Палестина в Первую мировую. (Главы из романа)0

(продолжение. Начало в №11-12/2017)

Золотой голос Господа нашего Саббатая сводил с ума. Публика умирала от него, но прежде всего сам певец. В такие минуты он готов был одним движением, от полноты чувств, увенчать себя короной султана. Эти волшебные минуты длились часами, сутками. Потом Машиах впадал в уныние, и Сарра, Газати, другие надували его снова, возвращали его чувствам былую полноту. Никакого сознательного надувательства. Это делалось из любви к музыке, из потребности в музыкальном сопереживании.

       Всех охватил неописуемый восторг, когда стало известно, что через три дня Саббатай отбывает в Константинополь — сместить Мехмеда Авджи («Охотника») и провозгласить себя Царем. Накануне он раздавал земли и царства. Больше других досталось Иосефу и Эли, один богобрат нарекался Царем Всех Царей, другой — Царем Царей Иудейских. Саббатай многих сделал царями и князьями, открыв каждому — включая городского нищего Рубио — чьим воплощением, какого израильского или иудейского царя, он является. Благочестивого казначея и откупщика госпошлин Рафаэля Халеби ожидал престол царя Иоаса. В уличном попрошайке Рубио жил царь Иосия. Это к нему пытался подкатить богач Пенья, отец девочки-пророчицы. Хаиму Пенье было отказано какое-то «особое царство». «Поменяемся, — предлагал Пенья Рубио, — с любой доплатой». Но нищий отвечал богачу с презрением: «Не нужны мне ваши деньги». — «Я не для себя, я ради дочки». Нет, ни в какую. Рубио сам хотел быть царем Иосией.

       Для Сарры повторилось, только с бóльшим размахом, уже пережитое ею однажды. Шумное ликование еврейской улицы. Они пожирают глазами Мессию — в изукрашенном по-царски кафтане, с развевающимися зелеными лентами на острие шляпы. А следом за ним я, Сарра, — в наряде, которому позавидовала бы сама царица Савская.

       Но и румов — жителей верхнего города — хоть отбавляй. По-любому больше, чем в Ливорно. И тоже были в курсе ставок. Три против одного, что дело идет на коду. Евреи получат не им обещанное царство, мы — не им опять же обещанное светопреставление. Наступил 1666 год, страшно.

       («Царство Мое не от мира сего; когда бы от мира сего было Царство Мое, служители Мои подвизались бы за Меня, чтобы Я не был предан иудеям» (Хесускристо)).

       Всходили по старшинству: Саббатай, Сарра. Последним — Примо. Если «последние будут первыми», то первые, ясное дело, будут наоборот. Самуэль Примо нес перед собой походную канцелярию: ящик с бумагами, перьями, чернильницей.

       У трапа стояло двадцать шесть человек — те, кого Саббатай приблизил к себе: цари, князья, пророки. И вид они имели разом и горделивый и жалкий. Не то чтоб утро вечера мудреней — а утро выдалось седое, туманное, не вязавшееся с величием и торжественностью момента: хмурый горизонт, оттого что мачта грозила ему пальцем, только больше нахмурился. Но даже не о погоде речь. Искорки здравого смысла присущи и самым невменяемым из заговорщиков. Этим двадцати шести, за вычетом Рубио, было что терять, и готовность, больше того, безоглядное желание всего лишиться, все сбагрить за бесценок в ожидании «новой земли и новых небес» не отменяло ни оглядки, ни сомнения. Хотя оглядка всего лишь нервный тик, а сомнение — мелкий бес. Можно сказать, ужас обуял двадцать шесть еврейских комиссаров. А можно сказать, дух захватило. Все можно. Теперь, с приходом Мессии можно все, и оттого захватывает дух и охватывает ужас.

       С земли, покамест еще твердой, было видно, что бортовая качка мешает держать равновесие ступившим на палубу. Они сразу удалились в каюту. Чем больше снаружи штормило, тем больше внутри познабывало, и Саббатай, не дожидаясь отплытия, лег ничком на свою бороду и закрыл глаза. Сарра свернулась у него в ногах. Ей не хватало придворных, взглядов, обращенных на себя, но все впереди. Ерушальми отчаялся что-либо написать — отчаливший корабль дышал глубоко, как море. Только б не глубже.

       Сказать, что плавание было счастливым, — нельзя. С неделю судно трепало, особенно когда вошли в Мраморное море. Разьярившимся волнам команда уже принесла в жертву фок-мачту — отрубила угрожающе раскачивавшийся перст. Только б живыми выйти из переделки, не налететь на прибрежные скалы. Вместо того, чтобы с царскими почестями быть встреченным в Константинополе (кем именно, фантазия не уточняла и в лица не вглядывалась), полуживой Мессия оказался на мели — что отнюдь не фигура речи. Еще спасибо что так: песчаная отмель в окрестностях Хекмес-Кучука — редкость.

       Сарра — царица, никогда не бывшая принцессой — держалась стойко. По счастью, ее не выворачивало на левую сторону, как Саббатая или Самуэля Примо. На свежем воздухе обоим полегчало, но их подстерегала новая напасть. Великий визирь Ахмед Кеприли (теперь чаще пишут «Кёприлю», но мы по старинке), личность приметная в турецкой политике XVII века — а может, и не он, а каймакам Мустафа-паша, тоже не лыком шит — кто-то из этих двух вельмож распорядился схватить государственного преступника, сеющего семена недовольства среди подданных. Одним коротким движением — чик! — этому следует положить конец, тем более, что высадка на Крите венецианского десанта сделала наши обстоятельства не столь блестящими, как того бы хотелось: его величество Мехмед IV отбыл к войскам. А в отсутствие султана недовольство константинопольских ахль аль-Китаб[i] может иметь непредсказуемые последствия.

       Так, или примерно так, великий визирь Кеприли или каймакам Мустафа-паша видели ситуацию.

       Машиах вступил в Константинополь… нет, не вступил — Саббатай был доставлен в цепях, унизительнейшим образом — и для себя, и для собравшихся на пристани. Столичные евреи все же приехали его встречать. И не только евреи. Какой-то дервиш — «ими проплаченный, это же очевидно» — бегал по городу с криком: «Geldi mi? Geldi mi?» («Он идет? Он идет?») Реклама была. Власть не делала тайны из происходящего.

       Полицейский чин невесть какого ранга приветствовал знаменитого гастролера пощечиной. Саббатай подставил другую щеку, вживался в образ «страждущего Бога». На вопрос Мустафа-паши: кто он? откуда он? куда направляется? — вопрос, не лишенный философской нотки: кто мы? откуда мы? куда мы идем? — Саббатай начал оправдываться: я-де простой еврейский хахам, приехал собирать милостыню для нуждающихся братьев. Я ж ни при чем, что темные люди приняли меня за Спасителя, верно? Просто я красиво пою, и мною заслушиваются. Хотите послушать?

       Беседы Иисуса с Понтием Пилатом не получилось. К тому же в шальварах у Мессии нашли недельный запас сухарей. Каймакам мудро рассудил, что живой Саббатай Цви менее опасен, чем мертвый. Вместо привычного «голову напрочь!» он бросил Мессию в долговую яму для евреев. Теперь уже не «проплаченный дервиш», а уличные мальчишки кричали: «Он идет? Он идет?» — завидев островерхую еврейскую шапку. Мол, обманули дурака на четыре кулака.

       Тем, кто почитает себя умней других, это нестерпимо — так оконфузиться, признать: да, я верил их пропаганде. Проще было упорствовать: а как иначе Искупитель искупит наши грехи, если не страданиями? Логично же.

       Еврейская долговая тюрьма в Константинополе стала местом услаждения слуха. В час серенад псалмы, исполненные медовым голосом, завораживали — ничего хорошего, между прочим, не суля псалмопевцу. В извечном споре певца и султана лавры достаются певцу, на что султан может и вспылить. По здравом размышлении резиденцию Царя-Мессии перевели в Абидос — в узилище для знати. Оттуда до Константинополя не долетали овации. Под нестихающие апплодисменты Саббатай принимал изъявления верности со всех уголков Европы: из Амстердама, из Ливорно, из Гамбурга. Входная плата, взимавшаяся кастеляном, приносила последнему изрядный доход. У специального причала приезжих уже поджидали суденышки, украшенные геральдической змеей — знаком Саббатая, и доставляли в Мигдаль Оз[ii], как называли абидосскую крепость приверженцы Саббатая.

       Мессия восседал на золоченом троне в царском облачении, закованный в цепи. Ему прислуживала Сарра, ослепительная как никогда. Пережитое преобразило ее в очередной раз. Это была красота благородной зрелости, способная брать и давать в одинаковой мере. По правую руку от Мессии расположился Самуэль Примо, не переставая что-то писавший.

       «Самуэль Примо заботился о том, чтобы к евреям Смирны доходили самые сказочные вести об уважении, которое оказывали Мессии турецкие вельможи, в душе совершенно убежденные в его божественном призвании». И далее Грец пишет: «Если Саббатай Цви на минуту усомнился в себе, то эта перемена места заточения, осторожное отношение к нему дивана и постоянно увеличивавшаяся привязанность со стороны евреев снова заставляла поднять голову».

       Кого в Мигдаль Оз принимали с подчеркнутой благосклонностью, так это польских евреев, добиравшихся сюда, не считаясь ни с какими расходами, ни с какими опасностями. «Увидеть Мессию и умереть». С порога Сарра приветствовала их на идиш и по-польски: «Как добрались? Какое счастье видеть вас, дорогие», — такая вся обворожительная, лучащаяся — и такая родная.

Саббатай в цепях и колодках, принимающий посетителей в Башне Оз.

       Польское еврейство истекало кровью, польское еврейство виделось истерзанным сердцем нашего народа. С ним наши молитвы, ему первшему — венец Геулы. Но польское еврейство и самое жестоковыйное, его вожди самые упорные в своих сомнениях. Лемберг со Смирной братья навек? Это нам только снится. Загадочный Нехемия Коген, каббалист из Львова, о котором известно, что он умеет летать, хранил молчание. «Мой Иуда Искариотский», — назовет его Саббатай.

       Одной польской группе (они говорить могут только о кровавом месиве) Мессия отвечал:

       — Видите, свитки Торы одеты в кроваво-красное? Видите эту книгу? Я плачу над ней[iii] . Но передайте братьям: близок час. А казакам, всему их звериному роду-племени, я готовлю страшную месть.

       Рыдающим голосом, со всхлипами, он затянул «Ав арахамим» («Отче милосердный»). У всех по щекам текли слезы, у всего кагала. Один Самуэль Примо невозмутимо продолжал писать.

       — Сын мой, — подозвал Саббатай самого молодого из польской депутации. — У тебя есть престарелый отец?

       — Да, Господи.

       — Ты передашь ему от меня это и скажешь: Господь Бог наш Саббатай Цви шлет тебе белье, которое возвращает молодость. А еще… пусть передадут Нехемии Когену, что я его жду.

