Только одна у Человека цель - достойно выжить в среде обитания...
Стыдно писать. Неловко престарелому гражданину широко и откровенно раскрывать душу. Но желание выговориться, не боясь показаться слабым, охватывало сознание старика всё чаще, словно неодолимое знамение, очищающее сознание от житейской злой накипи. Очень надеялся на это старик.
Падают снега. Падают и день, и второй, и пятый. То в полном умиротворении и тишине, то в свисте и негодовании ветра. Сколь же может продолжаться белая вакханалия. Раньше такие мысли не возникали, а нынче, по прошествии двадцати лет сытой жизни в бесснежной Калифорнии, снегопад удивлял, но более поражал грандиозностью, бесконечностью и кажущейся бесцельностью явления. Хотя какая может быть конкретная цель в природных процессах.
Черт его знает, откуда падает. Над головой лишь бескрайнее серо-белое покрывало, низко-низко висящее над голыми деревьями и вросшими в землю избами. Видимо, с покрывала, - размышлял старик, - Творец сдувает белую пыль, которую люди назвали снегом. Сдувает, стараясь скрасить огромное чёрно-красное по осени раскисшее плоское пространство.
Господи! Дух захватывает от красоты, когда лучи солнца прорезают покрывало и из внезапно возникшего кусочка голубого неба, словно из рваного мешка, сыплется искрящейся, белый до боли в глазах снег. Это случалось, когда старик озирал небо. Но стоило опустить взгляд, как виделась привычная сутолока торжествующего безделья граждан и гражданок маленького городка, размазывающих до чёрной грязи белые снега.
Старик спустил с дивана всё ещё крепкие ноги, встал и кряхтя, печально вздыхая (родовой отличительный признак), заходил по комнате. Там, на югах экваторных время летело быстрее. Здесь скукожилось от леденящего мороза и неторопливости людей.
Кажется, здесь уже вечность, - думал старик, - и более никогда не увижу райской красоты Лунной долины, песчаных берегов тихой Славянки и белесых от бешенства волн Тихого океана. Кажется, то был призрак, продлившийся двадцатилетие. Как мы не ценим счастье! И какая же неодолимая сила тянет в дебри тёмных мёрзлых лесов. Мистика!Существование старика в российском городке на 110-ом км. от столицы было предельно примитивным. Это угнетало и раздражало старого человека, привыкшего к размеренному ежедневному литературному труду в тиши кабинета. Старик был известен в русскоязычной прессе Америки. Его уважали и ценили, часто печатали. Он тайно гордился, перелистывая газеты и журналы, где красовалось имя автора, и понимал, что отныне и до гробовой доски этот тяжелый труд есть и будет основой его здорового существования.
Внезапно переехав в Россию, старик целыми днями гнил на диване в кабинете старшего сына, боясь высунуть нос на мороз. Не выносил холода. В доме короткое утреннее время стояла глухая дремотная тишина. Но вот спускался сын и начиналось... Беспорядочная имитация рабочей деятельности. Балансируя с двухгодовалым сыном на руках, он беспрестанно говорил по телефону. Доносились слова: редакция... командировка... доски... храм... крестовина… кран... икона знамения... кровля... проект. После обеда сын срывался и исчезал на 2-3 часа. Раз в неделю исчезал и на весь день - в Москву. Объяснял, что, мол, в свой журнал, задание получить и… денежку выскрести. Невестка тихой мышью скреблась в ванной или в спальне. К 2-м часам, три раза в неделю и она растворялась в промозглой безлюдности улицы, чтобы где-то неподалёку обучать девочек и мальчиков игре на кларнете. Гром и хаос, воистину вселенский бардак, возникал с 3-4 часов дня. Неистово орал проснувшийся двухлетний внук, гоняясь то за семилетней сестрой, то за взрослым братом, требуя чтобы с ним играли. Сестрёнка кувыркалась в гостиной, показывая антраша, а братишка, врываясь из школы, тут же подсаживался к компьютеру и долго, упорно играл в танки. Когда надоедало, то вскакивал, и все вместе, в вихре криков, носились по дому, расшвыривая всё, что попадалось на глаза.
Старик молча злился, стараясь скрыться в кабинете. Мама и папа улыбались, не часто и мягко увещевая детей, но никоим образом не повышая голос, не участвуя в играх, не управляя и не направляя мыслительную и двигательную энергию детей. Родители делали вид, что ничего особенного не происходило. Всё естественно, своим чередом. Такой у них прижился воспитательный процесс - понимал старик - ежедневно длящийся по будням с 3 дня и до 10-11 часов вечера, по воскресным дням - круглосуточно.
Старик часто приходил за чаем на кухню. Смотрел на жену и чувствовал, что мир сошел с ума.
Ну что не хватало женщине в Калифорнии! Много солнца, большой дом, машины, поездки по миру, любимый сын и внуки, - кряхтел старик. И понимал - насколько это риторический вопрос. Кажется, впервые возникший на устах Сократа. Старик знал ответ вместе с мудрым греком и нашим Уильямом Шекспиром. Знал и мучался. Оттого злился, смеялся и недоумевал.
Любви, любви всегда не хватало. В этом единственная причина женской доброты и зла. Люди добрые! Любви!!! Обыкновенной бабьей любви. Ничего не изменилось в мире женщин с момента первого общения с мужчиной. Господи! Когда-то у нас было много любви. Тихий океан. Ну вот расплескался океан, испарился. Даже словесной, и той не стало, унесло ветрами. Ну что делать? Так получилось. Неудовлетворённость. Вот что тебя изводит.
Старик это понимал. И это приводило в последнее десятилетие к бесконечным ссорам, бессмысленным обвинениям, нередко грубым и циничным. Странно, но женщина ни разу за эти годы не говорила о разводе, хотя была на 12 лет моложе и выглядела великолепно для своих лет. Только ругалась и плакала. Старик за эти годы несколько раз сам предлагал развод… А утром всё забывал. Так и продолжалось годами.
По ночам грезилось старику, что вот покинет старый очаг и найдёт новую спокойную жизнь. А утром на цыпочках приходил в её комнату, смотрел на спящую женщину, и невероятная нежность и жалость заполоняли душу. Наверное, и у неё сердце испытывало что-то подобное. Он порой чувствовал. Это мешало им расстаться. А ещё мешали сыновья и внуки, и обеспеченная жизнь, и, наверное, совестливость. И... дань привычке. Но было что-то и поважнее.
Память! Память о том прежнем океане любви… объёмом в 25 лет. Вот она и была главной причиной отъезда в Россию. Во имя той памяти она сорвалась. Он прекрасно понимал, что никаких социальных, моральных и тем более духовных причин для переезда нет и не могло быть. Жену, его ярославскую жену, тянуло в Россию не какое-то эфемерное патриотическое чувство или одиозная неприязнь ко всем остальным в мире. Нет, конечно! Тянула память по прошлому, безмерная, не осознаваемая, бабья тоска по любви, в которой купалась четверть века. Четверть века!!! Может, надеялась на чудо!
Старик поначалу твёрдо решил остаться в Америке и загодя оповестил о том и жену, и американского сына. Младшенького. И тут началась массированная обработка. Он не ожидал.
