Пир вселенский
Медно-жёлтая земля трубным звуком в бой зовёт —
Эркемали [1], оглянись.
Цепь хозяина крепка, рог крутой по небу бьёт —
Пой, Тифлис.
Бой баранов — пир вселенский, зуд в подпиленных рогах;
Откормили, опоили — барабаны выбьют страх.
На лугу овечка бродит,
За собой ягнёнка водит,
Первой травкой машет высь:
Эркемали, оглянись.
Чёрный глаз барана ярче алой удали толпы.
(Эркемали, отзовись!)
Бьются лбы, теснятся рьяно в дикой ярости мольбы.
(Эркемали, сторонись!)
На арене — бой баранов, бьёт хозяин чужака,
Цепь свободна для удара, кровь темней у вожака.
* * *
На лугу овечек в белом
Ночь упрятать не сумела.
У потехи — долгий час,
Время прячет красный глаз.
Спят пасхальные ягнята,
Ночь раскаяньем объята.
Бой баранов — гнёт рогов,
Ночь и утро — кровь и кров,
Кров и кровь,
Старь и новь...
Шамиръ са свего карауломъ
Горы снегом заковала хищной удалью клинка
Рука.
В клочья небо разорвали, в реки сбросив облака,—
Века.
Взмах кинжала — пропасть в чёрном, кручи — каменным кольцом —
Гром.
Саблей горы рисовали, скалы высекли резцом —
Дом.
Две мечети с минаретом, полумесяцем — петля, трое в чёрном, в несогретом, в белом — тайна Шамиля, борода, папаха — чернью, тенью — ружья за спиной, над обрывом потемневшим караул стоит стеной. Там, поодаль, смутно тают крыши сакли, чтоб аул в тайной думе ожиданий над печалью снов вздохнул. Миг раздумий в чёрно-белом, над обрывом ждёт имам, горы тонут в светлом-светлом, свет струится по горам. Лошадь движется по кругу, ждёт приказа тишина. Жест короткий и упругий — чёрным двинулась война.
Тенью лица штриховали, шрамы вывели свинцом,
Камнем тени провожали, свет хранили чабрецом.
Небо — в белом, землю — в белом нарисуй опять, Нико,
Миг раздумий будет белым, как парное молоко.
Из-под белой перевязки каплет красная петля; к сапогам, от крови вязким, чёрной данью льнёт земля; спи, могучий белый витязь, воин, горец, спи, солдат, белым саваном прощанья дни прощения летят; обними, ушедший, память — нерождённое дитя, чтобы винной каплей славить долю скорбного питья.
Он только во сне золотистый
Он только во сне золотистый — три птицы кружатся над ним,
Трава изумрудным батистом скользит, словно сказочный грим.
Мой тёзка, Жираф цветоносный,
Весь в пчёлах, в занозистых осах,—
Он только во сне золотистый — три птицы кружатся над ним.
А явь колыхалась травою и синью небес растеклась,
Волнистой, как воздух, тропою, забытой, как кроткая бязь.
Мой тёзка, Жираф чёрно-белый,
Пятнисто-напуганным телом,
Серпами зрачков оробело
Навстречу шагнул корабельно,
А явь колыхнулась травою
и синью небес растеклась.
А чёрное — было, и белое есть, и солнце мне больше не снится,
Послал мне художник далёкую весть, простую, как платье из ситца,
И грация зверя качнулась углом,
И быть ему явью, и быть ему сном,
В изгибе хвоста улыбался питон,
И шейная боль обвивала винтом,
И в яблоке глаза дрожащий затон
Округло роняет ресничный бутон...
Нет у ответа вопросов. Здравствуй, Жираф золотистый,
Бархат спины пятнистой тронет рука моя — пристань
Яви и сна
Кисти.
Да здравствует хлебосольный человек
Да здравствует хлебосольный человек!
На скатерти его ожиданий
Соль вырастает до солнца.
Лучи погружаются в пену
Туманных волнений утра.
Кланяюсь новому дню.
Махаробели [2], махаробели,
Овцы с травинкой во рту оробели.
Алая лента, на чёрном — трава.
Да здравствует хлебосольный человек!
Олень на кончике взгляда
Испариной чует утро.
По обе стороны двери
Зияет белая скатерть.
В поклоне немеют уста.