       В тот год неарийская Европа жила одним — сводками из Галлиполи. Известен дневник Гликель Из-Гамельна — того самого, откуда крысолов выманил всех детей. Писавшийся на жаргоне (латинскими буквами?) дневник под названием «Zichronoth morath Glückel Hamel» («Воспоминания госпожи Глюкель Гамель») был опубликован лишь в 1896 году. К тому времени двенадцатитомный опус Г. Греца был завершен, а его самого уже пять лет как не было в живых — но это так, к слову. Дневник предназначался «для чад моих и чад их чад». Гликель Из-Гамельна — урожденная Гликель Пинкерле — дама лет сорока пяти, глядит на вас из своего семнадцатого века проницательными понимающими глазами. Тонкие губы, широковатый нос. Разлет бровей прикрывает высокий кружевной чепец, обрамляющий худощавое лицо, подбородок поддерживают брыжи. Руки в кружевных манжетах, с крупными пальцами работницы, сложены поверх отороченной темным мехом душегрейки. На столе сбоку стопка бумаги, а на ней наискосок гусиное перо — возможно, указанием на то, что самостоятельно управляет делами покойного мужа-ювелира, при этом оставаясь хозяйкой крупной мастерской по изготовлению кружев, унаследованной ею от матери и бабки. Но, возможно, эта стопка бумаги и есть — как гласит надпись еврейскими буквами — «зихрон морат гликель хамель», дневник, который она с перерывами вела между 1691-м и 1719-м годами. Вот пассаж, до нашей темы относящийся:

       «Когда я вспоминаю «тшува»,[iv] которой предавались старики и молодые, трудно становится писать. Горе нам, что согрешили мы в легковерии своем. Я помню письма, которые получали сефардские евреи. Читались они в сефардской синагоге, и послушать их приходили немецкие евреи. Молодые выходцы из Португалии одевались в лучшие свои платья, опоясывались зелеными лентами, эмблемою Саббатая Цви, и так, танцуя под звуки барабанов и цимбал, ходили по городу. Мы надеялись, как надеется женщина: вот после целого дня страданий и после ночи ужасных мучений придет к ней избавление, счастливые роды принесут облегчение и радость. Но наступило утро, и в потугах великих она лишь испустила ветры. И то же случилось с нами, о Творец мира. Рабы Твои, сыновья Твои, где бы они ни жили, иссушили себя покаянием, извели молитвой и милостыни не жалели. Весь народ Израиля будто к великой радости готовился, но лишь испустил ветры. Некоторые (бедные!) продавали свое имущество и дома и со дня на день ждали избавления. Мой тесть, мир ему, который жил тогда в Гамельне, оставил нам дом, двор и все свое хозяйство и переехал в Гильдесгейм (до которого — Хильдесхайма — от Гамельна два шага и по тем-то временам), а к нам в Гамбург прислал он две большие бочки с холстом и всякими съестными припасами, потому что этот добрый человек попросту думал, что из Гамбурга поедут в святую страну. Так простояли эти бочки запакованными больше года».

Гликель Из-Гамельна.

       Фрагмент из дневника Гликель Из-Гамельна процитирован в переводе З. Рубашева, которой добавляет:

«В Гамбурге христианские писатели охотно перепечатывали сенсационные вести с Востока, искажая их и дополняя. Интерес, оказываемый этим слухам христианским обществом, служил для евреев лучшим доказательством их подлинности. «Покаяние» и бичевание совершались ежедневно, по определенному регламенту, выработанному Натаном (Газати) и палестинскими каббалистами. После окончания всех предписанных истязаний «очищенные» часто проводили время в плясках и оргиях, нередко переступая пределы общественной нравственности. То же самое происходило и в Венеции, Ливорно, Авиньоне и городах Марокко».

       К лету военное счастье вновь улыбнулось Мехмеду IV — Мехмеду Авджи. Крит наш! Очередь за Крымом, где хан, до сей поры исправный данник Мехмеда IV — между прочим, тоже Мехмед и тоже IV — вступил в тайные сношения с императором, исконным врагом османов. Хватило и небольшого экспедиционного корпуса, чтобы одного хана заменить другим — хана Мехмеда ханом Гиреем. Дарданелльский замок сделался труднодоступен для широкой публики. Зато с половины августа к Мессии народу хлынуло, как из шлюза — столько скопилось их в Константинополе, вожделеющих мессианского царства.

       Пропускная способность «концертного зала» не позволяла Саббатаю в течение дня дать аудиенцию всем желающим. Для тех, кто все же удостоился чести лицезреть Мессию, внимать Мессии, хором подхватывать «омейн», враз подскочила входная плата. За ночлег — в разы. О перевозчичьих услугах говорить не приходится — умение каббалистов летать по воздуху пригодилось бы.

       Одного из них Саббатай незамедлительно различил в публике: кафтан в пролежнях, сложением и росточком — Газати, только ссутулило его на другое плечо, через которое перекинута котомка.

       — Нехемия Коген!

       — Да, Нехемия. Ты звал меня, и я пришел. Мир.

       — И благословение. Благословен входящий.

       («Шалом» — «Уврахá. Барух абá»).

       Они «не смеялись друг другу в лицо, как два авгура» (Грец), они оценивающе сцепились глазами, вот-вот зазвенят клинки.

       Саббатай, дородный цветущий красавец, встал с трона, снял символические оковы и пригласил «за кулисы» тщедушного Нехемию, похожего на запятую, тогда как сам Саббатай походил на восклицательный знак.

       Все замерло. Только Самуэль Примо с упорством древнего скарабея катил перед собою мир — толкал перо от локтя влево, а не как те, у кого оно влачится за рукою, те, что пишут слева направо. Вновь помещение заполнилось жужжаньем, характерным для летнего полдня, средь некошеной травы. Кто-то даже набрался смелости: приблизился к опустевшему трону и робко погладил съемные оковы.

       — Как Господь сказал? Нехемия Коген?

       — Вы никогда не слышали?

       — Кто-нибудь видел, как он появился?

       — «Ты встаешь, как из тумана…»

       — Это «Песнь о нибелунгах», mein Herr? Полагаете, он нибелунг?[v]

       — «Песнь о нибелунгах» поют во франкфуртских синагогах, caro mio.

       — Не понимаю, его же с нами не было.

       — Чего тут понимать? Нехемия Коген постиг все десять сфирот. Он предтеча Господа. Видели, как тот ему: «Прóшу, пане… прóшу, пане». Он может летать по воздуху.

       — Не городите чушь. Он прибыл через Вену, император с ним всегда советуется.

       — Не-не, он не по воздуху. Это демоны по воздуху, а он — святой человек. Он не по воздуху.

       — А как, позвольте спросить?

       — А невидимцем.

       — Чтоб совсем невидимкой сделаться, такого нет. Просто принимают любые обличья. И никто никогда не подумает, что это он. Может обратиться в волос на твоем воротнике. А чтобы просто исчезнуть, такого нет… Превратиться ни во что не может никто.

       — Неверно в корне! Йеш мэайн! Значит, можно и навыворот[vi].

       — Муж великих познаний…

       — В области самого себя. Познать самого себя до малейшей точечки, и, когда не останется ни одной не познанной, вместе эти точечки перенесут тебя куда пожелаешь, хоть на луну.

       — Пфуй! Пфуй! Так недолго и чалму надеть.[vii] Арабские хахамим учат, что всё, имеющее плотность, состоит из атомов. Рамбам их жестоко высмеял. Вот его доподлинные слова, как они записаны в книге «Морэ». Если перемещение тела есть сумма перемещений атомов, по своей безвидности одинаковых, то быстрота их перемещения во всех частях сказанного тела должна быть одинакова. Однако это легко опровергнуть. Возьмемте для примера мельничный жернов. Точка, лежащая снаружи, описывает бóльшую окружность, чем за то же самое время точка, лежащая близ центра. Итак, быстрота движения атома по внешней окружности превосходит быстроту движения атома по внутренней окружности.

       — А це таке атом?

       — Саадия Гаон[viii] тоже говорил: «Наполни котомку одними ничто — ничего и не принесешь».

       — Поэтому у Агари котомство, а у Сарры потомство. (Агарь — праматерь исмаэлитов, Сарра — исраэлитов).

       — Постоять бы при разговоре Господа с Нехемией Когеном.

       — Посмотреть бы, что у него там в котомке. А может, крылья?

       Чем не комменты?

       Считается, что они говорили об АРИ (Элоки Рабби Ицхак), эфраимитском предтече, более известном как Исаак Лурия; о Древе, излучавшем ветви — сфирот, которых не десять, а восемь (йесод, ход, нецах, тиферет, гвура, хесед, бина, хохма — основа, слава, вечность, красота, строгость, милость, понимание, мудрость), потому что «царство» (малхут) корнями уходит в землю, а «корона» (кетер) прежде венчала ствол, пока Нехемия, нынешнее воплощение АРИ, не вскарабкался по нему и не увенчал себя высшим знанием. И т.д.

       И в таком роде мог протекать их диспут, длившийся, согласно Сеспортасу, два дня и три ночи. Вспоминается олеография, представленная нам одним аргентинским мараном, по имени Борхес, тоже известным каббалистом. Состязание двух баянов где-то высоко в Карпатах, ночь, звезды. Один поет с утра до вечера и с вечера до утра и снова с утра до вечера. И так два дня и три ночи, а после передает гусли другому — как передал бы брáтину. Но другой баян их отбросил, встал во весь рост, сделавшись исполином. И первый сразу признал себя побежденным.

       Как никогда не увидим мы отражения вершины Игерота в водах залива Пласидо, так никогда не узнаем мы, что произошло между Саббатаем Цви и Нехемией Когеном. Может и правда — такое мнение высказывалось — для ослышавшегося Нехемии (думал-то он на жаргоне) «кетер» прозвучало как «Kette» — оковы — что оскорбительно. Зогтер, чтó Нехемии честь, то Саббатаю позор и унижение. Все возможно — и всебыло бы возможно, когда б не содержимое его котомки.

       — Лжец! — вдруг донесся крик.

       Показался Нехемия… вышел, шатаясь… остановился… Первое впечатление: он смертельно ранен, сейчас упадет, хватаясь за воздух, — хотя это Саббатай разряженной куклой валялся на ковре за стеной, услыхав приговор себе.

       — Лжец! — продолжал выкрикивать Нехемия («Шакран!»), с каждым шажком ступая все тверже, пока не припустился, ибо промедление для него было смерти подобно. А все же в дверях обернулся и снова прокричал: — Лжемессия! («Машиах ашекер! Машиах ашекер!»)

       Снаружи, как и внутри, всё исполнилось ненавистью к маленькому человечку: сейчас разорвут. Тогда черный человечек взлетел: факирским движением выхватил из котомки белый тюрбан и нахлобучил на себя. Вот они, спасительные крылья. Грозившая его поглотить человеческая лава вмиг застыла.

       — Стража! Стража! — закричал он.

       Исповедание государственного Аллаха, национализированного Бога, гарантировало неприкосновенность, а зрелище чалмы на голове каббалиста по постигновении им десяти сфирот тотчас обращало в камень каждого, кто не успел зажмурится, отвести взгляд. Впрок заготовленная чалма (ни за что бы не угадал, чтó у него в котомке) делала предшествовавший диспут «просто сотрясением воздуха» (по определению Борхеса). Коварство — оборотная сторона замечательного «Un biglietto?».

       — Стража! Сюда! Правоверные, на помощь!

       На исламском солнце сабли сверкают, что твоя «Книга Зоар». Глазам больно.

