: герой Булгакова того стоит. Но сначала о том, чего может быть вы, как и я, до сих пор не знали. У профессора Преображенского — несколько прототипов: дядя писателя, врач-гинеколог Николай Покровский и хирург Сергей Воронов. Называют и ученых знаменитостей, современников писателя: психиатра В.Бехтерева и физиолога И.Павлова.
А теперь – к теме… Как относился кумир Шарика (а с ним и сам автор) к новой, послереволюционной жизни? Хотелось выбрать забытое, реже цитируемое. Но нелегко это оказалось: почти каждая фраза, словно строки большого поэта, отпечатывается в памяти. Впрочем, почему бы не вспомнить еще раз? Проследим, как Ф.Ф., почти всегда, от частного переходит к общему…
Доктор И.А. Борменталь спрашивает профессора:

«— Как это Вам удалось подманить такого нервного пса?..
— Лаской. Единственным способом, который возможен в обращении с живым существом… Они думают, что террор им поможет. Нет-с, нет-с, не поможет, какой бы он ни был: БЕЛЫЙ, КРАСНЫЙ И ДАЖЕ КОРИЧНЕВЫЙ…»

(Выделено мной: удивило – «коричневый»… в 25-м году! – Т.Л.)
А вот разговор за обедом с тем же, «тяпнутым» («Пес с увлечением тяпнул его повыше шнурков на ботинке» еще при первом знакомстве) Иваном Арнольдовичем Борменталем:

— Если вы заботитесь о своем пищеварении, мой добрый совет — не говорите за обедом о большевизме и медицине. И – боже вас сохрани – не читайте до обеда советских газет…
— Гм… Да ведь других нет…
— Вот никаких и не читайте… Те, которых я специально заставлял читать «Правду», — теряли в весе…

Из квартиры, которую, выселив прежнего жильца, занял новый домком, регулярно доносилось пение: «глухой, смягченный потолками хорал»… Филипп Филиппович весьма образно и едко, впрочем, как и обычно, прокомментировал:

 «Вначале каждый вечер пение, затем в сортирах замерзнут трубы, потом лопнет котел с паровым отоплением и так далее… Пропал Калабуховский дом… Крышка Калабухову…»

Предельно кратко, словно отрезал, сформулировал профессор Преображенский и причину этой нашей извечной болезни:
«Я сторонник разделения труда. В Большом пусть поют, а я буду оперировать…»
Увы, и тогда, и теперь, многие у нас, ох как многие, занимались и занимаются совершенно не своим делом…
————————————
И вот пришла очередь главного героя. Он носит три имени. О первых двух я вам напомнила: бездомная собака из подворотни, очаровательный пес Шарик. Третий – «ОШИБКА» профессора Преображенского. В результате своего «небывалого эксперимента», вместо открытия тайны омоложения, он «породил» человека – монстра, придумавшего себе имя: Полиграф Полиграфович, а фамилию взял «наследственную» — Шариков. Вместе с гипофизом Клима Чугункина он получил все его «замечательные» качества: хам, невежда, пьяница, развратник, воришка. И — не знаю, согласитесь ли? — для Булгакова его Шариков – ПАРОДИЯ на выплывшего после революции из самых низов на поверхность самоуверенного, наглого нового хозяина жизни… Был он «… маленького роста и несимпатичной наружности. Лоб скошен и низок. Поражал своей малой вышиной» Послушаем его речи…
Самые первые слова, произнесенные «очеловечившимся» подопытным профессора Преображенского: выругался МАТОМ. А вот и дальше:
— «Пивная». «Еще парочку». «Буржуи». «Подлец». «В очередь сукины дети, в очередь». «Все бранные слова, какие только существуют». И мат, мат…
Но вот уже обогатился его лексикон. И наглости поднабрался. Спорит, возражает и профессору Преображенскому, и ассистенту его доктору Борменталю: пытаются они – совершенно напрасно! – хоть каким-то правилам приличия его обучить…

 «Все у вас как на параде, — заговорил он.- Салфетку – туда, галстук – сюда, да «извините», да «пожалуйста — мерси», а так, чтобы по-настоящему — это нет. Мучаете сами себя, как при царском режиме…»

Огорчала очень, угнетала профессора его ругань – никуда не деться от Клима Чугункина (погибшего, кстати, от удара ножом в пьяной драке). На замечание Ф.Ф.: «Не бросай объедки на пол…» Шариков — ВДРУГ ! – «Отлезь, гнида!»
Ему предлагают пойти в театр. Он предпочитает – цирк. Почему не хочет в театр?..
-«Да дурака валяние там. Разговаривают, разговаривают… Контрреволюция одна…»
А вот еще… На шутливое обращение к нему – «господин»:
— «Я не господин, все господа в Париже…»
Но и Филипп Филиппович отвергает обращение к нему Шарикова: «Я вам не товарищ!», чем вызвал возмущенную тираду:

— Какие уж мы вам товарищи! Где уж! Мы в университетах не обучались, в квартирах по 15 комнат с ванными не жили. (Тут он приврал: комнат было 7, с приемной, операционной, лабораторией – Т.Л.). Только теперь пора это оставить. В настоящее время каждый имеет свое право, свои интересы…
— Чьи интересы? – с любопытством спросил Ф.Ф.
— Известно чьи – трудового элемента, — с важностью отвечал Полиграф Полиграфович…Был он уже к этому времени весьма почетным «трудовым элементом»: «на должность поступил» — Швондер посодействовал… Стал Шариков важной персоной -«заведующим подотделом очистки города Москвы от бродячих животных». Каждое утро за ним приезжал служебный автомобиль и вечером домой привозил. Работа нравилась ему — котов бродячих душил с превеликим удовольствием. А на вопрос Ф.Ф., что они делают с убитыми котами, охотно объяснил:

— На ПОЛЬТЫ пойдут. Из них БЕЛОК будут делать на рабочий кредит… (Выделено мной – Т.Л.)
С котами у него были особые, давние отношения (это уже наследство от бездомного песика)… Замечу, режиссер В. Бортко, снявший знаменитый фильм, в лице автора имел редкое подспорье: прочитайте «глазами киношника» комический эпизод об оказавшемся взаперти в ванной Шарикове («Защелкнулся я!» — за котом он погнался) и хлынувшим оттуда в коридор потокам воды; страшная паника была в квартире! – это же готовая киносценка, расписанная буквально по кадрам. Сценария не надо!..
А вот, на мой взгляд, и кульминация: к изумлению профессора и его ассистента, важный «трудовой элемент» Шариков читает, оказывается,.. «Переписку Энгельса с Каутским». С пренебрежением отвергает доводы обоих и уверенно предлагает наипростейший выход – свой: «ВЗЯТЬ ВСЁ И ПОДЕЛИТЬ!»..
Тут уж Филипп Филиппович не выдержал. Настоящей филиппикой разразился! (Очень прошу вас, уважаемые читатели, вспомнить мое утверждение – в чей адрес бросает писатель Булгаков свое возмущение, свой гнев устами профессора Преображенского? Отнюдь не только – жалкого получеловека Шарикова!)

