Его уход из жизни не был для нас неожиданностью. В последнее время мы с грустью замечали, как быстро слабел и на наших глазах угасал единственный оставшийся в живых дядя. А ведь совсем еще недавно, всего несколько месяцев назад, отмечая его 92-летний юбилей, мы были поражены, какой светлый ум и ясную память сохранил он в эти годы, как трезво и логично оценивал происходящее:
— Надо же, — повторял он, — до таких преклонных лет дотянул! Вот уж никогда не думал, что я переживу всех в нашей семье!
«Что ни говори, — подумала я, — крепка порода Дубновых, недаром корень этой фамилии — дуб. Его папа, мой дедушка Абрам Дубнов, ушел из жизни в 99 лет, мой папа, его старший брат — в 90, так что дядя сам очень тонко подметил:«А ведь на сегодняшний день — я, действительно, последний из могикан».
Это было не только красивое литературное сравнение. Он, воистину, ощущал себя патриархом, и видя в этом свое предназначение, составил для нас родословную семьи, берущую начало в восемнадцатом столетии от Ихла-Велвла Дубнова из Мстиславля, откуда пошла ветвь Дубновых, прославленная еврейским историком Сёмёном Дубновым. Да и сам дядя внешне напоминал старейшину рода: высокий, подтянутый — преклонные годы не согнули его — и при такой осанке, даже палка, на которую он опирался при ходьбе, больше напоминала посох предводителя. Обычно был он сдержанным и немногословным. Но на этот день рождения, последний в его жизни, думается, присутствие детей и теплая родственная обстановка отвлекли его от тяжелых дум — был он особенно возбужден.
До сих пор перед моими глазами эта яркая картина: дядя в своем праздничном голубом пиджаке, украшенном плотными рядами медалей и орденов, стоит счастливый и растерянный в кругу правнуков его старшего брата, моего отца, а те, как принято в таких случаях, громко распевают на иврите: «Ха-ём ём муледет ле дод Давид» — «Сегодня день рождения дяди Давида» и водят вокруг него хоровод.
Последний день рождения
Не суждено ему было пережить такие минуты радости со своими внуками: обе его дочери и внуки в Германии, далекие от всего,что связано с Израилем, еврейством.
Что говорить, да и сам дядя, как и многие выходцы из России, давным-давно отошел от своих корней, но при этом всегда твердо знал, что репатриируется только в Израиль. И, несмотря на искреннюю любовь к этой стране и чувство благодарности за все, что она дала ему, находясь здесь, духовно он все-таки по-прежнему продолжал жить в той стране, в той культуре. И, если бы не события последнего года, изменившие его, не знаю, как бы завершилась его жизнь.
А началась эта грустная история с незабываемого звонка в весенний мартовский день. Звонила дочь второй жены дяди. Уже тон ее — холодный, официальный, настораживал, не предвещая ничего хорошего: «Приезжайте и заберите вашего дядю, у нас некому за ним ухаживать». Это прозвучало как приговор.
Так, несколькими словами, было «разворочено теплое гнездо», была разрушена размеренная, спокойная жизнь двух пожилых людей. Более двадцати лет прожил дядя в этой квартире, каждый уголок которой носил следы его увлечений — вот с любовью протянутая на веревочке вьющаяся герань, вот фотографии, покинувших этот мир дорогих для него людей — родителей и братьев, а вот и особая гордость — огромная схема родового семейного дерева. Конечно, ко времени о котором идет речь, дядя был уже больным человеком, требующим ухода, да и у жены появилось немало проблем со здоровьем, но тем не менее, даже в такой непростой ситуации в Израиле, при наличии денег — а материально они не нуждались — всегда можно было найти альтернативное решение. Но дочь, воспользовавшись недомоганием матери, и личной неприязнью к отчиму, нашла простой способ избавиться от него. И вот теперь, на старости лет, с одним чемоданчиком в руках, его, почти слепого, просто выставили из дома, выбросили, как отслужившую вещь. Что ж, не все в жизни подпадает под юридические законы — не все судимо, особенно такая тонкая вещь, как совесть. А он, дядя, не мог примириться с предательством близких ему людей, оставивших на его сердце еще один незаживающий рубец. Первый — во время войны, — оставил немецкий разрывной снаряд, когда он, девятнадцатилетний младший лейтенант, командовал взводом зенитчиков, охранявших наши аэродромы. После этого дядя чудом оправился, однако в Израиле рана вновь напоминала о себе, и ему пришлось пройти сложную операцию на открытом сердце.