       Вечером того же дня утопавший в одежде с чужого плеча (ох уж нам это его плечо!) Нехемия Коген был доставлен в Стамбул. Царь Салтан лично пожелал его выслушать. В переводчиках у него был некто Гвидон — так забавно играет история именами. Все наши источники, включая бесконечного Греца, называют его Гвидоном. («В действительности он звался Дидон или Годам, неверна еврейская передача имени», — промелькнуло в примечаниях). Гвидон — лейб-медик султана, иначе, хаким-баши — был из «надевших чалму». Если и играл в политические игры, то не по-крупному, а так, по маленькой, своим тайным единоверцам чуть подыгрывал. Но случалось, натягивал поводья, чтобы не зарывались, помнили: еврейское счастье переменчиво.

       За выкрестами в погромные времена такого не водилось, бежали с фонарем впереди погромщиков. Перейти в ислам для еврея это все же не выкреститься, это другое, это как погостить у родича. Поэтому призванный переводчиком во дворец, Гвидон руководствовался главным правилом своего сословия: не навреди. Совсем врать и переводить «чтоб было да, так нет» — опасно. Мустафа-паша (маймакам) не лыком шит. Великий визирь Кеприли владел искусством читать по губам мысли (оба царедворца при сем присутствовали). От Мухаммеда Али, как отныне звался Нехемия Коген, тоже неведомо было, чего ждать, каких талантов. Тот еще бес. Доктор Гвидон счел за лучшее не испытывать судьбу, а переводить все как есть. Хоть и развел краски, по возможности. Во всяком случае, не сгущал их. А там «будем посмотреть».

       Увы! Султану хватило и этого. В гневе начал он чудесить, что рифмуется с «повесить». Да, Саббатай провозгласил себя царем Мессией. Да, в Абидос со всего мира стекаются евреи послушать его пение и платят за это бешеные деньги. Абидос — это золотое дно для всех, начиная от лодочников и местных жителей и кончая кастеляном и его стражей. Евреи больше не постятся «в день девятый аба». Зачем — когда Неотступный Хранитель Гроба Господня (султан) скоро будет изгнан из Иерусалима, а в Сионе снова утвердится еврейский Бог, имя которому Саббатай Цви. И этот Саббатай Цви с повелитетелем блистательной Порты поступит так-то и так-то — повсюду на гастролях будет возить султана за собой, как дети возят за собой игрушку на веревочке. Христиане заслушивались Исой, а евреи — Саббатаем. И константинопольские евреи в первых рядах, эти неблагодарные марранос (здесь с двумя «р» [ix]). Совсем потеряли голову.

       Непосредственная реакция султана: приказал казнить пятьдесят раввинов. Стамбул застыл перед грозой — Стамбул евреев. «Приказал расстрелять пятьдесят раввинов». Способ казни, прямо скажем, не турецкий. Что «расстрелять» — об этом лишь у одного автора, а что «пятьдесят», пишут все. И такое же число раввинов-нахлебников у цараф-паши. Случайность? Или применительно к раввинам действует пятидесятиричная система счисления? Какой же вид казни определил для них султан-охотник: через расстреляние? надавать по шея´м топориком? освежевать, как косуль? казнить, как казнили Мустафа-пашу, не сумевшего взять Вену: при помощи шелкóвого снурка, концы которого держали в руках двое разбежавшихся в разные стороны слуг? Собственно, это роли не играет. Все равно никто не был казнен. За раввинов просила султанша-мать (все схвачено), константинопольские евреи отделались… ничем. Им так ничего и не было предъявлено. В селениях окрест «Башни Оз» долго будут вспоминать наплыв «туристов из Европы» в 1666 году. Всемогущий Аллах сотворил чудо. Кому сказать, сколько стоило место в лодке или койкоместо, — никто не поверит. Был ли наказан кастелян за то, что делал богоугодное дело — облегчал кошельки краковских и амстердамских евреев? Об этом история умалчивает.

       Но что можно сказать со всей определенностью: во времена, когда перерезать глотку ближнему своему ничего не стоило (возражения принимаются: эти времена всегда при нас); когда массовые обезглавливания в присутствии глазастой толпы были в порядке вещей, а колесование, четвертование, сожжение, сажание на кол и прочие деликатесы подавались к праздничному столу; когда религиозные войны разрубали народы надвое — все происходившее на почве саббатианского помрачения не повлекло за собой ни одного смертоубийства. (Вру. Было одно. В Венгрии во время службы убили «кафра» — он не встал при словах «Господь наш и Бог Саббатай Цви»[x] Сотни тысяч счастливых обладателей помутившихся мозгов куда-то валом валили, проклинали «кафров», но при всем при том на поле битвы не осталось бездыханных тел. Мехмед Огджи, Мехмед Охотник, убивавший все, что движется, проявил мягкосердечие неслыханное: мало того, что пощадил пятьдесят раввинов — пятьдесят тысяч константинопольских евреев, открыто приветствовавших своего мнимого избавителя получили негласное прощение, избежав обычных в таких случаях контрибуций. А ведь мог и резню устроить.

       Начиная с четвертого элула (пятого сентября) события развивались стремительно. Четвертого — появление Нехемии. Седьмого он объявляет Саббатая самозванцем, а себя магометанином. Наутро комнату Нехемии находят пустой, зарешечённое окно открытым. Сама чугунная решетка в целости и сохранности. Караульщик божится — воздев кулак с поднятым пальцем (призывая в свидетели единого Бога) — что никто не выходил. Ключ у него на шее, кованная дверь оставалась запертой.

       Когда об этом доложили Кеприли, он рассудил с присущей ему многоречивой мудростью:

       — Крайне редко, но, судя по рассказам, все же такое бывает, что кто-то может летать по воздуху. Еще реже, но, судя по рассказам, и такое бывает, что кто-то обладает способностью проходить сквозь стены. И вовсе уж редкое умение, но, судя по рассказам, все-таки возможное, — становиться невидимым. Но чтобы бесследно скрыться из запертой комнаты, человек должен владеть всеми этими талантами разом, а значит, это уже не человек, а шайтан. От шайтана нужно держаться подальше, поэтому лучше займемся Саббатаем.

       Впоследствии Нехемию Когена видели в разных местах, но веры этим свидетельствам нет. Якобы последние годы жизни он провел в Амстердаме, нищенствовал и слыл пламенным саббатианцем. Умер в 1691 году. («Еврейская Энциклопедия Брокгауза и Ефрона» пишет: «Имеются сведения, что полупомешанный попрошайка Яков Немиров, хорошо знакомый с каббалой, выдавал себя за «пророка Нехемию». Его проделки удавались до 1687 года, когда его узнали земляки, объявившие, что действительный пророк умер еще 1682 году»).

       Восьмого элула по распоряжению Кеприли Саббатая переводят из Абидоса в Адрианополь, «рассеяв его многочисленных приверженцев». Не знаю, по мне так рассеять в рассеянии сущих — то же, что выпить море.

       И снова хаким-баши — лейб-медик султана — в роли переводчика. Странно, что Саббатай не знает турецкого. Первая ступень многоступечатой Смирны и тогда уже была Измиром. Греца эта странность не смущает, он полагает, что «игралась комедия». И смертный приговор, о котором объявил доктор Гвидон, и велеречивая рассудительность великого визиря — все комедия. «Будь Пилат справедлив, у Пророка (Мухаммеда) не было бы предшественника» — великий визирь имел в виду Ису. Логика Кеприли: к чему множить мучеников в стане врага и этим оказывать ему услугу?

       Пятнадцатого элула вместо того, чтобы быть распяленным на кресте — здесь нанизанным на кол, — Мессия признал себя лжемессией, надел чалму. Теперь он Мохаммед-Эфенди, главный привратник государев (капиги-баши оторак), и ему назначено месячное содержание. Его жена также обратилась в ислам, была представлена султанше как Фаума Кадин.

       Какой бы длины ни были ноги, на которых по миру расходятся вести, в синагогах Европы праздновалось начало года (рош-ашана) под знаком предстоявшего возвращения в Сион. Еврейские типографии Амстердама как ни в чем не бывало печатали «Молитвенники («Тикуним») Саббатая Цви» с его портретом. Слушок, долетевший с первым порывом ветра, поначалу не был унюхан. Первыми «чуют правду» лишь те, кому развенчание Саббатаевых фантазий могло дорого обойтись, — самые настойчивые их проповедники. Они перед неотложным выбором: как быть, раньше других заклеймить всеобщее заблуждение, чтобы опять верховодить — или еще не вечер? Они с таким жаром проповедовали пришествие Мессии, что сами в него — в себя — уверовали.

       Саспортас описывает позор и стыд Хаима Бенвенисти, своим авторитетом поддержавшего саббатианские сатурналии (а как еще это назовешь?). Ученый муж валялся у дверей синагоги в разорванных одеждах, и всяк сюда входивший переступал через него. Накануне богобратья Эли и Иосеф получили письмо, запечатанное кольцом со змеей: «Кончено. Господь сделал меня измаильтянином. Свершилось то, что Он повелел. Ваш брат Мохаммед-Эфенди, капиги-баши оторак. В девятый день моей Хиджры из Абидоса в Адрианополь». (Исламское летоисчисление ведется от переселения Магомета из Мекки в Медину. Хиджра — переселение. Саббатай верен себе — уподобляет себя Пророку).

       Бесхребетность души — специалитет Саббатая, но все же на первом месте сante andaluz (пение в андалузском стиле). Поэтому чалму хоть и надел, но воспевать Господа так, словно у него синусит — нет! Не в силах, не готов, протестует. Нет, нет и еще раз нет! Все что угодно, только не переучиваться на муэдзина. Скорее забуду тебя, Иерусалим, чем отрекусь от андалузского пения. И за овацию в тысячу солнц не готов — не то что за ущербную луну с одинокой звездочкой.

       В белой чалме, в зеленом халате он кричал, топал ногами, плакал — когда никто его не слышал, кроме Аллаха. «Ну и не надо, — сказал Аллах на это. — Захочешь, будет поздно».

       В одну из своих великих депрессий, сменивших эйфорию новизны, глядя на скорбный венок из белых лилий, Саббатай запел было «Аль нахарот Бавель». («На реках Вавилонских». В псалтири псалом 136-й). И не смог. Пропал голос. Точно, все кончено. Аллах повелел, и свершилось.

При реках Вавилонских, тамо седохом и плакахом, внегда памянути Сиона.
Там на пальмах повесили мы оргáны наши.
Там пленившие нас требовали от нас слов песней.
И притеснители наши — веселия:
«Пропойте нам из песней Сионских».
Kак нам петь песнь Господню на земле чужой?
Если я забуду тебя, Иерусалим, забудь меня десница моя.
Прилипни язык мой к гортани моей, если не буду помнить тебя,
Если не поставлю Иерусалима во главе веселия моего.
Припомни, Господи, сынам Едомовым день Иерусалима,
Когда они говорили:
«Разрушайте, разрушайте до основания его».
Дочь Вавилона, опустошительница!
Блажен тот, кто воздал тебе за то, что ты сделала нам!
Блажен, кто возьмет и разобьет твоих младенцев о камень!

       Но дары и призвание Божье необратимы. «Подарки не отдарки», — говорят дети Отцу своему.

