Caught by the crabbing sun0

Especially when the October wind
With frosty fingers punishes my hair,
Caught by the crabbing sun I walk on fire
And cast a shadow crab upon the land.

Dylan Thomas1

Первые полчаса в Посёлке я провожу у моря. Берег здесь обрывист и пустынен и море перед тобой открывается совсем не так, как в Городе. Оно идёт на тебя от самого горизонта ровными, спокойными волнами. Они нисколько не пытаются обогнать, настигнуть друг друга. Волны словно знают: у каждой из них свой смысл, своё предназначение, своё время. И глядя на них, медленно начинаешь забывать о мире за твоей спиной, о том, кем ты был в нём, о своих победах и поражениях, и так же медленно к тебе приходит ощущение одиночества и свободы. На таком берегу и десяти минут достаточно, чтобы стать другим человеком. Пусть ненадолго, но это одно из тех редких чувств, которым ты можешь верить.

В Городе море сковано сотнями хитроумных приспособлений, упорядочено, иссечено молами, пронумеровано буями. Каждую минуту над ним совершаются надругательства яхтами, катерами, буксирами, приближающимися к гавани океанскими лайнерами, гигантскими, похожими на каких-то кубистских чудовищ контейнеровозами, балкерами, танкерами, угловатыми паромами, извергающими у причалов десятки автомобилей. Каждую минуту оно поглощено суетой, ничего общего не имеющей с его истинной природой. Здесь же едва ли увидишь одну-две ветхих рыбацких шхуны, упрямо покачивающихся на осенних волнах. Иногда, глядя на них, на их усилия, нисколько не изменившиеся за последнюю тысячу лет, на их движения, выверенные веками, удается уловить древнюю прелесть хаоса, подступившего к тебе вплотную.

Почти все мужчины Посёлка – рыбаки, охотники и страстные пьяницы. Их женщины нередко страдают от этого, но, кажется, многие из них смирились с привязанностями мужей, и теперь сами часто устраивают бесконечные девичники, пикники и турниры по боулингу в единственном ночном клубе Посёлка. Им скучно и городские ловеласы, пресытившись своими девушками, часто выбираются в Посёлок ради лёгких побед и естественности отношений. Так постепенно это место обрастает сотнями любовных историй, эротическими легендами, интимными сказаниями. Посёлок всё чаще называют Островом любви со своим эпосом, жрицами, посыльными и сторожами. Но, кроме этого, всем в округе известно, что Посёлок живёт контрабандой. Здесь смотрят сквозь пальцы на то, что никогда не позволили бы сделать в порту Города. Иногда груз перебрасывают с судна на судно прямо на рейде, ночью. Когда-то давно я видел, как делают это в Неаполе: к только что ошвартовавшемуся судну подлетает дюжина моторок и в считанные минуты на них сбрасывают десятки ящиков с сигаретами и виски. Всё происходит мгновенно и полиция появляется, когда падает последняя коробка, дружно взвывают все двенадцать моторов и под истошный крик Vaffanculo! лодки разлетаются по заливу. В Посёлке это проходит не так красочно и живописно, но ореол романтичности обволакивает и этот берег. Во время таких операций скучающие женщины Посёлка преображаются, забывают о чужаках и преданно ждут своих мужчин, как, наверное, когда-то в далёкие времена где-нибудь на Карибах поджидали пиратов их подруги. В такие дни всевозможных малозаконных предприятий им, в отличие от нас, жителей Города, удается блюсти удивительное единство интересов. В их политических пристрастиях тоже не отыщешь разнообразия: перед очередными ли, досрочными ль выборами в парламент Посёлок неизменно окрашивается в один цвет.

Я вхожу в класс, как делал это сотни раз прежде. Преподаватель всегда немного актёр. Своё истинное настроение ты показывать не должен. Эта работа всегда оставляет каплю непредсказуемости в твоей жизни: урок часто может завести тебя в сферу упоительной неизвестности.

Теперь почти полдня за десять долларов в час я буду играть роль сравнительно молодого учителя английского. Корпорация, которой принадлежит едва ли не весь Посёлок, оплатила моему Бюро услуги переводчика и репетитора, переведя немаленькую сумму – от неё мне достанутся крохи, – и теперь я должен дать её сотрудникам немного разговорного английского, проверить их знание неправильных глаголов, поработать над произношением. На десерт я обычно успеваю обсудить какой-нибудь рассказ, просмотреть фильм, комментируя каждое второе высказывание очередного персонажа Шона Коннери с безупречной дикцией и живописной мимикой. А море тем временем будет становиться всё темнее и выразительней. Скрип тополей за окном шепнёт мне, что, возможно, скоро здесь подуют крепкие чистые ветры – их совсем не чувствуешь в Городе, – и тогда больше всего мне будет хотеться оставить класс и следить с берега за его преображением, за тем, как по нему пойдут белые буруны – обещания его скорого разгула, – как понесутся над упругими волнами клочки пены, как истошно закричит какая-нибудь молодая чайка, впервые в жизни почувствовавшая приближение шторма. Но эти мысли я гоню от себя. Быть может, на обратном пути мне удастся уговорить шофера ещё минут на пятнадцать задержаться у моря.

Украдкой я рассматриваю своих новых учеников. Им от двадцати пяти до сорока лет, все они ждут меня и готовы вызывающе серьёзно отнестись к нашим занятиям. Ещё большие провинциалы, чем жители Города, они умеют ценить такие подарки Корпорации, отнимающей у них годы жизни. Всё чаще о ней они говорят наша компания, хотя, конечно же, не имеют никакого отношения к распределению дивидендов, и в канун Рождества и Нового года получают лишь жалкие премии. На наших уроках они требовательны и навязчивы, и я знаю: меня они заставят отработать по-настоящему. Впрочем, меня это нисколько не смущает: моя работа нравится мне, и я люблю язык, которому пытаюсь их обучить.

Я провожу короткий тест. Их знания оказываются лучше, чем я ожидал. Значит, теперь их можно попросить рассказать о себе. И вот я, то и дело их поправляя, внимательно выслушиваю девять коротких историй, примитивно трогательных автобиографий. Они словно малыши, начинающие ходить. Так на второй паре мы начинаем привыкать друг к другу.

Я уже знаю, что женщины Посёлка любят золото и порою, отчаявшись и окончательно разочаровавшись в мужчинах после второго развода, сами становятся охотницами, пускаясь в дикие авантюры – ни на что подобное я бы никогда не решился. Кажется, одну из таких воительниц я вижу в моём классе. Я замечаю её почти сразу. Может быть, оттого, что женщины такого типа раньше никогда не оказывались среди моих студентов, а, может быть, невольно покоряясь тем законам предопределённости: ведь их бессмысленно пытаться обойти, обмануть, нарушить. На ней белые сапоги, чёрный спортивный костюм и тяжёлые золотые гирлянды. Она коротко острижена, из-за какой-то местной моды или же из-за отчаянного желания подражать Изабель Аджанни волосы её выкрашены в ярко-чёрный цвет – ему изо всех сил сопротивляются её веснушчатая кожа, её синие глаза истинной блондинки. Она худа, худа до костлявости и сутула, как часто бывают сутулы очень худые люди, отчего её шея кажется немного надломленной, и бесчисленные драгоценности не скрывают её угнетённости жизнью, не смягчают грусти в её глазах. Я вижу: мир прошёлся по ней. Не знаю как, почему, но между нами протягивается какая-то готовая разразиться звоном струна. Мне становится трудно говорить, когда она смотрит на меня. Когда я задаю ей вопрос, я стараюсь увернуться от её глаз. Кажется, она тоже избегает моего взгляда.