«Нет, ты поедешь со мной. Тут некому за тобой ухаживать» - громко и грозно говорила женщина между сценами обычной бытовой ругани. Вот она… призрачная надежда на чудо. Поразительные создания! Ну, казалось бы, что тебе ещё надобно? На кредит под выплаченный американский дом куплен в России другой огромный и тёплый дом, даны средства для обстановки, предоставлена машина. И полная свобода, в том числе и для поиска человека по имени Мужчина. «Нет, поедешь со мной» - твердила жена. Старик таращил от недоумения глаза. Тут подступал младшенький сынок. Которого безмерно любил и уважал. «Батяня! Ну как же она без тебя. Ведь пятьдесят лет… Как же без твоего организационного и финансового умения вершить дела. Ведь запутается и ничего не сможет. Да и вдвоём финансово легче прожить. А без тебя будет мыкаться в пустых стенах, а потом станет приживалкой в доме брата. И всё! Конец жизни. Я тебя прошу. Батяня!!! Смирись!»
Смирился и... вновь оказался в Неандерталии. Так про себя называл Россию. Произошел новый библейский Исход, то бишь заключение конкретного духовного Завета между Богом и стариком с обязательством первого наблюдать за скитаниями второго в земле не обетованной. Считать это слабостью или проявлением высшего разума? - старик колебался с ответом.
И ужасно мучился, особенно первые месяцы жизни в России. Всё здесь было холодное и чужое. Среда обитания, люди, особенно их взгляды. Двадцатидвухлетняя внучка и даже тринадцатилетний внук не понимали и не принимали его суждений. Никак. Но и не спорили… Лишь внук молча пыхтел от возмущения. Ведь дед высказывал такие неприятные суждения о русском патриотизме, о войне, о власти, о церкви. Но они молчали. Наверное, думали - старческое чудачество. А как иначе? Как это не любить... ро-ди-ну!!! Разве можно фашизм и сталинизм объединять. Но не спорили, попросту не принимали всерьёз его слова. Пусть бормочет. Они были воспитаны старшим сыном, который воспротивился отъезду в Америку 20 лет тому назад. Странная личность. Когда-то большие надежды возлагал на него старик. Но положительные эмоции начали таять, словно мираж в пустыне, с момента его резко отрицательного мнения относительно жизни в Америке. И растворились окончательно в тот день, когда в Шереметьево, примерно 15 лет тому назад, перед взором изумленного старика возник образ встречающего его сына - в виде ловкого, быстрого, смышленого… приказчика из торговых купеческих рядов большого русского города. В картузе с лаковым козырьком, посконней косоворотке навыпуск, подпоясанной пояском с бахромой, и брюках-бочонках, заправленных в кирзовые сапоги. То был старший сын, блестяще окончивший Гнесинку, а ныне обитавший в редакции известной газеты МК. Журналист! Потом он долго мотался по другим газетам и журналам, совершенно разуверился в правдивости и свободе прессы и, наконец, остановился на большом московском журнале, куда тискал одну-две статейки в месяц. Вот на оклад, да на прибавку за статейки и жил. Не сладко жил.
В его жизни возникла религия. И насколько сын терял веру в правдивость общественной столичной жизни, особенно журналистики, настолько углублялся в Веру, всё более приобретая черты догматически верующего человека. Наконец, когда окончательно исчезли общественно-литературные надежды, он решительно разорвал с Москвой, продал оставленные стариком квартиры и переехал в районный городок неподалеку от столицы. Туда к нему и пожаловал старик с женой через надцать лет. Старик в добровольно-принудительном порядке, а жена с той самой надеждой на утерянное счастье. Новая жизнь началась с трагедии, вполне подстать советской, киношной. Домашний скарб, мебель, книги, посуда, горы тряпок - всё везла Мать, всё, что накопила в Америке за 20 лет. Компания из Окленда обещала, клятвенно бия в грудь кулаком, что через три недели груз будет доставлен в ваш маленький городок. Ведь там, по вашим словам, есть таможенный пост. Так что сразу и получите возле дома. Они, придурошные американцы, плохо представляли Неандерталию, тем более провинциальную. Груз плыл три месяца. Это была первая серия киноэпопеи - героическая и романтическая. Дальше начались трагические серии с элементами советского, российского фарса. Под фанфары контейнер появился в порту Риги, и ничего не предвещало трагедий. Но так не бывает - решили неандертальцы. Как это так! И не выдали груз фирме-перевозчику. Получатель, заорал таможенник в порту, ваш сын. Вот пусть приезжает, получает и передаёт перевозчику. Просто так не отдадим и начислим крупный штраф за хранение в порту. Время пошло. А позже вообще арестуем контейнер. Сын приехать не мог - оформление визы в Латвию заняло бы чуть ли не месяц. Помимо расходов на поездки и проживание. Четыре дня старик, аки бешеный пёс, мотался по эфиру между Лос-Анджелесом и Ригой, умоляя и брызгая слюной. Пока большой босс в Лос-Анджелесе задним числом не переделал документацию лично на старика, гражданина США и России одновременно. И Рига приняла липовую оферту. Контейнер, наконец, вышел из морского порта в Москву. Старик дождался, но радости не почувствовал. Сердцем ожидал последующие и более мрачные серии трагедии, когда контейнер появится на просторах Неандерталии. Так и случилось. Предчувствия не обманули.
Начальник таможни, полковник N, с улыбкой смотря на старого еврея, сказал. «Вы, уважаемый, теперь должны получить внутренний русский паспорт с постоянной пропиской, и лишь тогда приходите ко мне. И быстренько получите контейнер. Иначе никак. Да, вы гражданин России и имеете зарубежный русский паспорт, - он заулыбался, - но для получения груза, повторяю, по нашим законам нужно ещё иметь и внутренний русский паспорт. А пока груз у нас полежит. Ну что вам стоит заплатить небольшой штраф. Не беспокойтесь». Старик понёсся в эмиграционную полицию городка, в уме подсчитывая потери от хранения груза на складе таможни. Выходило многовато. Это невольно ускорило бег. А там, в полиции, торжествующе потирая руки, вожделенно ждали сотруднички. Вы что! К нам, прямо из Америки. В наш городочек! Навсегда? Подозрительность капитана полиции, сорокалетней, зрелой, спортивного вида голодной тигрицы с холодными бесцветными стекляшками глаз, возрастала с каждым вопросом. Где жили до Америки? Почему уехали? Почему вдруг вернулись? Почему к нам, а не в столицу? Почему, зачем, как объясните?..
Старик, стараясь подавить полыхающее раздражение, поначалу даже шутил, отвечая на вопросы. Но холодные стекляшки быстро заморозили энтузиазм старика. Он сник и стал отвечать коротко, с плохо скрываемой злостью. Это вызвало злорадную улыбку на тонких ярко-красных губах капитана. Тут тебе не Америка - говорили стекляшки. - Здесь я царь, а ты быдло. Терпи!!! «Через тридцать дней зайдёте. Проверить всё надо».