       — Сарра! Сарра! — вдруг услыхала она, ставшая теперь Фаумой. Она всегда была поблизости, и по ее лицу нельзя было понять, о чем она думает. — Сарра! Ко мне вернулся голос! Пока звучит голос Иакова, руки Исава бессильны.

       Нет, совсем не «все кончено». Все только начинается — такое было чувство. Педантичный Самуэль Примо, ненадолго взятый под стражу, припадочный Натан Газати пускавший по Тибру бумажные кораблики с халдейскими проклятиями Вечному городу, изготовитель фальшивок Авраам Яхини, перебравшийся в Крым, где пользовался известностью среди караимов, — они нашли модус: только злом побеждается зло. Во искупление наших грехов Мессия принял их на себя. Иначе нам не взойти в Иерусалим.

       Отдышавшись, отфыркавшись, словно до последней мóчи его голову удерживали под водой, Саббатай признал аудиторию своею. В одной руке у него Коран, в другой — Теилим (псалтирь). Муфтию Вани он объяснял, что стремится как можно больше евреев увести за собою в ислам и потому отчасти вынужден оставаться евреем. Евреям же говорил прямо противоположное: что внедрился в мусульманство, дабы тайно склонить к иудейству турок.

       Это еще возымеет свои последствия, положив начало великой науке конспирологии. Прежняя синагога хранила от народов тайну Израиля: какие-то чудовищные обряды, нравы и даже физиологические мерзости вроде мужской менструации. (В России знатоком по этой части выказал себя Вас. Вас. Розанов, «тайновидец плоти». См. «Обонятельное и осязательное отношение евреев к крови»). А за стенами гетто евреи по злобé травили колодцы и насылали чуму — в общем, баба-яга в особо крупных размерах, эдакий злобный домовой.

       Но, оказывается, мировая синагога в своем мистическом коварстве вынашивала иное, нежели просто избиение четырнадцати тысяч младенцев — обращение их, четырнадцати тысяч, взятых четырнадцать миллионов раз, в иудейское рабство, по сравнению с которым вавилонское рабство древних иудеев покажется увеселительной экскурсией. В Европе недавние саббатиане, храня верность своему Мессии, забивались во все щели под видом новых христиан: «И умножу тебя и сделаю Царем над царями, и чтó Израиль среди народов, то Земля будет среди планет: краеугольным камнем мироздания и кораблем в Моем плавании».

       Те же из саббатиан — людей субботы — что последуют за ним в ислам, чтоб никогда не сочетались брачными узами с исмаэлитами, а только между собой. Исмаэлиты — мамзерим, ублюдки, незаконная поросль Авраама, изгнанная им в пустыню и лишь по милости Господней спасшаяся. Пусть внешне только сообразуются с преданиями и обычаями новой веры. (Мозес Мендельсон — Лессингов Натан — призывает к тому же: «Дома вы евреи, на улице вы немцы»).

       Шурин Саббатая — не Исраэль Жолквер (Срульке), контрабандист с «Богородицы ветров», а другой, брат новой жены Саббатая — положит начало Дёнме, тайному иудео-мусульманскому ордену, который в империи оттоманов, по убеждению конспирологов, выполнял миссию, аналогичную той, что выполняют иудео-христиане среди христианских народов. Революция 1908 года их рук дело. Кто как не Карассо во главе других младотурок ворвался во дворец и арестовал султана? А избиение иудео-мусульманами своего давнего врага — армян, представленное как результат турецкого варварства! Нет, не на османах кровь безоружных потомков амалика — за геноцидом армян стояла другая сила, одно из подразделений мирового еврейства. «Только злом побеждается зло» — армяне же для них всегда были злом: «Брань у Господа против Амалика из рода в род».

       — Когда правоверному позволяет кошелек, он не довольствуется одной женой. Истинный мусульманин берет пример с Пророка.

       Для новообращенного слова муфтия, как печать на сердце. Саббатай женился. Семь девственниц читали ему по субботам главу из Торы, и его благосклонность пала на одну из них, тринадцатилетнюю Айшу, дочь Иосефа Философа, каббалиста из Салоник, принявшего ислам.

       Газати не сильно ошибся, предрекая, что Мессия женится на дочери Моисея — он женился на его матери: до того, как стать мусульманкой, Айша звалась Иохаведой (Йохевед). Подученная своим отцом-каббалистом, Айша восстала на старшую жену.

       — Зонá запрещена мужу. Муж знал ее в нечистоте. Она сгодится мне в рабыни.

       Муфтий Вани понимающе кивает в ответ: муж — переносчик нечистотого на чистое. Старшей жене только и остается, что быть рабыней в собственном доме.

       — Тебе нет места в его мессианстве, — сказала ей Айша-Йохевед. — Поняла?

       С тех пор Фаума (с переменой имени Сарра умерла) пряталась, как это делает нерадивая прислуга или послушница (ослушница) в монастыре, где ею помыкают. Здравствуй детство, здравствуй «искусство наносить себе ранки» (Грец). А вот Саббатай не умер, сменив имя, — только умножился. Его стало больше на целого Мохаммеда-Эфенди. А Мессия разросся в лжемессию. Он снова обладатель царственной осанки и несравненного мордента — всхлипа, который сводил с ума любителей андалузского пения, соединявшего в себе поздне-испанскую кровоточащую сарабанду с ее далеким предком, сарабандой-фламенко.

       Это произошло очень скоро, спустя два-три дня после удаления Фаумы и ее замены Айшей.

       — Господи! — донесся шепот. Саббатай не снизошел до движения, каким отдергивают занавеску. Не в обычае сладкопевцев отвлекаться по сторонам, для них характерна центростремительность.

       — Господи! — повторился призывный шепот, источник которого был скрыт от глаз. — Мессианской невестою я шла за тобой. Я была еврейкой, я была христианкой, теперь вот мохаммеданка. Ты отверг меня, но ты всегда отвергал меня. Прошу о прощальной милости, и больше ты не услышишь о своей рабе. Спой мне, как царевна Месильда из миквы поутру шла.

       Лжемессии не бывают жестоки. За относительной терпимостью самозванца стоит неуверенность. Без дальнейших уговоров он запел, сам собою полоненный. Он мог петь вслепую, не ведая слушателя: богатое воображение помогает пережить катарсис в одиночку.

       Катарсис — отделение души от тела. Подобно другим Божьим дарам, катарсис необратим, безвозвратен. Достаточно взмаха руки, сжимающей в решительном маленьком кулачке то, что не сверкнет в темноте. Темнота — сестра стыдливости. Но и средство ее преодолеть. Зато и риска промахнуться в темноте больше, даже если мишенью ты сам, «та самая впадинка, где начинается грудь». Ах, если б не темнота! Малах Амавет (Ангел Смерти) завладел бы своей добычей в две минуты (как было с неким фон Эйрихом — «мамзелью Фифи»). Но в темноте Фаума промахнулась. Задев трахею, клинок ушел вбок, и агония растянулась на несколько дней.

       Клекот за занавеской лжемессия принял за сильные чувства и продолжал петь о Месильде. Коралловые губы у ней спорят с белизною груди, как кровь — с молоком, а стальным полумесяцем бровь не что иное, как клинок дамасской стали. «Наносят смерть они без промаха врагу», — воспевал он Месильду, воодушевляясь с каждым куплетом, и каково уж было ей там, в темноте, под это пение, в безмерно растягивавшихся телесных мучениях — лучше об этом не думать и не представлять себе этого.

       Лжемессии какое-то время удается дурачить турок. Те рассуждали так: «Глядишь, за ним в ислам потянется великое множество. Как не счесть алмазов в каменных пещерах, так не счесть увенчанных чалмою слушателей на его проповедях». Но чалмы эти были то же, что бахилы, только не на ногах, а на головах: надел — вошел, вышел — снял.

       Грец пишет: «Когда турецким надсмотрщикам случалось присутствовать при всех этих сходках, еврейские слушатели умели вводить их в заблуждение. Они сбрасывали еврейские головные уборы и надевали чалмы. Понятно, от всех этих новых происшествий и треволнений слабая голова Саббатая еще более пострадала, и он потерял всякий такт, всякое благоразумие. Вследствие своих частых сношений с евреями, которых он все-таки не мог обратить в магометанство в таком огромном количестве, как это было им хвастливо обещано, он впал наконец в немилость, лишился своего содержания и выслан из Адрианополя. Когда турецкий караул в одной деревне близ Константинополя (Куру Джисму) застал его врасплох, поющим псалмы в тамошней синагоге, и бостанджи-баши (офицер) донес о том высшему руководству, великий визирь приказал сослать его в маленький городок в Албании — Дулциньо, где совсем не было евреев. Там он и умер, как говорили потом, в Судный день, одинокий и всеми оставленный (1676 г).».

       Родственник это также и профессия. Спросом в первую очередь пользуются «вдова» и «сын». Как профессиональная вдова Айша (урожденная Йохевед) выбила больше ста — из ста возможных. А за пределами возможного счет очкам не ведется. Невозможное заключалось в том, что ее брат Якуб, шурин Саббатая, доводился ему сыном. Это признали участники каббалистического съезда в Салониках. Якуб Квириди (Любимый) — земное воплощение Саббатая Цви, тайный Мессия. С виду правоверный, совершивший хадж, Квириди был первым магистром ордена Дёнме, скромно выдающего себя за малочисленную секту иудео-мусульман. Тем не менее исследование «скрытых пружин» дивана позволяет многим считать Дёнме силой, которая целенаправленно уничтожает традиционную Турцию османов. (Сегодня, когда пишутся эти строки (январь 2017 г)., маятник качнулся в другую сторону. Традиционная Турция целенаправленно уничтожает Дёнме).

 АМАЛИК

Было затянутое серым промозглое черно-белое утро. С риском оступиться на неровном мокром камне Сарра шла позади движущейся горы чемоданов и картонок на спине носильщика — хамала. Одной рукой он еще обхватил баул, похожий на приплюснутый бочонок, а в другой нес походный нессесер.

       «Нехватает землетрясения», — она представила себе, что станется с этой башней при первом же подземном толчке.

       Мир содрогался. В Галлиполи полмиллиона британских касок-тарелок и петушиных галльских бургундок уперлись в такие же полмиллиона турецких кабалаков и германских пикельхаубе. Сейчас как прорвутся корабли Антанты в Мраморное море да как начнется обстрел Константинополя. Да как запрыгают чемоданы по ступенькам. Улочка, на которую они свернули, спускалась ступеньками, и хамал сходил по ним боком, если не вполне уверенно, то вполне привычно. Переноской грузов на своем горбу в Стамбуле промышляли курды, ревностно оберегая любимое занятие от чужаков.

Курд-носак в описываемое время.

       Над водой еще стлался туман. Изредка пробежит одичавший пес, ища куда б ему спрятаться: не жалуют правоверные нашего брата. Но розовая полоска уже отметила кровли домов на той стороне пролива, и по Истиклялю прогромыхал первый трамвай. После бессонной ночи, в ожидании когда покачивавшийся долмуш[xi] заполнится пассажирами, Сарра закемарила… слово тюркского происхождения… крикливые чайки, хранительницы Босфора, кричали ей колыбельную на тюрксé.

       На коротком отрезке времени вырос зоб событий. На Султанахмете повстречала Авшалома с Ривкой, она в черном, и фата черная.

       — Папа умер. Но он будет еще на свадьбе.