Наш первый урок тянется долго. В первую встречу приходится выполнять обычные формальности и от них всем нам быстро становится скучно. Во время второй пары я отпускаю несколько проверенных шуток, мои ученики искренне им смеются, обстановка как-то смягчается, постепенно я снова становлюсь самим собой, эрудированным, немного ироничным, готовым оставаться здесь часами учителем английского. «Я ваш тренер», – говорю я им несколько раз. На третьей паре меня засыпают вопросами, и к концу урока я чувствую себя совершенно разбитым, голова у меня идёт кругом, и я уже едва ли могу ощутить установившуюся было связь с одной из студенток: усталость – самый страшный враг всякой романтики. Темнеет. Потрепанный форд моего Бюро отвозит меня домой в Город. Я забываю проститься с морем, быстро выбравшись на ухабистую, не освещённую фонарями трассу.

Город сдавливает, сжимает меня с первой же минуты, с первого же светофора нависает надо мной. Я чувствую, как я стремительно меняюсь, снова становлюсь другим, возвращаясь в свою привычную оболочку. Я пытаюсь остановить это маленькое превращение, ничтожное по сравнению с наступлением сумерек, но моё сердце безразлично к моим усилиям, и в свою квартиру я вхожу с ощущением обречённости и тревоги, едва помня море и берег Посёлка. Кажется, что это было не со мной. Мир с его расписаниями и установленными обычаями опять вернулся ко мне, хаос и свобода отступили, как-то поспешно забылись. Марта встречает меня едва заметным кивком, косноязычным, приглушённым «Привет». Она даже не пытается обрадовать меня подобием улыбки, дежурным изгибом губ, заурядным мимическим трюком как-то скрасить моё возвращение домой. Хотя называть это место домом мне становится всё тяжелее: что-то мешает мне это сделать, и теперь всякий раз, когда я говорю слово «дом», я будто проглатываю рвущийся из меня кашель. Здесь я становлюсь слабее вместо того, чтобы набраться сил, как зверь, вернувшийся в своё логово. Когда два года назад Марта переехала ко мне, всё было по-другому. Вместе мы осваивали новое пространство после капитального ремонта, наполняли собой новые комнаты, новые стены. Марта по-прежнему чувствует себя здесь прекрасно. Я же всё больше теряюсь, точно уменьшаясь в размерах, и стены моих комнат всё чаще кажутся мне слишком высокими, словно укрепления мёртвого, много веков назад покинутого города посреди пустыни.

На втором занятии всё повторяется. На этот раз она приходит в каком-то невозможно блестящем жакете и кожаных брюках. Сапожки на ней остаются прежние. Помада ярко-красная, а золотые излишества теперь сменяет грубая стальная бижутерия. В целом, если бы не белые сапоги, ей бы удалось создать образ жёсткой повелительницы мужчин, безжалостной хозяйки, пытающей своих сексуальных рабов. Но как только наши глаза встречаются, она кажется испуганной и даже немного жалкой. Я уже знаю, что её зовут Вера. Мне проще было бы ничего не замечать и постараться переждать ещё несколько уроков. В конце концов, всё может измениться, никто не свободен от иллюзий и через месяц-два мы даже не будем помнить о нашем сегодняшнем смущении, о чувствах, которые мы – я уверен – сейчас не можем понять. Но к концу третьей пары я знаю: мы подошли к тому, что принято называть неизбежностью. Лучше всего сейчас было бы найти какой-нибудь предлог и отказаться от этой группы, от работы в Посёлке. Я говорю это себе по дороге в Город, хорошо понимая, что ничего подобного я делать не стану. Не стану, потому что я успел полюбить это напряжение, эту неопределённость, это предчувствие нового опыта – всё то, что пока беззвучно происходит между нами.

После третьего занятия Вера подходит ко мне.

– Я бы хотела договориться с вами о дополнительных уроках, – говорит она, стараясь сделать это как можно непринуждённей и, всё-таки, непоправимо краснея.

«Это гениальная идея», – думаю я. Как хорошо, что она сумела отыскать такой простой выход, и я спешу ей ответить:

– Это можно устроить. Нужно будет обсудить программу, другие детали.

– Можно это сделать сейчас?

– Конечно.

Мы остаёмся в классе, когда все уходят, и меня словно прорывает: на меня нисходит какое-то педагогическое вдохновение и минут двадцать, не останавливаясь, я говорю о том, какими я вижу наши уроки, что она должна выучить в первую очередь, как я мечтаю построить совершенную программу: следуя ей, практически любой студент через три месяца сможет говорить по-английски. Вера внимательно слушает. Потом как-то само подкатывается предложение перейти в другое место.

– У нас есть одна продвинутая таверна. Не так, чтобы супер, но ничего. Совсем рядом, над самым морем, – говорит Вера.

Я киваю, и мы выходим на набережную Посёлка. День давно перешёл за свою середину, вот-вот начнутся сумерки и сейчас море, линия горизонта обрисованы удивительно чётко, даже с каким-то надрывом, словно они обращаются к нам, стараясь прокричать, предупредить о неизвестной нам опасности, о невозможности быть такими, как они. Вода темнеет, валуны из светло-коричневых превращаются в бурые, ненадолго поймав клонящееся к западу солнце.

В таверне мы одни. Официанты едва замечают нас, и после двух бокалов шампанского начинаешь чувствовать себя совсем как дома. Никого не стесняясь, мы прижимаемся друг к другу. Я обнимаю её.

У Веры длинные кукольные ресницы. «Это не накладные – мои, – сказала она, когда я в первый раз поцеловал её глаза. – Все меня об этом спрашивают». Она пожимает плечами, и я целую её снова. «Муррр», – говорит она и жмётся ко мне совсем по-кошачьи.

– С тобой всё иначе. Ты так не похожа на женщин Города.

Вера радостно улыбается мне.

– Ты прав. Мы другие.

Я не мог объяснить нашей несхожести, нашего несовпадения. Как и тысячи жителей Посёлка, Вера совсем проста, подчас примитивна, иногда кажется мне едва ли не мужчиной. Я не могу сдержаться и целую её снова. Вера смотрит мне в глаза. В таверну входит двухметровый рыбак в ботфортах, ветровке и широкополой шляпе. С его правого плеча почти до самого пола свисает недавно пойманный катран. Неторопливо, вразвалку, как и подобает настоящему моряку, он проходит на кухню, где девушки встречают его дружным визгом.

