Интервью с писательницей Зоей Мастер (это не её псевдоним, а настоящая фамилия), прозаиком, живущим в Денвере, США. Доэмиграционную жизнь, за исключением московских студенческих лет, провела в Кишинёве. И ещё в её жизни всегда была музыка, выбранная как профессия, но в Америке она переселилась на страницы прозы. Литературные произведения печатаются во многих изданиях. В бостонском издательстве M-Graphics вышли три книги: “Учитель музыки” – сборник рассказов и повестей, “Встречи во времени и пространстве” – сборник интервью с российскими знаменитостями, и двуязычная, русско-английская книга для детей “Две кошачьи истории”.
Игорь Михалевич-Каплан. Мы с Вами давно знакомы на литературном поле. Я внимательно слежу за Вашими публикациями: рассказами, эссе, интервью. Свобода творчества в эмиграции полная, никто нас ни к чему не принуждает. Писатель сам выбирает сюжет, тему, создаёт героев, пишет о мире, как он его видит, описывает жизнь и свои идеи. И вот вопрос напрашивается сам по себе: какой жанр Вам ближе всего, какой процесс Вас больше всего увлекает?
Зоя Мастер. Из всего Вами перечисленного, я отдаю предпочтение рассказам. Объясню почему. Публицистика – жанр сиюминутный. Прочитал человек, согласился с твоими мыслями по данному вопросу – переслал знакомым или поставил «лайк». Не согласился - в лучшем случае, закрыл страницу в интернете или перевернул – в газете; в худшем – написал в отзыве какую-нибудь «гадость». Но так или иначе, перечитывать твой текст он не будет, потому что за те минуты пока он читал, новостной мир не стоял на месте. Информация, бывшая актуальной час назад, устарела или уже не кажется столь значимой.
Интервью, на мой взгляд, жанр более интересный, чем очерк или эссе, хотя бы потому, что предоставляет шанс пообщаться с людьми, с которыми в других обстоятельствах поговорить вряд ли было бы возможно. Однако актуальность интервью, его активная жизнь, хоть и длиннее, чем эссе, но тоже коротка. Поэтому будем считать, что я пишу прозу из чисто меркантильных соображений: у меня есть надежда, что сборник моих рассказов захотят снять с полки и перечитать.
Но Вы спросили, какой процесс меня увлекает. Точно не процесс «вынашивания». Иногда по сроку он равен слоновьей беременности. К примеру, рассказ «Пришелец» я обдумывала почти год со времени возвращения из Вены, хотя, ещё находясь там, знала, о чём напишу. Пишу я довольно медленно из-за вредной привычки продолжать текст только после того, как перечитаю и откорректирую уже написанный отрывок. А поскольку эти отрывки становятся всё объёмнее, темп написания замедляется. Пару раз я пыталась «идти в обход» – например, написать концовку до «разработки», но у меня не получалось даже перескочить неудачную, не понравившуюся фразу, не то что часть будущего текста.
Ну, а когда текст вроде бы готов, начинается «главное веселье», которое может продолжаться до бесконечности, если только в какой-то момент жёстко себя не остановить, отправив текст редактору. Я имею в виду ещё одну свою странность – страсть к самоцензуре. Не в смысле, что сказать, а в смысле – как. Вот Вы отметили, что здесь свобода полная, никто не заставляет, и так далее. Но я правлю текст дольше, чем его сочиняю. И этот «процесс» мне очень по душе. На мой взгляд и слух, неверно подобранное или не на своём месте стоящее слово имеет такой же тягостный эффект, как фальшивая нота, прозвучавшая в концертном зале. Поэтому я очень редко читаю свои уже опубликованные тексты. Вдруг что замечу, а исправить – возможности нет.