       — Я как раз еду. Поехали вместе.

       Авшалом взгромоздился на груженую чемоданами подводу.

       — Ты не должна была ему говорить, — сказала Ривка.

       Сарра и сама расстроилась: вчера сказала Авшалому, что переезжает из Константинополя в провинцию Нигде. Так говорят про мертвых. В провинции Нигде значит на том свете.

       — Ты специально, чтобы расстроить нашу свадьбу, да? Вот видишь, теперь я уезжаю.

       В табакерке сна умещается мироздание, которое рассыпалось вмиг — едва долмуш уткнулся носом в пристань.

       Накануне посыльный взял ей билет второго класса на «Анатолийский экспресс». В первом классе мест не было — и хорошо. Вся в отца, она презирала излишества. «На чаевые кондуктору семья из Зихрон Якова будет месяц кормиться, — укорял Эфраим-Фишель старшего сына. — Тратиться следует только на жизненно необходимое. Так ли уж тебе необходим автомобиль?»

       До отправления оставалось четыре часа, а вагоны подадут только за час. «Ждать и надеяться», — повторяла она, сидя на массивной дубовой скамье посреди залы.

       Уже вовсю бушевали пламенем толстые разноцветные стекла под тяжелыми ориентальными сводами — это солнце взошло из-за холмов. Зато следов случившегося недавно пожара нет и в помине. Все отремонтировано, все как новенькое. Хайдарпашу тушили больше суток, шланги оказались перерезаны в нескольких местах. Поджог — дело рук гнчаковцев. После аданских событий, они не нашли ничего лучше, как спалить константинопольский вокзал, хотя сами же им пользуются. Круглоголовые упрямцы! Тогда в стамбульской тюрьме «Умирание» повесили двадцать человек, чьи фамилии имели армянские окончания. «Гнчак» по-армянски «колокол».

       По удару колокола состав тронулся. Прощай, город, раздвинувший ноги, между которых проплывали корабли! Выходя замуж за главного столичного кожемяку и перебираясь сюда, Сарра помнила: как в Европе есть иудео-христиане, так на Востоке есть иудео-магометане, вроде Виталия Фараджи, казначея меджлиса. При султане сказали бы: «цараф-паша». Когда-то она вбила себе в голову, что ее миссия — соблазнить цараф-пашу (женщина ведь Бог мужчины, Малкат Акодеш) идеей строительства Храма. Сарра написала Фараджи и к письму приложила свою фотографию, но ответа не последовало. Только сделавшись «ханым-эфенди», она поняла, до чего же была наивна: эти масоны из Дёнме — и Фараджи, и Карассо, и Давид-бей — во всем, что касается Палестины, будут бежать впереди «Анатолийского экспресса», лишь бы их не заподозрили в сионизме. А посему заруби себе, Сарра, на носу… то есть я хотела сказать, запечатай в сердце своем: куда бы Турция ни повернула и что бы с Турцией ни происходило, от этих минаретов им никуда не деться. Сколько они уже в пути — час? — скоро Гебзе, а Голубая мечеть все еще бежит за ними в окошке.

       «За ними»… Между Саррой и седоусым сирийцем в феске с синей кисточкой, возвращавшимся в сопровождении трех женщин в родной Искендерун, сидел поручик, благодарение Аллаху, оказавшийся по соседству с молодой дамой, которая сумеет оценить по достоинству его австро-венгерский лоск.

       — Обер-лейтенант Калиш, — представился он после сорока минут молчания, выпрямив спину и ударив в каблуки. И так дернулся, что чурка с лакированным козырьком скатилась с колен. Возникла неловкость. Извинившись, он нагнулся и стал шарить под ногами у мини-гарема, сохранявшего полную отрешенность — как и седоусый их властелин в верноподданнейшей феске.

       Подняв с пола свою «официркаппе», обер-лейтенант чарличаплинским движением устранил с нее пылинку и положил на полку, где из кармана аккуратно разложенной шинели выглядывал эфес сабли. Прошло еще сорок минут и императорско-королевский поручик сказал:

       — Муа па авуар доместик. Ла герр.

       Он мучительно пытался изъясняться по-французски. Сарра заговорила на немецком, обладавшем родовыми признаками жаргона, что и неудивительно, если вспомнить, кто были ее учителя.

       — Зинд зи айне фон унс! — обрадовался поручик Калиш. Сразу шинель, фуражка, сабля утратили парадность и сделались чем-то будничным, висящим дома на вешалке.

       Калиш рассказал, как в свое время сдал офицерский экзамен настоянию отца, которому хотелось видеть сына офицером. В прошлой жизни он, Йозеф Калиш, дипломированный землемер. И ездить вторым классом ему не привыкать. Хотя как офицеру ему полагается первый. Но в этом поезде нет вагонов первого класса. Они якобы реквизированы для нужд турецкой армии. А на самом деле, чтобы увеличить пассажиропоток. Германскую железнодорожную роту, сменившую армянские бригады, приходится оплачивать. В Турции второй класс это как в Европе первый. А первый — дворцы на колесах. В результате ранения ему чуть руку не отняли. Про госпиталь говорят: дай палец — руку откусит. (Тут Сарра заметила, что мизинец и безымянный пальцы у него не разгибаются). Хотели взамен руки дать медаль «За храбрость». Номер не прошел. Он и при руке, и при медали. По выходе из госпиталя его признали непригодным к участию в боевых действиях и отправили в распоряжение австро-венгерской военной миссии в Дамаске. В настоящий момент он сопровождает автомобиль, подаренный нашим правительством Джемаль-паше. Транспортируют в грузовом вагоне. Скрость хода и другие технические данные держатся в секрете.

       — А если я английская шпионка?

       — Не похоже.

       — Почему?

       — Потому что еврей всегда за Австрию. Почему русские переселяют всех своих евреев из прифронтовой зоны в Сибирь? Чтобы не иметь шесть миллионов австрийских шпионов в местах дислокации войск. Я сам из Жолкева. Когда фронт приближался, все до единого бежали от казаков. Сейчас в Вене каждый второй — еврей.

       — Из Жолкева… — задумчиво протянула Сарра. — Вы верите в переселение душ?

       Хотя в прошлой жизни он был землемером, мама говорила, что он вылитый дедушка Шаббтай, который шил.

       На станции кормили обильно. Калиш поглощал срезанное с вертела индюшечье мясо с рисом и запечеными помидорами. О том, чтобы запивать пивом, можно было не мечтать. Сарра рассказала про «кошер в общих чертах».

       — А однажды кузнец в деревне ни с того ни с сего — когда я привела ему Цви, так зовут моего жеребчика, спрашивает: «Почему это вам, евреям, нельзя есть из нашего котла, а нам из вашего можно?»

       — А что вы?

       — Пообедала у них. С тех пор мы лучшие друзья.

       Калиш встречался с палестинскими евреями и раньше. Ездил в Иерусалим. Восток, грязь — но, конечно, история. Есть фотография. Вынул из бумажника газетную вырезку: «Наши доблестные воины-евреи у Стены Плача».

       — Узнали меня? Это из «Юдише Ревю».

Австро-венгерские солдаты-евреи у Стены Плача.

       Он ел большими кусками. А куда она едет? Ах, на свадьбу сестры… ах, агрикультурное товарищество… они что же, социалисты?

       — Нет, — категорически возразила Сарра. — Социалисты это мóсковиц. Те, кто бежал от погромов. Мы намного раньше приехали, мы самые первые. Теодор Герцль тоже был не из России, а из Вены. Слышали о таком?

       — Да, конечно. Он похоронен на Центральном кладбище (не каждого хоронят на Центральном кладбище).

       — Как Иаков, он будет перевезен из земли Гешем в Эрец Акодеш и похоронен в Махпеле Хевронской.

       Сочувственная улыбка на лице Калиша привела ее в ярость — зогтер, нас ждет большое разочарование.

       — Смеетесь? Не верите? Да назло таким ассимилянтам, как вы, будет государство евреев. (Книга Теодора Герцля «Der Judenstaat» (1896 г). в русском переводе называется «Еврейское государство»).

       Когда они вернулись в вагон, то в их отделении остро благоухало снедью. Падишах с женами тоже закусил.

       Калиша Сарра, мягко сказать, не одобряла… терпеть его не могла! О, если б английская эскадра пробилась через Дарданеллы, да хоть ценой ее чемоданов и шляпных коробок! God safe the King!

       «Анатолийский экспресс» подолгу стоял на станциях, и Сарра выходила прогуляться. Калиш, деликатно не куривший в вагонном отделении, что по тем временам редкость, утверждал — между жадными затяжками:

       — Дрейфус вне сомнения был германским агентом. Ничего удивительного, когда из десяти французов одиннадцать — антисемиты, и потом…

       — Ваш Люгер один стоит всех французских антисемитов[xii].

       Но Калиш не дал себя перебить.

       — И потом немецкий язык своим дыханьем напоминает язык наших молитв. По-немецки «Дух», по-еврейски «Руах». — Он повторил: — Дух… Руах… Немецкий это наш «лошн койдэш» (святой язык). Один скрипач мне говорил: «Немецкая музыка это еврейская душа».

       После Аданы, где простояли час, кондуктор разнес по вагону пледы и подушки, набив себе карманы чаевыми, которых хватило бы на прокорм двух львов.

       Это только говорится так: «Я спала ужасно». Не спал всю ночь ты, а она спала прекрасно. Когда уже рассвело, поезд остановился — и дальше ни шагу. Еще через полчаса из-за двери показалась голова кондуктора. Он что-то буркнул арабу, предпочитавшему своей арабской куфии унтер-офицерскую феску с синей кисточкой. А всё из показной лояльности Османам. Минутой раньше величавый, как Муса-даг, сириец побагровел. Это в цветовом сочетании с седыми-то усами. Беспокойно задвигались и три пары глаз в овальных рамках черных платков.

       — Что он сказал? — спросила Сарра, почти не понимавшая по-турецки.

       — Кто в Искендерун, должен выходить[xiii].

       Они стали снимать с полок, доставать из-под дивана свои пожитки (Саррины чемоданы отправились багажом).

       — А что случилось?

       — На станцию никому нельзя, там грузят армян.

       Калиш вопросительно посмотрел на Сарру: какие-то неприятности?

       — Снова армяне. Кому в Искендерун, должны выходить здесь. Вокзал закрыт.

       — Воображаю, что там сейчас происходит.

       Он повертел оконную ручку. С уходом «полигамной четы», оставившей по себе запах пряной пищи, стало несказанно просторно. Слыхала ли она: на жалобы бедного еврея, что, мол, тéсно, ребе велит взять в дом еще и козу, и корову, и кур. «Ну, что?» — спрашивает. — «Ох, ребе…» — «А теперь давай их обратно в хлев. Ну, как стало?» — «Ох, ребе, спасибо, ребе, як в кавярне».

       — Не смешно, — сказала Сарра. — Шутки, как в Хадере.

       Она выглянула в окно. В поле зрения попали красная водонапорная башня немецкой постройки и несколько пустых платформ на запасном пути. Самой станции видно не было.

       Калиш щелкнул крышкой портсигара. Нелюбезность за нелюбезность: без спросу закурил свой контрабандный «Дукат», пуская стрелу дыма в потолок. На портсигаре было выгравировано: «Фюр Готт, Кайзер унд Фатерланд». Подарок императора. Достал часы.

