Был осенний день, медленно перетекающий в вечер – часа четыре, наверное. В пустом холодном воздухе Солдатска слабо пахло сухими листьями и нечистотами – вот уж, правду сказать, необъяснимый, таинственный феномен… В это примерно время проснулся в своей квартире бывший фотограф Андрей Дмитриевич Дядькин и толкнул ногой подругу свою Алевтину, которая то ли спала, то ли нет – лежала молча, раскинув худые, как палки, руки, на полкровати, неподвижная и уродливая даже в тусклом свете зашторенной комнатки.
И Дядькин, и Алевтина делили кров около пяти лет – с тех пор, как умерла жена Андрея Дмитриевича Диана, а он крепко запил, вначале от радости, а затем по привычке. Запои Дядькина были сродни природному явлению, что-то вроде приливов и отливов – столь же неизбежные и подчиненные своеобразному ритму. Довольно скоро Андрей Дмитриевич лишился работы, но продолжал считать себя фотографом, и даже не просто фотографом, а фотографом-художником. Свое увольнение он трактовал как-то выгодно для себя: путано объяснял, что работа в бюро была мелковата для его проектов, но теперь он, слава Богу, вырвался и получил возможность творческого роста. Однако вместо этого запил пуще прежнего и опустился так стремительно, что – года не прошло – пропил их общую с Дианой трехкомнатную квартиру и переехал в однокомнатную – грязную конуру, которая, с прибытием Дядькина, вскоре окончательно приобрела нежилой, страшный вид.
Алевтина очутилась в жизни и в новой квартире Андрея Дмитриевича случайно: помнится, сидел он на скамейке в городском сквере и с ожесточением обдумывал, как все-таки мелко мыслят люди, его знакомые; вот к примеру, Вовик Кащеев по прозвищу Слон; при их случайной встрече в магазине он заржал прямо в лицо Дядькину, хотя что такое этот Слон? Алкаш, лишенный элементарной культурной базы… Короче говоря, Андрей Дмитриевич болезненно переживал, что его практически никто не воспринимает всерьез. Не верят в его проекты, пусть пока и не осуществленные, но задуманные на славу… Чтобы убедить этих маловеров, Дядькин с некоторых пор покидал дом, прихватив старую кожаную папку для бумаг; и даже укладывал внутрь несколько листов с какими-то набросками-каракулями. Что уж означали эти «чертежи»? Дядькин и сам толком не знал, однако верил, что в дрожащих линиях кроется какой-то смысл будто бы задуманного проекта…
Алевтина, будущая сожительница, была, конечно, уродлива, как смертный грех, и вдобавок страдала выраженной дальнозоркостью. За толстыми стеклами очков ее глаза плавали, будто рыбки в банке с водой. Но ей сразу пришелся Дядькин по вкусу – и высокая его сутулая фигура, и папка, зажатая под мышкой. Женщина охотно поверила, что Андрей Дмитриевич, точно, творческий человек, а потому его пьянство очень объяснимо; да и сама она была не прочь выпить…
Ни у того, ни у другого не было охоты покидать мятую кровать. Однако хотелось есть и пить, и вообще день определенно клонился к вечеру. Молча выбравшись из-под скомканной простыни, Андрей Дмитриевич, спотыкаясь о какие-то ненужные предметы, добрался до кухни, с отвращением отыскал чистую чашку с отбитым синим ободком и налил воды из-под крана. Одновременно он вспомнил, что на этот день у них имелись какие-то планы. О, как же все-таки Алевтина тормозила его замыслы… Вот в самом деле: у человека имеются планы, намерения – а случайная в сущности женщина вдруг вяжет его по рукам и ногам… Рассуждая так, Дядькин и впрямь верил, что причина его нынешних неудач – Алевтина, точно так, как в прежних его неприятностях была виновата мертвая Диана. О, та была, конечно, штучка потоньше… Интеллигентная учительница, а хватка, как у бульдога. И все ей чего-то от Дядькина было надо! Ремонт в квартире, сад, японская керамика… А где, спрашивается, взять японскую керамику в Солдатске? Нигде, разве что съездить в Японию, но Япония далеко, так далеко… Этой Японии, грезил Дядькин, вообще нету, разве что на карте… на карте нашей Родины…
Дядькин вдруг вздрогнул, потому что его угораздило заснуть стоя, как лошадь. Алевтина к тому времени тоже заворочалась, а затем вылезла из кровати. Андрей Дмитриевич отвел взор. В длинной нестиранной майке (либо это была ночная сорочка?) женщина встала на худые нетвердые ноги и принялась для какой-то надобности шумно втягивать воздух ноздрями. След, что ли, намеревалась взять? Что ей вообще тут надо?