– Ты знаешь, я так счастлив, что ты попросила меня об этих уроках. Первым я бы не смог к тебе подойти. Профессиональная этика и всё такое. Как-никак, я на работе.

– Я хочу тебя, – говорит она.

Вот так. Совсем просто. Я растерялся. Всегда ждёшь минуты, когда можно сказать эти слова и они не покажутся преждевременными, неуместными, и не вызовут недоумения, перерастающего в тайное, бунтующее несогласие. Я привык говорить их сам, и сейчас мне странно слышать их от неё. Словно мы поменялись местами, и теперь она, эта худая, стареющая тридцатидвухлетняя женщина должна проникнуть, войти в меня, раздавив силой своего желания, надолго лишив воли.

– Дома у меня сын, мама. Сейчас туда нельзя. Но здесь рядом есть гостиница. Вроде как бы не клоповник. Несколько раз я поселяла там гостей Корпорации. Скорее: я там совсем мокрая, – шёпотом добавляет она, словно разыгрывая роль героини умеренно эротичного фильма.

Всё так же растерянно я прошу счёт и торопливо расплачиваюсь с такой же прямой и немыслимо естественной девушкой-официанткой. Из кухни доносится девичий смех и счастливый бас рыбака. Сегодня его день: сегодня он поймал большую рыбу.

На улице поднявшийся вдруг ветер отгоняет от меня последние мысли об интимной близости. Не спорю, может быть, так и нужно: без недомолвок и иносказаний, в мире, имеющем только одно значение, идти по безукоризненно прямой дороге. Я ничего об этом не знаю. Может быть, всё это правильно. В конце концов, наверное, именно об этом и мечтает большая часть человечества. Но сейчас я думаю только о том, как отказаться от её предложения. Если бы я был женщиной, я мог бы сослаться на месячные, загадочно прошептав: «Сегодня я не могу. Ты понимаешь, о чем я». И это бы надёжно скрыло моё нежелание. Но своим полом и всеобщим мнением я обречён на вечную готовность к совокуплениям. Особенно неуместным мой отказ показался бы здесь, в Посёлке. Если бы я был мертвецки пьян, это бы Вера смогла понять, но нерешительность, сомнение превратили бы меня в её глазах в существо совершенно невозможное, в какое-то инопланетное создание. Поэтому в машине я изо всех сил стараюсь вернуть себе хотя бы немного тумана желания. Вера едва помнит себя от моих усилий, все семь минут дороги от кафе к гостинице она словно дремлет в истоме предвкушения скорых оргазмов, и я чувствую, что её настроение не выдумано и что теперь я не смею обмануть её тело, не помочь ему добиться забытья и освобождения. Потом я вдруг вспоминаю Марту и это пугает меня: теперь в самый неподходящий момент она может вернуться ко мне, всё испортив, оскорбив в общем-то невинную Веру. «Я подлец», – зачем-то говорю я себе, хотя и не верю в это и где-то в глубине своего сознания уже знаю: иногда подлецом быть невообразимо приятно.

В гостинице возвращавшееся было ко мне желание проходит. Но когда Вера раздевается, когда неуклюже плещется над биде, мелькая острыми углами ключиц, локтей, коленок, ко мне подкатывается приступ нежности. Я вижу: она впервые в такой обстановке. Теперь растеряна и немного испугана она и я чувствую, как хочу её.

В номере холодно, дрожа, голыми мы забираемся под одеяло. Её тело вжимается в меня, едва не пугая своей худобой. Для сравнения я вспоминаю тяжёлые, умопомрачительные ягодицы Марты, хотя, впрочем, они уже давно не интересуют меня. Теперь, не спеша, мы находим друг друга, наши тела начинают привыкать к тому, что по чьей-то прихоти им выпало быть вместе. Я всё ещё боюсь сделать ей больно: слишком маленькой кажется она мне. Но потом Вера нетерпеливо, жадно, как капризный, похотливый ребенок, принимает меня, и мы быстро подбираем нужный нам ритм. В конце Вера не успевает за мной. «Это ничего, это неважно. Это же только начало», – шепчет мне Вера. «Только начало», – смиренно повторяю за ней я, обрекая себя на продолжение моих стараний.

Грудь у неё была совсем ровной, и я не мог представить, как она кормила своего сына.

– Молоко, между прочим, было у меня целых двадцать месяцев, – говорит она, поймав мой взгляд и умиротворенно улыбаясь. Я смотрю на её улыбку, на её впалый живот, на горстку веснушек чуть ниже пупка, и понимаю, что уходить нам из номера ещё рано, и чувствую, как снова хочу её. Появившаяся было красная с чёрными кружевами комбинация снова исчезает в глубине единственного в номере кресла. На этот раз к последней точке, к вспышке, за которой поджидает нас темнота, мы подходим вместе, поровну разделив друг с другом это короткое прозрение.

Так без долгих предварений, полунамёков и многозначительных недомолвок начинаются наши встречи. Мы постепенно привыкаем к недорогому отелю в двух кварталах от моря. Впрочем, в его номера мы отправляемся далеко не каждый раз. Часто после занятий мы остаёмся в классе, и я рассказываю ей о системе времён английского глагола, о Шекспире и сленге американских студентов, о принципах коммуникативного метода изучения языка и ещё, разумеется, о себе. В аудитории я говорю с ней только на английском. По нескольку часов мы разбираем незамысловатые тексты из учебника, разучиваем диалоги. Прерываясь, мы подолгу целуемся прямо за партой, и, конечно же, всё это напоминает мне школьный роман. «Всё равно, что настроиться на ретро-радиостанцию», – думаю я. Водителя я отпускаю, и Вера сама отвозит меня в Город, к Марте. О ней она, впрочем, ничего не спрашивает. Ей хочется верить, она убеждает себя, что главное для меня – она. А значит то, с кем пока я временно делю постель, не имеет никакого значения для нашего будущего. От этого мне даже немного обидно за Марту. Не следует её превращать в какую-то уж совсем малозначительную деталь моей жизни, но от Веры я отказаться теперь не могу и радостно принимаю предложенные ею условия. Вернуться назад в чистоту школьных увлечений, почувствовать себя снова семнадцатилетним – едва ли я знаю людей, способных устоять перед таким соблазном.

Об оплате за наши уроки никто не вспоминает, всё это происходит само собой, а очень скоро я начинаю покупать ей подарки – их особенно ценят женщины Посёлка. Моё скромное жалованье преподавателя стремительно тает, и я всё ближе подбираюсь к своим скудным сбережениям.

Мы часто выходим к морю. Дни стоят тёплые, октябрьский свет тих и обманчив, ветры пока проносятся где-то в стороне, едва касаясь Посёлка.