       — Мы опаздываем уже на три часа. Только к лучшему, что станция закрыта. До самого Дамаска никто не потревожит нашего уединения.

       Сарра смерила его таким свирепым взглядом, что он поспешил сказать:

       — Вы шуток не понимаете. У вас совсем нет чувства юмора. И то вам не смешно, и это вам не смешно… — он помолчал. — Если вы опоздаете на хайфский поезд, то я знаю чистую гостиницу рядом со станцией, прямо на площади. Я готов вам ее показать. Даме, одной, входить в гостиницу бывает как-то совестно.

       Сарра не отвечала.

       — А знаете, от Дамаска до Мекки под рельсы положен войлок, чтоб колеса не стучали.

       Было видно, как кондуктор открыл дверь вагона, но не раньше чем вдоль поезда выстроилась команда. Ехавшие до Искендеруна высаживаются, принимая вещи от тех, кто еще в вагоне. Сарра узнает феску с синей кисточкой. Недавний сосед с трудом спускается по ступенькам, держась обеими руками за поручни — вперед могучим задом. Следом, тоже задом наперед, две жены, а третья — лишь после того, как передала своим дублершам узлы из пестрой верблюжьей попоны, которые арабам среднего достатка заменяют чемоданы. Офицер, у кого-то спрашивавший документы, обделил их своим вниманием, и они пошли по каменистому бездорожью, куда и все.

       — Проверяют на наличие армян.

       «Ладно, что с него взять. Поколение пустыни[xiv] Так и быть, прощу его».

       — А чем им армяне не угодили?

       Калиш описал свое виденье вопроса, а он видел его глазами своего начальства: «Армяне — те же русины»[xv].

       — Они сами во всем виноваты. Они хотят воспользоваться войной, чтобы отторгнуть в свою пользу часть Анатолии. Армянское царство перестало существовать две тысячи лет назад, их время прошло. Народ не может пережить свое государство, он должен раствориться среди других народов. Здесь давно уже Оттоманская империя. Идет война. Англичане рвутся к Константинополю с запада, русские с Кавказа. Конечно, османы не мы, я их не защищаю. Но надо помнить, что восток есть восток.

       На это нечего возразить, если сам не распеваешь: «Глазами обращен к Сион-горе». Клявшиеся горой Арарат армянские социалисты своими горящими черным огнем глазами смотрели, как русские мало по малу теснят турок в Западной Армении: «Теперь мы сможем ее заселить». И ответ генерала Янушкевича, до перевода на Кавказ командовавшего великим переселением евреев из западных губерний: «Армяне — те же евреи» (понимай: те же жучки-древоточцы, подтачивающие устои империй). А черкесский князь Гаджемуков из окружения вел. кн. Николая Николаевича, поставившего на курдов, рассуждал об истреблении армян с точки зрения геополитической: «Если посмотреть на это не с гуманитарной, а с политической точки зрения и как на уже свершившийся факт — винить в котором следует армян — то в этом, надо сказать, есть положительная сторона: Турция оставила нам Армению без армян»[xvi]. В идеале было бы, конечно, населить Западную Армению кубанскими казаками, к чему склонялся генерал Юденич (тогда Россия полагала, что ей еще что-то светит).

       Впервые кто-то уподобил армян и евреев друг другу — племена, со времен Амалика не приемлющие друг друга. В эсэсэсэре, лишенные своего прошлого и всякой памяти о нем, они сердечно задружились, меряя себя одной меркой на основании самых поверхностных аналогий. Но в пятнадцатом году Сарре Аронсон и в голову бы не пришло брататься с армянами. Даже с учетом параллели между Араратом и Сионом, навязчивой, как пошлый мотивчик.

       В отличие от евреев армяне — чистая раса. Черная дыра глаз, вороные шапки волос — против разномастного, в своем талмуд-тора обретающего подлинность, еврейства. Армяне в подтверждение своего права на землю показывают мозолистые ладони, евреи предъявляют справку от Господа Бога (род дарственной). «У каждой нации свои евреи» — скажешь и сорвешь аплодисмент. «У каждой нации свои армяне» — и недоумение, вплоть до обиды. Как с тем кузнецом. Евреи и армяне исторические антагонисты? Это приемлемо только для армян, в представлении евреев их исторические роли несоизмеримы. Вот и получается: почему мне не зазорно есть из твоего котла, а ты моим брезгуешь?

       Первая добыча. Мужчина, женщина, годовалый ребенок — первенец. В европейском платье. Сарра видит, как военный бесцеремонно отталкивает их в сторону. Безбилетники по жизни. Да нет, вот же наши билеты! Мужчина что-то порывается сказать. Порывается показать свои билеты, но слишком уж порывисто. Военный этого не любит и с силой ударяет его. Мужчина падает, и сапог, произведенный из кожи Хаима Авраама, бьет одиннадцатиметровый. С порывами покончено. Или нет: женщина — растрепанная, шляпа упала — порывается избежать неминуемой расплаты за безбилетный проезд по жизни. И порывается сделать это не больше не меньше как укрывшись в поезде. С плачем, заглушающим плач ребенка на руках, устремляется к вагону, цепляется одной рукой за дверь, которую подоспевший солдат с силой захлопывает вместе с ее пальцами.

       — Майн Готт! — кричит Сарра.

       Калиш оттаскивает ее от окна.

       — Вы же офицер, что же вы стоите! Сделайте же что-нибудь!

       — У нас приказ не вмешиваться.

       Пещерный вой обрывается «выстрелом милосердия». Еще два выстрела.

       Сарра — пассажир, летящий в бездонную пропасть. Зажмурилась. В яростном оскале стиснуты зубы — аж нос наморщился. Заткнула пальцами уши. Болевой шок от сплющенных железной дверью пальцев с выстрелом не обрывается, нет, он продолжается в ней.

       Калиш спешит поднять окно.

       — Ну, все… забудьте… — повторял он, держа ее за плечи своими покалеченными пальцами.

       Открыв глаза и поводя ими, Сарра тяжело, по-рыбьи, дышала. По вагону раздался топот сапог — из кожи Хаима Авраама. Дверь дернулась, и некто в каменистой, как эта земля, гимнастерке испытующе-прищуренными глазами уставился на нее. С верхней губы скобкой спускались усы. И тогда Сарра, но это уже была не она, это было посмертное продолжение в ней той женщины, бросилась на него с криком «Ассасин!» и разорвала бы в клочья его лицо…

       Прежде, чем тот скинул с плеча винтовку, Калиш наставил на него пистолет, заслонив Сарру. Солдат застыл, только что-то крикнул в проход. Появился офицер, мгновенно оценил ситуацию и спрятал свой пистолет в кобуру. Честь не отдал, какая уж тут честь.

       — Милль пардон, — и закрыл дверь.

       Когда Калиш обернулся, тоже пряча оружие, Сарра разрыдалась у него на груди.

       На перроне в Хаме ни души. Попутчиков в Дамаск не оказалось, ехали в обещанном Калишем уединении. Сарра сидела с ног до подбородка накрытая пледом и, как ребенок, всхлёбывала, когда уже высохли слезы.

       — Дамаск, — полушепотом сказал Калиш, бережно ее будя. Он задержал ее руку в своей, она не противилась и вдруг прижалась щекой к его руке.

       На поезд в Хайфу она успевала.

       — Я хочу, чтобы вы меня проводили.

       — Я больше собой не располагаю.

       — В таком случае вы проводите меня завтра.

       Грохот стоял оглушительный, приходилось кричать. Калиш сказал (прокричал) встречавшему его ординарцу-венгру с узнаваемой черной скобкой усов и тесаком на ремне:

       — Вы знаете гостиницу «Каир»?

       — Так точно, герр обер-лейтенант.

       — Проводите даму и проследите, чтобы ее обслужили как положено.

       — Слушаюсь, герр обер-лейтенант.

       Автомобиль, «скорость хода которого и другие технические данные держатся в секрете», выкатили по наклонной платформе из прицепленного к поезду грузового вагона и толкали по железнодорожному полотну. На переезде скатили с путей. Карикатурный шоффэр, экипированный, как если б собрался ехать на мотоцикле — в кожаных крагах и таком же шлеме с ветрозащитными очками на лбу — осмотрел мотор, проверил колёса, ненадолго исчез под кузовом (кто сказал, что дареному коню в зубы не смотрят?), велел державшему шланг арабу из вспомогательного полка заполнить бак — и с двух оборотов завел мотор. После чего сел в автомобиль и с победным клаксоном тронулся с места, сопровождаемый еще одним автомобилем со штандартом австро-венгерской военной миссии. В последнем находились обер-лейтенант и его начальство — оберст с императорско-королевскими бакенбардами, для которого армяне — те же русины (как для его двойника Янушкевича армяне — те же евреи, и следовательно, русины тоже евреи. Дурная бесконечность: каждый человек — еврей).

       А тем временем Сарра открыла свою кладь: баул и нессесер — и распорядилась нагреть воды. И в ожидании, когда ей приготовят ванну, вышла на балкон: грохот, как при возведении пирамид, пыль, как от египетской конницы. Со второго этажа было видно, что полстанции разбито: действовала только левая сторона — где билетная касса и камера хранения. Подумала: чемоданы будут ждать ее в Хайфе, если только не уедут дальше в Яффу.

       Она ходила по комнате, не зная, чем занять руки: и складывала их под грудью, сцепив пальцы, и всё вытирала ладони о юбку. То сидела боком на стуле, сцепив на спинке пальцы и уронив на них голову. Обводила комнату бесцельным взглядом, которым не за что было зацепиться: пустой взгляд скользил по пустой инкрустированной перламутром мебели. «Дамишк», — она знала эту дамасскую стругальню в стиле «луи каторз». Сидят артели и пилят, и клеят.

       «Да что со мной!» Ласкавшая себя мечтами о переселении душ, она протестовала против подселения армянки. В метемпсихозе это зовется «уплотнением». Не имеете права! А тебе предъявляют расщепленные пальцы и три выстрела кряду.

       Она вновь принялась ходить, то сцепив пальцы, то вытирая влажные ладони о бедра. В это пору в помещении и на улице, внутри и вне одинаково промозгло и стынешь всем телом. А тут еще не стихающий грохот и клубы строительной пыли: возводят новый вокзал, Хиджазский, с которого поезда будут ходить в Мекку по войлоку.

       — Ванна готова, саидати.

       На расстоянии вытянутой руки стоят три кувшина кипятку, чтоб подливать. Какое блаженство (земное, довольно с нас небес) — погрузиться в эту лохань на медных когтистых лапах посреди умывальной комнаты и закрыть глаза. Эту книгу можно читать только с закрытыми глазами.