Махаробели, махаробели,
Сердце овечки бьётся форелью.
Ручка кувшина тепла.
Здравствуй, хлебосольный человек!
Солонка на скатерти белой
Последнее слово знает.
Сына встречай и помни:
Вкус поменяют ви́на.
Кланяйся новому дню.
Махаробели, махаробели,
Землю весёлым напитком согрели.
Просят ладони хлеба.
Сладко ли быть травою
И, расстилаясь в вечность,
Встретиться с саблей ветра?
Чашей бездонного блюда
Небо дождинки кормит.
Ах, как хлеба всходили...
Махаробели, махаробели,
Горы под тяжестью снега осели,
Махаробели...
Мимо белого духана
Мимо белого духана мчатся кони, как во сне.
Вечер в небе полыхает, словно ягода в вине,
И деревья озорные гнутся гибко, как лоза.
У кутил усы шальные и суровые глаза.
О чём споёт им Маргарита, взлетая в белом над землёй?
Что не случилось — то забыто, что было — хлынуло волной.
Прими блаженство неземное поляной белых роз к ногам.
Рисую красками, как жизнью, чтоб возвратить её богам.
Блики жёлтого скольженья, взлёт над зеленью холма,
Чёрным высится возница, в тень упрятаны дома.
У кутил серьёзны лица — сердце держат на замке.
Руки вскинет Маргарита, словно птица, в кабаке.
О чём поёт им Маргарита? Бровь полумесяцем летит,
Земля букетами укрыта, а кисть ласкает и горит...
Прощай, неведомый художник, луна взметнулась нотой «си».
Шарманщик, горести виновник, у песни слова не проси.
...Мимо белого духана мчатся кони, как во сне.
Бредят руки кистью белой, красной плачут о вине...
Мрак подвала, пол холодный, груда битых кирпичей,
Вздох последний... крошку хлеба... никому... никто... ничей...
Янтарный шарик на запястье, и в стайке жёлтых птиц — лицо,
У белых роз — права на счастье, у невозможности — кольцо.
Не пой о прошлом, Маргарита, в ладони пряча лепестки.
Душа прощению открыта, но нет спасенья от тоски...
Ты — самое большое чудо Божье
Кто-то скупил на корню пять садов целиком, пять садов —
От застенчивых роз до безумных камелий и лилий.
Над поверженной ночью селений, огнями больших городов
Он читает любимой стихи, он читает Бараташвили.
«Ты — самое большое чудо Божье»,
От ожерелий глаз светло, как днём.
Нет рук нежней, улыбки нет дороже,
Нет большего блаженства — быть вдвоём.
Кто-то увидел навек — и повержен, повержен печалью.
Осторожные скрипки запнулись, и цветы эту песнь завершили.
Над Мтацминдой-горой голоса, как цикады, звучали —
Маргарита, послушай Нико: он читает Бараташвили.
«Ты — самое большое чудо Божье».
Как угадал поэт мои слова?
Я до утра не жизнь, а песню прожил,
Осталась на столетия молва.
Кто-то скупил на корню пять садов целиком, пять садов.
Лепестками смущённых камелий цветы о надежде молили.
Над молчанием спящих селений, огнями больших городов
Он читает любимой стихи, он читает Бараташвили.
«Ты — самое большое чудо Божье»,
Распахнут мир сиянью карих глаз.
Нет ничего любви земной дороже,
Нет никого вокруг счастливей нас.
Ты — самое большое чудо Божье...
Ты самое большое чудо Божье...
Ты самое большое чудо Божье...
Четыре лилии на чёрном
Четыре лилии на чёрном, на белом — женская рука;
Над бурой пашней дышит паром усталость спящего быка.
Спят ортачальские мадонны, и оголённых плеч тепло
Ягнёнком белым на колени вздремнувшей ночи прилегло.
Птица жёлтая в бубен бьёт,
Осень сотая мёд нальёт.
Заходи в мой дом, Солнце красное,
На пиру моём небо ясное.
В мускатных гроздьях винограда тучнеет жертвенно река,
Алеет винный язычок над горловиной бурдюка,
И скатерть таинством травы легла под тени песнопений,
Лучи закатные запнулись о белоснежные колени.
Заходи в мой дом, Солнце красное,
На пиру моём небо ясное,
Дрогнет ночь от птиц
На плече моём,
Будем крылья шить
Мы с тобой вдвоём.