Через полчаса, однако, все как-то устроилось. Оба уселись на табуретках в кухне и позавтракали (либо уж скорее пообедали) вчерашним консервированным супом харчо. Вязкий рис плавал в тарелках, и Дядькин, человек, в сущности, не злой, вдруг едва не ударил подругу, оттолкнул, когда та вздумала поухаживать за сожителем и подлить ему в старую заварку кипяченой воды…
Итак, Андрей Дмитриевич сидел на табуретке, а в открытую форточку врывался ветер осенний. Вместе с ним в помещение входили запахи подсыхающей травы и звук скрипящих во дворе одиноких качелей. Тут-то Дядькин и вспомнил – причем, одновременно с Алевтиной – что сегодняшний день, который, правду сказать, ничем не отличался от вчерашнего или позавчерашнего, они надумали посвятить культурному отдыху. В программе был пикник в старой шахте, потому что других мест для пикника в Солдатске не было. Безымянный пруд в счет не шел – единственная дорога к нему была уже месяца три перегорожена в связи с бедственным состоянием водоема. После нескольких покойников, записанных медработниками как жертвы отравления загрязненной водой, пруд перекрыли, и ходить горожанам стало некуда. Брошенная шахта на окраине Солдатска временно приняла на себя роль места паломничества горожан, главным образом молодежи. Подземный каменный тоннель сделался чем-то вроде аттракциона, но вскоре немногочисленные и вялые молодые люди утратили интерес к этому развлечению. Груды пивных банок и мусора едва не завалили проход, и завалили бы окончательно, когда бы неожиданно не наступила осень. Переться в шахту холодным и сумрачным днем не находилось охотников. Дядькин с подругой Алевтиной, быть может, тоже отвергли бы такую форму досуга, да вот беда: все лето намеревались они выйти на пикник – однако не успели, не собрались… А теперь вот осень доедала остатки года, и замысел посетить подземелье того гляди растаял бы в осеннем бесцветном небе. Тогда Дядькин твердо сказал Алевтине, что намерен пойти в шахту, и не позднее завтрашнего дня. Теперь, когда этот завтрашний день настал, Андрей Дмитриевич раскаялся в своем решении, но и заупрямился: пойдем, и точка. Алевтина принялась собираться, прежде некоторое время довольно бессмысленно оглядываясь в разоренной кухне. Как будто думала: ну а тут чем не пикник? Тот же завал мусора, и вон скоро стемнеет…
Водку «березка» путники купили по дороге. А закуска была заготовлена дома: бутерброды с семечками, которые плохорукая Алевтина довольно быстро и бездарно сделала, разроняв половину семечек, перемешанных со сливочным маслом. Вскоре дорога привела их к шахте, но Дядькин вдруг остановился, как будто что-то вспомнив. Ему пришлось даже потереть лоб, чтобы отделаться от неуместной картины: он увидел жену Диану незадолго до смерти, которая вдруг захотела рыбного пирога. Что, спрашивается, ее стукнуло? Тетка Дианы, услыхав по телефону про рыбный пирог (а тогда еще у них имелся телефон), заявила, чтобы он, Дядькин, через пару часов зашел к ней – она, мол, пирог