* * *
Короткий перечень заслуг:
перестраховываясь всуе,
я слышал потаённый звук,
толчки сейсмические чуял.
Но это был не спорт, а спор.
Пожар — не уличная свара.
Как искушённый брандмайор,
я вычислял очаг пожара.
Огонь попахивал бедой
непредсказуемых пропорций.
Спасибо воздуху с водой —
нет в мире лучших миротворцев.
Многометрова высота,
которую осилил «Боинг».
Что было под крылом? Вода
и пар, переходящий в воздух.
В столицах отступивших стран,
в зловонных выбоинах лета
нас разделяет океан.
И я люблю его за это.
* * *
Я пью рубиновый портвейн
февральским вечером в субботу
и узнаю тебя в толпе
с экстравагантным идиотом.
Преображенские коты
хвостами хлещут мне по роже.
Это, естественно, не ты,
а та, что на тебя похожа.
В проулках памяти снуя,
коты выруливают в лето.
Это, наверное, не я,
а отзвук прежнего поэта,
что был отчаянно смешон,
искал соперника упорно.
Это, по-моему, не он,
а местный оборотень в чёрном.
Прикосновенье полутьмы.
Прощальный штрих. Знакомый уголь.
Это законченно не мы,
а звенья замкнутого круга.
* * *
Памяти Егора Радова
Зачем затевать исчезающих стран раскопки,
созерцая тома умерших на полке;
у чужой домбры выпрашивать соло,
величать царя обречённо-голым,
жить в режимах тел вовек инородных —
безнадёжно-бренных, местами модных,
чаще безобразных в любом обличье,
безучастно-двуногих, совсем не птичьих...
в общем, змееподобных, хоть и бегущих?
Замыкаться в себе — зачем? Не лучше ль,
опустив, как встарь, козырёк бейсболки,
чтоб спасти глаза от шального солнца,
слишком яркого для зимы по-русски,
позвонить в турфирму, взяв атлас в руки,
а потом билет до Дели и дальше,
можно даже в Гоа, если нрав запальчив...
Но вернуться домой, конечно, вернуться
(прихватив с собой кирпич Камасутры),
только не в Москву или, скажем, в Лондон,
а освоить избу в предместье Коломны...
Город Зеро
Он запомнил погоду лётную
и гастроли в приморском городе;
много цвета запомнил — воздуха,
первый ряд и улыбки зрителей.
Восемь лет прошло (или около) —
он не знал: это мало, много ли?
Будто в рыхлом яблоке косточка,
он опять в этом шумном городе.
Тот же дом в переулке каменном.
Та же сцена в театре камерном.
Да и зрители прежние... только вот
их улыбки сегодня восковы.
И, взглянув ещё раз в зал зрительный,
испугался артист увиденного:
понял он, что сих лиц носители —
не друзья ему больше...
Футбольное фото
Я вовек — за «Трактор» (Сталинград).
За каскад голов слепого братства.
За скульптурность каменных солдат,
Взмывших ввысь над выжженной вратарской.
Я за порох евразийских войн —
Удальцов, что пали в сорок первом.
За творцов, что не догнал соперник,
Растворивших капсулы обойм.
Камера обскура грозных лет.
Примус и полпачки «Беломора».
Антикварный хаос на столе —
Память о голах конквистадоров.
Рытвины на карте потолка
Подтверждают бытопись упадка.
Приутихла музыка полка,
Певшего по-детски, без оглядки.
Но, воскреснув под трибунный рёв,
Вопреки реваншу скучных сборных,
Рушит штанги маг Пономарёв,
Метит в «девять» футурист Проворнов.
Что случилось с ними — лагеря?
Неизвестны жизни бомбардиров,
Но на дне небудничных турниров
Легендарных судеб якоря.
Я за лето каменных солдат,
Побеждавших в схватках над вратарской,
За абзац обманутого братства —
За команду «Трактор» (Сталинград).
* * *
Я пишу для театра «Кривое эхо»
несерийной жизни антисюжет.
Отражаюсь в зеркале — только я ли это?
На плечах пальто, но меня в нём нет.
Протыкаю кофе двурогой вилкой —
зачерпнуть пытаюсь. Из года в год
я вхожу в ваш дом через чёрный выхлоп,
выхожу через жёлтый вход.
Каждый миг на ось ошибки нанизан.
Застревают в чёлке намокшей пальцы.
Устою на тощем ребре карниза,
поскользнусь на сухом асфальте.
Леденящим сном по кадык залит,
вижу, как над постельной ванной
расписное яйцо Земли
вязнет в сетке меридианов.
Мне бы чёрной дыры недра
вскрыть спиралью тысячелетий,
но вокруг меня... жидкое небо,
как в одной позабытой ленте.
Я пишу для театра «Кривое эхо»
несерийной жизни антисюжет.
Вот моё отражение — только я ли это?
Вот пальто, душа... но меня в них нет.
* * *
На знаке номерном блестит роса —
химический состав вполне знакомый.
Он любил случайность в адресах,
которые когда-то станут домом,
почти что книжным — вот и первый том.
В нём эйфория и закономерность.
Всё потому, что память — это дом,
всё остальное — стены, эфемерность...
Том номер два. В нём зверствовал борец —
он увлекался саморазрушеньем.
И эпилог напоминал конец,
но был всего лишь на оси вращеньем.
На собственной оси... четвёртый том —
чужие парадигмы или знаки.
Антуриум в петлице цвета хаки.
Страна другая? Это тоже дом.
В ноябрьском парке зрел девятый том
напротив монумента с голубями
на бронзовом плече, но не о нём
вещал синхронный переводчик — память.
Архипелаг, а может быть, фантом
витал над разрисованной скамейкой...
Шарф на ветру или метла кометы,
что расщепит одиннадцатый том.
* * *
Итак — улыбка, сумерки, графин...
И. Бродский
Дым над Москвою, и над Тулой смог:
горят леса, и выси бронзовеют.
Но смог над Тулой горше и мертвее,
и этот дым никто не превозмог.
Ни классик русской прозы, ни Шойгу;
ни гастарбайтер из Таджикистана,
что улетает вечером в тайгу
без регистрации и чемодана.
Мертвеет шум «мустангов» и «тойот»
не потому, что здесь дороги хуже...
И курит «Кент» столичный патриот,
мечтая искупаться в тульской луже.
На Главпочтамте, что угрюмо-чист,
красотка жаждет интернетных связей,
пока потомок — панк, но глобалист,—
крушит букет в муниципальной вазе.
В пустом дворе рассохся старый стол,
на коем в домино нещадно бились.
Встал «Арсенал» — и отменён футбол,
и протрезвели даже те, что спились.
Итак: Июль. Провинция. Жара.
Никто не знает, как с судьбой бороться.
Но пьют росу из тульского колодца
и местный бомж, и гость из-за бугра...