Согбенная спина старика медленно растворилась в дверях кабинета. Ну что тут можно сделать? Против лома нет приёма! Старик намекал на взятку и в таможне, и здесь. Нет! Что-то в его слишком независимом виде вызывало подозрительность. Будьте вы прокляты... - бормотал старик. Через 30 дней согбенная фигура вновь предстала перед холодными стекляшками. «Вам что, гражданин!» - обдав морозом, вспыхнули стекляшки, делая вид, что впервые видят. «За паспортом я, товарищ капитан». «Ах да! Тот что из Америки. Ничем не могу помочь. Послали запрос во все инстанции. Но вас нигде нет в базе данных. Ни в архивах МИДа, ни по старому адресу в Москве. Послала вторичный запрос. Приходите через пару недель». Старик раскрыл рот от возмущения. «Как это! Через каждые пять лет в течение двадцати лет в Калифорнии консульство выдавало мне паспорта. А до этого 60 лет прожил в Москве, имея советский паспорт. О какой базе данных вы говорите?» У старика тряслись руки, мешки под глазами готовы были лопнуть от возмущения. «Гражданин, не мешайте работать. За дверью очередь. Пожалуйста, выйдите». Жестокосердным счастьем были переполнены стекляшки капитана полиции. Лишь на четвёртый раз, после приёма у мэра городка, коммуниста, где старик, переломив гордыню, высокопарно и патриотично заговорил о возвращении на Родину, ему выдали краснокожую паспортину с двуглавым орлом. Таки нашелся старик в базе данных. Надо же. Всей страной искали. И когда нашли, видимо обуяла неандертальцев радость, сравнимая с находкой сокровищ Тутанхамона. Заплатив около трёх тысяч долларов за хранение бесценного скарба, с превеликим трудом найдя грузовую открытую машину (и это в 25-ти градусный мороз), бегая по пустому таможенному складу и умоляя дать хоть какой-нибудь рваный брезент и старые обрывки верёвок для прикрытия и обвязки торчащих шкафов, диванов и чемоданов, старик всё-таки привёз скарб в свой пустой дом.
P.S. Интересно. Из чего сделано сердце. Из какого-такого сверхпрочного материала. Мысли от накала чувств нередко пламенеют. Вот-вот лопнет мотор или подводящий кабель. Вот! Система уже трещит... дымится. Нет, однако. В действие мгновенно включается Высший Разум. Как правило. Он вдруг остужает мысли, переключая сознание на что-то давно забытое, смешное или чем-то ранее поразившее. Или вообще отключает сознание, погружая надорванное сердце в сон. Приходит спокойствие и легкие приятные мысли. Ну чего я кипячусь. Да провались всё пропадом.
И всё проваливается… И наступает бесконечная апатия.
Старик мрачно сидел в библиотеке сына с томом любимых рассказов Чехова. В душе царила пустота. Лишь на донышке копошились мысли-скорпионы, пошевеливая отравленными хвостами.
А что ты хотел? Иного отношения. Ведь прошло только 20 лет, а не 200. Это ведь такой пустяк в Истории. Ты же прекрасно знал, ранее почти тридцать лет профессионально странствуя с геологическими партиями по стране, психологию гражданина начальника любого российского ранга - от поселкового уровня и до столичного. Равнодушного, жестокого, издевательски относящегося к просителю. Ему даже чаще не нужна взятка. Ему бы поиздеваться всласть, сладострастно наблюдая, исподтишка, за мучениями жертвы. Особенно, когда проситель… интеллигент, ботаник. Как здорово подметил Иван Бунин в начале прошлого века, поэтично выделив два типа русских людей. В одном преобладает Русь, в другом Чудь. Первые иконописные, типа Рублёва, Чёрного и им подобных, которые словно сахарные капли в горько-соленом море других. А вот вторые… - сотрудники, платные и добровольные, всеобъемлющей пыточной системы страны. Они подло пытают обывателя. А ведь гениальный Бунин не мог знать о крайнем ужесточении российской пыточной системы в 20-60-х годах XX столетия. Старик сморщился, завыл, обхватив голову.
За что мне такое? Ведь жили в сытости и без проблем. А теперь болит сердце, немеет голова. Тоска по Калифорнии занимает всю душу. Купить бы билет и улететь. Ведь так просто. Паспорт ведь в кармане. Но куда? К кому? Там всё разорено… Да и кому я нужен, восьмидесятилетний. Но так хочется подальше от этих равнодушных людей, от замёрзшей страны, от…. где же это я читал... от порочной предрасположенности российских людей ненавидеть и зверски истязать друг друга. Где же это я читал?Старик встал, походил, напрягая мозги. Вспомнил. Ну да! Конечно! Совсем недавно известный российский кинорежиссёр кому-то в интервью примерно говорил: «…российский народ способен позволить себе не думать о том, что происходит вокруг. Эта наследственная предрасположенность, воспитанная веками. Нет предела социального и политического жестокосердия русского человека...»
Точно! Последнее точно запомнил. Именно нет предела!!! Как не будет предела дальнейших испытаний. Отныне ты вновь признанный гражданин страны. Пыточная система заставила пройти немыслимую голгофу унижений, издевательств и страха. В результате, всего за четыре месяца превратила тебя в такое же быдло, как и 80% населения страны. Ты доволен? Ты этого добивался? А что впереди…
За окном расстилалась белая бескрайняя пустыня и издевательски хохотала, бросая в стекло колючий снег. Снег метался поземкой по сугробам, среди редких деревьев и изб. Протяжно и натужно выл, вызывая тоску. Но тут вновь подоспел, проснулся Высший Разум, мгновенно переключил сознание старика, погрузив тоску в подвалы памяти. А на поверхность всплыла иная проблема. А как же в этой системе существует твой старший сын? Умный, крепкий, сорокапятилетний мужчина, обременённый аж четырьмя детьми. Как же он приспособился? Эти мысли настоятельно и надолго заняли старика. И даже успокоили.
О своей жизни до отъезда в США старик подробно писал в мемуарах. Там пытался объяснить, что в 50-70 годы советские люди, те, что выжили после геноцида 20-40 годов и кровавой войны, совершенно не знали, что творится за плотным железным занавесом, какого вида и запаха тамошняя западная свобода, как там работают, отдыхают, любят, во что верят. И вообще, что говорить-то! Туда ведь не проникнешь никогда и потому живи и радуйся тому, что отыскал на... родине. Но ведь сейчас другое время. Мой взрослый сын много раз бывал на Западе. Много видел и много читал. Почему он здесь? Почему так резко отрицает западные ценности, превозносит русскую патриархальность и даже стал патриотом той, умершей, царской и советской России. По всей вероятности. Во всяком случае, его внешний вид залихватского русского приказчика в смазанных сапогах об этом говорит. И это правнук одесского раввина. Знал бы Герш!
Судьба старшего сына встала первой в очереди размышлений. Двадцать лет старик практически не знал сына, встречаясь редкими наездами. Раз в три-пять лет на одну-две недели. Какую же нишу сын нашел в этой пыточной системе, чтобы ужиться, не потерять достоинства и зарабатывать на пропитание. Круглосуточно наблюдая, старик всё больше и больше удивлялся. И решил, чтобы ничего не забыть, записывать наблюдения. Только наблюдения. Без выводов и рассуждений. Вот они. Почитайте...
Прошло полгода с заселения нового дома. Много воды утекло. Острота неприятных ощущений притупилась. Неуютность жития в доме сына, таможенные и паспортно-миграционные процессы, которые резали жилы тупым ножом и доводили до бешенства, оставляя в сознании одну мысль - больше не могу… завтра покупаю билет домой, в Калифорнию… - закончились.
Я переехал в новый огромный и пустой дом 27 января. Дом поначалу показался болезненно чужим. Кто-то мудрый сказал, что время лечит, и добавил, что быстро лечит, если на лечение есть деньги. И тем успешнее лечит, чем их больше. Деньги были, и вскоре меня и жену подхватила круговерть массы покупок - мебели, люстр, штор, посуды и пр. и пр. Это был радостный процесс и вот сейчас он, к сожалению, подходил к концу. Где далее испить живой водицы из какого-такого другого источника радости? Это было мне необходимо, так как тоска по Калифорнии не проходила. Она лишь спряталась в глубине души, укрылась уютной, располагающей к неге новой обстановкой нового дома. Но нередко прорывалась наружу и тогда ещё и ещё раз возникал удивлённый возглас: ...Что я здесь делаю?.. как здесь оказался?.. Это случалось внезапно и везде. На улице, на рынке, в магазине, у окна…
Дом встретил гулкостью огромных помещений и... впечатляющей звукоизоляцией. Хоть надорвись криком на втором этаже - на кухне внизу ничего не услышишь. Этот каждый день удивляющий факт постепенно и невольно привёл меня к “философским” обобщениям. Привычное для стариков занятие.