— Вы стоите на самой низшей ступени развития, вы еще только формирующееся, слабое в умственном развитии существо — все ваши поступки чисто звериные, и вы в присутствии двух людей с университетским образованием позволяете себе с развязностью совершенно невыносимой подавать какие-то советы космического масштаба и космической же глупости о том, как все поделить… А в то же время вы наглотались зубного порошку…

Сам же профессор Преображенский (в который раз повторю: а с ним – автор!) виртуозно строит мостики от совершеннейшей повседневной ерунды к выводам «космического масштаба»… Хотя бы – от калошной стойки в Калабухове:

«С 1903 года я живу в этом доме. И вот в течение этого времени до марта 1917 года не было ни одного случая, чтобы из нашего парадного при общей не запертой двери пропала хоть одна пара калош. Заметьте, здесь 12 квартир, у меня прием. В марте 17-го года в один прекрасный день пропали все калоши. И с тех пор калошная стойка прекратила существование»…

***

Думаю, достаточно. Все ясно. Но для чего все-таки я писала о повести, которую все вы, или почти все, уверена, читали и помните?.. Наверное, более всего, вот для чего: «СОБЛАЗНЯЛА» — ПЕРЕЧИТАЙТЕ! И еще раз прогневайтесь: я и люди моего поколения — мало нас осталось! — только в САМИЗДАТЕ могли ее прочитать. Украли ее у нас!..
***
В
Анатолий Кузнецов
«БАБИЙ ЯР»
Все имеет свой конец – опустел мой «САМИЗДАТ»: осталось в «тайной папке» лишь «одно, последнее сказанье». Не похоже оно на предыдущие. Передо мной на столе — три прекрасно сохранившиеся журнала «ЮНОСТЬ» за 1966-й год. Это время его расцвета: главный редактор – Борис Полевой; в редакционной коллегии: В. Аксенов, Е. Евтушенко, В. Розов. С интересом листаю – какие имена! В №8, только в разделе «Поэзия»: Роберт Рождественский, Вадим Шефнер, Юнна Мориц, Александр Кушнер, Евгений Евтушенко. В № 9: Степан Щипачев, Фазиль Искандер, Варлам Шаламов; в «Публицистике» — знакомое, дорогое мне имя – Наталья Долинина… В № 10: Евгений Винокуров, Инна Лиснянская.
Но почему же, с какой радости, эти три замечательных журнала оказались в самиздате? На обложке №8 моей рукой надпись: «А. Кузнецов, «Бабий Яр». Запрещена после эмиграции автора. Втихаря отдала мне Галя Пушко». На титульном листе – два штампа с надписями: «Детская б-ка им. Н. Островского. В.О. Ленинград.» И — «Старшая читальня».
Так вот в чем дело – теперь понятно! Убрать журналы и с абонемента, и из фонда (за ними приедут – заберут) могли строжайше приказать только в 69-ом году – именно тогда, но не «эмигрировал», а «сбежал» из страны, ставший «невозвращенцем» писатель Анатолий Кузнецов, автор «Бабьего Яра», опубликованного в этих трех номерах «Юности». Все остальные авторы пострадали из-за него «безвинно». Вероятно, мои будущие коллеги, библиотекари, пожалели отдать на сожжение все экземпляры очень известного тогда романа, тайно сохранили один, и уже много позже, после 75-го года, когда я пришла из телевидения в Юношескую библиотеку на Васильевском острове, заведующая Галина Пушко отдала мне их «втихаря»…
С одним вопросом разобрались. Но были у меня и другие. Вот – первый… Почему «сбежал на Запад» столь обласканный властью писатель? (Замечу: цитируемое мной – а его немало! — заключаю в кавычки, хоть не всегда ссылаюсь на авторов: или понятно из текста, или не знаю их.)
«Его имя тогда гремело на бескрайних просторах Советского Союза – он считался одним из самых ярких, талантливых и прогрессивных писателей». До «Бабьего Яра» была у А. Кузнецова нашумевшая повесть «Продолжение легенды» (Записки молодого человека.), 57 год, — о трудовых подвигах молодых рабочих, строителей Иркутской ГЭС; автор и сам тогда был молод – «много ездил по стране, сменил немало разных профессий: был подсобным рабочим, мостовщиком, плотником, а на строительстве Иркутской ГЭС работал бетонщиком, жил в общежитии»…Вот что сам написал о ней: «Все, о чем написано в этой книге, автор не только видел своими глазами, но и пережил вместе со своими героями»..
Так почему же все-таки «сбежал»?.. На этот вопрос нашла ответ у него самого. Именно потому, что много ездил по стране, очень многое увидел и понял заново. Поначалу, с детства, в свою страну — самую лучшую и справедливую — влюбленный, он болезненно пережил глубочайшее разочарование: «со всей трезвостью увидел, что обречен»… до конца дней своих жить… в НЕСВОБОДЕ. Тот же «Бабий Яр» «встретил много препятствий перед публикацией, однако, поскольку текст уже был одобрен идеологическим отделом ЦК КПСС, то, в конце концов, был издан в сокращенном виде»… Что же это? Каждая написанная строка должна быть ЦК «одобрена»? НЕ ХОЧУ!.. Позже, уже незадолго до «бегства», он написал «глубоко пессимистический роман «Огонь» — о крахе надежд и человеческих судеб». Словом, был Анатолий Кузнецов человеком в высшей степени эмоциональным, жаждущим правды, отвергавшим всяческую ложь. Вот потому и сбежал. Не правда ли – на первый вопрос я ответила?
Вопрос второй. Каким образом удалось ему осуществить этот побег? Почему, удивлялась я, не мог «нормально» эмигрировать, как многие в те годы?.. Ответ от своего «заокеанского друга» В. Фрумкина получила краткий: «Он БЕЖАЛ, а не УЕХАЛ в 1969-ом, потому что был русским, да и еврейской эмиграции еще не было». Сам Володя уехал «законно» в 74-ом. Впрочем, и Анатолий Кузнецов (совсем незадолго до этого, в том же 69-ом, стал членом редколлегии журнала «Юность») уехал за рубеж вполне законно: по собственной просьбе был направлен в творческую командировку в Лондон с почетным заданием: накануне 100-летия Ленина собирать материал для новой книги о 2-ом съезде нашей партии. Прилетел в Лондон 24 июля 69-го года, а уже в августе… попросил политического убежища, мгновенно превратившись из уважаемого известного писателя в «невозвращенца», «изменника Родины». Вот тогда и изъяли его книги из всех библиотек и магазинов — всюду: и в обеих столицах, и в самой далекой от них глубинке. Не стало у нас больше писателя Анатолия Кузнецова. Зато «самиздат» — мгновенно! — пополнился…
И, наконец, вопрос третий. Что случилось с ним там, в Лондоне? Совсем ведь не старый был – 50 лет. Скончался у себя дома 13 июня 1979-го года, всего 10 лет прожив «на свободе», о которой так мечтал. Вот что узнала. Дважды до этого, с тяжелым инфарктом, его госпитализировали, пережил клиническую смерть, длительную реабилитацию – с того света вытаскивали русского писателя опытнейшие английские врачи; уже и на работу на радио «Свобода» выходил. Увы — остановилось сердце…
С трех дружеских адресов, из разных концов света, получила я эту информацию: из Вашингтона – от моего советчика и первого читателя Владимира Фрумкина, из Ганновера – от нашего главного редактора Евгения Берковича, от «турнирного сына» Михаила Адамского – из Петербурга. Потому и смогла ответить на все эти три вопроса, которые сама и поставила. А на ЧЕТВЕРТЫЙ, вытекающий из ТРЕТЬЕГО, – о нем позже – ответ искала сама, на страницах «Бабьего Яра».
***
Совестно признаться – «Бабий Яр», пролежавший у меня «в тайной папке» на нижней полке книжного шкафа более четырех десятилетий, я, оказывается, не читала. Слышала о нем много, но так и не прочитала. Как это могло случиться? «Виноват», думаю, Евгений Евтушенко со своим «Бабьим Яром» (см. о нем в главке «Автобиография»), написанном чуть раньше, в 61-м году. Не знала я: к Бабьему Яру молодого поэта, по просьбе Виктора Некрасова, привел Анатолий Кузнецов. Там, в Киеве, и написал Евгений Евтушенко свой «Бабий Яр». Вызвало это стихотворение (называют его и поэмой), опубликованное в «Литературной газете», подлинное потрясение, ибо годами загадочно замалчивалось у нас чудовищное преступление гитлеровцев в Киеве осенью 41-го года. Навсегда врезались в память прямо в сердце бьющие строки. Напомню. Вот первые:

Над Бабьим Яром памятников нет.
Крутой обрыв, как грубое надгробье.
Мне страшно. Мне сегодня столько лет,
Как самому еврейскому народу.
А вот еще:
Над Бабьим Яром шелест диких трав.
Деревья смотрят грозно, по-судейски.
Всё молча здесь кричит, и, шапку сняв,
Я чувствую, как медленно седею.
И – последняя строфа:
Еврейской крови нет в моей крови,
Но ненавистен злобой заскорузлой
Я всем антисемитам, как еврей,
И потому – я настоящий русский!