И.М-К. Давайте всё-таки продолжим разговор о творческом процессе. Ведь занятие литературой – одно из самых древних, ну скажем так, профессий или деяний: былины, сказания, песнопения, древние рукописи, записи на бересте или папирусе и т.д. А тем в литературе ограниченное количество во все времена. Что Вас волнует в Ваших героях: психологический аспект, романтика отношений, поиск счастья, страсти, социальная подоплёка, философские идеи? Впрочем, вопрос даже не к Вам, а к Вашим героям...
З.М. Ну вот, Вы сами подтвердили, что тем в литературе – ограниченное количество; всё уже испробовано и всё сложнее найти не то что тему или сюжет – даже мотив. Современному литератору остаётся одно – обрести свой обертон, интонацию, почерк. Что касается моих героев, я подозреваю, большинство из них находится в промежуточном состоянии между циниками и романтиками. Наверное, их можно назвать реалистами с отклонениями в разнообразные пограничные и не очень – состояния. Вот эти отклонения, как и психология взаимоотношений в целом и в частности, мне интересны, потому что именно они дают понятие о свойствах души. Возможно, Вы со мной не согласитесь, но всё же скажу, – на мой взгляд, у некоторых людей душа напрочь отсутствует. То ли её не было с самого начала, то ли на каком-то этапе владелец не уследил, потерял её и даже не заметил.
Но вообще-то, главное – не тип мировоззрения, а стремление понять себя и свои возможности. Что мне дано? Кто эти люди рядом? Зачем я здесь? Могу ли я увидеть невидимое в повседневном? Многие, как Артур из рассказа «Концерт для Гретхен» или драматург из рассказа «Пришелец», пытаются достичь совершенства. Они, в своём роде, творцы, созидатели. Но, к сожалению, они наделены даром понимать, что такое настоящий талант, что такое гениальность. Почему к сожалению? Потому что, осознав тщетность своих устремлений, напрасно потраченного времени, жизни, они, естественно, испытывают разочарование. Правильно ли будет назвать эту дорогу поиском счастья?
«– Что вы делаете?
– Ищу счастье.»
Звучит по меньшей мере странно. Но в то же время, они счастливее многих, потому что прошли этот путь, добровольно сделав выбор.
В моей библиотеке есть книги, которые время от времени я перечитываю в течение многих лет. Знаете, что меня поражает? Именно непостижимость того, как это написано. По аналогии (меня всегда несёт в музыку!), приведу пример. Каждый раз, слушая в записи фортепианные концерты Моцарта, я обещаю себе сконцентрироваться исключительно на технике сочинения. Но уже через пять минут перестаю отмечать, каким именно образом солист обменивается темами с оркестром, забываю анализировать тональные сопоставления и невероятные модуляции. Я просто слушаю и ещё раз убеждаюсь в том, что если и возможна связь с чем-то высшим, то происходит она именно посредством такой музыки. В этой связи мне приходит на ум Сальери, который, конечно же, никого не травил. Он был, как известно, весьма знаменитым придворным композитором и великолепным педагогом, у которого брали уроки Бетховен, Шуберт, Лист. Представляете, каково ему было, зная всё о том, как надо сочинять музыку, осознавать, что гениальность (а пример гениальности был у него перед глазами) – непостижима? Говоря словами поэта, «Как Моцарта усвоить нам, чтоб жизнь играла лёгким светом?»
И.М-К. Я так чувствую, что у нас есть общая страсть и пересечение – Моцарт и его музыка. Я штудировал книгу музыковеда Елены Семёновны Чёрной "Моцарт и австрийский музыкальный театр", с которой познакомился во время её приезда в Америку и подружился. Вы, наверняка, знаете эту книгу. И пора уже Вас представить, как и преподавателя музыки – ведь не все читатели об этом знают. И, как Вы подчеркнули, у Вас есть крепкая связь между музыкой и литературой. Вы даже и пример уже привели. Помню и Ваш рассказ "Пришелец".
