Память
А если спросит кто-нибудь меня,
Как жили мы с тобой в тот год на свете,
Я, в памяти имён не сохраня,
Отвечу, что мы были только дети.
Что мы хотели жить не так, как все,
Но оказалось — все хотят того же;
Что время в среднерусской полосе
В людей глядится ласковей и строже,
И тот, кто прожил здесь хотя бы день,
В своих чертах приобретает малость
От дерева, роняющего тень
На то, что от корней его осталось.
В крыльцо плескалась талая вода,
За стенкой перешёптывались мыши,
И нестерпимо синяя звезда,
Склоняясь к нам, светила тише, тише.
Когда в пустые лёгкие войдёт
Январский воздух, голубой и колкий,
Я запущу, как мячик, память влёт:
Мы жили счастливо, хотя недолго.
Корень жизни
Олень-цветок, стригущий нежным ухом
(Как карта мира — шкура в белых пятнах),
Идёт по снам моим со странным звуком,
Звериным топотком, копытным стуком,
И говорит доверчиво и внятно:
— Ты станешь храбрым юным капитаном,
Добудешь корень зрелого женьшеня.
За азиатским золотым туманом
Не унижай ни пулей, ни капканом
На водопой пришедшего оленя.
Не соблазнись целебными рогами,
Не трогай ланки с малым оленёнком —
И красными февральскими ночами,
Когда ваш бог уже не будет с вами,
Так пощадят и твоего ребёнка.
Как тонкий рог сайка, в рассвете мглистом
Зелёный луч отчаялся пробиться,
И в тишине задумчиво и чисто
Судьбу мою, как медное монисто,
Вызванивает узкое копытце.
Месса
...А в день седьмой Бог шёл сквозь юный сад,
Где был с оленьим следом рядом — львиный.
Сиял в листве пурпурный виноград,
И черенок раскачивался длинный,
От тяжести освободиться рад...
Упав, распался плод на половины —
И встретил изумлённый Бога взгляд
Две светлые, как солнце, мандолины.
С тех пор их звук один не оскорбит
Прозрачного молчания в соборе,
Где сквозь витраж последний луч горит,
Как Он, преображённый на Фаворе,
И Магдалина у креста скорбит,
А время замирает с нею в горе;
Где Пётр, как проказу, прячет стыд
В опущенном к земле Голгофы взоре.
Закат заткал Господень дом парчой,
Пролил вино на белые ступени.
Витраж зелёный, красный, золотой,
Как звон струны, длит хрупкое мгновенье.
Под гулкий свод, изогнутый дугой,
Вступает бестелесное виденье —
И мандолины голос неземной
Как будто просит у Него прощенья.
Потсдам
Притормози за милю до Потсдама.
Тут слишком невесомо и светло.
Сосна, как пригласившая нас дама,
Расправила алмазное крыло.
Топлёным маслом смазаны вершины,
Коньячно-чист и выдержан закат.
Мотор затих. В снегу увязли шины.
И лес — как сад,
Запорошённый лепестками вишен.
Я знаю — дальше дом с большим крыльцом...
Но не проверить: мой мираж недвижен,
Разбрасывая отблески кругом.
И чудится: вот-вот стекло молчанья
Пробьёт иглой астматик-патефон...
Секунда длится. Что за наказанье:
Зима, война, а я опять влюблён.
Стансы
I.
Рассвет ступал озябшими босыми
Ступнями по некрашеному дну
Из досок цвета перепрелой тины.
Пришитое к изнанке моря-спальни,
Дно тонко пахло йодом и смолой.
Вода плескалась в окна — я не слышал.
Я спал и потому не знал, как ты
Идёшь бесшумно от тепла постели
К холодной неизвестности проёма,
К рассохшейся от времени спирали
Ворчливой лестницы, что больше из приличий
Вздыхает под ногой неощутимой,
Как старики — не злоба, а привычка.
II.
Я спал, не видя снов. Тогда откуда
Я знаю, как ты медленно спустилась
В прихожую, плывя среди обломков
Бытокрушенья — кресел и комодов,
Зонтов, двух пар зелёных босоножек
И шали, скрывшей в вязаной утробе
Невыносимо лёгкий шарф, который
Тебе дарил я в прошлый праздник Пасхи?
Ты вышла в ночь, и ночь ушла.
Не помню,
Какое было время года.
Значит, осень.
В примятых синих травах бились рыбы,
В чешуйке каждой зарождалось Солнце.
Ты шла, и воздух медленно светлел.
III.
Скажи, что я не прав, ведь я не видел
В твоих руках кувшина с битым горлом.
Но я почти услышал звук паденья
Воды на лоб земли — глухой и влажный.