Анатолий Кузнецов, киевлянин, 29-го года рождения (значит, в 41-ом было ему всего 12 лет), как и Евгений Евтушенко, — «НАСТОЯЩИЙ РУССКИЙ». И книгу его, удивительную, прочитать, помнить – обязан! – каждый порядочный человек. Не беллетристика это, не художественная проза, как утверждает автор, назвал он ее – «РОМАН-ДОКУМЕНТ», каждое слово в котором – ПРАВДА, свидетельство лично переживших то чудовищное, о чем рассказывает нам писатель. Поэтому и напоминаю вам, уважаемые читатели – ПРОЧИТАЙТЕ или, если забыли, ПЕРЕЧИТАЙТЕ! Не попадитесь, как я, на «удочку»: ну что, казалось мне, кроме того, что ПРОКРИЧАЛ на весь белый свет Е. Евтушенко, можно добавить о «Бабьем Яре»? Ошибалась я! Еще как можно! Да и совсем не только о еврейской трагедии книга. Лишь одна глава («Юность» № 8, стр.22-28) – читать ее мучительно больно! – именно так и называется, «Бабий Яр», посвящена полностью сентябрьским событиям 41-го года. Для романа в целом, а книга по объему весьма солидная, «Бабий Яр» — МЕТАФОРА всего происходившего в Киеве, с первого до последнего дня его оккупации. Да, это был поистине «Бабий Яр»! С 19-го сентября 1941-го по 6-ое ноября 1943-го года, все 779 дней… (Замечу, что название этого, большой протяженности, оврага до войны было известно только местным жителям.) Набатом звучит в романе еврейская тема. Мы и начнем с нее, хоть она, повторю, отнюдь не единственная. Но именно она – в этом книга меня убедила — более всего другого, превратила обыкновенного мальчишку Толика, жившего с мамой учительницей, бабкой и дедом в Куренёвке, на окраине Киева, у Бабьего Яра, в «НАСТОЯЩЕГО РУССКОГО»…
Далеко не все авторы нашей военной прозы решились прямо сказать о том, что немало советских людей, в городах и селах, встречали немцев без страха, с робкой надеждой на лучшее. Дед Толика — даже с радостью:

«Это хорошо, это будет очень хорошо – кончилась Советская власть, — сказал он внуку, когда оккупанты вошли в город. — Нам немцы нужны. Пусть нас поучат… Вот теперь ты сам посмотришь, какая будет жизнь. Рай на земле!».

«Может, прав он? – думает Толик. Идет он, задумавшись, по улице и видит плакат на заборе — читает такое, что не верит глазам своим: 

«ЖИДЫ, ЛЯХИ, МОСКАЛИ — НАИЛЮТЕЙШИЕ ВРАГИ УКРАИНЫ!!»

А на другом заборе, через пару дней, читает другую афишу, серую, наклеенную на плохой оберточной бумаге – ПРИКАЗ. Приведу его целиком, ибо с него все и началось. Вот он, от слова до слова…

«Все жиды города Киева и его окрестностей должны явиться в понедельник 29-го сентября 1941 года к 8 часам утра на угол Мельниковской и Дохтуровской (возле кладбища). Взять с собой документы, деньги, ценные вещи, а также теплую одежду, белье и проч…
Кто из жидов не выполнит этого распоряжения и будет найден в другом месте, будет расстрелян. Кто из граждан проникнет в оставленные жидами квартиры и присвоит себе вещи, будет расстрелян».

Поражен был Толик. Никогда прежде он не думал, кто какой национальности. (И я тоже, до 47-го года – начала «космополитской кампании» — не задумывалась об этом. Снова отсылаю вас к нашей с В. Фрумкиным повести «Через океан»; там горькая глава на эту тему: «Ни пятерки, ни медали».) Почему так болезненно ударили мальчугана эти плакаты, наклеенные, оказалось, на многих заборах?.. Шел он, шел, и все мелькали перед глазами афиши, с гадливость вызывающим словом – «ЖИД».. Он на днях уже видел его – листовки сбрасывали немцы с самолета. Они с Шуркой – закадычным другом – бегали-ловили их. Напечатано было большими буквами: «БЕЙ ЖИДА-ПОЛИТРУКА, ПРОСИТ МОРДА КИРПИЧА». Взглянул он на Шурку – тот побледнел, глаза перепуганные: — «Толик, — сказал он, — я же, по-ихнему, жид»…
А теперь этот ПРИКАЗ на всех заборах. Конечно, не сомневался Толя, как, впрочем, и все другие, и сами евреи тоже, что их повезут куда-то на поезде: ходили слухи, что на советскую территорию: «немцам жиды не нужны!»
«Значит, их повезут? Куда? И Шурка поедет? Но мать его русская. Значит, ехать ему одному?.. Жалко с ним расставаться».
Мама Толина в тот день пришла расстроенная, приятельница-журналистка рассказала ей:
Созвали работников киевского радио. Только что назначенный немец-шеф вышел на эстраду, оглядел собравшихся в зале и начал очень необычно:
— «Евреи, встать!»
В зале наступила мертвая тишина. Никто не поднялся, только пошевеливались головы.

– «Евреи, встать! – повторил шеф громче и покраснел. Опять никто не поднялся.
– «Жиды, встать!!! – закричал шеф, хватаясь за пистолет… Тогда в разных местах зала стали подниматься музыканты — скрипачи, виолончелисты – несколько техников, редакторы. Наклонив головы, гуськом побрели к выходу…»