З.М. Игорь, общая страсть у нас, безусловно, есть. Я не удивлюсь, если Вы ещё и к музыке Баха неравнодушны. Но мне бы не хотелось дезинформировать читателей: историю музыки, гармонию, сольфеджио, анализ музыкальных форм, фортепиано я преподавала в прошлой жизни. Здесь – ни единого дня музыкой не занималась. Благодаря второму педагогическому образованию, получила лицензию и 20 лет преподавала английский как второй язык в одной из государственных школ Денвера. Но музыка весьма зримо присутствует в моей жизни и, как следствие, в каждом моём тексте. Каким-то неведомым образом, рассказ выстраивается по законам музыкальной формы. Некоторые написаны в трёхчастной форме, некоторые – по подобию сонатной, где есть экспозиция, разработка, реприза, а есть рассказ, который так и называется – “Осеннее рондо”. Эпизоды или главы всегда связаны: один мотив переходит в другой, меняется тональность, настроение, но ткань рассказа, как и музыкального полотна, остаётся подвижной, цельной и законченной. В музыке это называется сквозное развитие. Я к этому стремлюсь и, когда получается, когда слова складываются как… не знаю, с чем сравнить… ну, скажем, как пасьянс, я отхожу от компьютера с лёгкой душой.
Ни в коем случае не сравниваю себя с Довлатовым, – просто по аналогии напомню всем известный факт о том, как он специально старался избегать предложений состоящих из слов, начинающихся на одну букву. А у меня – своя странность: первая фраза новой главы должна вытекать из последней фразы предыдущей. Мне кажется, при такой фактуре читателю сложно отложить книжку, не дочитав рассказ до конца.
Именно эту книгу Елены Чёрной я, к сожалению, не читала, но помню другую, тоже ею написанную, – о жизни и творчестве Моцарта, изданную, кажется, в конце шестидесятых. Знаете, моё отношение к музыке этого композитора менялось с возрастом. Ещё в ранней юности я почему-то без конца слушала запись “Реквиема”, под него готовилась к экзаменам. Согласитесь, странный для подростка выбор. Но вот его оперная и даже инструментальная музыка тогда казалась неоправданно радостной, слишком лучезарной и потому нарочитой. Ну нельзя же постоянно пританцовывать и радоваться жизни. А потом я услышала его фортепианный концерт #23 в исполнении Горовица и поняла, что есть абсолютная, высшая гармония, которую самому талантливому, даже гениальному человеку достичь не дано.
Год назад я провела неделю в Вене и львиную часть времени кругами бродила по моцартовским местам. Впрочем, свои ощущения я передала в рассказе, о котором Вы упомянули. Добавлю только, что для меня магия Вены в первую очередь связана с присутствием Моцарта. Меня не покидает ощущение, что он и не покидал этот город.
И.М-К. Вот видите, и тут мы пересекаемся тоже. Мне посчастливилось по месяцу жить в Зальцбурге и Вене, так что в этом плане мы поймём друг друга. Ведь я «встречал» Моцарта и в музеях, на бульварах, в кафе… Но возвратимся к нашей исходной беседе… Кто он, Ваш писательский герой, – по профессии, возрасту, культуре, интересам? Что у него общего с Вами? К какому поколению он принадлежит? Что им движет? Где Вы с ним познакомились, где Вы его встречаете? Знаете, есть такое широкое понятие, например, поколение «Baby boomers», «Generation X» или «Generation Y»… А какое Ваше, я имею в виду, которое Вы описываете?