Так, спустя две недели, в один из наших обычных дней, выйдя из класса, мы спускаемся на пляж. Разложив конспекты, мы садимся на песок. Вера чем-то озабочена, мои поцелуи за партой не смогли вернуть её ко мне. Она постоянно отвечает на какие-то загадочные звонки, во время занятий ей несколько раз пришлось выйти в коридор и подолгу говорить о каких-то ящиках и коробках. Я не задаю вопросов. Я привык, что её работа связана с неожиданными вызовами в Порт на разгрузку контейнеровозов, долгими переговорами на таможне, изнурительными встречами с таинственными получателями грузов. В первые же дни наших свиданий я решил не интересоваться этими прозаичными подробностями. Когда-то давно я мог избрать для себя такой же путь, воспользовавшись своим английским и поступив в открывавшуюся экспедиторскую компанию – сегодня она стала настоящим гигантом. Но я не сделал этого, наверное, навсегда оставшись в области иностранных слов и витиеватых грамматических конструкций. Поэтому, победив однажды искушение надеть на себя ярмо хорошо оплачиваемой работы, я не пытаюсь вникнуть в премудрости Вериных операций. В целом они мне понятны и неинтересны. Куда более непредсказуемыми кажутся мне повороты в новом, незнакомом тексте, зигзаги авторской фантазии, вербальные экстазы. Но на этот раз Вера обеспокоена как-то по-особенному. Мы никак не можем поговорить друг с другом, а красоту моря перед нами нарушают не прекращающиеся ни на минуту звонки. Наконец, она отключает мобильный, нервно закуривает сигарету – этого, конечно же, ей не хватит, чтобы немного успокоиться, отгородиться от ненасытных клиентов, поджидающих вереницы заокеанских контейнеров. Они приходят к нам, чтобы тотчас раствориться, исчезнуть в чреве терминалов и чтобы сразу же за ними пришли новые, ничем не отличающиеся от миллионов других своих собратьев, разбросанных по всем закоулкам торгового мира.

– Достали, – говорит она сквозь зубы.

Я обнимаю её.

– Не стоит из-за них убивать эти минуты. Они тебе ещё позвонят, а море уже никогда не будет таким, – говорю я. – Пока просто наслаждайся его видом. Когда-то Уильям Батлер Йитс сказал замечательные слова.

Надеясь отвлечь её, я начинаю декламировать:
In a field by the river my love and I did stand,
And on my leaning shoulder she laid her snow-white hand.
She bid me take life easy, as the grass grows on the weirs;
But I was young and foolish, and now am full of tears.2

– Кстати, здесь есть одна интересная конструкция. О ней я рассказывал вам на прошлом занятии. Вот смотри…

– Послушай, мне нужна твоя помощь, – вдруг обрывает мои старания Вера. Я знал, что она не слушает меня, но не думал, что всё это время она была так далеко.

– Помощь? Какая? В чём?

– Скоро нужно будет вытащить одну коробку из Порта.

Коробка, короб, ящик на их языке означает контейнер. Это я успел запомнить. Ну, вот, началось. Ей всё-таки безумно хочется втянуть меня в свои дела. Неужели без этого нельзя обойтись?

– Тысячи людей в Городе ждут этот ящик. Не бойся: это не наркотики и не оружие. Но для всех будет лучше, если он выйдет из Порта незамеченным. Если вывозить его официально, то это займет месяцы, может быть, годы. Многие, многие умрут в ожидании. Помоги мне.

Я давно понял, что не был рожден для авантюр. Созданный не для ристалищ, я любил свою роль наблюдателя жизни. О приключениях я предпочитал читать у Конрада, восторгаясь его английским. При этом я непременно должен был находиться в тепле своей квартиры, так, чтобы сытный ужин и тело Марты были от меня на расстоянии вытянутой руки, и я всегда, при первом же желании мог смягчить историю бесприютности героя всепоглощающим и подчиняющим себе комфортом. Таким я был всегда и я не думал менять себя. Подростком я предпочитал игре во дворе роман Вальтер Скота и подобно тому, как мои сверстники приходили в восторг от новых велосипедов, был счастлив, когда мне в букинистической лавке удалось отыскать Айвенго в оригинале. Она же предлагала мне на время сделаться мальчишкой дворовым со своими крайне простыми радостями и тревогами. Впрочем, выслушиваю я Веру спокойно, не возражая, с картинной жадностью затягиваясь сигаретой – я не курю, но сейчас без неё никак не обойтись. Неторопливой сигареты требует сама минута – двое заправских контрабандистов на берегу моря готовятся к новой схватке с законом. Что ж, идеальная сцена из жизни авантюристов. Наверное, в таких местах и рождаются идеи о странствиях в поисках приключений, мечты о побеге, конституции флибустьерских республик. Это всего лишь начало игры, говорю я себе, но тотчас понимаю: первый шаг в ней я уже сделал.

– Все документы я беру на себя. Я сумею их выписать. Сделать это теперь не так уж трудно. Главное – вытянуть контейнер из Порта, пока не подует северный ветер.

– Почему так важно успеть до ветра? – зачем-то спрашиваю я, хотя мне это абсолютно безразлично.

– Увидишь, что здесь начнется, когда он придет в Посёлок. В Городе все иначе. В Городе вы не чувствуете его. Мы же становимся другими, несговорчивей, беспощадней, что ли. Не знаю, как это объяснить.

Несколько минут я выдерживаю молчание, словно всерьёз обдумываю её предложение. Потом я отвечаю:

– Я ведь и водить почти не умею. Когда-то ездил на древней Тойоте с правым рулём и автоматической коробкой. А тут тягач, прицеп, контейнер.

– У нас пока ещё есть время. Тебя научат. Главное – найти грузовик.

«Ты ошибаешься: главное – это мое согласие», – хотел сказать я. Но какой смысл в таких словах здесь, на берегу моря, на закате, когда каждое его движение монументально и совершенно. И я, конечно же, промолчал и только вздрогнул, съёжился, словно от налетевшего вдруг ветра, и ещё сосредоточенней принялся всматриваться в море. В его темнеющих волнах, в последнем холодном проблеске уходящего солнца была мудрость, ответ на моё сомнение. Я подумал, что если смотреть на него по-настоящему долго, опасности и заботы, что ждут тебя всего в сотне шагов от берега, постепенно покажутся ничего не значащими пустяками. Не более грозными, чем усталые мухи, только из-за привычки лениво досаждающие нам в тяжёлый летний день, в час, когда раскалены даже урны на тротуарах, и все в Городе только и думают о том, как избежать жарких пыльных улиц.

Вера тоже, казалось, позабыла обо мне, стараясь разглядеть на горизонте мглу, спешившую к Посёлку. Глаза её сузились, от солёного ветра в их уголках заблестели слезинки. Сейчас она была похожа на классическую, слишком кинематографичную первооткрывательницу Запада, добравшуюся-таки из Виржинии до Орегона. Расстёгнутая джинсовая куртка, белый гольф до самого подбородка, повисшие на её тощих ногах джинсы, заправленные в сапоги – за них я отдал половину своего месячного дохода и до сих пор не мог оправиться и не знал, что сказать Марте. Вера казалась мне решительной, способной сделать то, о чём говорила. Но потом она что-то почувствовала в вечернем воздухе, в ночи, надвигавшейся от горизонта, и как-то вдруг поникла, ссутулилась, превратившись вновь в одинокую, оставленную женщину. Пока она только учится быть сильной и старается удержать рядом с собой случайно встретившегося ей мужчину.