А потом Толик услышал:
«Из «Бабьего Яра» неслись отчетливые, размеренные выстрелы из пулемета: «та-та-та, та-та…» Увидел деда; он стоял посреди двора, напряженно прислушиваясь:
— «А ты знаешь, — сказал он потрясенно, — ведь их стреляют».. Больше не слышал Толик от него про РАЙ НА ЗЕМЛЕ…
«По Куренёвке говорили, что за первый день расстреляно тридцать тысяч человек, остальные сидят и ждут очереди»…
***
Толика, когда стреляли, в овраге не было, своими глазами не видел. Но книга Анатолия Кузнецова, напомню – ДОКУМЕНТ, и каждое слово в ней — ПРАВДА. Записал, когда готовил ее, дословно рассказ еврейки Дины. Муж ее был русский, фамилия русская. Вот и решили, что она проводит «к поезду» своих стариков-родителей, а сама останется с детьми – «и будь что будет». Пришла к ним в седьмом часу утра. «Уезжающие прощались с соседями, обещали писать, поручали им квартиры, вещи, ключи». Дине запомнились обрывки разговоров: — Нас вывозят подальше, где спокойнее… — А почему только евреев? – Ну потому, что они родственная немцам нация, их решили вывезти в первую очередь.
Все получилось не так, как предполагали. Отец сказал: «Доченька, ты нам уже не нужна. Уходи.» И когда она уже подходила к выходу из заграждения, за которым толпились «уезжающие», ее остановил окрик: «Э, жидивка! Назад!»… И прошла Дина все круги АДА. Да что там Данте! И близко не додумался он до того, что пришлось пережить ей. Нет, пересказывать это невозможно – прочитайте сами! Вот только несколько фраз:
«Дина говорит, что в этот момент она чувствовала только какой-то животный ужас и туман – состояние ни с чем не сравнимое.» Их заставили раздеться… «Украинские полицаи грубо хватали людей, лупили, кричали: — «Раздягаться! Быстро! Быстро!».. Кто мешкал, с того сдирали одежду силой, били ногами, кастетами, дубинками, опьяненные злобой, в каком-то садистском раже».
(Фото из журнала «Юность» № 8)
Дину… РАССТРЕЛЯЛИ… Она выбралась из могилы, уже засыпанная песком. Но это было еще не все, далеко не все – поистине ЧУДОМ она спаслась…
***
Я писала уже о своем «открытии»: «Бабий Яр» — совсем не только «еврейская тема. Далеко не только. Записал А. Кузнецов, подробно, детально, и рассказ Владимира Давыдова, русского, пережившего не менее Дины и тоже чудом уцелевшего.
Дину Проничеву отправил в «Бабий Яр» то ли немец, то ли полицай – все понятно. Но Владимира Давыдова!!! Старый товарищ, «с которым учились, занимались в спортивной секции, вместе к девчонкам ходили» — Жора Пузенко. Встретились на улице, поговорили дружески – и, прямым ходом (показал Жора Володе документ следователя полиции) – в гестапо повел…
«Давыдов тихо спросил:
— Тебе не стыдно?
— Нет, — пожал Пузенко плечом. – Я за это деньги получаю».
Владимир был на фронте, рядовым в 37-ой армии, попал в плен, бежал, вернулся в Киев, связался с партизанами – медикаменты им отправлял. Об этом и узнал, наверное, Пузенко…
Когда с другими заключенными его загнали в душегубку («газенваген», как говорили немцы), не сомневался Давыдов – конец. Нет, отсрочку дали – привезли в Бабий Яр, в лагерь для военнопленных над оврагом, построенный к весне 42-го года. Странный это был лагерь: землянки в два ряда: обыкновенные, «жидовская», «больничная», без окон, с земляным полом, «дух был тяжкий, как в берлоге». Владимир думал: почему не включили газ или сразу не расстреляли? Ответ его показался мне знаменательным. Приведу его целиком:
«Объяснение, пожалуй, одно. К своей системе Освенцимов, Бухенвальдов и Дахау немцы приходили не сразу, они экспериментировали. Они начинали с того, что просто расстреливали, но потом, будучи людьми хозяйственными и педантичными, нащупывали форму этих «фабрик смерти», где, прежде чем убить людей, из них извлекалась какая-то польза».
И… «извлекали»: каждый день в половине шестого утра гнали на работу: «… заросшие, костлявые, звероподобные быстро строились, пересчитывались, и следовала команда: «Шагом марш, с песней!..» Именно так. Без песни в лагере шагу не делали. Полицаи требовали петь народные: «Распрягайте, хлопцы, коней», «Ой, ты, Галю, Галю молодая».. Работали – допоздна. Под постоянный страшный аккомпанемент: в овраг ежедневно привозили обреченных и стреляли, стреляли. Есть заключенным почти не давали — «… каждый день можно было запросто умереть. Умирали в основном вечером»..
Ремарка – Т. Л. На днях гостем «ЭХA Москвы» был профессор, психолог-психиатр Лев Щеглов. Не помню точно, о чем шла речь, но вот что запомнилось – прямая иллюстрация к тому, о чем рассказывал А. Кузнецову В.Давыдов. Л. Щеглов объяснял природу особой жестокости, агрессивности, не такую уж редкую у наших с вами современников. Он утверждает, что у каждого из нас, в самой глубине, таится – идущее от наших далеких предков — животное начало, покрытое тонким слоем человеческой культуры, образования, воспитания. И если этот слой умело пробивать…
Вот и объяснил мне профессор Щеглов, откуда взялась, каким образом родилась эта чудовищная жестокость, изуверская злоба у элегантной внешности немецкого офицера, у простого, улыбчивого немца-солдата – ведь, вроде бы, такой высокой культуры народ… Умело пробил Гитлер этот «тонкий слой». Нельзя не вспомнить тут и нашего «успешного менеджера» товарища Сталина, и «государство в государстве» ГУЛАГ – там тоже немало было таких, которых никогда уже не мог забыть Владимир Давыдов…
«Лагерем руководил штурмбаннфюрер Пауль фон Радомский, немец лет пятидесяти пяти… Обычно он ездил в маленькой черной легковой машине, правя сам, рядом сидела пепельно-черная овчарка Рекс, хорошо известная всему лагерю, тренированная рвать мясо людей. У Радомского был заместитель Ридер, по прозвищу «Рыжий», законченный садист и специалист по расстрелам. У женщин бригадиром была двадцатипятилетняя Лиза Логинова, артистка театра русской драмы, не уступавшая ему в садизме, зверски бившая женщин».
Не могу я спокойно это перепечатывать: в который раз читаю – и снова невыносимо!
«После работы все заключенные собирались на плацу и выстраивались буквой «П». Начиналось самое главное: разбор накопившихся за день провинностей. Если был побег, это значило, что расстреляют всю бригаду».
А бывало, расстреливали за более мелкие провинности или… просто так:
«На середину выходил Радомский с помощниками и объявлялось, что вот-де сегодня будет расстрелян каждый пятый. У стоящих с краю в первой десятке начиналась дикая молчаливая борьба: каждый видел, какой он по счету. Ридер начинал отсчет, и каждый стоял, замерев, съежившись, и если падало «ПЯТЬ!», Ридер выдергивал из строя за руку, и просить, умолять было совершенно бесполезно. Если человек продолжал упираться, кричал: «Пан, пан, помилуйте, пан…», — Ридер выстреливал в него мимоходом и продолжал счет дальше… Ни в коем случае не следовало смотреть ему в глаза: он мог уставиться на кого-нибудь и выдернуть без счета просто за то, что ты ему не понравился.
Далее отобранных подталкивали в центр плаца, велели: «На колени!» Эсэсовцы или полицаи обходили и аккуратно укладывали каждого выстрелом в затылок.
Заключенных заставляли запевать песню, они обходили круг по плацу и отправлялись по землянкам…»
ВСЕ!!! Не могу больше. Дальше еще страшнее. Много страшнее. Прочитайте сами… Вы спросите, как уцелел Владимир? Бежал. Их было 330 бежавших. Спаслись — 14. Погиб и организатор побега-восстания Федор Ершов. «Почти все спасшиеся ушли в Советскую армию, многие погибли на фронте. В. Ю. Давыдов сейчас живет в Киеве, работает начальником строительного участка». (Напоминаю, написано это в середине 60-ых г. – Т.Л.)».
***
Если помните, был у меня ЧЕТВЕРТЫЙ ВОПРОС, вытекающий из ТРЕТЬЕГО. Вот мы и подошли к нему: ПОЧЕМУ ТАК РАНО, всего 50-ти лет, УШЕЛ Анатолий Кузнецов? Скажу вам – еще удивляюсь, очень удивляюсь! – тому, что столько прожил: и это много, если внимательно прочитать о пережитом Толей, тогда 12-14-тилетним, в оккупированном Киеве. Он говорил о себе – «обыкновенный мальчишка». Нет, не совсем «обыкновенный»: сверхвпечатлительный, очень эмоциональный, безусловно талантливый. Именно там, в 41-ом — 43-ем, не сомневаюсь, корни свершившегося над ним – через десятилетия – сурового приговора судьбы. Расскажу-напомню коротко; подробности, коль захотите, в «романе-документе» сами прочитаете…
Сначала были бомбежки. А они, доложу вам, очень разные – у меня на этот счет свои воспоминания. Помню, как мы с мамой и годовалым братиком в городе Запорожье бегали по ночам, через целый квартал, в бомбоубежище. Нам, ребятне — а с Толей мы ровесники – было даже интересно. Бомбы (кроме одной!) рвались где-то далеко от нас, а мы в небо смотрели, как самолеты наши и немецкие, освещенные разноцветными огнями, налетали один на другой – КРАСИВО! В Киеве бомбежки были совсем другие. Одна за другой. Непрерывные. И бомбы рвались совсем рядом. Толик с дедом вырыли «окоп» на огороде – довольно сложное сооружение: оборудовали его внутри, сверху закрыли люком, вещи туда снесли.
«…Когда закрывали входной люк, было тихо и темно, как в могиле… Первое время, пока у нас еще не было такого хорошего бомбоубежища, мы с дедом и бабкой прятались под кроватью… И когда начиналась стрельба и стекла зудели от бомбардировщиков, дед кидался под кровать первым и прижимался к стенке. За ним кубарем вкатывался я и ложился посредине. А бабка, вечно замешкавшись у печи, прихватывала кота Тита, ложилась с краю, закрывая всех нас собой, и так мы спасались». Но позже уже – все трое сидели тогда в окопе … «Земля, наконец, перестала вздрагивать и сыпаться с потолка. И в наступившей жуткой тишине казалось, что сейчас произойдет что-то ужаснейшее, какой-то немыслимый взрыв… Я сидел, едва дыша, ожидая этого взрыва… Вдруг раздался топот, люк поднялся, и соседка Елена Павловна, возбужденная, на себя не похожая, закричала: — «Что вы сидите? Немцы пришли!»…
И очень скоро начался… ГОЛОД. Скажу вам, голод тоже может быть разный. В Челябинске, где мы жили в эвакуации, в колоссальных очередях стояли, чтобы по карточкам «отовариться». Но… не умирали все-таки с голоду. У Толи с мамой, дедом и бабкой было совсем другое.