       «Я прокралась в темницу, твоя жена Сарра. Сижу у тебя в ногах. Кисти рук царя прикованы к изголовью. Ты не можешь шелохнуться. «Лежи покорно, — приказываю, — не шевелись». Откинула покровы. От благовония мастей твоих закружилась голова, и я пала лицом на колена твои. «Со мною с Ливана, невеста! — кричишь. — Со мною несись с Хермона! С вершины моего Хермона!» — «Меня свел с ума, — говорю я, подняв лицо, — нардический аромат твоих чресел». — «Нард это ты. Ты нард и корица, а я смирна и алоэ». Волосами щекочу подошвы твоих ног. Золото боится щекотки? «Сарра, не мучь меня». Бесаме, бесаме мучо! (Так Рафаэль Абулафия всегда говорит). Я провела грудью по твоим устам: «Бесаме мучо!». Ты: «Два сосца твои, как двойня молодой серны. Спаси меня, твоего Машиаха, сжалься над Царем Иудейским!» Царь мой — раб мой. Кедр, Ливану равный. Сейчас разомкну, и спадут оковы с тебя. Беги, возлюбленный мой! Будь подобен молодому оленю в расселине горы».

       Протянула руку, долила горячей воды, и давай читать с другой страницы.

       «Дулциньо. Дикая пустынная местность на краю земли. Там, в глубине, равной высоте замка Иф, заточен Мессия, узник султана. Изнемог дух его. Как Давид в пещере — он. Никто не признает силы его[xvii]. Прокралась к нему, в темницу тройной тьмы: его глаза, уши, рот — слепы, глухи, немы.

       — Господи, — я прошептала, чтоб не испугать его мнимым дьяволом. — Это я, Сарра, а не Диавол искушает. Я твоя жена, а спасать Спасителя — предначертанье жен. Гидеоны уже ждут, копыта обмотаны, обмотки перевязаны кожаными ремнями, на счету каждая минута.

       — Сарра? Как ты меня нашла? Я думал, ты умерла.

       — Я пришла к тебе из 5676 года.

       — Пяти тысяч… шестисот… семьдесят шестого года… — вторишь ты.

       — Да, Господи. Ты опередил время, и теперь оно настало. Воюют все. Земля течет кровью, словно камень Мириам, по которому Моисей ударил своим жезлом[xviii]. Султан в тюрьме. Твоя мессианская жена пришла возложить на тебя корону.

       Он изумлен, он не находит слов.

       — Ты помнишь крепость, куда тебя бросили, — Абидос? Сейчас там все черно от английских кораблей — броненосных крейсеров, эсминцев, канонерок. Английский флот пришел нам на помощь. Ты увидишь, что значит современные корабли, автомобили, пушки, поезда. Расчлененная на вагоны железная змея вмиг перенесет тебя из Константинополя в Дамаск. Скоро мы завладеем Сионом. Но без тебя, Господи, мы не сумеем отстроить Храм. Шомерники, бежавшие от русского царя, где по их спинам гуляла казацкая плетка, «хватит с нас царя, — говорят, — интернационалом воскреснет род людской». Они — только б турок не обозлить.

       — Я, — отвечает он, — не верю ушам своим, не верю глазам своим, поверю только устам… Да, это ты, — после жаркого поцелуя.

       — Скорей бежим, пока обмотки не размотались на копытах у гедеонов. Мы взойдем по лестнице Иакова в другие времена».

       Долила горячей воды, для этого пришлось открыть глаза. И вновь принялась за «Книгу своей жизни», и вновь с другого места — прежнего не сыскать.

       «…А Ривка с Авшаломом в толпе. Мои глаза встретились с его глазами. В них читалась мольба о прощении: «Ты же сама хотела. Ты сама говорила, что я должен взять в жены твою сестру». — «Ты слишком легко пошел на это. Ты мог сказать «нет» ». — «Еще не поздно». — «Нет, Авшалом, поздно. Я избранница, меня избрал Царь Иудейский. Довольствуйся тем, что у тебя есть». Вся в сиянье, я прошествовала в сиявший шатер, там ждал меня Саббатай Цви, несокрушимый Израилев — да истребит он ложь».

       Еще несколько раз вливала остывáвшую воду в остывшую, и наконец приток тепла прекратился — прекратилось завораживающее чтение. Потянула за звонок с мыслью, что арабская прислуга лучше турецкой. Арабки стройней низкотазых турчанок, а с арабами турецкие мужчины не идут ни в какое сравнение. Да не налюбуется глаз на прислугу.

       Горничная прибиралась. Сарра закуталась в полотенца, навертела чалму и принялась ждать Калиша.

       — Еще что-нибудь угодно ханым-эфенди?

       Грохот близкой стройки стих. Наступил час, когда рабочие оставляют орудия труда в тачке, их руки и наши уши отыхают до утра — час, когда рыжая телица становится серой.

       Сарра не стала зажигать свет, сидела в полумраке, вскоре обещавшем стать полным, и ждала. Она была угловатой, в отличие от сестры, могла показаться коренастой, хотя была узка в кости. У нее старинное лицо женщин Северного Реннесанса, которых хочется расцеловать в щеки. Рыжеватые с золотым отливом волосы. Голубые непритязательные глаза, не притязавшие на расхожую средиземноморскую сладость. Вроде бы ничего особенного, но тем сильней власть над имевшими неосторожность однажды на себе ее испытать.

       Аккуратный стук в дверь.

       — Саидати, вас спрашивают. Иностранный офицер. Он рядом. Можно ему войти?

       — Нужно! Войдите, обер-лейтенант. Я не ждала, что вы так скоро. Можете оставаться. Скоро совсем стемнеет, тогда я смогу одеться при вас.

       Она говорила тоном, словно «повода не дала и не дает» и всего того, что было в поезде — не было. Калиш не понимал, как себя вести.

       — Я беспокоился за вас. После этой, с позволения выразиться, непозволительной сцены…

       Она перебила:

       — Чтобы та армянка не являлась мне по ночам, я приняла решение… — нет чтоб сказать: я приняла ванну. — Приняла решение… неважно. Я вам благодарна. К тому же вы — еврей. Вы мой брат, и это доказали. Можешь все… Сарра меня зовут.

       Калиш в замешательстве. Слишком уж доступна? Или наоборот: неприступна… то есть всегда была неприступна, вот почему все так… то есть все не так… Потому что для нее то, что сейчас, это немыслимое, исключительное. По исключительным обстоятельствам, в которых он повел себя рыцарем. Дама воздает его рыцарственности на свой лад, возможный только для дамы. Да! Кто посмеет сказать, что поручик Калиш не достоин медали «За храбрость» и именного портсигара? Естественно без слов пасть в объятья друг друга влюбленными до полусмерти.

       Помнится, темнота не только сестра стыдливости. Она средство ее преодолеть — да и много чего еще сделать. Но в любом случае, «пасть друг другу в объятья» это дать пасть занавесу и объявить антракт.

       — Воды, — сказала она в дверь.

       Ужинали в кафе «Риц». Пример того, как имя, ставшее нарицательным в европейских кварталах (при случае поясняли: «местное кафе Риц»), берется в собственность по второму кругу, вновь становясь названием.

       Всю дорогу — это в Сальхии, в полутора милях от города — Калиш не сводил с нее влюбленных глаз, прозревавших в темноте то ирреальное, что, подобно вампиру, живет лишь по ночам и лишь в воображении жертвы.

       — Слева наша военная миссия, и там же, во дворце вали, резиденция Джемаль-паши. Отсюда не видно.

       Коляска остановилась перед вывеской «Риц», составленной из газовых рожков.

       — Я не одета, — заметила Сарра.

       — Мой мундир заменит тебе вечернее платье, медаль на моей груди будет твоим брильянтом, — он опьянел от восторга: «Сарра, жизнь моя, я нашел тебя». Сейчас весь цвет австрийского воинства увидит их вместе.

       Так и произошло. Не успел метрдотель усадить их, как к столу приблизился обладатель августейших бакенбард, благодаря которым, впрочем, мог сойти и за швейцара — в зависимости от того, на чьей ты стороне в этой мясорубке — европейской культуры или европейской цивилизации.

       — Герр оберст, позвольте вам представить… — о! ужасный конфуз: сказать «Сарру»? Так представляют милашек, которые задирают ноги выше головы под Оффенбаха. Сарра спасла положение.

       — Фрау Авраам, — она протянула руку. — Я в дороге, не переоделась. Мой багаж уже в Хайфе.

       — Я слышал про инцидент в поезде. Это абсолютно естественно, что австрийский офицер оказал покровительство даме. Аб-со-лют-но. Не хочу вам мешать. Венский шницель не рекомендую. Теленок из которого его готовят, зажился на этом свете.

       Оберст удалился, волоча ногу — олицетворенная Дунайская монархия на излете (мы еще положим к ее надгробью белые лилии — белые лилии на белый мрамор, поблескивающий от тихих слез многих).

       Кремовые стены, белые завитушки, крахмальные скатерти, пара бронзовых ню, грациозно державших матовые абажуры — и ты в Париже. Сложнее с лицами. Фрак сделал из Ататюрка европейца не более, чем маскарад помог амаликитянам разбить Израиль[xix].

       — А я бы как раз взяла шницель по-венски.

       — Во французском ресторане? Помилуй, — Калиш покосился в сторону начальства: в этом был бы вызов.

       Его командир ужинал в обществе Джавад-паши и его супруги, дамы, каких можно было встретить на приеме в «Ор Ахаим» в Галате — с забором из перьев позади открытой шеи. Джавад-паша — личный секретарь Джемаль-паши по связям с европейскими державами.

       — Старик из тех, кому надо, чтобы было, как в Пратере. Попробуй лучше специальность дома.

       Официант положил перед ними карту вин: мозельские, рейнские, венгерские.

       — Французских больше не найдешь. Нет, смотри-ка, «Барон де Ротшильд».

       — Это не французское, — голос у нее задрожал.

       — Сарра, любимая, чтó ты?

       — Так. Тебе его незачем пить. Пива!

       — Дё бьер, — кивнул официант.

       — Нет, — скзала она, — мне лимонаду.

       Калиш не понимал, что произошло, чем провинился.

       — Ты хотела венский шницель?

       — Расхотелось, — и спросила по-арабски: — Полковник, у которого рога растут из щек, что он ел?

       — Бараньи котлеты со спаржей, саидати.

       — Нам тоже. И подай так, чтоб эфенди видел, что мы едим. Ему будет приятно.

       — Да, саидати.

       — Ты скоро будешь гауптманом, — сказала Сарра Калишу.

       Калиш молчал и больше ни о чем не спрашивал. Но когда, простившись с секретарем Джемаль-паши и его пернатой женой, герр оберст поравнялся с их столиком, то первые его слова были:   

       — Одобряю. А венский шницель надо в Вене есть. В «Виннервальде», в Пратере. Не бывали? Запомните: «Виннервальд» в Пратере. Там отпразднуете свое производство в гауптманы. А на десерт здесь советую… м-м… — Калиш поспешил пододвинуть ему стул. Обернутый белым флагом «ученик чародея» как раз менял тарелки. — Все эти «крем-саварен» я не люблю. Это для гризеток. Возьмите просто виноград с сыром. И зеленый шартрез. Пур муа оси юн шартрез.

       — Уи, мосье ле колонель.

       — А вы, мадам, живете в Хайфе?

       (Абсолютно естественно, что человек светский, оберст не упомянул мосье Авраама. Аб-со-лют-но).

       — В двадцати километрах южнее Хайфы, герр оберст.

       — Занимаетесь животноводством?

       — Разведением виноградников. Мы производим вина.

       Принесли бри, виноград и в приталенных рюмках шартрезу «по поясок».

       — Ваше здоровье! Мадам, обер-лейтенант.

       Отпили.