Прожив в глубинке новой России четыре месяца и до того шестьдесят лет в столице России и множестве ея провинций, очень часто общаясь с людьми разных социальных групп, каждый раз убеждался, что звукоизоляция в системе российского общения (бытового, духовного, социального) - основное явление жизни, особенно в провинции, возникшая с незапамятных времён. Это, наверное, одно из естественных самолечений населения в пыточной системе Неандерталии. Причиной возникновения служили и служат огромные, слабо заселённые пространства и суровый климат - хоть криком ори, хоть волком вой, редко кто услышит. А кто и услышит, не поспешит на помощь. Надейся только на себя. Долго бежать. Да и страшно или очень холодно! И потому в народе родились и укрепились овечья покорность судьбе, притупление протеста и полное отсутствие желания объединиться с соседом в борьбе с природой и тем более властью за лучшую долю, за личную и общую свободу. Как вторичное явление - возникла непритязательность, жестокосердие и равнодушие россиян. Ко всему - к чувствам и мыслям соседей, к внутренней и внешней политике любого уровня власти, от поселковой до кремлёвской, к экономике, к религии. Чтобы как-то расшевелить народ, уменьшить звукоизоляцию, но в пределах допустимого, а то вдруг потребуют “хлеба и любви”, начнут, не дай Бог, организовывать партии и союзы, власти расходуют большие средства на расцвет местных художественных ремёсел, на проведение чуть ли не ежемесячных фестивалей народных танцев, спортивных соревнований, ярмарок и разного рода областных, районных, городских и поселковых ярких празднеств. Такое чувство, если посмотреть с небес, что вся Россия зимой дремлет, а с весной танцует и поёт. Словно в стране по весне рай наступает с молочными реками и кисельными берегами. И вполне естественно, что власти постарались совместить празднества с обжорством. Памятливые власти помнили слова Владимира Святого – «...на Руси есть веселие пити, не можем без этого быти…»
А профессиональный труд в России, как был при советской власти презираем, не уважаем и мизерно оплачиваемым, таким и остался. Какой-то бывалый россиянин остроумно заметил – «...было бы желание ничего не делать, а возможности здесь всегда найдутся…» То ли это результат всеобщей депрессии, сформированной вековой пыточной политикой уравниловки советской власти, то ли национальная черта. Скорее, и первое и второе вместе. Отсюда и ритм рабочей жизни. Он, если очень коротко, рваный. Три дня пыль столбом, затем неделя-другая мертвая тишина и сплошное очарование.
Провинциальных россиян, из разговоров с ними, конечно, тревожит проблема заработка, но в очень оригинальной форме. Главное, зацепиться за любую работу и что-то получать. Какова перспектива достижения более высоких заработков, карьера - играет слабую роль. Как правило, максимальной энергии в успешное продвижение не тратится. Чаще рабочий процесс строится на великом русском… авось. Странные они, российские обыватели. За полгода местной жизни был вынужден тесно соприкоснуться с судьбами десятков мастеров, которых приглашал или с которыми вёл какие-то операции - плотники, столяры, маляры, электрики, сантехники, оконщики и специалисты по замкам, а также десятки чиновников из таможенной, полицейской, пенсионной, банковской служб и так называемые менеджеры магазинов. То бишь продавцы. Я всегда слыл очень общительным человеком. Любил разговаривать разговоры и часто подтрунивал, присматривался. Значительное большинство обывателей показались, как и 20 лет тому назад, полусонными ленивцами и отчаянными болтунами, вцепившимися в своё ремесло. Жизнь для них - сплошной праздник. Пусть даже в хибаре, с коркой хлеба и стаканом пустого чая. При этом многие из них, особенно мастеровые, подобны Левше из сказа Лескова. Замечательно могут и недорого возьмут, но зачем… суетиться. Во всём ведь судьба или Бог. Что за люди? Непонятно! Вскоре мне приелось философствовать. Решил, что уж очень одиозными, русофобскими выглядят мои рассуждения. Кому это надо? Что это исправит. Стрельба из пушек по воробьям. Нет! Мне важна в этой системе только жизнь старшего сына. Лучше-ка я просто перечислю факты из жизни родного человечка, высветив основные события этого полугода. Мне не нужно ни сатиры, ни высмеивания, ни порицания - лишь констатация… А уж тот, кто осилил бы эти страницы, сам сделал бы выводы о том, как приспособился, притёрся к этой системе умный человек. Задумался бы и сказал сам себе - это страшный сон или… что за чушь несёт старик?
Прилетел я аж 7 ноября 2016 года. Выпал первый снег, обильный и пушистый, небольшой морозец подсушил землю. Встретил сын. Долгая дорога по заснеженному Подмосковью, естественно, привела к оживлённому разговору. Поначалу о семье младшего брата, но затем как-то перетекла к жизненному укладу старшего. С каждой минутой разговор принимал всё более неприятный и жесткий характер. На мой вопрос о цели здешнего существования сын спокойно заявил, глядя прямо в глаза, - оцерковление людей, батяня. Они должны прийти в церковь. К Богу!
И тут я необъяснимо взорвался. Они что, бессмысленное стадо? Почему должны? А ты, значит, пастух. По собственной воле, то бишь бесплатно, гонишь стадо к вратам Божьим. Или тебе кто-то приказал, может зомбировал. И почему отождествляешь церковь и Бога… Это не одно и то же. Прийти к Вере. Это понимаю и одобряю. Но это процесс сугубо индивидуальный, а загонять в церковь, да ещё на ночь запирать ворота, не пробовал... а? чтобы не разбежались. Это стыдно. Неприлично как-то…
Пожалел, что так издевательски получилось. Слава Богу, не поссорились, вовремя остановились и тем обозначили границы дозволенного. Всё остальное стёрла любовь и… ожидание событий. Разных, из которых складывалась жизнь сына. Вот теперь, впервые имея возможность непосредственно наблюдать, я надеялся создать для себя целостную картину лица близкого человека. Ведь фактически не виделись 20 лет. Гигантский срок, и за всё это время почти не общались, не обменивались мнениями, не спорили по поводу известных событий, фактов, культурологических достижений. Лишь доносились до меня отрывочные известия. И в большинстве они вызывали недоумение.
И события не замедлили закружиться хороводом. 14 ноября сын пригласил на мужские посиделки к другу-художнику, чей дом ютился с края деревни. Художник жил с 83-летним отцом. В доме чисто и по-мужски неуютно. В полуподвальном помещении художник творил. Оказался мягким, скромным и очень искренним человеком. Всё бы хорошо, и разговор был приятным и умным. Но вот пришел ещё один завсегдатай компании, простой, как тапок, пчеловод, и разговор приобрёл крайне неприятную военно-патриотическую окраску. Пчеловод и журналист, то бишь мой родной пастух, резко и резво объединились. И понеслась... За генерала Доватора, за 58-ую дивизию, за русского солдата и в воздухе уже висело, сгущаясь в слова... за Сталина. Я ненавижу до корней мозга эту тематику. В ней чувствую рабскую привязанность россиян к царям, извечную покорность и смиренность перед торжествующей жестокостью пыточной власти. Перед кровожадностью. Я не стал пить, хотя сознание, подогретое алкоголем, бурлило и звало на баррикады. Родной пастух тоже понял... Ужин закончился в тишине.