Прощаю — белым, красным — плáчу, а жёлтым — рушатся века.
Четыре лилии на чёрном... Какая в зрелище тоска...
На небе — только небо в белом, на чёрном — почва и цветы,
И день доверчиво глядится в полёт звенящей темноты.
Птица жёлтая утро пьёт,
Осень верная хмель нальёт,
Дрогнет ночь от слов —
День расступится,
Я сорву покров —
Свет потупится.
Заходи в мой дом, Солнце красное,
На пиру моём небо ясное.
Я в три цвета люблю
Дай клеёнку, тифлисский духанщик,— разбитая скрипка смешна.
За окном уплывает мой век, запряжённый верблюжьей печалью.
Я в три цвета люблю и в три песни скучаю, княжна,
В ожиданье холстов над слонами из охры дичаю.
Ах, духанщик с усами лихими, зачем тебе львы?
За порогом толпятся овечки в ожидании рук торопливых,
А орнамент белеет на пяльцах, а пальцы нежнее халвы...
О, простите, княжна, живописцев голодных и льстивых.
Чёрной костью пишу и зелёной землёй, серой пылью от неба укроюсь,
Рог ветвистый на вывеске блекнет, а лаваш истончился, как нож.
У духанщика щепки в горсти — я со временем, пери, не ссорюсь
И в три цвета кричу да в три песни молчу, чтоб продать своё солнце за грош.
Я в застолье попал на века, виноград в Мирзаани янтарен.
Продавец моих дров над жирафом смеётся — я рад.
Уплывает олень, князь поёт над пирами развалин,
И пасхальный ягнёнок оплачет щедроты утрат.
О, простите мой дым... этот старый мангал... о Нино,
Твои печи полны благодатного жара и тени...
Разве хлеб выпекают ещё?.. разве льётся вино?..
Разве есть ещё миг, чтобы плакать в чужие колени?..
Восхождение
Вереница белых звуков в рог охотничий трубит,
Тур в горах, лисица в поле, а в ладонях птица спит.
Восхождение дымится, рог ветвится до небес,
Между пнями бродит пьяно голубой, как утро, лес.
Дом без кровли, конь без сбруи.
Пой, Нико, и пей до дна.
Утро льёт в ладони струи
Пенной прыти молока.
Ветерком трава играет, перекатываясь всласть,
Две косули в поле тают, воды сбрасывает снасть,
Бьёт серебряная рыба воздух росписью хвоста,
По воде рыбак шагает, улыбаясь неспроста.
Ночь без дня, а день без ночи.
Пой, Нико, и пей до дна.
Краски с неба льются звонче
Алой повести вина.
Непричёсанное солнце львёнком нежится во сне,
Ломтик дыни прячет нежность у оленя на спине,
Сбросят краски покрывала, схвачен заяц синевой,
По отрогам Авлабара бродит мальчик сам не свой.
Дом без кровли, ночь без дома.
Пой, Нико, и пей до дна.
Жизнь — предсмертная истома,
Смерть — рожденье и судьба.
Прощание с оленем
Прохладу белого с синим ловит зигзаг коромысла,
Солнце распишет лучами сорванный с неба день.
Нет в оперении тайны, в тени нет спящего смысла,
Шею земных желаний к водам склоняет олень.
Снова кормилица в белом
Держит кулич пасхальный,
Вырос ягнёнок спелым
И уронил дыханье.
Копья охоты безглазой гриву травы догоняют,
Замер на линии слуха в небо летящий тур,
Лани недремлющим ухом русло реки укоряют,
Мальчик взмахнёт хворостиной, жёлтым заплачет чонгур [3].
Руку ищи на сердце,
Белым земля ответит.
Мальчик откроет дверцу,
Всадника встретят дети.
Выбежит пёс навстречу, мальчик откроет калитку,
Чёрный пунктир дороги листает ржавчину сур.
Смотрит олень удивлённо, как уплывает рыбка,
Млечным Путём уходит в звёздное поле тур.
Снова женщина в белом
Вскинет над полем руки,
Станет младенец телом,
Чтобы уйти от разлуки.
Возвращение Оленя
Щекой к щеке два персика на блюде, разгульный рог по кругу брызжет алым —
Я готов тебя пить, кахетинское солнце, плыви!