быстренько состряпает. И Андрей Дмитриевич и впрямь вышел в путь-дорогу за рыбным пирогом, но не дошел до теткиного дома, потому что ему встретился Слон с разбитой верхней губой, весь в злобных слезах и в соплях. Пострадавший Слон не вызвал жалости у Дядькина, разучившегося к тому моменту жалеть кого бы то ни было, кроме себя. Но все-таки, сам не зная как, он свернул с пути и отправился вместе со Слоном к другому человечку – его звали Кунгин Паша; и уж там они крепко зависли, вплоть до субботы… Стоя перед входом в каменное углубление, Дядькин с каким-то горьким удовлетворением вспоминал, что лицо Дианы на подушке напоминало монету, поставленную на ребро – такое же оно было неправдоподобно узкое, блестящее и словно обглоданное. Но мертвым лицам ни к чему маячить перед живыми людьми; их тусклый, тревожный и малоприятный свет ничего не освещает, а наоборот, будто отбирает способность ясно видеть окружающие предметы. Охваченный внезапным раздражением, Андрей Дмитриевич бросил подруге:
- Чего топчешься, как овца? Шевелись уже. - А ведь раньше Дядькин не был груб, наоборот – писал лирические стихотворения по мотивам своих фото-пейзажей: ранняя осень… либо – березовая роща. Куда вот все это делось?
В сумрачной и прохладной шахте пахло сыростью, а фонарь выхватывал из темноты довольно однообразные виды. Это были изъеденные влагой и кое-где словно покрытые чешуей стены внутренних помещений, которые Дядькин намеревался сфотографировать для какого-то смутного проекта: то ли «Дети подземелья» (но опять-таки никаких детей в шахте сроду не бывало); а может – «Во глубине сибирских руд»? При этом в минуты просветления Андрей Дмитриевич ясно видел пародийность своих намерений. Да и как бы там ни было, следует уже понять: ну, не будет у него никакого проекта, никогда, проживи он еще хоть сто лет! Вон Алевтина будет, нечистое постельное белье будет; плюс водка, да бутерброды с семечками… Да прибавьте к этому мертвую Диану с обглоданным болезнью лицом – вот тоже довесочек…
Выпив и закусив бутербродом с семечками, Андрей Дмитриевич внезапно затосковал. Во-первых, у него заболел желудок, и Дядькин перепугался, не настигла ли его та же болезнь, что Диану. Одновременно с неопределенными страхами он машинально отметил, что у его подруги лицо приобрело бессмысленное выражение и чуть ли не стекает слюна на подбородок. Это неприятное открытие вконец расстроило Андрея Дмитриевича, и он начал действовать глупо и импульсивно: вдруг объявил, что пойдет искать натуру для съемок и что без того просрал бездну времени. Алевтина с тревогой посмотрела на сожителя, словно не поняла, на что тот намекает: на ее присутствие в его жизни – вот на что. Мол, она, и никто другой заела его жизнь, перемолола, как лонгольеры Стивена Кинга (а Дядькин, просвещая Алевтину, как-то поставил ей это кино). Женщина вздохнула, немного подумала и поплелась следом. Предварительно она наскоро запихала в сумку снедь, а пустую бутылку оставила на полу.