З.М. В моих «героях» нет ничего героического. Они не спасают человечество, не совершают великих подвигов и даже не произносят пафосных речей на животрепещущие темы. Что касается принадлежности поколению, тут всё проще. Технически я отношусь к поколению Baby boomers, но это не означает, что мне интересны исключительно современники, одногодки, люди, родившиеся после войны, Сталина, голода и разрухи. Среди моих героев есть дети военного времени, как в рассказе “Рита”, есть обаятельный жулик поневоле, перевозивший царские червонцы во времена НЭПа, как в рассказе “Лекарство от мигрени”, есть странноватые персонажи из рассказа “У самого синего моря”, переместившиеся из конца ХХ-го века в – пятнадцатый и обратно, есть учителя, музыканты, писатели, агенты по продаже недвижимости, актёры. Но принадлежность к тому или иному поколению не имеет большого значения. Гораздо важнее, есть ли в рассказе нечто такое, что, в хорошем смысле, выделяло бы этот текст из невероятного количества публикуемой литературы, чтобы текст был не только стилистически хорош и полифоничен, но и запоминался необычным поворотом сюжета, какой-то недосказанностью, заставляющей представлять, переживать, додумывать…
Если Вы спросите, о чём я жалею, отвечу: в первую очередь о том, что слишком поздно начала расспрашивать свою бабушку, родителей и их друзей об их жизни. Почему-то очень редко отец-фронтовик рассказывал о войне. Не было принято нагружать детей историями о времени, когда в углу комнаты стоял приготовленный на всякий случай чемоданчик (времена повальных арестов), об увиденном в только освобождённом концлагере времён окончания войны, о том, на что были похожи останки человека, подорвавшегося на мине (мой отец прошёл войну сапёром), и т.д. Рассказывали, но мало и кратко. В основном, эпизодично, когда разглядывали старые фотографии. Лишь с годами понимаешь ценность опыта чужой жизни. А в юности мы сконцентрированы на себе, в молодости, на детях, и всё некогда, всё ещё, вроде бы, успеется…
И.М-К. Кто-то из писателей как-то сказал, что каждый раз садясь за письменный стол, он старается удержать чувство свободы, и что свободнее всего ему пишется «в стол». Даёт ли Вам писательство чувство абсолютной свободы?
З.М. Ощущение свободы – безусловно, но не абсолютной. Свобода, в том числе творческая, всегда кем-то или чем-то ограничена. Я уже говорила о самоцензуре, которая, на мой взгляд, необходима, хотя бы для того, чтобы уберегать от многословия, от желания сказать лишнее. «Многословный не избежит греха» – предупреждал царь Соломон, а ему можно верить. Другой повод: существует определённый тип писателей, для которых основным «творческим навозом» является личная жизнь их ближайших родственников и друзей. Не считаю себя вправе их осуждать, но мне так и не удалось переступить черту, за которой, возможно, и находится желанная абсолютная свобода. Можно назвать это щепетильностью, – совершенно ненужной, даже абсурдной, – но многие мои замыслы не реализовались как раз из-за нежелания или опасения кого-то «прилюдно раздеть».
И.М-К. Ваша проза во многом автобиографична, но мне кажется, Вы старательно оберегаете личное пространство и о вещах по-настоящему личных не пишете никогда. Как Вам удаётся такое «раздвоение личности», такой «обман зрения»?
З.М. Я не ставлю перед собой задачи обмануть читателя, но раздвоение, клеточное деление и даже клонирование самого себя писателю необходимо. Согласитесь, в первую очередь мы исследуем, препарируем себя, но при этом персонажей своих книг видим тоже своими глазами. Возможно, поэтому мысли и поступки выдуманных нами героев кажутся частью авторского мировоззрения или биографии.
Что касается вещей действительно личных, у каждого из нас своё понятие о границах личного пространства. Кроме того, я не раз с удивлением замечала одну особенность: когда чувства и личный опыт облекаются в слова, всё меняется, и, в первую очередь, – смысл. Поэтому я для себя давно решила: выворачивать себя наизнанку, условно говоря, надо или с исключительным мастерством или с такой же исключительной осторожностью.
И.М-К. В рассказе «Ночь – светла» у Вас есть эпизод, когда писатель вспоминает фрагмент из своего детства: сидя ночью за кухонным столом, он сочиняет свой первый рассказ и на секунду ему кажется, что он не сможет вернуться из придуманного им мира. Тот детский испуг ему запомнился на всю жизнь. Есть ли в этом эпизоде что-то из личного опыта?