Младший лейтенант Давид Дубнов
Последнее испытание он сравнивал с болью тех военных лет, но теперь ему было намного тяжелее: не те годы, не тот юношеский оптимизм, да и не то самолюбие: во всем винил себя, просился назад, извинялся за свою старческую немощность, и бесконечно звонил. Но телефон в квартире молчал, молчала и «блокируемая» родственниками жена. Так что в той ситуации его вынужденный приезд в Реховот можно считать подарком судьбы, которая «мудро» распорядилась, бросив дядю буквально в «объятия» такого преданного племянника, как Миша — сына его брата Аркадия, ушедшего из жизни совсем молодым после полученной на войне тяжёлой контузии.
Мне трудно принять дальнейшую судьбу дяди, как цепь случайных событий. Миша оказался именно тем человеком, который в критический момент «отогрел» дядю, сделал все возможное и невозможное, чтобы сгладить боль от пережитого.Он скорее напоминал преданного отца, который выхаживает больного ребенка.Кормил с ложечки, предварительно размягчив пищу, чтобы дядя мог легче ее пережевать, ежедневно гулял с ним, делал с ним специальную физкультуру, по нескольку раз в день бегал в дом престарелых, хотя тот получал прекрасный уход. И всё для того, чтобы лишний раз убедиться лично, что с дядей все в порядке. Даже дети не всегда так щедры на внимание и заботу, а тут — племянник…
Своим теплом он скрасил дяде последний год жизни. Думаю, и близость к моей семье — дочери его старшего брата, моих детей и внуков — сыграли свою роль. Конечно же, мы встречались с ним и раньше. И не один раз. Свои поездки на Мертвое море мы с сестрой планировали так, чтобы обязательно проехать через Арад и навестить дядю. Но то были мимолетные встречи. Теперь же он стал моим частым гостем. И у меня появилась возможность узнать его ближе, сравнить со старшим его братом — моим отцом, который был наредкость мягким, сентиментальным человеком. Мы, дети, частенько подтрунивали над отцом, глядя как он смахивает слезу в момент прощания Анны с сыном, слушая в «сотый раз» радиопостановку по роману Льва Толстого «Анна Каренина». Дядя был более реальным, умел сдерживать свои чувства, требовательным к себе и другим, а порой и — жестким. Его профессия — прокурор — словно шла за ним. Теперь, когда он жил поблизости, я приглашала его на все еврейские праздники, старалась, чтобы хоть раз в месяц он сидел у нас за субботним столом. Эти субботы преображали его.
Семья Дубновых. Давид — самый младший
«Ты знаешь, — расчувствовавшись признался он мне однажды, — этот праздничный стол, традиционная еврейская еда, особый аромат, который исходит от вашей субботы, вернули меня в детство. А ведь прошло более восьмидесяти лет, когда я в последний раз сидел за таким столом. Как сейчас вижу нашу дружную семью: пятеро пацанов и сестру. Я — младшенький, «а мизинер», самый балуемый в семье. Тихую, молчаливую маму, в неизменном платочке, отца — искрящегося юмором, энергичного, от которого даже в праздники пахло лаком и краской — он был искуссным краснодеревщиком. Поставлял добротную мебель богатым евреям Гомеля, труженик, но на жизнь хронически не хватало и, поэтому за один только лозунг всеобщего равенства и братства, с восторгом принял новую власть. Помню, — продолжал дядя, — как папа приговаривал: «Кем бы я был, если бы не советская власть? Паршивый идэле». А она — эта власть — с горечью заключил дядя, — в дальнейшем хорошо над ним посмеялась: как частного предпринимателя и «эксплуататора» на время посадила в кутузку, да и маму, чтобы не было скучно, подсадила к нему «впридачу». Но тогда это не отрезвило отца от его первых восторгов, и еще долгие годы он «боготворил» советскую власть, воплотившую в жизнь его мечты. Дети его —достойные люди: дочь — врач, сыновья: журналист, юрист, военный. Думаю, — добавил дядя, — с годами его подход к жизни стал меняться. Мы, дети, смотрели на эти изменения, как на старческие причуды, а сейчас, приближаясь к его годам, я понимаю, что его просто потянуло к еврейству. Папа всем своим существом вернулся к религии, главным его маршрутом — а жил он у дочери в Ленинграде — стала синагога. Помню, как отец гордился, что теперь у него почетная должность: ему доверили собирать деньги на бедных и с тех пор, кто бы ни заходил в дом он вытаскивал из-под подушки неизменную копилку для пожертвований и просил: «Дай, сколько можешь, на бедных собратьев». Но мы, дети, вылетев из родительского гнезда, уже никогда не возвращались к нашим традициям, полностью окунувшись «в строительство» нового мира. Наш, еврейский мир, в общей эйфории безбожья был напрочь забыт. Да и, честно признаться, особой тоски по нему мы тогда не испытывали», — заключил свои воспоминания дядя.