– Приближается северный ветер, – сказала она. – Но и контейнеровоз уже недалеко. Вчера они прошли Баб-эль-Мандебский пролив. Они спешат – они всё знают об этом ветре и о том, каким он бывает в нашем Посёлке. Они должны успеть.

Мне показалось, что сейчас Вера может быть откровенней, и я сделал ещё одну попытку:

– Что, всё-таки, значит этот ветер?

Несколько минут она молчала, ещё больше сжавшись, сделавшись ещё слабее.

– Он как ночь, – наконец, сказала она. – Ничто не остановит его наступления. И всё вокруг изменится после его прихода. Всё, абсолютно всё станет другим.

Потом она ещё минут десять-пятнадцать, ничего не говоря, смотрит на море. Темнота становится ещё ближе, ещё ощутимей. Вечер для меня всегда был живым существом. Я чувствовал его приближение, как все мы чувствуем близость кого-то другого. Выходя в сумерки на балкон, я видел, как он спешит обнять меня, как распахиваются передо мной его руки. Я видел его глаза. Нет, это были не самые первые, торопливо зажжённые окна в домах напротив – до такой банальности в сравнениях я не доходил – я видел его настоящие, живые глаза. У вечера они чёрно-синие с длинными женскими ресницами и пухлыми веками. Такое же загадочное, стремительное существо я увидел и тогда на горизонте.

– Мой дедушка за год до смерти начал строить дом неподалеку от Посёлка. Заложил фундамент, дотянул до второго этажа. Участок он получил прямо над морем. Это спокойное место. Там почти нет соседей. Он завещал его мне. Вид там не хуже, чем здесь. Я хочу сказать, что если мы вывезем ящик из Порта, мы сможем его достроить. Веранду мы выложим плиткой под мрамор и будем на ней потягивать мартини и смотреть на море. Мы первыми сможем узнать о надвигающемся шторме и о том, когда северный ветер придёт в Посёлок. Этих денег нам хватит надолго. Ты, конечно, сможешь преподавать свой английский и дальше, но это будет не обязательно. Нам хватит на то, чтобы жить безбедно, пока новый контейнер не выйдет из Шанхая… В общем, считай это предложением. Естественно, сделать его мне должен был ты, но так уж у нас повелось. Всё наоборот, – говорит Вера, обнимая меня, прижимаясь щекой к моему плечу.

Всё это было таким простым и обычным, но почему-то именно в движении её руки, в просительном наклоне худой слабой шеи мне, как это принято говорить, открылась вся красота мира. Может быть, увидеть это помогло мне море, может быть, просто пришло время, но, так или иначе, ей больше ничего не нужно было ни говорить, ни делать. Я крепко поцеловал её в губы. Поцелуй тянулся долго, я чувствовал, как дрожало у неё внутри. «В конце концов, почему бы и нет? – повторял я себе. – Почему бы и нет?». Раз или два я приоткрывал глаза и видел россыпи её веснушек и множество ранних, таких жалостливых морщин, и моё тело быстрее моего рассудка понимало, как сильно нуждалась во мне Вера.

На следующий день я отыскал купленные когда-то водительские права. Отчитав две пары в офисе одного из наших клиентов в центре Города, я отправился в Старый Квартал, медленно приходивший в запустение. Там ещё пока можно было услышать говорок давно ушедших времён, слова, напоминавшие мне о цветастых халатах моей бабушки. После каждой новой зимы дома его оседали всё ниже, всё глубже становились трещины в тротуарах и мостовых, всё больше чёрных кошек собиралось под покосившимися арками въездов в глубокие дворы-колодцы. У кого-то из горожан Квартал вызывал тоску по временам прошедшим, кого-то приводил в восторг своей неизменностью, кто-то смог бы часами взахлёб рассказывать связанные с ним истории о благородных налетчиках и уличных грабителях, о том, как они любили, как презирали цифру «шесть» и как умирали от пуль безжалостных оперативников. На меня же Квартал действовал угнетающе и я всеми способами избегал его. Нелепо, но, по правде говоря, я считал, что чем реже мне приходится бывать там и даже просто проезжать по его улицам, тем выше моё положение в обществе, тем успешнее моя жизнь. Свои дни я старался строить вдалеке от Квартала, иногда целыми месяцами не заглядывая туда. Но теперь я шёл на сознательное понижение своего социального статуса и встречу с ним переносил покорно, не морщась от вида испитых оборвышей, выползавших из подворотен. Там, у входа в техническое училище, где готовили будущих покорителей разбитых автострад и самых недорогих, измученных, придорожных женщин, и где они медленно, но неуклонно привыкали к водке и конопле, я договорился с широколицым краснощёким инструктором, никогда ни перед кем не снимавшим клетчатой кепки, о десяти уроках вождения на клыкастом глазастом грузовике. Трудно было представить, каким был этот ветеран в первые месяцы своей жизни, когда четверть века назад простые крепкие парни гнали его в Город из далёкого завода посреди чужих промерзших степей.

Поначалу каждое переключение передачи казалось мне, по меньшей мере, одним из подвигов Геракла. Первый урок мы катались по заброшенному стадиону, на втором вышли на улицы городских окраин, и я быстро привык к озлобленным гримасам водителей, попадавшимся нам на перекрёстках. На третьем я почувствовал, что приобретаю особый шофёрский запах, а на пятом уже не мог сказать и нескольких слов, чтоб не вставить утончённое живописное ругательство. Мой инструктор был доволен, Марта морщилась, раздражалась и недоуменно следила за моим преображением. Она пыталась понять, зачем мне это понадобилось, но не могла подобрать никаких объяснений. Моим ответам, вроде таких, как я всегда мечтал научиться водить грузовик или это просто новое маленькое развлечение для меня, что-то вместо бильярда – ведь ему так самозабвенно предаются мои друзья в прокуренных ресторанных залах, она не могла поверить. Вере нравился новый я, и она тихо смеялась, когда я под одеялом шёпотом рассказывал ей о неслыханных идиоматических оборотах и, сжимая её межножье, наделял его всё новыми многосложными эпитетами. Погрубев, я стал ей ближе, я знал это.