29 - 30 ноября. Приезд к сыну друга-филантропа, путешествующего от трудов тяжких по монастырям ближнего и дальнего Подмосковья. Трудно объяснить причины, но этот человек был мне чем-то подозрителен. С ним было неловко. Да он, слава Богу, и не ко мне приехал. Пображничать захотелось, а мой пастух крайне удобный человек для названного процесса - с неподдельным удовольствием и, главное, искренностью примет в любое время и на любой срок, при этом умеет внимательно слушать, завораживающе рассказывать побасенки, попарить гостя в бане, добротно его выпить и обильно его покушать… Всю ночку тёмную парились два мыслителя, затем жарили мясо на костре (и это в сильный мороз и пронзительный ветер) и разговаривали умные разговоры. Наутро отдохнувший филантроп, набравшийся от пастуха уму-разуму, уехал к следующему подобному слушателю, в соседний городок. Однако, расплодились в России филантропы и пастухи. С работниками туго.
6 декабря дом раскрасился знамёнами и транспарантами. День рождения хозяюшки. Ну как тут жарко не попраздновать, да не один день. Как горячо не повеселиться, когда всё гудёть в грудях от желаний разных, от наплыва чувств и массы гостей. Был большой стол - муж, гости и дети как могли изо всех сил расцвечивали дифирамбами физические и духовные признаки (явные и тайные) хозяйки белого дома. Два дня расцвечивали. До тех пор, пока она точно не убедилась в своей близости к святому лику непорочной Девы Марии. Четыре денёчка отдыхали. Но долго так продолжаться не может - решил пастух - нельзя расслабляться на вековом пути оцерковления. И 10 декабря в доме появилась молодая крепкая баба - сказительница Елена со взрослой дочерью Ульяной. Все такие в цветастых сарафанах, узорчатых кокошниках и с поволокой в одинаково серых лукавых глазах. Оказывается, пастух и невестка тщательно готовились к их приезду. Жена смастерила из старых картонных коробок и тряпок театральные подмостки и кукол, а сын написал пьеску на тему возвращения в родные пенаты естественно храброго и умного русского солдата, естественно уничтожившего всех российских врагов.
Сам должен был читать текст, а роли заучивали внуки и подружка внука, Настенька. Он же написал рекламные плакатики с приглашением уважаемой публики и развесил по городу. Он же нанял и музыкальный граммофон, сопровождающий спектакль. Он же организовал горячую похлёбку и чай с булочками. Деньги на музыку и похлёбку были взяты из храмовой кассы, собирателем коих с паствы, хранителем и бухгалтером являлся пастух. В общем, “работал” как белка в колесе. Напряженно и с той же, что у белки, эффективностью. Мороз в те дни колебался на уровне 18-20 градусов. Оказывается, и повод для праздника нашелся - в честь иконы Божьей матери Знамение…
И вот при огромном стечении народа (мной зафиксировано 17 душ бабушек с колясками) на площадке перед восстанавливаемым храмом состоялся грандиозный спектакль. Пастух под музыку читал, внуки играли, а сказительница Елена с дочерью в ярких русских нарядах громко пели и плясали. Потом все вкушали похлёбку и пили… чай тоже. Я смотрел со стороны на эти диковинки и поражался. Ну нельзя время повернуть вспять. Это ведь “проходили” в России с одним и тем же результатом в прошлом и в позапрошлом веках - хождение в народ и просветительство. Поразительно пустой энтузиазм пастуха был виден, как говорилось, невооруженным глазом...
Но впереди маячило ещё более грандиозное событие, которое денно и нощно будоражило душу пастуха. Семидесятипятилетие боёв за освобождение деревеньки Ивановское, где ныне напрочь обосновался пастух. Вот тут он развернулся во всю ширь своей таинственной то ли русско-еврейской, то ли еврейско-русской души. Уж не знаю, что больше в крови. Какая там белка в колесе. Мелочь пузатая. Я поражался его энергичности. Безустанные телефонные разговоры, мотание на машине по окрестностям, организация сложного рабочего процесса - реклама, работяги, материалы, транспорт, грузчики... А как же иначе! Он же задумал поставить огромный крест в честь погибших в 1941 году. Договорился с лесничеством, нашел и приобрёл 25-метровую сосну, привёз на площадку перед храмом, бригада плотников тщательно очистила и обтесала ствол, вырубила крест, другая бригада подготовила яму на месте закладывания памятника. И вот 22 декабря 2016 года местный священник освятил крест при огромном стечении народа (до 200 человек во главе с мэром городка, членом КПРФ). И потом вся колонна двинулась со знамёнами и хоругвями к месту закладки - к высокому холму на окраине деревни. Там был митинг. А потом… ну вы, конечно, догадались. Народ не солоно хлебавши разошелся по домам, недовольно ворча. Ещё бы! Им духовный шиш без масла, как всегда, а избранных во главе с мэром пастух пригласил в дом и на славу угостил. Дым стоял коромыслом. Невестка, естественно, смылась, а моя жена два дня простояла перед плитой... Ахая и охая!!! Все затраты из храмовой кассы. Видит Бог, я не присутствовал ни на митинге, ни на пьянке. Не выношу фанфаронства!
Видимо, Господь, чтобы пастух не заскучал, не захирел в бездельи, в аккурат через недельку устроил самый большой праздник - наступление Нового Года. Украсил дома и улицы города гирляндами игрушек и огнями петард. Народ российский буйствовал в безотчётном пьянстве и вакханалии недельной вседозволенности. Новый год наступал в ночь под первое число, а грандиозность следующего события уже нарастала с каждым днём огромным снежным комом и рассыпалась 7 января мириадами ярких звёзд, освещая рождение сына Божьего. Десять дней “трудился” российский народ, конечно и пастух с друзьями, на ниве искренней благодарности появления божьего младенца. И вероятно, зверски устали, так как 9-10 января городок выглядел, словно после побоища. Буквально вымер - ни единой живой души на улице, ни единого открытого магазинчика, ни единой машины. Даже собаки куда-то попрятались, а стаи ворон рассредоточились под крыши домов и там впали в спячку, надышавшись алкогольных паров, восходящих на чердаки.
И вот тогда-то, по непонятной причине, и рассердился Господь и нагнал на Россию невиданные морозы. Таких не было 120 лет и три дня. 33 градуса днём, а по ночам и 35 градусов. Однако морозы не снизили “трудовой” накал российских граждан. Ошибся Господь! Такое изредка бывает. Видимо, слишком зазнался народ-богомолец, слишком уверился в боготерпимости Создателя к детям своим. Невзирая на мороз, трудовой накал пастуха продолжался. Именно в эти лютые морозы и приехали к нему новые гости - муж, жена и... годовалый сынок-чебурашка. Изнемогающий от долгого перерыва в пребывании счастья пастух вновь приготовил баньку и остатки выпивки, мама пастуха вновь встала на вахту у плиты, жена пастуха вновь удрала в Москву. Люди российские вытерпели морозы (в баньке), а вот машины иностранные нет. Вчистую все замёрзли. Два дня откачивали и отпаивали. Привели, наконец, одну в чувство. Два дня дом вновь гудел от криков, воплей и слёз малых детей. Два дня мать, вытирая пот, ахая и охая, кормила, мыла и убирала… Уехали гости, исчезли морозы. В полях растворились седые угрозы. Уж тёплые ветры колышат знамёна, но старые песни несутся с амвона…Старые песни, набившие оскомину. Но только не пастухам. Они, как маньяки, не могут существовать без древних религиозно-мистических “песен”. Это их допинг. И вот, уже после переезда в новый дом, узнаю, что пастух удрал на два дня в Москву на съезд... руководителей столичных евангелических групп. Жена, естественно, тоже в Москву. В церковный хор. Троих малых детей, естественно, кинули бабусе.