Ты выплеснула с ним мои сомненья,
Бессонницы под душным одеялом,
Излишне многословные признанья
И длинные стихи, в которых смысла
Не больше, чем вот в этом черепке,
Отбившемся от глины, дома, жизни.
IV.
Быть может, я сейчас на самом деле
Молчу, и это всё тебе лишь снится?
V.
Вернулась. Скромно и простоволосо
Нырнула в льдины хрустких одеял,
Прижалась лбом к плечу, теплом дыханья
Плечо согрела, кисти и предплечья,
Приникла вся — и мукой виноградной
Наполнила бесцветную дремоту.
VI.
В конце строфы ты — беглое созвучье,
В твоих руках я — меньше, чем твой вздох,
Но больше, чем я был, когда была ты
Со мной, но не моей.
VII.
И был рассвет.
Сон Сантьяго
Надвигается шторм, и мигрень не щадит головы.
В тёмной маленькой комнате ветер гоняет газету.
Старику всё равно. Старику снятся львы,
Мавританский залив и тропически-пёстрое лето.
Так прозрачна вода, что нетрудно на дне разобрать,
Как ползут по песку деловитые рыжие крабы.
Океан в тишине чуть качает кровать,
Положив на борта свои мокрые лапы.
Раздвигая тростник, всё плывёт по волнам колыбель,
И, начавшись однажды, движение длится веками.
«Я тебя не хотел убивать, голубая форель,
Так не мучай меня хоть во сне, шевельни плавниками».
Простыня обмоталась вокруг смуглых жилистых ног,
Ком подушки всплывает из мрака, как снежная глыба.
Старику всё равно. Старику снится Бог,
И он видит, что Бог — это добрая старая рыба.
Иго
Мой беспощадный язык! Чёрно-бурый лисёнок,
Камень запазушный, мальчик жестокий и гибкий,
Ты — недолюбленный мамкой татарской ребёнок,
Выщерившийся навстречу из тряской кибитки.
Кем, за провинность какую тобою наказана?
Ради чего в башмаки из железа обута,
Точностью липкой твоей хуже дёгтя обмазана?
Ты — мой конвой до последней тишайшей минуты.
Звонкая сухость германская, сладость романская —
Вечно вы мне достаётесь в подруги-попутчицы.
Тяжесть червонная, как Богоматерь Казанская,
Душная, царская,— я остаюсь с тобой мучиться.
Август
Я помню: был горяч и хрусток хлеб,
Осока не сминалась под ногами,
Роса на солнце полнилась мирами,
Лежал в траве монетой курослеп.
И сладкая студёная вода
Была дороже всех сокровищ мира.
Я нёс её, как ладан или мирру,
В ладонях. А вечерняя звезда
Катилась с тихим звоном на крыльцо,
Чтоб, светом васильковым пламенея,
Вдруг освятить живущее под нею —
Колодец, сад, усталое лицо,
Склонённое над книгой в тишине...
И падала так долго, долго книга,
Когда ты через всю огромность мига,
Вставая, протянула руку мне.
Наследница
Жизнь моя — свободный перевод
С древнего еврейского подстрочника.
Как в доспехи, рёбра и живот
Спрятала в корсет для позвоночника.
Что болело, больше не болит.
Память — белый звон на грани слуха.
Почему же из воды глядит
Юная красивая старуха?
Врач мне рассказал, что всё пройдёт,
Сломанная кость срастётся верно.
Катится к излому тёмный год —
Дальше будет солнечней, наверное.
Ты ведь бог, так сотвори мне миф:
Дом и лес, при доме — палисадник...
Плачет золотая Суламифь —
Птицы разорили виноградник.
Выставка импрессионистов
Весь мир — огромный, тёплый, чистый,
Он дышит в простынях рассвета,
Как бархат глаз новорождённых,
Глубоких синих океанов.
В некошеных лугах туманов,
Полынных, от природы сонных,
Колодцы розового света
Дрожат от ласки пианиста:
Пусть будет Лист. Сыграйте Листа!
Взмывает в воздух столб фонарный,
Исполненный немого танца,
Он рвётся к черепичным крышам,
От них совсем чуть-чуть до неба...
Зеленщик и торговец хлебом
Зевают; покупает вишни
Мадам с болонкой; в сочном глянце
Её сновидит плут в пекарне —
Меж дочкой пекаря и псарней.
Ночным дождём умытый город
По-воробьиному взъерошен,
Но перья разноцветных ставен
Уже полны дневного жара.
И за стеклом мансарды старой
Один художник, чуть печален,
Толпой и Музой равно брошен,
Вдыхает улиц хмельный солод,
Влюблён — опять, и снова — молод...
...На ясном небе ангел вышит.
Смеётся Бог. Картина дышит.