Когда мои уроки вождения подходят к концу, а Infinity становится ближе ещё на тысячу миль, мы снова отправляемся на берег. Я почти готов сделать то, о чём просит меня Вера. Мне не хватает ещё всего нескольких толчков, нехитрых слов убеждений. Кажется, для себя я уже всё решил. Теперь нужно ещё одно короткое усилие, чтобы ещё немного настроить меня, ещё ближе и вернее подтолкнуть к самому краю, и Вера всё знает об этом и, как и в прошлый раз, говорит мне, закурив и отвернувшись к морю:

– Если они почувствуют опасность, если ветер подует с севера, они сбросят коробку в море. Или просто не войдут в порт. Следующего раза придется ждать, может быть, год или два, а то и все десять. Быть может, тогда контейнер нам уже не будет нужен. В моей жизни ко мне всё приходит не в свое время. Забеременела я, когда уже знала, что расстанусь с мужем. Желанным ребёнком моего сына не назовёшь: я просто испугалась аборта. Папа разбился, когда только начал своё дело, и мы всё потеряли, год жили впроголодь. Машину мне удалось купить, когда мои любимые сапоги были испорчены доброжелателями из маршрутных такси. Дедушка умер, едва начав строить дом. Именная одежда появилась у меня, когда мне стукнуло тридцать. – Вера, сощурившись, глубоко затянулась догорающей сигаретой. Она буквально впилась в одинокое судно на горизонте. – Ящик этот идёт в самое нужное время. Лучше не придумаешь. Приди он раньше – я бы не смогла его встретить, позже – позже мне может быть уже всё равно, мне может не хватить сил. Я не могу пропустить его. Если ты любишь меня, помоги мне, помоги нам обоим.

Если ты любишь… Вот так, незаметно, и подошли мы к самым непростым для меня словам. Я знал, что сейчас Вера оставит, наконец, море и обернётся ко мне, и, потупившись, опустив руки, принялся перебирать влажный песок. Свет солнца был бледен, и над берегом стелилась мягкая осенняя дымка. Второй день в Посёлке было полное безветрие, море замерло, и, если не вглядываться в даль, не хвататься за зыбкую линию горизонта, можно было решить, что перед тобой всего лишь небольшое озеро. Когда-то давно я научился не думать о своих чувствах, не пытаться назвать их. И в этом я добился известных результатов. Нет имени – нет и решения, нет и того ритуала, той череды событий и поступков, которые всегда стоят за каждым определением и которым так рада всякая посредственность. Самым желанным для меня было как можно дольше оставаться в области сомнений, в сфере невысказанного, и спроси у меня теперь кто-нибудь, что я чувствую к Марте и почему живу с ней, я бы только ещё глубже опустил пальцы в вязкий песок и ничего бы не ответил. В лучшем случае выдавил бы из себя банальное «привычка», что, впрочем, было бы неправдой. Объяснить мои отношения с Верой мне было бы ещё труднее. Но если бы кто-нибудь начал настаивать, я бы мог сказать, что мне нравилось натирать можжевеловым маслом её ступни, мне нравилось, когда она садилась на меня, крепко сжав коленями мои бёдра, нравилось, как билось в моих руках её тощее тело, нравилось, как долго искала она наслаждение, и, наверное, мне было жаль её оттого, что ей не всегда удавалось его получить. И здесь – я знал это – дело было в ней, а не во мне. Несмотря на её бесхитростное отношение к жизни, что-то часто мешало Вере в постели. «Посмотри, как я делаю это сама», – иногда говорила она и, прикрывая ладонью свой костлявый лобок, запрокидывала назад голову, томно закатывала глаза. Воспитанная на дешёвых порнофильмах, она думала, что это безумно эротично и непременно доведёт меня до исступления, до последней черты возбуждения. Но в такие минуты я всегда обрывал её, отводил её руку, навязывая свою нежность.

– Мастурбировать – это всё равно что курить, – однажды сказала она. – Если когда-то ты к этому приучился, бросить будет почти невозможно. Когда мы жили с мужем, он по утрам уходил на работу, я оставалась одна и часами веселила себя. И я часто думала, что как женщина только тогда я и бывала счастлива.

Иногда мне казалось, что я вообще не был ей нужен и что если бы не подбиравшийся к Суэцу контейнер, она прекрасно бы обошлась без меня. Иногда, наоборот, я чувствовал, с какой бесприютностью она набрасывалась на меня. И вот теперь этот, в сущности, мало что значащий и до предела избитый оборот. Самое прекрасное из всех, сослагательное наклонение. Если ты меня любишь… И дело было вовсе не в слабости моих чувств к ней. Односложные ответы давным-давно потеряли для меня всякий смысл. Блаженно время, когда я умел просто говорить «да» или «нет». Его я уже не помню и, наверное, даже не сумею представить. Быть может, чем больше мы узнаём этот мир, тем очевидней для нас невозможность таких ответов, и Вера никак не могла понять моих сомнений, моей неуверенности в том, что прямая дорога – лучшая из дорог, именно потому, что ей, изучившей основы морского права в местном филиале городского университета, не нужно было носить на себе сотни томов мировой литературы. Но, скорее всего, её уверенность была не от недостатка классического образования. Возможно, такое состояние – это следующий уровень. К нему я непременно должен прийти, я должен подняться на новую ступень, проведя с ней ещё несколько недель на берегу, в Посёлке.

Кажется, солнце совсем ослабло, песок потемнел, светлые, сверкающие блики на неподвижной воде погасли. Нас поджидали новые краски, и мне вдруг стало радостно оттого, что я мог позволить себе сейчас вместе с Верой дожидаться их прихода, никуда не спешить, не думать о том времени, когда Infinity подойдёт к Босфору.

Теперь перед тем, как сыграть роль водителя, отвернувшись на минуту от моря, я смотрю на свои руки. Почему-то я вспоминаю, как неистово они стучали когда-то давно по клавишам фортепиано и печатных машинок, как выдумывали глубокомысленные выводы к диссертации и изобретали новые способы наслаждения для женщин моего прошлого. Белые, едва ли способные поменять лампочку в светильнике в нашей с Мартой спальне, не говоря уже о том, чтобы держать дрель или что-нибудь в этом роде. Как убедить мне тех, кто будет вместе со мной дожидаться разрешения на въезд в Порт, что я один из них, любитель немытых, живущих на обочинах женщин? Как заставить их поверить, что я прошёл уже не одну сотню тысяч километров? А, может быть, всё обойдётся, и я сумею дотянуть до въезда в Порт, почти не общаясь с ними. Хозяин грузовика подгонит его поближе к проходной и займёт очередь. Но дальше двигаться я буду сам, переезжая с места на место короткими рывками, оставаясь в нижнем диапазоне передач. Сейчас после многочасовой езды на древнем грузовике с разбитым сцеплением, я знаю, что смогу это сделать. Проехать по Порту к терминалу тоже будет не трудно: там всё предельно структурировано, обозначено десятками указателей. Идти будем колонной, в одной связке, как любит говорить мой инструктор. «В одной связке», – невольно повторяю я, ощущая магическую простоту и мужественность этих слов. «В одной связке пойдём», – говорю я себе ещё раз и вдруг страх, неуверенность, сомнения отпускают меня, словно затихающий приступ мигрени.