В феврале переехали в свой дом. Интерес к графику религиозных “песнопений” родного пастуха несколько поубавился. Но весенние свежие ветры доносили известия. Правда, уже не столь остро будоражили сознание. Оно притупилось от массы прежних событий в доме пастуха, да и доносящиеся мало чем отличались от божественных зимних деяний. В самом начале апреля пастух организовал впечатляющее посещение музыкальной школы городка кукольной труппой в составе одного актёра (старенькой славной бабушки) с десятком больших великолепных кукол. Заодно привёз всё ту же сказительницу-певицу Елену в красочном русском наряде. Бабушка медовым голосом вещала о достоинствах умного русского солдата и дурака царя (сколько можно!), а сказительница, помахивая платочком, величаво плавала по рядам и пела старые народные песни. Им внимали 7-10 мальчиков и девочек, а ихние родители, позёвывая, сидели в сторонке. Сбоку от сцены одиноко стоял пастух в новенькой косоворотке и тщательно очищенных яловых сапогах, подпоясанный узеньким витым пояском. Он жадно взирал на сцену и публику. Количество последних его не беспокоило. Какая разница, ведь не для галочки в отделе культуры мэрии он старался. Сам по себе факт общения детей с куклами, с божественным текстом сказки поражал воображение пастуха, будоражил патриотические чувства.
Я необходим вам - говорил его взгляд. Через общение со мной вы войдёте в храм. Обязательно! Старик исподволь, внимательно, в сотый раз смотрел на сына. Здоровый крепкий мужик в несуразном одеянии светился неподдельной искренней радостью. Искренней. Клянусь мамой! По лицу бегала смущенная улыбка, словно просила извинения перед людьми. Вам ведь хорошо? Правда! Завтра будет лучше. Я обещаю - говорила улыбка. Бьющая в глаза искренность взгляда изливалась на мальчиков, девочек, родителей и даже кукол обволакивающей добротой. Эта переливающаяся через край и убивающая наповал искренность уничтожала любое недоверие обывателя. Любые вопросы. Сопротивление обывателя попросту казалась невозможным.
Прямо-таки баснословие советского князя Мышкина, - шептали губы старика. Этакий современный советский человечище, старающийся максимально приблизиться к идеалу Христа. И тут старик вздрогнул: - Конечно, конечно! Такие очень нужны власти. Как раньше не приходила эта мысль. Конечно! Видно же, что церковь и государство в Неандерталии сейчас в одной тесной упряжке. Славя патриарха и оцерковляя людей, мой пастух, вольно или невольно, “работает” на систему пыточной власти. Ты НАШ человек, - старик даже засмеялся, надо же каков внук раввина, - ты нам необходим. Оцерковляй, а мы тебе тайно поможем. И денюшкой тоже. Как ты думаешь, восстановление твоего храма разве не наша помощь? Наша, пастух, наша. Ты это наверняка понимаешь!
Нет, нет! В мыслях старика не было и грани издевательства. Но и восхищения не было. Крайняя мера удивления и большая доля раздражения. На самого себя… Как такое могло получиться в моей семье? Неужели это мой сын!!! Вскоре, на радость пастуха и стада оцерковленных, наступил длительный майский праздничный запой. В отличие от зимнего, столь же продолжительного, запой светился теплом и грустью. Тепло рождалось воспоминаниями о великом советском первомае, а грусть - печальной памятью о кровавой пятилетней бойне, загубившей 22 млн. ни в чём не повинных российских душ. Страшная цифра! Бессмысленные потери! Здесь сын старика вновь развернулся во всю ширь могучей души. Во всяком случае, той половины, которая славянская. Патриотические страсти буквально полыхали в душе, достигнув апогея 8-10 мая. В эти дни вместе с сыном и ещё двумя-тремя оцерковленными товарищами пастух совершил трёхдневный марш-бросок по местам боевой славы 58 гвардейской дивизии Красной армии. Как раз воевавшей в этих местах. Они шли маршрутом солдат дивизии и, слава Богу, что места проходили совсем рядом с родным городком, в районе деревеньки Нудоль. Было очень холодно, дул пронизывающий ветер, но шестеро несгибаемых патриотов с красным знаменем в руках три дня и три ночи шли пешком по лесам, полям и болотам, преодолевая вброд реки и ручьи. Палатка, костерок, кружки, миски, котелок - в общем, все атрибуты той жуткой эпохи. Пора бы забыть. Нет, нет. Не славных предков. Без памяти о предках нет будущего. Забыть ужасы войны, не возбуждать детей и взрослых недорослей военными играми. Прошло ведь 77 лет. Ан нет! Истерия по-прежнему бушевала в стране, подогреваемая правительственными институтами, разного рода фестивалями и демонстрациями. И они будут стараться довести до кипения мозги послушного равнодушного обывателя - думал старик - пока есть такие пастухи, но главное... его учителя.
Они известны...
Прошли и эти дни. Дом старика руками жены стал уютным гнездом. По мнению местных аборигенов, богатым родовым поместьем. По субботне-воскресным дням светился яркими люстрами, улыбками детей и внуков, но более скатертью самобранкой с изобилием яств и пития. Счастье светилось в усталых глазах жены старика, да и он сам, восседая царём во главе стола, на время забывал о родной и жаркой Калифорнии. В середине мая жена старика превзошла самоё себя, что поверьте немыслимо трудно, и отгрохала грандиозное празднество по случаю... 22-го дня рождения внучки.
Но более старика поразил сын. Когда гости, насытившись, отползли от стола, сын с женой и меньшей внучкой устроили большой концерт. Трио из двух флейт и кларнета исполняли сочинения Моцарта, Генделя и, естественно, товарища Баха. Без шуток! Отлично исполняли, а невестка старика вообще виртуозно. И вновь старик, по привычке наблюдая за пастухом, заметил в его глазах всю ту же искреннюю смиренную радость и смущение. Конечно, он не притворяется, - рассуждал про себя старик, - наверное это специфическое заболевание, давно известное, особенно в русской историографии, свойственное мужчинам. Форма искреннего юродства, мнимой никчемности, возникающая, когда теряется уверенность в себе, в своей профессии и вообще в праведности окружающей среды. Когда хочется скрыться с глаз этой среды... Редкая болезнь. Неизлечимая, вероятно. Ну и пусть, - словно ребёнок, рассуждал старик, - ведь он никому не мешает, искренне любит семью и друзей-приятелей. Да и польза для окружающих немалая. Люди видят и ощущают доброту, и сами хоть малостью становятся лучше. Господи! Надо же такого родить. Ну словно современный сын Божий.
Старик украдкой оглянулся, словно боясь, что греховные мысли могут услышать родные. Видимо, услышала жена пастуха. Горделиво поведя пышными плечами, она промолвила: «А батюшка Леонтий искренне считает моего мужа святым…» Она говорила прямо в лицо мужа, при всех, нисколько не смущаясь. И старик смотрел на лицо сына и видел, как торжественно и блаженно оно расплывалось, словно оный находился на вершине могущества и славы. И казалось старику, что вот-вот над головой пастуха вспыхнет нимб. А ещё показалось, что в глазах сына зиждется уверенность, что носит этот самый нимб... с рождения.