«И началась экономия. Слово было для меня новое, и оно мне понравилось. У себя на печи я втайне завел коробку, в которой открыл свою собственную экономию. То, что давала бабка, я не съедал до конца, особенно сухарь – я его припрятывал, предвидя то время, когда совсем уже ничего не останется, и я всех обрадую своим запасом… Мы с дедом перелезли через забор и принялись перекапывать землю огородного хозяйства: там изредка попадались невыкопанные картошки. Я просто взвизгивал от восторга, когда находил картошку… Картофельные очистки (в Киеве их называют «лушпайками») бабка мыла, перетирала на «деруны», они были сладковато-горькие, но это была настоящая еда…
Утром, умываясь, мама заметила: — «Что за наваждение: весь череп чувствую». Я пощупал свое лицо: тонкая кожа обтягивала кости так, что можно было изучать анатомию. Щупал, щупал, жутко стало. «Есть, есть». Целыми днями сосал червяк голода».

За главкой «Голод» следует – «Я делаю бизнес»… Чтобы утолить этот день и ночь сосущий голод, талантливый мальчик Толик с приятелем занялись бизнесом – он верховодил. Что только ни продавал они на базаре, как «художественно» (!) выкладывали на прилавке свой «товар», как Толик вдохновенно его рекламировал. Сначала продавали коробки спичек.
«До темноты мы успели продать все спички, и у нас были деньги. Мы стучали зубами от возбуждения, алчно смотрели на кучки картошки по три штучки, на муку стаканами. Мы купили по килограмму хлеба и по пакетику сахарина.
Вечером у нас дома был праздник: все пили чай с кристалликами сахарина и ели хлеб. Я просто лопался от скромной гордости. Я уже знал, что буду делать на следующий день: продавать орехи.»
За орехами последовала папиросная бумага, потом газеты продавали, сигареты, и Толик «почувствовал себя великим торговцем». Потом он научился чужие сапоги чистить – и опять гордость испытывал — может зарабатывать. А глаза его все время «горели лихорадочным, голодным блеском».
Все, о чем я рассказываю, происходило параллельно с «Бабьим Яром», и это дергало, мучило Толю — невыносимо было слышать! – оттуда, почти ежедневно, днем и ночью, доносились выстрелы; сначала к оврагу гнали евреев; когда не осталось их в Киеве — перестреляли всех! – повезли партизан и – бессчетно! – наших пленных: командиров и рядовых, моряков, летчиков, пехотинцев. И знаменитую футбольную команду, обыгравшую немцев, всех до единого, расстреляли. Но начали – повторю еще раз – с ЕВРЕЕВ…
«Конечно, я не мог пропустить вывоз евреев из Киева. Я выбежал на улицу.
Они выходили еще затемно, чтобы оказаться у поезда и занять место. С ревущими детьми, со стариками и больными, плача и переругиваясь, выползло на улицу еврейское население огородного хозяйства. Перехваченные веревками узлы, ободранные фанерные чемоданы, заплатанные кошелки, ящики с плотницкими инструментами. Старухи несли, перекинув через шею, венки лука (запас провизии на дорогу)…
Кроме того, еще одно обстоятельство. Здоровых мужчин мобилизовали в армию. Все, кто мог эвакуироваться, у кого были деньги, кто мог уехать с предприятием (как мы из Запорожья – Т.Л.), те непременно уехали. А осталась самая настоящая шолом-алейхемовская беднота, и вот она выползла на улицу».
В тот же день в Яре началась стрельба. На ночь она прекратилась, но утром поднялась снова…
« Бабка пришла от соседей с новостью. Во двор огородного хозяйства прибежал четырнадцатилетний мальчик, сын конюха, рассказывает ужасы: что там всех раздевают, ставят над рвами по несколько человек в затылок, чтобы одной пулей убивать многих; положат штабель убитых, присыпают, потом снова кладут, а много недобитых, так что земля шевелится, и некоторые выползают. Он выполз и прибежал.
— Его надо спрятать, — сказала мама. – В «окоп».
– Сынок,- воскликнула бабка, — беги скоренько, покличь его, накормим да сховаем…
Я поспешил в огородное хозяйство. Но было уже поздно. У ворот стояла телега, запряженная понурым коньком, на ней сидел немецкий солдат с кнутом. Другой солдат, с ружьем под мышкой, вел из ворот бледного мальчишку. Они подошли к телеге, сели на нее с двух сторон, и солдат даже сдвинул сено, чтобы мальчишке было удобнее. Его большие глаза спокойно и безразлично скользнули по мне. Солдат взмахнул кнутиком, чмокнул, и телега тронулась – так просто и буднично, словно они поехали на луг косить сено».
А поехали они прямым ходом в Бабий Яр. Не вернулся уже оттуда незнакомый, но незабытый Толей до конца его дней сидящий на сене в телеге бледный мальчишка, спокойно и безразлично глянувший на него…
***
Я закрываю «Юность» № 8, открываю — № 9. Не прерывается, продолжается мучительная тема – ГОЛОД…
Деда взяли ночным сторожем в столовую в доме бывшего училища; оттуда ушла на днях немецкая воинская часть. Толька пошел с дедом на дежурство. У него созрел смелый план – исследовать аудитории и учебные кабинеты.
«Недокуренные, растоптанные бычки я старательно собирал в карман. Жрать хотелось так, что темнело в глазах. Пираты когда-то жевали табак, и я стал жевать окурки, но это было горько, обжигало язык, насилу отплевался. В десятой или двенадцатой комнате я нашел наконец сухарь. Он был величиной с половину моей ладони, заплесневел, но был из белого хлеба! Я стал грызть его, не обскребая, чтобы ни крошки не пропало, слюнявил, разбивал о подоконник, клал кусочки в рот, сосал, пока они не превращались в кашку, перемешивал ее языком во рту, изнывая от вкуса, не спеша глотать, — у меня мурашки шли по телу».
А потом, когда дед захрапел, Толик прошмыгнул в кухню. Но… УВЫ!