Освежающий дождь из зелёного лука, редиска — как связка кораллов,
И ликующий свет виноградных напевов в крови.
Вазиани, Мукузани, Цинандали,
Гурджаани, Мелаани, Мирзаани.
А-я-я,
А-я-я,
Оооооо,
Бродит в марани [4] вино.
Чуреки — полумесяцем на блюде, плывёт хоралом рог, искрятся рыбы,
Кахетинские реки прольются в застолье дождём.
На ореховых листьях мацони, сулгуни, унаби [5]—
Вновь Саркиз наливает вино над победным, как охра, жнивьём.
Молочник, жестянщик и дворник,
Крестьянин, духанщик и шорник —
А-я-я,
А-я-я,
Ооо,
Лучший кутила — кинто [6].
Баранина, припудренная перцем, под барбарисом празднично дымится,
Щекочет ноздри воздух песнопений, мастеровые знают ремесло.
Назначим встречу на земле — плывут подносы вереницей,
В твои владения, художник, нас дивной кистью занесло.
Сапожник, угольщик, возница,
Маляр, лудильщик и певица —
А-я-я,
А-я-я
Ооо,
Сытым не ходит никто.
* * *
Пирамида сыров в помидорной осаде, как столетье, грозится распадом,
В кахетинские травы осенние листья летят.
Светлый угол в подвале сниму, а пока разделю солнце с братом,
Над щекастой тоской зурначей опьянённые птицы кружат.
У лисицы — нора, и у птицы — гнездо,
У косули — родник, у Тифлиса — Нико.
Грациозно верблюды бубенцами звенят,
Мясники на майдане обнимают ягнят.
Истекает бурдюк хлебосольем, и форель в серебре нежно тонет,
Кукурузной лепёшкой луна заглянула в чужое окно.
Маляра не искали, батоно? Солнце сходит в пустые ладони,
Чтобы чёрное небо печали превратить в золотое руно.
Онемели уста, и глаза широко распахнулись,
Над вершинами гор на прогулку выходит Олень.
Донна Анна права: пусть всегда возвращается Улисс,
Ибо к ночи навстречу спускается день,
Ибо белым хранит трава-одолень,
Ибо сходятся руки за тостом в кругу,
Ибо белое утро в ночи стерегу,
Ибо озеро спит на росистой траве,
Ибо песня моя о тебе, о тебе...
Чёрный лев
Под кроной ореховых листьев ныряет обманчивый свет.
Чей ангел на кончике кисти взлетает над горечью бед?
Мир прост, как цветение сада; пригублена будет до дна
И юная боль винограда, и алая старость вина.
Я чёрному льву отворяю высокое небо вдали,
Отворяю.
Семь небес ожидают его над багровым прощаньем земли,
Ожидают.
Жаркой кистью хвоста покоряет он мир,
Покоряет.
Отчего же он смотрит с наивной печалью
И снова прощает?
Свет струится, горит и мерцает, взбегает над повестью лет.
Жёлтая осень, праздник в Болниси, поле крестьянское — свет.
Мир прост, как рождение лани, как свадьба былых времён,
Как сладкая кисть винограда, как горькая песня о нём.
Я чёрному льву отворяю высокое небо вдали,
Отворяю.
Семь небес ожидают его над багровым прощаньем земли,
Ожидают.
Жаркой кистью хвоста покоряет он мир,
Покоряет.
Отчего же он смотрит с наивной печалью
И снова прощает?..
Выступление Нико Пиросмани
на заседании Общества художников
Тбилиси, 1916 г.
Братья!
Построим дом деревянный,
в сердце города — дом без затей.
В нём большой самовар — от веселия пьяный
и счастливый от новых гостей —
на столе будет жаром дышать, горячиться,
а вокруг — лишь друзья, лишь любимые лица.
Пусть за чаем горячим поведает каждый,
как от красок вокруг обезумел однажды.
Об искусстве вести разговоры — услада...
О чём я?..
. . . . .
Простите...
. . . . . .
Кому это надо?
...Да, да...
Пропустите,
братья...
1. Трёхлеток, бойцовый баран.
2. Вестник радости (груз.).
3. Струнный музыкальный инструмент.
4. Винохранилище (груз.).
5. Плод наподобие фиников.
6. Бродячий торговец, балагур, остряк.