       — Вы не считаете, — оберст медленно катал между большим и указательным пальцами ножку рюмки, — что на арабской земле лучше разводить баранов, чем виноград?

       Щеки, которые хотелось расцеловать, вспыхнули.

       — Но это не арабская земля, мы ее выкупили. Выкупай брата своего из рабства.

       — Простите?

       — Так учит Библия. Мы в родстве с этой землей.

       — Евреи хотят провозгласить в Палестине свое государство, я слышал об этом. А что вы скажете об этом, обер-лейтенант?

       Калиш, австро-венгерец Моисеева закона, раскрыл рот, чтобы что-то промямлить: зогтер, учитывая, что впервые такая мысль была высказана жителем Вены, ныне покоющимся на Центральном кладбище… Но этот вопрос, обращенный к подчиненному, был чисто риторическим и не предполагал ответа.

       — В английской армии в Дарданеллах, — продолжал оберст, — есть комбатанты из числа евреев, проживающих в Палестине. Это может сказаться на отношении турецких властей к евреям.

       «Хаим уверял Карассо, что палестинские евреи сама лояльность. Возможно, шомеры… но не мы».

       — Вы правы, герр оберст. До сегодняшнего утра я в этом сомневалась, но теперь вижу, что вы совершенно правы, герр оберст. Полностью с вами согласна.

       Калиш сидел как на иголках. Любви в нем не поубавилось, даже совсем наоборот, настолько, что стал вопрос: кого он больше трепещет, Сарры или начальства.

       — Рад слышать, — оберст допил свой ликер и встал. — Мадам, — кивок. — До завтра, мой дорогой, — он игриво похлопал Калиша по плечу — косвенная развязность в отношении мадам Авраам? Или просто его пузырь не терпел отсрочки, и следовало изящно ретироваться. Никто не устоит перед желанием.

       На обратном пути Калиш, как ему ни хотелось, ни разу не осмелился ее обнять, и самое большее, на что чувствовал себя вправе, это вот так держать ее руку в своих.

       — Я могу к тебе зайти? — спросил он, боясь встретить отказ.

       Заколебалась.

       — Да, — сказать «нет» ей не позволила совесть.

       — Сарра, любимая, — говорил он, — я не спрашиваю тебя ни о чем: замужем ли ты, есть ли у тебя семья.

       — Я была замужем, но я развожусь. Поэтому я и уехала домой. Только не говори, что хочешь на мне жениться. Брак без любви — хватит с меня.

       — Но, Сарра, я люблю…

       — За двоих? Так не бывает. Это обед на одного. Когда его съедают вдвоем, то встают из-за стола голодными. Порций должно быть две.

       — Я прошу тебя, не говори сразу «нет». Теперь меня уже точно не убьют. Мы поселимся в Вене.

       — Я уже жила в Константинополе. И вообще вот что я тебе скажу. Не женись на востоке, где мужья покупают жен. Женись там, где жены покупают себе мужей, как это делается у вас.

       — Сарра, мы же еще увидимся. Хайфа это близко.

       — Нет, это был первый и последний раз. Если тебе тяжело, можешь не провожать меня.

       — Сарра!

       — Мы враги, Зепп. Ты австриец. Ты — поколение пустыни. Я приняла решение, я буду сражаться за англичан.

                                                                (продолжение следует)

[i] Ахль аль-Китаб (люди Писания, т.е. монотеисты) — выражение, подразумевающее евреев.

[ii] Мигдаль Оз — Башня Могущества (евр.).

[iii] «Хроника погромов», автор — Меир бен Шмуэль из Щебжешина, издана в Кракове в 1650 г. («Важки часы» — «Тяжелые времена»). Повторно в Венеции в 1656 г. под псевдонимом Иешуа бен Давид из Львова.

[iv] Покаяние (евр.).

[v] «Песнь о нибелунгах» — древнегерманский (скандинавский) эпос. Нибелунги, по-немецки «Nebel» («туман»), карликовый народец, в эпоху позднего романтизма благодаря операм Вагнера устойчиво ассоциирующийся с еврейством.

[vi] Йеш мэайн — устойчивое словосочетание в значение быть созданным из ничего (евр.).

[vii] Не говорят: «Перейти в ислам» — «Надеть чалму». Мяснику-христианину (руму) говорится: «Свесьте мне кусочек этой рыбки». А если рум станет поправлять, что это не рыбка — нужно быстро перебить его: «Я не спрашиваю, чтó это, я прошусвесить этой рыбки». Вкусивший нечистой пищи по незнанию не несет вины. Но для евреев при переходе в ислам выражение «надеть чалму» даже не эвфемизм и не метафора. От евреев (людей Писания — ахл аль-китаб) не требуется произносить шахаду (символ веры: «нет Бога, кроме Аллаха, и Мухаммед пророк Его»), как этого требует закон от христиан.

[viii] Еврейский богослов «эры гаонов» (гениев) — конец первого тысячелетия христианской эры, Багдадский халифат.

[ix] «Никто не знает происхождение слова «маран», и потому неизвестно, удваивается ли в нем «р». Если оно происходит от испанского «marrano», «свинья», то удваивается, если же от новозаветного «mаran atha», «Господь наш пришел», то нет. Здесь правописание – момент истины для говорящего».

[x] В интернете прочитал, что это случилось в Джудекке. Там же рассказывается, что Хаим Фехина (так по-еврейски может быть прочитано имя Pegna) все же был убит по наущению Саббатая. Но тогда Пенья никак не мог получить «особое царство», которое пытался выменять на корону Иосии. А это общее место в саббатаеведении — эпизод с «раздачей слонов».

[xi] Водная маршрутка с узорчатыми матрасами на сиденьях, связывавшая европейский берег Константинополя с азиатским. Здесь — с вокзалом Хайдарпаша, построенном на искусственном полуострове по проекту Отто Риттера и Гельмута Куно (1906 — 1908). Одна из достопримечательностей Стамбула, входит в число одиннадцати лучших вокзалов мира, наряду с Центральным вокзалом Антверпена, Мельбурнским Саузерн-Кроссом и патагонской Каскада де ла Макарена.

[xii] Карл Люгер (1844 — 1910) — бургомистр Вены, много сделавший для процветания города. Известен крайним антисемитизмом, как считается, оказавшим влияние на Гитлера.

[xiii] Искендерун или Александретта (Малая Александрия) — портовый город в Александреттском заливе, на границе Сирии и Малой Азии. Прибрежная горная цепь завершается горой Муса-Даг. Александретта основана Александром Великим в ознаменование победы при Иссе (333 г. до Р.Х).. Здесь, через Байланский проход (Pilae Siriae — Врата Сирии), проходили его войска. Впоследствии тем же путем проследовали крестоносцы. В 1097 г. Александретта была захвачена Танкредом (не отождествлять с героем одноименной оперы Россини, действие которой происходит в Сиракузах в 1005 году). В 1832 г. при Искендеруне султан потерпел сокрушительное поражение от своего египетского вассала Мехмед-Али-паши. К началу Первой мировой войны османский Искендерун — захолустный город. Обмелела и заболочена гавань, куда некогда заходили пароходы по пути из Триеста и Марселя. Благоустроенная Байлана, где проживали две тысячи европейцев, обезлюдела и разграблена. Именно в этих местах разворачивались события романа Ф.Верфеля «Сорок дней Муса-Дага», посвященного самообороне армянских крестьян, спокон века живших на этой земле. После войны Алесандретта — автономная административная единица (санджак) в составе государства Алеппо, управляемого Францией на основании мандата Лиги Наций. (В старых справочных изданиях — «Гранат», «Брокгауз и Ефрон» — непременно указывается как на важнейший экономический фактор, что «гавань лежит в 105 километрах к юго-востоку от торгового города Алеппо». Сегодня, в ферале 2017 года, когда Алеппо стерт с лица земли, можно только воскликнуть: «Суета сует! Все суета!» — и с этими словами смотреть в завтрашний день). В 1938 году Александретта обрела независимость. В продолжении одиннадцати месяцев она будет называться Хатайской республикой. Хатай — государство со своей конституцией, своим гимном, своим флагом, едва ли похожим на тот флаг, что мы видим в мистико-конспирологическом триллере Спилберга «Индиана Джонс и последний крестовый поход». Волею режиссера в Хатайской республике, куда для вящей таинственности перенеслась Петра, герои наперебой пытаются завладеть чашей Святого Грааля. Летом 1939 года на волне аннексий, предшествовавших Второй мировой войне, Турция безболезненно для себя аннексирует республику Хатай. В то время, как Дамаск охвачен антитурецкими манифестациями, Александретта опять превращается в Искендерун. Во время Суэцкого кризиса (1956 г). возникает угроза полномасштабных боевых действий между Турцией и Сирией, не оставляющей своих претензий на Искендерун. Это кладет начало многолетней «сирийско-советской дружбе», которая в конечном итоге обернется руинами Алеппо.

[xiv] Поколение пустыни — поколение помнивших Египет и тосковавших по нем. Им было отказано в праве «взойти на Сион» — жить в собственном государстве.>.

 [xv] Русины — этническое меньшинство в Австро-Венгрии, называвшее себя «руськие» и проживавшее на территории Галиции, Буковины и северо-востоке Венгрии. Для «руських» были характерны пророссийские настроения и неприязнь к украинским «самостийникам». В годы Первой мировой войны 20 тысяч русинов были интернированы и содержались в концентрационных лагерях в Терезине и в Телергофе (Грац, Штирия). В Гражданскую войну русины или, как их тогда называли, «карпаторуссы» симпатизировали добровольческому движению, вступали в армии Колчака и Деникина. Весной 1939 года в Хусте на обломках Чехословацкой республики была провозглашена независимая Подкорпатская Русь, просуществовавшая считанные часы, несмотря на «смену вех», указывавших теперь на Германию.

[xvi] Не исключено, что приведенная в Википедии цитата подложная. Смущает даже не «акцент», не построение фразы, а новейшее словоупотребление: «гуманитарный» в значении «гуманный». Разве что горский князь, отнюдь не «гуманитарий», предвосхитил нынешнюю путаницу».

 [xvii] Давид скрывался в пещере, преследуемый царем Саулом. В псалме 146 («Молитва в пещере») говорится: «Смотрю на правую сторону и вижу, что никто не признает меня.

 [xviii]В Мидраше говорится, что после смерти Мириам-пророчицы оскудел ее чудесный источник в скале, и Моисей ударом посоха иссек из скалы вместо воды кровь. Мидраш — изукрашенный подробностями пересказ Пятикнижия с толкованиями и поучениями.

 [xix] По легенде амаликитяне перед битвой одолжили у хананеев их одежду, чтобы ввести в заблуждение израильтян — те ошибочно молили бы Бога о победе над другим народом. Военная хитрость амаликитян не удалась. Они упустили из виду, что, в отличие от них, хананеи были чернокожими. (Параллельный сюжет в советском фольклоре. Американский топ-агент приземляется с парашютом в Сибири, перед тем в совершенстве овладев русским языком, изучив нравы и обычаи аборигенов. Однако первый же повстречавшийся ему туземный житель поинтересовался: «Ну, как там у вас, сынок, в Америке?» — «Но как ты догадался, дед?» — «Да ты же, сынок, черный»).

 

Оригинал: http://z.berkovich-zametki.com/2018-znomer1-girshovich/