«В жизни не видал такой голой, чистой до пустоты, кухни, и лишь запах, запах пресного супа сводил меня с ума. Я шарил по столам, лазил под ними, обследовал все углы – ничего, ни крошки… Одна из сковород показалась мне недостаточно вытертой. Я принюхался – она пахла жареным луком. Я заскулил, так мне хотелось супу, заправленного луком. Я стал лизать сковороду, не то воображая, не то в самом деле ощущая слабый вкус лука и масла, скулил и лизал, лизал»..

И еще незабываемое случилось у Толика – «охота за свеклой». Дело было обычное. С группой таких же смельчаков они прыгали на платформу грузового трамвая и сбрасывали с нее то, что там лежало, а бежавшие за ними дружки подбирали. Потом всегда честно делились. Но на этот раз – впервые! – на платформе везли свеклу.

«Все озверели при виде свеклы и забыли про всякий дележ. От обиды я заругался, потому что я-то сбросил больше всех, кинулся в драку, вырвал один клубень у какого-то малыша, сунул за пазуху, но тут мне так дали, что в глазах сверкнули молнии, и я на время перестал видеть. Я упал, сбитый подножкой, закрывался руками, меня злобно лупили ногами в бока, пытались перевернуть, чтобы отнять свеклу. Не знаю, чем бы это кончилось, но показался второй трамвай – и тоже со свеклой»..

Потом, дома, Толя «торжественно положил перед бабкой три свеклы. Она так и всплеснула руками…»
А в овраге всё стреляли, стреляли… Теперь уже, почти никому прежде неизвестное название, кроме как у них в Куренёвке, знал весь Киев – Бабий Яр…

«В немецком штабе, на Дзержинской, партизаны взорвали мину. Хватали всех, не только мужчин, но и стариков, женщин с грудными детьми. Говорили, что больше тысячи человек отправили в Бабий Яр».

Было и еще нечто, постоянно, ежедневно вызывавшее возмущение: самолюбивого мальчика задевало, оскорбляло отношение немцев к ним, киевлянам.
«Когда подошел трамвай, толпа ринулась в заднюю дверь, а немец пошел с передней. Трамваи были разделены: задняя часть для местного населения, передняя – для арийцев… За стеклами проплывали магазины и рестораны с большими отчетливыми надписями: «Только для немцев», «Украинцам вход воспрещен». (Не знала об этом. Удивлена. – Т.Л.) Офицеры, холеные, отлично выбритые, грудь колесом, козырьки на глаза, ходили, не замечая жителей, а если и взглядывали, то невидяще-скользяще, словно находились в скотном загоне»..
Оккупанты стали привозить семьи — собирались, видно, остаться в Киеве навечно. В тот день немецких детей везли в санаторий. Толик, конечно, побежал посмотреть на них. Они ехали в специальном трамвае: «Окна были открыты, дети сидели свободно, хорошо одетые, розовощекие, вели себя шумно – орали, визжали, высовывались из окна, прямо зверинец какой-то. И вдруг прямо мне в лицо попал плевок… Трамвай проплыл мимо меня, ошарашенного».. Плевка этого (а оплевали «детишки» не только его — всех ожидавших на остановке) Толя тоже забыть не мог…
И все-таки главное, что мучило… ГОЛОД. А «кто не работает, тот не ест» — нам это давно известно. Толя начал свою трудовую деятельность в… 12 с половиной лет. И не шутя – более чем всерьез: по 12-13 часов длился рабочий день. Зато поесть давали… Сначала в огородную бригаду при санатории «Кинь грусть» — на прополку направили, всем тяпки выдали. (Легенда любопытная: побывала в этих местах Екатерина 2-ая. Бросила сопровождавшему ее, загрустившему почему-то, Потемкину: «Кинь грусть!» — отсюда и название.) Юный огородник Толя вспоминает: «Уставал зверски, иногда (солнце напекало) падал».. Потом он на консервном заводе работал – мальчишеская бригада грузовики с тыквами разгружала. «Тут останется голодным лишь тот, кто совсем дурак.» Толик дураком не был…
Была и еще одна работа – последняя, до самого прихода наших. Признаюсь, уважаемые читатели, если б на мою долю выпала такая, не до 50-ти прожила бы, как Анатолий, а тогда же, в 13, прямо «на рабочем месте», и грохнулась бы…
Глава называется – «КАК ИЗ ЛОШАДИ ДЕЛАЕТСЯ КОЛБАСА»..
Дед устроил внука к «подпольному колбаснику» Дегтяреву. Когда-то у него была своя колбасная фабрика, но в революцию ее забрали.

«Я явился в шесть утра, и первое, что сделал Дегтярев (и очень правильно, добавлю) – это накормил меня до отвала».

В тот же день поехали они на Подол – на Житий рынок. Там купили — Дегтярев долго торговался, «жутко, хватко, размахивая деньгами, уходил, опять возвращался – старого, хромого, в лишаях, мерина». Жаль его очень стало Толику, прозвал – Сивым. По дороге домой давал ему попастись под заборами, где трава получше. «Он поднимал голову, смотрел на меня и шел, понимая, спокойный, умный и добрый старик»…
А потом было страшное. «Дегтярев встал перед мордой коня, поправил ее, как парикмахер, чтоб держалась прямо, молниеносно размахнулся и ударил Сивого топором в лоб. Конь не шевельнулся, и Дегтярев еще и еще раз ударил, так что череп проломился…»
Далее следуют подробности, которые перепечатывать не в силах – Толик от них… «заикал ни с того, ни с сего». Но его работа помощника только начиналась и длилась долго. Когда закончили, в крови оба были. На рынок продавать колбасу Толя ездил один – так и не попробовал ее. Дегтярев категорически запретил: черт знает что – для вкуса! – добавлял он в фарш, заболеть можно…
У вас, как у меня, когда читала, возможно, возник вопрос: «А как же школа?» Ведь Толик до войны закончил всего четыре класса (тоже, кстати, как и я). Неужели закрыли немцы все школы? Ничего подобного! Учились дети. Но… только первые 4 класса. Перед началом учебного года (в мае!) мама Толика, хорошая учительница, принесла газету со статьей «Школа», которую велено было тщательно проштудировать. Открывалась она эпиграфом из речи Адольфа Гитлера, весьма любопытным. Приведу полностью:

«То, что необходимо далее сделать, — это изменить наше воспитание. Сегодня мы страдаем от чрезмерного образования. Ценят лишь знания. Но чрезмерные умники – враги действия. То, что нам необходимо, — это инстинкт и воля».