– Договориться с оператором погрузчика, если не подует северный ветер, будет проще простого, – говорит Вера. – Обычная такса погрузить контейнер – пять. Если его упрячут на нижний уровень и придётся разбрасывать короба сверху, – двадцать. Дай ему двадцать пять. Особо переплачивать не надо, чтобы не вызвать подозрений. Как-то мои друзья везли шоколад из Германии, оформив его как сухое молоко. Пять грузовиков, полных этого дерьма. В двадцати километрах от Города их остановили патрульные. – Вера нервно затягивается несколько раз подряд: сегодня сигарета не отстаёт от неё ни на минуту. – Дать бы им по двадцать долларов с машины, и поехать дальше. Но идиот сопровождающий предложил им по двести. Те испугались, решив, что в машинах оружие – в Городе тогда было неспокойно, – и вызвали спецотряд. Груз, машины, водителей арестовали. По закону всё должны были конфисковать. Я сумела договориться. После этого у меня и появилась собственная машина. Договорилась тогда, договорюсь и теперь. На контейнер оформим транзит. Главное – пройти через охрану на выезде. В прошлом году, когда подул ветер, они в первый же день арестовали тридцать машин.

Из Порта донесся прощальный гудок пассажирского лайнера. Обычно они не заходили в Посёлок, но на этот раз, вероятно, круизная компания решила сэкономить на портовых сборах, и теперь было странно видеть выходившее из гавани белое океанское роскошество. Вдруг у самого берега чайка, тревожно вскрикнув, взмахнув веером брызг, поднимается над водой и уносится в море.

– Стоять в очереди обычно приходится около двух суток. Ты должен быть там, когда Infinity подойдёт к рейду. Если не поменяется ветер, ждать долго не придётся: через два-три часа к ним отправят лоцмана. В Порту судно задержится едва ли часов на десять. Наш контейнер выгрузят одним из первых, но сразу забирать его нельзя. Ещё сутки он должен будет поваляться на терминале. Нельзя выхватывать его первым. Но и долго оставаться там он не должен.

Я слежу за чайкой, пока она совсем не растворяется в предвечернем воздухе. Постепенно удаляется от нас и лайнер. И вскоре он тоже становится всего лишь одним из безымянных бродяг моря, и уже почти у самого горизонта, встретившись с ночью в области тревожно сизого цвета, я вижу, как он зажигает огни.

– Скоро начнётся дождь. Пойдём, – говорит Вера. Она чувствует, она знает, что сейчас отпускать меня нельзя, и, выкурив ещё одну сигарету, приглашает к себе домой.

В этот вечер Вера знакомит меня с мамой и сыном. Перебирая в руках кухонное полотенце, мама зачарованно и немного глуповато улыбается мне. Я, конечно же, нравлюсь ей с первой минуты. О лучшем мужчине для своей дочери она не могла бы и мечтать.

– Что вы знаете о пирамидах? – сразу же спрашивает меня её сын. Он бредит Древним Египтом и когда узнаёт, что я был в Гизе, я становлюсь для него настоящим авторитетом. К сожалению, красиво рассказать о пирамидах мне не удаётся: тогда они показались мне чем-то неестественным и чужим на теле пустыни. Я едва не задохнулся, спустившись в одну из них, в этот гигантский нужник, за сотни лет насквозь пропитавшийся запахами бедуинских испражнений. Гробница останется гробницей пусть даже через пять тысяч лет, бессмысленно искать в ней радость или вдохновение. Но мальчик не отстает: – Расскажите мне о боге Луны и о богине Сахмет.

– Он у тебя начинающий учёный, – говорю я Вере и она горделиво улыбается и обнимает его, пытаясь взъерошить его жёсткие неподатливые волосы. Увернувшись, он убегает в другую комнату. Я вижу: он чем-то недоволен, и думаю, что малыш – совсем не подарок и что с ним нужно быть осторожным.

В эту ночь я остаюсь у Веры. Для неё это кажется естественным. Её нисколько не беспокоит то, что её мама впервые видит меня, хотя я чувствую смущение этой простой женщины, приехавшей в Посёлок в год его основания. Она ещё долго моет посуду и ребёнок, пробравшись к ней на кухню, громко повторяет: Озирис, Изида, Тот, Хатхор, добродушный Хапи. Потом они вдвоём исчезают в спальне. Выйдя на балкон, ёжась от холода, я звоню Марте и говорю ей какую-то несуразность. Что-то вроде меня сегодня не будет. Одна местная фирма – они, кстати, настоящие монстры – пригласила нас на ночную прогулку на катере. Да, с коктейлями и дискотекой. Звучит это особенно глупо сейчас, когда в Посёлке мечется ветер и моросит дождь, – быть может, в открытом море он уже давно сменился снегом. Вероятно, со мной не будет связи. Всё-таки это море, ты же знаешь, о чём я. Я чувствую приближение истерики, поспешно прощаюсь и отключаю мобильный.

Вера раскладывает диван в гостиной. Я слышу, как за стенкой шепчутся её мама и сын. Мать, наверное, сейчас говорит ему, что я нужен Вере, что мы любим друг друга, а он, маленький сатрап, самодурствующий фараон, многообещающий гробокопатель раздражённо задает всё новые, до нелепости простые вопросы о нас, о том, что я буду делать в их доме ночью, и, в конце концов, возвращается в свой Египет. Вера, конечно же, мечтает о том, чтобы мы с ним стали друзьями. И я думаю, что я смог бы сделать и это, ещё раз перешагнув через себя, опять изменив своей природе, но тут же задаю себе вопрос: зачем? во имя чего? Ради женщины, чувств к которой я не могу понять, повесить на себя чужого, скорее всего, нервного, капризного, изуродованного безотцовщиной ребёнка? Впрочем, думать об этом рано и неуместно, особенно сейчас, когда Вера гасит свет, оставляет приглушённым телевизор на каком-то из музыкальных каналов, выстраивает на диване пещеру из нескольких пуховых одеял и подушек и, мурлыча, прячется в ней. В полумраке видны только её глаза, утратившие вдруг свою синеву, слезящиеся похотью и печалью. Да уж, крепиться можно сколько угодно, ходить, высоко задрав подбородок, позвякивая ключами от роскошной машины, но глаза – глаза подделать нельзя. Глаза у Веры испуганной, загнанной лани: она знает, что хищник вот-вот её настигнет, и у неё совсем не осталось надежды. И эти ветхозаветные глаза соломоновой возлюбленной тотчас находят ответ в моём теле, разжигая желание, подсказывая, нашёптывая сценарий нашей ночи. Я смотрю на розовые аляповатые обои в гостиной, на какие-то свисающие с потолка золотистые завитушки, тяжёлые портьеры, пару купидончиков в буфете и вспоминаю грубо окрашенные стены моей квартиры с одной-единственной картиной – удачным подражанием Кандинскому – под ней сейчас, вероятно, рыдает Марта. Я думаю об этом с непонятной мне грустью. Может быть, Вера не знает другого, не умеет иначе представить своё пространство, и уют для неё – это всегда стокилограммовый ковёр на полу, напрягший свои младенческие мышцы Эрот, рыжий кастрированный кот под батареей, усеянные розами гобелены, бронзовые часы и леопардовый пододеяльник. Может быть, такая обстановка необходима тем, кто целый день проводит в ожидании в одноцветных коридорах таможен или на причалах в Порту под скрип кранов, скрежет передвигаемых контейнеров, ругательства докеров и завывания ветра. В конце концов, скучно думать об этом сейчас, когда её глаза так взволнованно ждут тебя, словно до последней секунды не веря в твою близость, в неизбежность твоих прикосновений и поцелуев, в возможность счастья. И я прячусь в выстроенный для меня грот её постели.