Поиски натуры были глупым предприятием, тем более что Дядькин не захватил с собой фотоаппарата. Да и, правду сказать, не мог захватить: уже наверное года два, как фотоаппарат исчез из захламленной квартирки, но Андрей Дмитриевич нипочем не хотел в этом признаваться, даже себе самому. Лишь бурчал, что руки не доходят…
Постепенно Дядькин и следовавшая за ним Алевтина углублялись в недра каменного лабиринта. Путешествие странным образом захватило обоих, как будто впереди маячила какая-то важная цель, до которой лишь надо было добраться. Наконец Дядькин устал, остановился и бросил на спутницу злобный взгляд. Неизвестно почему, ему вдруг померещилось, что дважды или трижды совершив повороты в темных недрах, они сбились с пути. И вот, чтобы скрыть испуг и тревогу, Андрей Дмитриевич напустил на себя недовольный вид. Вскоре, впрочем, подозрения подтвердились: система подземных переходов оказалась куда запутаннее, чем могло показаться вначале. Теперь и Дядькин, и Алевтина ясно понимали, что поиски несуществующей натуры придется отложить; а нужно как можно скорее отыскать выход. Возможно, тот и другой даже вспомнили (хотя и не стали делиться гадким воспоминанием), что пару лет назад в старой шахте пропали четыре человека – причем кто? Менты, и довольно высокого звания. А майор Невасин даже и был, кажется, представлен к награде – но это еще до того, как понесло его в шахту. Дело было на майские праздники, и пировали милиционеры четыре дня, прихватив с собой для колорита двух дам – секретаршу отдела и резиновую Зину, на всякий случай. Чтобы ни в чем не терпеть нужды, надо думать. Секретарша из похода вернулась, поскольку вышла в обратную дорогу, не дожидаясь остальных. Сказала: уж очень мужчины разыгрались. Ну а резиновая Зина осталась – если, само собой, это была не выдумка дурочки-секретарши, не мираж, навеянный подземными испарениями… Собственно говоря, мифическая женщина из резины сыграла свою роль в том, что на здании отдела в конце концов решили не устанавливать памятную доску с именами исчезнувших сотрудников; подпортила, видать, Зинаида безупречную репутацию…
Вскоре сделали привал. Дядькин стер ногу разбитым ботинком, но главное испытал дополнительный страх: вдруг батарейка в фонаре даст сбой? Он и теперь уже мигает, как чудо-светлячок, будь оно все неладно! Не зная, как выразить раздражение и тревогу, Андрей Дмитриевич мстительно заговорил о том, что нечего, мол, печалиться-горевать. Человеку суждено сдохнуть – рано или поздно. Так он срывал злость на Алевтине, которая, зная характер Дядькина, помалкивала: не желала подливать масла в огонь. Наконец, забрала у спутника тощий рюкзак, который тот грозился бросить нахер (а Дядькин в запальчивости не прочь был высказаться подобным образом; для красоты слога, так сказать).
Нацепив рюкзак на спину и вяло переставляя ноги, Алевтина брела следом за Дядькиным. Довольно неожиданно ее обуяла осенняя тоска, чудом просочившаяся сквозь толстые каменные стены. Ядовитые капли уныния рисовали перед внутренним взором женщины картины одну безотраднее другой. Припомнился сын Алешка, причем как? Когда было ему годика четыре, наверное, и он еще коверкал слова: говорил вместо «кубики» - «убики», вместо «рука» - «ука». Глотал первые буквы, и все тут… Алевтина еще ругалась тогда, что сын говорит не по-русски; а теперь вот ей пуще всего захотелось именно услышать эти перековерканные слова. Почему, спрашивается? Лешка, впрочем, в Солдатск после школы не вернулся, она не видела сына уже восемь лет. «Увижу – так и не узнаю, поди»… Вдобавок – от усталости, возможно – Алевтине подумалось, что они вообще не выберутся из проклятой шахты. Не увидят белого света… Додумавшись до этого, женщина принялась всхлипывать, так что в конце концов Дядькин остановился и пригрозил ей кулаком. Ничуть не испугавшись (какой смысл бояться кулака накануне смерти?), Алевтина дерзко назвала спутника Мудозвоном Дмитриевичем.