И это адресовано немцам! Что говорить о «полулюдях» — оккупированных! В школе детей до 11 лет учили немецкому языку и разучивали с ними немецкие песни; еще, конечно, элементарной грамотности: читать-писать. Мама Толика, «тщательно проштудировав» статью, немедленно ушла из школы — устроилась на завод курьером-уборщицей. Все дети старше 11-ти получили повестки – необходимо было явиться, тогда-то туда-то, для трудоустройства. «Весь наш бывший четвертый «А» пошел работать», — вспоминает Анатолий. Главку, о которой рассказываю, он назвал: «ЧРЕЗМЕРНЫЕ УМНИКИ – ВРАГИ». (Недавно кто-то из наших, очень высоких сегодняшних, бросил лозунг: «ПАТРИОТИЗМ – ВЫШЕ ОБРАЗОВАНИЯ!». Не похоже ли? – Т.Л.)
Долго метался Толик между бабушкой, фанатично религиозной, и мамой, интеллигенткой-атеисткой. Оккупанты помогли ему сделать выбор. Окончательный. На всю жизнь.
(Мне это близко; разве что более деликатные слова выбираю, но… ведь не 12-13 мне, как было тогда Толе. – Т.Л.)

«Я подумал, что если бы действительно на свете был бог, то не молиться ему, а морду побить следовало бы за все, что он устроил на земле. Только нет бога. Устраивают все люди».

***
Закрываю 9-ый номер «Юности», открываю следующий. Часть 3-я.
Надеюсь, помните, что я обещала в самом тексте романе найти ответ на свой 4-ый вопрос: почему все-таки так рано оборвалась жизнь столь энергичного, успешного, казалось, здорового человека? Шаг за шагом, с первых страниц, мы шли к ответу на этот вопрос. Но, окончательно, без сомнения, получим его только сейчас, в последнем, 10-ом номере… В части 3-ей – 28 страниц. И каждая из них вопиет – огромным нервным напряжением, стрессовым состоянием мальчишки-подростка.
Есть в номере главка: «СКОЛЬКО РАЗ МЕНЯ НУЖНО РАССТРЕЛЯТЬ?» В ней 20 пунктов, аккуратно, детским почерком записанные Толей, один под другим, в школьной тетрадке: нарушенные им правила-приказы; вывешивались они, все более устрашающие, чуть ли не ежедневно – за каждое нарушение следовал расстрел. Назову несколько.
«№ 1. Не выдал еврея (моего друга Шурку). № 2. Занимался укрывательством пленного (Василия). № 10. Воровал (свеклу, дрова и т.п.). № 12. Бежал от Германии (только что исполнилось 14 лет). №13. Вторично бежал. №19. Не доносил о подпольщиках. №20. Пребывал в запретной зоне сорок дней, и за одно это надо было расстрелять сорок раз».
И … расстреляли его!. Правда, не 40, а ОДИН раз. И не за нарушенные 20 приказов, а… просто так, возле своей хаты – не понравился, видно, зашедшим к ним во двор двум немецким солдатам с винтовками, точнее, одному из них: был он – «чернявый, коренастый, лет тридцати, мешковатый, в грязных стоптанных сапогах», а второй — «старше, этакий пожилой дяденька с впалыми щеками».

 «Расстрелять», — строго сказал чернявый и стал поднимать винтовку.
«Не было времени даже крикнуть: «Пан! Пан! Подождите!» Чернявый просто поднимал винтовку, на один миг отвернув голову, возражая пожилому, и это был последний миг моей жизни… Перед своим лицом я увидел – не в кино, не на картинке, не во сне – черную дырку ствола, физически ощутил, как она, опаленная, противно пахнет порохом и огнем (а пожилой, кажется, что-то продолжал говорить, но чернявый – горе! горе! – не слушал), и долго-долго не вылетал огонь. Потом дырка переместилась с моего лица на грудь, я мгновенно, изумленно до крика понял, что вот, оказывается, как меня убьют: в грудь!
И ружье опустилось…
Пожилой скользнул по мне взглядом (может быть, у него дома был такой же мальчишка? – Т.Л.), тронул чернявого за плечо, и они пошли со двора.
Только тогда я сделался ни жив ни мертв и облился холодным потом. Словно во сне, я пошел за угол на дрожащих, похолодевших, тонких, как проволочки, ногах, вошел в сени, стал в угол лицом и стоял там, покачиваясь».

***

Известно ли вам, уважаемые читатели, что мы не знаем – И НИКОГДА НЕ УЗНАЕМ! – точного числа погибших в овраге у Куренёвки, где прошло детство мальчика Толи? Называют очень разные цифры… Не узнаем потому, что фашистское начальство, осознав близость поражения и неизбежность ухода из Киева, получило строжайшее предписание из Берлина: немедленно, любыми средствами, замести следы.
«Так начался заключительный этап Бабьего Яра, попытка вычеркнуть его из истории».
Немцы – народ исполнительный: самые жестокие – невозможно читать без ужаса! — страницы книги-документа А. Кузнецова последние главы. Одна из них называется – «БАБИЙ ЯР. ФИНАЛ».
Сотни военнопленных под крики эсесовцев: «Бистро! Бистро! Шнель!» — выгнали за ворота лагеря. Посыпались удары, залаяли собаки. Привели к наковальне – всех заковали в цепи. Каждому выдали лопату. Звенящую цепями колонну привели в узкий отрог оврага и велели копать. Долго копали не там. Поменяли место. Снова копали. Ничего. И только на третий день, когда прислали другого начальника — офицера по имени Топайде, нашли то, что искали — показались первые трупы. Этот Топайде руководил первыми расстрелами в 1941 году – он-то хорошо помнил, где нужно искать. Спешили – панически боялись не успеть…

«Высокий, стройный, элегантный, со стеком, Топайде истерически кричал, что все балбесы, не там начали копать. Он бегал и топал ногой: «Здесь! Здесь!».. Между собой немцы называли его то ли всерьез, то ли иронически «инженером по расстрелам». Теперь он стал «инженером по раскопкам». Его лицо время от времени передергивала сильная и неприятная гримаса, какой-то нервный тик, и весь он казался сгустком сплошных нервов, пределом истеричности. Видно, его «инженерство» так просто не обошлось даже ему самому… Топайде метался, неистовствовал, и все немцы нервничали, заключенных отчаянно били, несколько человек застрелили».

Словом, работа кипела. Вокруг поставили ограждение. «Ясно было, что происходящее здесь – глубочайшая тайна». Но… «сарафанное радио» вещало безотказно – и в тот же день все, что происходило за оградой, становилось известно в Куренёвке. И Толик, наш герой, многое знал. И за ограду не раз пробирался. И видел. Подробности – через десятилетия – услышал и записал со слов В. Давыдова, нашего пленного – я рассказывала о нем. Он сам был за оградой. А происходило там неописуемое…
Землекопы раскапывали ямы, обнажая залежи трупов… Крючники вырывали трупы и волокли к печам – их соорудили строители. Золотоискатели – «гольдзухеры» клещами выдергивали изо рта трупов золотые коронки, снимали кольца, серьги, монеты, ценности; над каждым из них стоял часовой, чтобы не воровали. Топайде придумал поистине технически совершенную укладку трупов в печи – определенным образом, в несколько рядов, пока не вырастал штабель высотой в три метра, в который входило примерно две тысячи убитых. Кочегары разводили огонь. Жар от него шел невыносимый; в овраге и далеко вокруг стоял сильный дух паленых волос и жареного мяса. Трамбовщики имели дело уже с золой. Огородники разносили ее по окрестностям Бабьего Яра и рассеивали по огородам…
«Теперь убитых в Бабьем Яру уже не закапывали, а сразу бросали в печь. Иногда «доходягу» из заключенных, который уже не мог работать, тоже бросали в печь. Живым. Трупов была тьма… Раскапывали ямы, в которых была сотня, три сотни расстрелянных заложников… Раскопали соседний ров, доверху набитый трупами командиров Красной Армии. Их было, наверное, тысяч двадцать пять — тридцать… Из города часто приезжали газенвагены с живыми людьми, они подъезжали прямо к печам и только здесь включали газ… Люди были теплые, мокрые, может, полуживые. Их клали в костер. Давыдов помнит, как некоторых в огне корчило, они вскидывались, как живые».
Вы убедились, надеюсь, что никогда не станет точно известным число погубленных жизней в Бабьем Яру?! Начиная с «еврейских» 41-го года и кончая «всеобщими» — 43-го…
А для Толика началась новая эпопея – я и о ней не знала! Оказывается, немцы, отступая, пытались увезти с собой… ВЕСЬ КИЕВ!..