З.М. Что-то похожее случалось, и ощущение действительно неприятное, даже пугающее. Всё же не зря нам не дано перемещаться в иные измерения. Кстати, многие писатели опасаются описывать придуманные ими сюжеты, ситуации и образы, чтобы не спроецировать что-то нежелательное на себя или близких. К примеру, Вероника Долина рассказывала, что ей как-то пришлось вырезать строчки из своего блокнота, чтобы написанное не материализовалось.
И.М-К. Бывает ли так, что по прошествии времени Вам категорически не нравится какой-то ранее написанный текст? Как часто Вы сомневаетесь в том, что делаете, и вообще, постоянное «самосомнение» для писателя – вред или благо?
З.М. Я даю тексту отлежаться, и то, что мне категорически не нравится, не публикую. Сомнение, мне кажется, всегда на пользу до тех пор, пока оберегает от халтуры, не позволяя расслабляться. Но сомнение, переходящее в неуверенность, точно вредит.
И.М-К. Как Вы относитесь к весьма популярной сегодня бессюжетной прозе?
З.М. Как… к красивой туманности…
И.М-К. Для писателя, амбициозность – это преимущество или недостаток?
З.М. Не уверена. Скорее всего, преимущество. Допускаю, что даже необходимое качество. Но научиться этому нельзя. Знаете, Гёте как-то заметил, что писательство – это трудолюбивая праздность. Точнее не сказать. И потом, меня всё больше преследует и тяготит ощущение уходящего времени. Нелепо тратить его на амбиции.
И.М-К. Работа в школе помогала или, наоборот, препятствовала писательству?
З.М. Школа – идеальное место для любого пишущего человека. Во-первых, эта работа даёт уникальную возможность наблюдать реальную жизнь реальной Америки. Во-вторых, профессия учителя позволяет знакомиться и плотно общаться с представителями самых различных социальных слоёв и культур населения: это дети, их родители, коллеги-учителя, администрация, всякие приходящие люди – от журналистов до мэра города и губернатора штата. Что касается культур, в нашей школе учатся дети, говорящие более чем на пятидесяти языках мира, что само по себе невероятно. В-третьих, я никогда бы не смогла работать в офисе или за прилавком чего бы то ни было. Мне кажется, время тянулось бы, как хромая черепаха. Примерно так происходит в школе в дни непрерывных собраний. Но обычная школьная жизнь – это центрифуга (фуга – кто о чём, а я – о музыке) событий, информации, непредвиденных ситуаций. Там – интересно, потому что никогда не знаешь, чего ожидать. Единственное, что портит этот «рассадник сюжетов», – обилие бесполезной и нудной бумажной работы. Но при желании можно постараться и ей придать творческий вектор.
И.М-К. Спасибо Вам за Ваше виртуальное интервью в скайпе, творчества Вам и новых книг
Нью-Йорк – Денвер, 2018
Игорь Михалевич-Каплан – поэт, прозаик, издатель. Окончил факультет журналистики Львовского полиграфического института. В 1979 эмигрировал в США. Главный редактор литературного издательства "Побережье". Автор семи сборников поэзии и прозы. Печатался в антологиях, ежегодниках, журналах и альманахах России, Украины, Англии, США, Канады, Дании, Германии, Израиля, среди которых: "Строфы века-II. Мировая поэзия в русских переводах ХХ века", М.; "Библейские мотивы в русской лирике ХХ века", Киев; "Современные русские поэты", М.; "Антология русско-еврейской литературы двух столетий (1801-2001)", на английском языке, Лондон - Нью-Йорк; "Земляки" М.; "A Journal of Russian Thought", Калифорния; "Российская эмиграция: прошлое и современность", изд. РАН, М.; "Нева", С.-П.; "Петрополь" С.-П; "Новый Журнал", Н-Й. Издатель и составитель ряда зарубежных литературных антологий.