- Нету тут никакой натуры! – выкрикнула она, и в ту же почти минуту в глубине тоннеля раздалось эхо. Не сразу Дядькин и Алевтина разобрали, что это было не эхо, а посторонние звуки. На них и стали путь держать и вскоре набрели на четверых подростков, которые угощались пивом и слушали по мобильнику певицу Дельфину. Искаженный каменными стенами звук голоса певицы показался Дядькину и Алевтине квакающим: наподобие того, как если бы вдруг запела царевна-лягушка. Но, так или иначе, оба обрадовались и скоро, скоро добрались до выхода, который оказался куда ближе, чем мерещилось во время их длительного блуждания под землей.
Уже стемнело, и свой путь домой Дядькин и Алевтина проделали под чернеющими в сумраке осенними облаками. Холод и сырость обступили их. Фонари не горели, что, вообще говоря, в Солдатске не редкость. И все-таки отсутствие фонарей слегка расстроило Алевтину, ей не хватало мутного желтоватого цвета, который, пусть и слабо, но осветил бы дорогу. Теперь же им приходилось брести сквозь глухую тьму, и пару раз женщина едва не подвернула ногу, наступив на мокрый булыжник. Неужто, пока они бродили под землей, наверху прошел дождь? Тогда сырость объяснима: сухим осенним денькам настал конец, осени настал конец, а вместо нее придет темная пора, канун длинной зимы… Ледяной дождь, сырой ветер, голые черные деревья, мертвая тоска…
Погруженная в невеселые мысли, Алевтина поспевала за согнувшимся, будто под тяжелой ношей, Дядькиным. Улица казалась ей узкой, тесной и бесконечной, и скоро, скоро ее кольнула мысль, что это вообще не улица. Это продолжение каменного лабиринта шахты, вот что. Вот вам и секрет. Вот и понятно, почему не горит ни один фонарь. Почему в разрывах черных туч не видать ни одной звезды. Они просто-напросто не выбрались еще из шахты. Это им только показалось – после водки «березка», возможно? – что они шагают по улице Гоголя. Ни улицы Гоголя, ни улицы Белинского, ни бульвара Строителей, заваленного мокрыми листьями, им больше не видать…
- Это не улица Гоголя, - сказала Алевтина в спину Дядькина и остановилась.
- Почему это? – спросил тот.
Он тоже остановился и неохотно обернулся.
- Да ни одного дома нету. Ослеп ты, что ли?
- Это ты у нас слепенькая, - хмуро реагировал Андрей Дмитриевич, но видно было, что возражает он без уверенности, скорее по привычке.
- Ни одного дома, - настаивала Алевтина. – Фонарей нету. Даже фонарных столбов. Скамейки где, урны? – перечисляла она отсутствующие приметы цивилизации.
- Ослеп ты, что ли? – в отчаянии повторила женщина. – Проход вон каменный все уже да уже. Можно руками за обе стенки подержаться.
Дядькин пожал плечами. Он не стал проверять верность наблюдения подруги, не коснулся каменных стен. Наоборот – заупрямился, да и было с чего. Разве он не видел собственными глазами, что они вышли из шахты полтора часа назад, а теперь идут по темному осеннему Солдатску? Но вот каменные лабиринты (тут Алевтина права) и впрямь не заканчиваются. Сколько они еще проблуждают в глухой осенней тьме? До наступления утра? Мысли Дядькина путались, как каменные ответвления и переулки, по которым несли их ноги. Не очень-то хотелось верить, что подземная темнота обступила их на веки-вечные. Любой, кто бы ни был, гонит от себя прочь подобные мысли.
Тамара Ветрова. Писатель, редактор, педагог, автор двух книг, постоянный автор нескольких литературных и специальных журналов ("Урал", "Человек и закон", "Магазин Жванецкого", "Русская жизнь"; "Искусство в школе"). Публикации в журналах "Зеркало", "Слово\Word", "Крещатик", "Кольцо-А", "Семь искусств" и др. Фантастика публиковалась в "Знание-сила: фантастика". Лауреат премии журнала "Магазин Жванецкого" (1999), шорт-лист премии журнала "Урал"(2011), шорт-лист Международной премии "Русский Гофман"(2016). Живу и работаю в Париже.