«ЗА ПРЕБЫВАНИЕ – РАССТРЕЛ»

«На сборы давалась минута, и было объявлено: город Киев эвакуируется в Германию, города больше не будет»… И люди пошли к поездам. «Это было до ужаса похоже на шествие евреев в 1941 году. Шли массы людей – с ревущими детьми, со стариками и больными…».

Привожу фрагмент сноски А. Кузнецова: «Немцы посадили население Киева в товарные поезда и повезли на Запад, но основные массы расползлись и разбежались в Западной Украине и Польше, многие в этом пути погибли…».
Толя с мамой, как и все, с узелками, вышли на улицу, но… сбежали по пути, заскочили в чью-то пустую халупу.

«Мать села на пол, глядя на меня страшными глазами с огромными черными зрачками. Мы сидели, не двигаясь, пока не отчалил последний пульмановский вагон. В метрах пяти от окна стоял на тротуаре немец-часовой с автоматом; я замирал, как звереныш, и переставал дышать, когда он поворачивался… Мы не говорили, не шевелились. Вокруг была полнейшая тишина…».

И остались они с мамой в пустом городе. (Бабки Толиной – любимой, добрейшей! – уже не было, умерла бабка, а дед сбежал неизвестно куда.) Скрывались они в погребе. А по ночам, в пустых, с открытыми настежь дверьми хатах, Толя охотился за провизией. Забрался в соседский погреб.
«Спичек у меня не было, я шарил в темноте… и нашел то, что искал: там была кучка старой, порченой картошки, а также несколько морковок. Это уже было грандиозно!».
Вы знаете, чем окончательно покорил меня Толик? В этих невыносимых, нечеловеческих условиях, в страхе и голоде, в полутьме, в запертой ли хате, в погребе, в «окопе», он стал… ЧИТАТЕЛЕМ! Притаскивал книги из маминой библиотеки и читал с упоением! Много прочитал! Именно тогда покорил его навсегда наизусть отпечатавшийся в памяти «Евгений Онегин»…
Но надо было скрываться – немцы разыскивали оставшихся в городе и вели к Бабьему Яру. А мама уходила иногда к двум беспомощным старикам – жалела их, помогала; Толя оставался один. Страшно было. И – придумал! Взял лопату и вырыл яму под домом. Получилась нора, с «дверью» — дырой. Влез в нее.
«Яма нужна была мне, чтобы спрятаться. Действительно мне стало спокойнее. Здесь я мог умереть лишь в трех случаях: если меня найдут с собаками, если в дом попадет бомба, если дом будет гореть… Я думал, что совсем один, и чуть не потерял сознание, когда рядом вспыхнули два зеленых огня. Это Тит (верный Толин кот – Т.Л.) пришел и смотрел огромными глазищами…»
Но и яма не спасала; переспал в ней ночь, скорчившись, а днем стало еще страшней…

«С досок пола свисали целые занавеси грязной паутины. Этот низкий пол давил и угнетал. У меня опять взвинтились нервы: представилось, как дом рушится и раздавливает меня всей тяжестью. Я по-пластунски, торопясь, полез к дыре, словно крысы меня за пятки кусали, выскочил…».

А потом настала среда – 3-го ноября 1943-го года. День решающего боя за Киев…

«Вдруг затряслась земля… Это был даже не грохот, это был рев – сплошная лавина, море рева. Никогда в жизни больше не слышал ничего подобного: словно разрывалась и выворачивалась наизнанку сама земля»..
Подходили к Киеву наши – разведка донесла: жителей нет, в городе только немцы. Значит, можно было «выворачивать землю наизнанку»..

Можете ли вы, уважаемые читатели, такое себе представить? Я – нет!. Вообразите, что вы – мальчишка или девчонка, 13-14 лет, что вы сидите с мамой в «окопе» посреди двора у своей хаты или – в яме-норе, вами вырытой под домом. И…

«Вдруг затряслась земля… Земля просто заходила ходуном, как, наверное, бывает при землетрясении… Каким-то толчком меня выбросило на середину двора, я не понимал: что это, отчего, рушится ли мир, идут ли оттуда валы по земле, как цунами!..»

А потом они увидели самолеты…

«Черные, отчаянно ревущие, почти на бреющем полете штурмовики тройками прошли за насыпью. Они и бомбили и стреляли – в общем шквал огня. Небо было все рябое от разрывов. Следующая волна должна была прийтись на нас… И она пришлась. Они мчались тройка за тройкой, у каждого сверкал впереди огонь… Меня швырнуло, я пронзительно закричал, не слыша себя: «Бомбы!».. Мать грубо затолкнула меня в глубину «окопа», упала сверху, накрывая собой..»

Представили себе? Вообразили?.. А теперь – поверьте автору, я ему верю безоговорочно! – когда грохот стих, они оба… ЛИКОВАЛИ: «Голубчики, так их!»..

«Она схватила меня, обезумевшая, раскачивалась и говорила не столько мне, сколько «им»:
— «Пусть и мы погибнем, но сколько можно – бросайте! Бейте их! Так их! Пусть нас, но чтобы и их!». Боюсь, что вы этого не поймете или не поверите. У меня внутри скопились истерические рыдания. Я любил эти самолеты, этих НАШИХ, которые в них сидели и знали, что здесь только немцы, и чесали, что надо. Вот, значит, как их гонят, мерзавцев: — «Чешите, голубчики, чешите!».

(Грустные приходят в голову мысли нам, сегодняшним: УКРАИНА… КИЕВ… НАШИ… Не буду распространяться. Все понимаете…)
Пора ставить точку. На мой ЧЕТВЕРТЫЙ ВОПРОС ответ, кажется, дан исчерпывающий. Повторю: я не прожила бы и 25-ти…
И вот что скажу в заключение… Роман-документ Анатолия Кузнецова для меня теперь — одна из самых значимых, ярких, за живое задевших мемуарных книг, которые довелось за долгую мою жизнь прочитать. И как воспоминание, предельно правдивое и безжалостное, о кровавых начала 40-х, и как ЯРОСТНЫЙ АНТИВОЕННЫЙ КРИК, ВОПЛЬ, ПРОТЕСТ, НЕДОУМЕНИЕ. Прочитайте…

«… Я опять и опять, хоть убейте меня, не могу понять, почему на этой прекрасной, благословенной земле – с таким небом и таким солнцем — в среде людей, одаренных умом, размышлением, не просто животных с инстинктами, но в среде мыслящих, понимающих людей возможно такое предельное идиотство, как агрессия, война, фашизм.
Да, да, конечно же, все это понято, объяснено политически, экономически, психологически. Все много раз разобрано, доказано, и все ясно. Но я все равно НЕ ПОНИМАЮ». (Выделено автором – Т.Л.)

И я тоже — НЕ ПОНИМАЮ… (Выделено мной.) Несмотря на объяснения знаменитого профессора-психиатра Льва Щеглова…
КОНЕЦ
Искренняя, глубокая благодарность за помощь и поддержку моему «заокеанскому другу», первому читателю и советчику Владимиру Фрумкину.
Т.Л.

 

Оригинал: http://z.berkovich-zametki.com/2018-znomer1-lvova/