Домашний концерт стал прелюдией майского феерического фольклорно-музыкального безделья пастуха и его жены. Волна патриотических фестивалей (поселковых, районных и городских) весенним штормом понесла их по Подмосковью. Нередко с детьми, но чаще малых сбрасывали жене старика. Радостные возбужденные они, как майские грачи, прилетали и громко, взахлёб рассказывали... о великой стране, о великих людях, о своих успехах и любви ко всем окружающим. Так продолжалось весь апрель и май. Вот бездельники, - возмущался старик, - на какие деньги живут? Черт его знает, что за страна? Такое впечатление, что все гуляют и веселятся. Словно пир во время чумы. Как долго это может продолжаться?
А 1 июня пастух со старшим сыном исчезли из дома аж на две недели. Наступал ежегодный апофеоз безделья, собиравший тысячи оцерковленных пастухов. С иконами и хоругвями, котелками и палатками 30-40 тысяч людей брели полями и лесами России, словно участники плавания Ноева ковчега по водам Всемирного потопа. Возглавляли шествие вечные узаконенные бездельники - священники с большими крестами. Сам патриарх пожаловал и прошел… несколько десятков метров, благословляя всех крестным знамением. Крестный ход - так называлась эта демонстрация высоких чувств. Кому это надо, для чего, зачем? - старик не понимал и, смотря на фотографии крестного хода, присланные сыном, вспоминал известную картину Перова о крестном ходе на Пасху с загулявшей бабой на переднем плане, вдрызг пьяным, пытающимся встать дьячком на крыльце и падающим священником с крестом. Старик вздыхал, ворчал, злился, но высказать накипевшее было некому. Жене невозможно. Только рот открой, как сразу скандал с осколочными гранатами в ответ. Да и приступы стенокардии в последнее время стали часто повторяться. Старик морщился от боли, но, вспоминая жену, усмехался. Вот ведь уникальная личность. Явно мне Бог послал в назидание... Русская до корней души. Будешь с ней общаться, даже часто, никогда не почувствуешь, что прожила в Калифорнии аж 20 лет. Её сознания это никак не коснулось. Глубокая вера во всё лучшее, то есть только российское, возникшая из далёких детства и юности, проведённых в военном городке, и постоянно восполняемая передачами первых каналов телевидения, с годами сцементировалась и выглядела замшелым гранитным утёсом, о который разбивались в мелкие брызги все другие мнения и доказательства близких и просто знакомых людей.
Да и они, поняв её душу, вскоре вообще перестали что-либо доказывать. Лишь усмехались и молча с сожалением поглядывали на старика. Правда, однажды близкий человек, часто посещающий их дом, русский по рождению, чьи родители покинули Россию в 1920 году, не вытерпел и, глядя на старика, удивлённо промолвил: «... как ты прожил с ней, мне тебя жалко…» - Жалко, не жалко, - пробормотал старик, вспомнив этот инцидент, - но все вы, засранцы, с удовольствием посещали мой богатый дом, зная наперёд, что так, как эта русская душа сытно, красиво, от доброго сердца угостит, никто в мире не сможет.
Делиться с младшим сыном старик стеснялся. Тот занимал пост первого вице-президента в одной из крупных корпораций и вечно висел над миром в самолёте, накручивая вокруг маленького шарика тысячи миль. Но дело не в этом. Старик боялся расстраивать занятого сына своими побасенками о тоске по Америке, болячками (вернулась стенокардия) и грустными мыслями вообще. Ну что ему рассказывать, - бурчал старик, - сам позволил себя убедить, дал слово смириться, а теперь обратной дороги нет. Видит Бог, сопротивлялся. Сын-то, наверное, подумал, что убедил старого отца переехать . Да нет, конечно, не убедил. Смирился перед обаянием любимого человека. Да и что он сейчас может изменить, мой президент. Дал себя уговорить, сжав сердце тисками терпеливости и любви. Вот и терпи!
Терпел не долго. Желание высказаться было настолько большим, да и привычным для литератора, коим по умолчанию и горделиво считал себя старик, что если уж не близким, то распахнуть душу перед миром, доверив бумаге свои мысли, старик счёл просто необходимым. При этом твёрдо решил абсолютно откровенно говорить о своих переживаниях, но не давать оценки приводимым фактам и событиям. Не всегда это получалось. Но что делать? Просто излагать факты, а уж суждения пусть вынесут близкие. Пусть сами скажут, что такое хорошо и что такое плохо…
Ну вот, мои близкие и далёкие, как мог изложил факты. Из них вы слепите портрет старшего сына. Кажется, ничего не забыл. Ах да! Ещё одно, пожалуй, добавлю. Последний мазок. За всё время наблюдений (6 месяцев) мой пастух был 3 или 4 раза в командировках по 4-6 дней каждая. Ещё надо прибавить по 2-3 дня после каждой командировки для написания заметки в большой московский журнал. Итого рабочими, в американском понимании этого понятия, было примерно 30-35 дней. Вот теперь всё! Остальное время - на оцерковление...
Прожив всего месяц на родине предков, старик вновь почувствовал себя неандертальцем. Как и до отъезда в Америку. Бесправным, беззащитным, безвольным существом, замерзающим на северных ветрах. Но пришла весна. В России она бесподобно нежная, пряная и ласковая. Словно извиняется за неудобства, что причинила зимняя стужа. Напряжение спало, немного утихла тоска, чему способствовал вновь вернувшийся, привычный, американский ритм жизни в тишине и уюте нового кабинета. Господи! Не доорёшься до первого этажа. Словно в соляной пещере. Сдохнешь и никто не догадается до обеда, - бурчал старик, лаская взглядом фотографии прадеда Герша, родителей и внуков, вновь привычно смотрящих на него с края письменного стола. Напряжение спало, и это видимо расковало панцирь, предохраняющий здоровье старика от внешних бурь. Мучительные стрессы, вызванные разговорами и бурными дебатами о переезде, эпопеи с получением контейнера, паспорта, тяжелыми морозами прошедшей зимы - всё это на время укрыло старика непроницаемым панцирем, как ни странно, оберегающим сознание и старые болячки от внешнего воздействия.
Нынче всё успокоилось, и весной изношенные кровеносные артерии ощетинились буграми, вызывая чуть ли не каждый день дискомфорт в груди. Старик теперь тяжело, медленно поднимался по лестницам, возникала одышка, усталость в ногах, словно к каждой были подвешены пудовые гири. Всё чаще приходили тяжелые мысли. Те самые прежние мысли, двадцатилетней давности, когда после московских стрессов 90-х годов пришлось срочно, уже слава Богу в Америке, делать операцию на сердце. Тогда всё обошлось, и природа дала ещё долгих 20 лет бегства по прекрасным дорогам Америки, Канады и Европы. Да уж, теперь до канадской границы не добежишь, - вздыхал старик и невольно спешил доделать земные дела. Окончательно редактировал тексты, приводил в порядок архив, альбомы с фотографиями, новые литературные дела, в последнее время ”похудевшие”. Внешне был спокоен, только по ночам, просыпаясь по старческой нужде, с сожалением и волнением встречал и перебирал в памяти давно забытые счастливые моменты, прощался с участниками памятных событий. И засыпал, убаюканный приятными мыслями. Но было возникшее в последние месяцы перед отъездом в Неандерталию мучившее сознание, незавершенное “крапивное дело”. Вспоминая суть, старик расстраивался, злился, не зная, как справиться, запрятать горькие мысли. Забыть-то никак не мог. Это как спасённый, который тонул и навечно сохранил ощущение холода смерти.