— Но неужели же вы не понимали, что эта власть, дав вам образование, «уравняв» вас с другими, всегда и во всем напоминала вам, кто вы? — как-то не выдержала я. Даже если вы меняли имена, она всё равно находила вас. Вы навсегда были отмечены «каиновой печатью». Она просто обобрала, обокрала вас, лишила рода-племени, родного языка, традиций своего народа, — А вы до сих пор это и не осознали.
— Это не совсем так, — с расстановкой произнёс дядя. — Я уже в России понял, что прожил свою жизнь во лжи. Я, как прокурор, следователь, привык наблюдать и анализировать: это суть моей профессии — я многое знал. Всю фальшь и цинизм той системы я понял в момент смерти Сталина. Когда на партсобрании все горько плакали, я, знавший правду, вышел из зала и смеялся.
Да, да, ты не поверишь, просто смеялся над ними, над всеми. Но что я мог делать? Так же как тысячи других — я молчал.
…В один из осенних дней мы возвращались со дня рождения моей сестры из Иерусалима. Накрапывал первый осенний дождик: дорога была скользкой и требовала особого внимания. Я была полностью поглощена вождением и потому не принимала участия в общем разговоре. Сидящие на заднем сидении тихо переговаривались между собой, сетуя на путь, избранный их детьми. «Мы сами виноваты — мы их неправильно воспитали, кого теперь обвинять?»
«А, я — возбужденный от нескольких бокалов вина, подхватил дядя — я был тогда просто трус, да беспринципный трус, — повторил он. Когда один из моих внуков, живя в Ржеве, записался евреем, то его бабушка, моя покойная жена, используя связи, быстро исправила «ошибку». Хорошо помню её слова: «С этой графой он мало что успеет в жизни». — Я не смог ей противостоять, понимая, что в той обстановке это наилучший выход».
Нам казалось, — дядя будто изливал всю боль, накопившуюся в его душе за долгие годы,
— мы оберегаем наших детей, помогаем им пробиться в жизни. А сегодня, к кому я могу иметь претензии: я им ничего не дал, старался оградить их от суровой реальности, старался избегать разговоров о нашем еврействе, о национальной гордости, чтобы не усложнять им жизнь, и вот я получаю, — с горечью добавил он, — обе мои дочери и двое внуков прочно обосновались в Германии и Бельгии. И я понимаю, что никогда они в Израиль не приедут: они же уже и переженились там с местными, чувствуют себя немцами и гордятся этим».
Я молчала, но слезы застилали мне глаза, и хотя дяди, вот уже несколько месяцев нет в живых, я трепетно храню в памяти этот разговор, эту исповедь целого поколения, поколения наших отцов. Какие изломы и изгибы в судьбе пережили они. Взять, к примеру, моего отца. В переписке с внучкой, моей дочерью, в ответ на её по-детски трогательные слова: «Эта земля полита кровью наших мальчиков», написал из своего далека: «Оставь свой патриотический бред!». Спустя годы, уже живя в Израиле, в день Независимости еврейского государства, он каждый раз проникновенно провозглашал: «Выпьем за нашу маленькую страну, чтоб на радость нам она цвела и расцветала».
И как в награду за свою любовь к этой стране, он удостоился обрести вечный покой на Масличной горе, где захоронены многие наши праведники. И на памятнике вписано его истинное еврейское имя: «Натан сын Авраама».
А дядя всю жизнь помнил и устраивал торжественные застолья в честь 1-го мая, 7-го ноября.
— Кто помнит их сегодня? — как-то признался он мне, — то ли Пурим, Ханука. Сейчас я понял: это вечное.
«Как же неисповедимы пути, — подумала я. — Наша жизнь напоминает детскую игру «пазл»-мозаику, когда разрозненные части собираются воедино и вырисовывается полная картина. Из всей семьи Дубновых только двое — самый старший и самый младший — нашли приют своей душе и телу здесь, в стране предков».
…На памятнике дяди высечено: «Заха лихикавер б Эрец Исраэль» — «Удостоился быть похороненным в земле Эрец Исраэль».
Оригинал: http://z.berkovich-zametki.com/2018-znomer1-lejbzon/