Два года назад он побывал в Москве и, как обычно, посетил могилы родителей. То, что увидел в этот раз остро, до слёз, потрясло старика. За годы жизни никогда не видел, чтобы могилы так густо зарастали. И не травой, а высоченной крапивой, казалось источающей под солнцем маслянистый яд. Будто кто-то специально посадил и ежедневно поливал. Старик тогда растерялся. Не знал, что делать. Ни лопатки, ни тряпок, ни ведра с собой не взял. Да и одет был прилично. Пойти за помощью. Куда? Он растерялся. И сделал первое, пришедшее в голову. Нарвал лопухов, в изобилии растущих везде, обвязал ими колени и, словно трактор, ползал по земле, вырывая крапиву руками, обвязанными в лопухи. Рвал и тихо плакал. Кое-как, с грехом пополам справился и потом долго сидел в близком ресторанчике, запивая нежданное горе чаем с ватрушками. Как же так? Ведь старший сын, тот самый всех любящий пастух, здесь рядом. Два раза в год клялся бывать и убирать могилу... на еврейском кладбище. Надо же, такое равнодушие, жестокосердие. А может больше, чем равнодушие? Мысли о “крапивном деле” вернули старика вновь к судьбе старшего сына… Что за напасть. Никак не могу отвязаться, - бормотал старик. - Ну да, потому что рядом и каждый день вижу... Надо ехать на кладбище. Вот просохнет и поеду.
Родной пастух словно подслушал мысли старика. Не глядя в глаза, виновато спросил: «Батяня! Давай вдвоём съездим на кладбище». Возникла долгая пауза. Старик и обидеть отказом не хотел, и всем существом противился совместной поездке. Всё-таки выдавил. «Нет, знаешь! Я наверное один. Хочу быть с ними наедине». Мудрый пастух всё понял, ни слова в ответ не проронил. Выбрав солнечный день, старик с женой (из-за приступов стенокардии один уже боялся добираться) приехали на Востряковское кладбище. Народу было мало. Стояла тишина, и лишь пение птиц нарушало покой. Весна была холодной, и могилы не заросли травой, а крапивы вообще не было. Чудо какое-то, - мелькнула мысль, - может мне тогда показалось. Старик даже рассмеялся, что вызвало недоумение на лице жены.
В конторе кладбища быстро нашли нужного работника, быстро с ним договорились по всем вопросам. «Я позвоню через пару недель, - сказал крепкий Владислав, - всё будет на отлично. И новый дерн, и скамеечка, и красивая ограда. Не беспокойтесь». И ушел. Владислав вдохнул непонятную радость, и старик, оставшись наедине с родителями, буквально светился, гладя серебристую поверхность гранитного памятника и шепча слова молитвы. Потом был вкусный уютный ресторан и долгая дорога домой. Отличный был день!
Прошло две недели. Внезапно закончилась весна, и подули свирепые ветры, сопровождаемые холоднющими дождями и градом. Участок вокруг дома буквально замело белыми горошинами. Вспыхнула боль за грудиной, и старик буквально вползал на второй этаж. Странно, но в машине чувствовал себя значительно лучше. Пожаловался врачу, и тот послал на срочную детальную проверку в одну из лучших московских клиник. Старик боялся ехать. Вдруг обнаружат что-то серьёзное, вдруг надо делать операцию, а тут вскоре должны приехать внуки и сын из Америки. Испорчу им отдых, - думал старик, - надо крепиться. Посижу на лекарствах, дождусь отъезда американцев и уж тогда, Бог даст, лягу на обследование. И он, как мог, крепился. В один из холодных дней и позвонил Владислав. Бодренько выпалил: «Приезжайте! Всё на высшем уровне», - и хохотнул. Жена отговаривала: «Ну что ты торопишься. Подождём. Вот тепло настанет и сердце успокоится. Тогда и поедем». Но старик настоял, и они тронулись в дальний путь. Из городка до кладбища около 150 вёрст. Неандерталия мелькала за окнами машины. Дороги были забиты до предела. Казалось, ползла армия всепожирающей бесконечной саранчи, то разбегаясь в стороны, то объединяясь в широкие потоки. Старик искоса поглядывал на невозмутимое лицо жены за рулём и дремал. Медленно катились мысли. Удивительно! Как она может крутить баранку по 8-10 часов без отдыха. Вот так, тараща глазки, каталась почти по всей Америке и западной Канаде двадцать лет. И кажется ничего, во всяком случае, никак незаметно, чтобы почерпнула от красот природы и людей континента. Да, точно! Уникальный человек! Показалось кладбище, и вскоре двое пожилых людей, поддерживая друг друга, медленно зашагали по аллеям, кутаясь в теплые куртки.
Смотри! А могильных дел мастер-то оказался и точным, и с утонченным кладбищенским вкусом.
Лицо старика искажала то боль, то радость. Он сел на лавочку. Надо же, и песочек разноцветный нашел, и лавочку срубили из круглого мелкого бруса. Вот не ожидал! Но самое поразительное, смотри, смотри, ты обратила внимание? - ограда-то овальной формы. Ну юморист! И замолчал. Молчала и жена. Она не любила кладбищенский тревожный покой и всегда под разными предлогами старалась уйти от посещений. И сейчас отошла от могил, ожидая старика чуть поодаль. Прошла, наверное, вечность, когда старик тяжело поднялся, обнял памятник, прислонившись к холодному мрамору лбом, что-то прошептал и поплёлся по кривой тропинке к выходу. Впереди шла жена. Так и шли молча, гуськом, до конторы, обсаженной белыми берёзками с шумящей о чём-то на ветру густой кроной.
«Тебе, я чувствую, тяжело. Ты посиди на лавочке, а я подкачу машину прямо к выходу. Я быстро!» Старик долго смотрел вслед уходящей женщине. Надо же! 68 лет, а как сохра… И вдруг, негромко вскрикнув, повалился на скамейку.
- Маняш! Чтой-то там толпится народ перед конторой. Никак Васька опять митинг устроил. Вот олух царя небесного! - Да нет, это, кажись, не Васька. Люди-то стоят не нашенские. Пошли, Насть, не задерживайся. - Не! Давай заглянем. Вдруг какую-нибудь работёнку предложат. Мне сейчас деньги-то позарез нужны. Моим-то на путёвки в лагеря, да и шмотки летние. Цены-то нынче кусаются. Подойдём.
Народ расступился, и они увидели старика, лежащего на лавочке. - Маняш! А я ведь их видела. Вот только что. С женой, такой моложавой. Шли к выходу.
Она обратилась к стоящим людям: - С ним женщина шла. Такая рыжеватая, фигуристая. Не видали?
Народ молчал и потихоньку расходился. Зрелище было не из приятных. - Маняш! Смотри, да он улыбается. Убей меня Бог! Улыбается. Надо скорую. Беги в контору, Маняш. Вызывай скорую.
На лице старика теплилась слабая улыбка, дергались края губ. Словно хотел что-то важное сказать. Солнце пробилось сквозь листву, коснулось глаз старика и заставило их открыться. Старик пристально, не мигая, смотрел на мир. С краешка глаза потянулась одинокая слеза.
- А ты ещё бодрячок-старичок, - Настя тихонько приподняла голову и подложила под нее кепку.
Солнце светилось, женщина ласкала, что-то говоря. Мир по-прежнему, как и ранее, продолжал обнимать старика. 14 июня 2017 года
Леонид Рохлин (1937, Москва). Геологический институт, экспедиции, наука, диссертации. 5 лет работы в Монголии. С началом капитализма в России – успешный бизнесмен. С 1996 г. – в Сан-Франциско. Работал педагогом в русскоязычных школах. Автор многих публикаций и нескольких книг.