Телевизор мы выключаем далеко за полночь. И тогда с нами остается только дождь. Я чувствую, как тонкими длинными надрезами он покрывает окно. Ветер медленно затихает. Мы знаем, что в эту ночь можно не бояться его перемены, и засыпаем, прижавшись друг к другу.

Сны на новом месте почти всегда втройне неопределённы, обрывочны и полны загадок. Но в эту ночь мой сон прост и не нуждается в изощрённости толкований, в прозорливости кудесниц и самоуверенности психоаналитиков. В эту ночь мне снится северный ветер – он кажется мне дюжиной резких, похожих на стрелы росчерков на теле тёмного неба, – и едкий, головокружительный запах водорослей, какой поднимается над берегом наутро после шторма. Мне снится, что я стою над тридцатиметровым обрывом. Я заглядываю вниз и вижу совсем тёмное, сплошь усыпанное камнями море. За спиной я слышу голос Веры. Отдельных слов я разобрать не могу, но в целом мне понятно, что она говорит мне. Вера убеждает, что прыгнуть можно, что дети делают это десятки раз за день, что если правильно всё рассчитать, то непременно попадёшь в безопасную заводь между камнями, где песок чист и где можно оставаться часами. Тогда такой прыжок превратится в обычное развлечение, и в воду я войду спокойно и радостно. Её бормотание во сне материально: каждое её слово я ощущаю как толчок в спину, между лопаток, и я всё ближе подхожу к краю, всё дольше всматриваюсь в бездну. Кажется, я действительно вижу обещанную заводь. Она светло-зелёного цвета, словно застывший осколок бутылочного стекла среди волнующегося, брызжущего пеной чёрно-синего надрыва. Невольно я оступаюсь и тотчас берег переворачивается, летит вверх, но мне удаётся уцепиться за несколько его морщин и повиснуть над морем или над тем, что ждёт меня внизу: я уже ни в чём не уверен и я знаю, что там, в конце моего падения, я могу встретить что-то совсем другое. Я снова слышу голос Веры, он становится ещё ближе, и мои пальцы постепенно слабеют, разжимаются, и тогда я падаю вниз и чтобы спастись, напрягая всю свою волю, заставляю себя проснуться. Я не понимаю, где я нахожусь, пытаюсь вспомнить прошлый вечер и засыпаю вновь и опять тёмные сны, где нет ни солнца, ни надежды, несутся за мной.

Утром меня будит босоногая беготня её сына. Наверное, её мать долго не выпускала его из спальни, стараясь подарить нам ещё несколько минут покоя и забытья. За ночь тучи расступились и теперь густые лучи с трудом пробиваются сквозь портьеры, ложатся на пол, на толстый ковёр – в него будет так удобно провалиться всей ступней, глубоко-глубоко, когда ты, наконец, решишься встать с дивана. Так постепенно я с удивлением нахожу в себе способность радоваться и такому гипертрофированному уюту.

Сегодня суббота и, по крайней мере, треть жителей Посёлка после завтрака выбирается на прогулку вдоль набережной. Вера быстро собирает сына и, наспех позавтракав, мы втроём спускаемся к её машине.

Когда мы вышли на берег, море молчало. Сияние утра растекалось по его глади до самого горизонта. Синие силуэты судов на рейде были обозначены чётко, до мелочи. После долгих ночных дождей и предутренних туманов земля словно вздохнула и теперь казалась радостной и свежей. И я впервые за время нашего знакомства с Верой всерьёз подумал о том, что я бы смог принять и такую жизнь: два бокала вина на ужин, ночь в двух шагах от моря под перепевы ветра под тёплым, до безобразия мещанским одеялом, и чистое небо утром. Я бы принял и её будущий дом. Его бы мы достроили вместе и спустя год или два на его веранде я бы смог неторопливо заниматься переводами контрактов – их время от времени присылало бы мне Бюро. Там бы я научился следить и предсказывать перемену ветра. С годами в этом искусстве я бы стал настоящим виртуозом. Я бы предоставил ей оформление интерьера, не стараясь навязать привычную мне подчеркнутую аскетичность стиля. Я бы позволил ей множить племя оскоплённых котов, загромождать коврами полы, а углы – бесчисленными пуфами, застилать кровати кружевными простынями и обклеивать стены спальни малиновыми обоями с золотыми узорами. Странно, но я больше совсем не думал о Марте, и в то утро мне казалось, что так я бы смог провести целую вечность.

В полном безветрии проходит ещё неделя. Кажется, что в ожидании затаился весь Посёлок. Жёлтые тополя стоят неподвижно, один за другим, едва дрожа, падают их листья. Не нужно быть провидцем, чтобы догадаться: за таким штилем непременно придёт буря. Вопрос только – когда. Успеем ли мы сделать то, что задумали, прежде, чем всё здесь преобразится, прежде, чем всё, совершенно всё здесь станет другим?..

В Посёлке я провожу занятия в понедельник, среду и пятницу. Я замечаю, что даже за короткий срок мои студенты кое-чему научились. Сбиваясь, коверкая слова, путая времена и лица, они пытаются рассказать о событиях своих последних дней, о своей работе и семьях.

– We move cargo everyday, – торопливо сообщает мне один из менеджеров отдела логистики. – Everyday to our warehouse truck come. Sometimes two truck, three truck, four truck. We deliver goods everyday.

– And we make love everyday, – обольстительно улыбаясь, говорит пышная блондинка и многозначительно смотрит на Веру. – One truck – one fuck, okay?3

Все в классе смеются. Кое-что они научились понимать. Я польщён. Прогресс очевиден. Я думаю, что пришло время неадаптированного текста, и раскрываю свой любимый роман Хемингуэя. Конечно же, мне немного хочется сравнить себя с его героем. Всё у него так просто: натянуть свитер из грубой шерсти, вдоволь позанимавшись любовью со своей женой, и уйти в море. Вере такая книга должна понравиться.

Я открываю роман в том месте, где помощник Гарри уже убит и его катер с четырьмя кубинцами на борту, оторвавшись от преследователей, выходит навстречу ночи.

– It’s a perfect example of how the hero’s internal monologue is constructed, – каждое слово я выговариваю медленно и четко. Пожалуй, это самое тяжёлое задание за время наших уроков. – Let’s see and get closer to the story.4

Следующих два часа мы бродим по нескольким страницам романа, начиная с It would be a pretty night to cross, he thought, a pretty night до I wish this bitch would not roll.5 Я рассказываю немного о секретах старичка Эрни, о том, что его прославленный стиль, как он сам в этом признавался, родился из его неумения писать, и что примитивизм здесь самой что ни на есть чистой пробы, о том, какую магическую, завораживающую роль здесь играют обычные повторы слов, незамысловатые эпитеты, короткие ритмичные фразы. Быть может, я говорю слишком много для далёких от филологии и писательского мастерства студентов, но, кажется, им интересно, они увлечены и друг за дружкой старательно читают вслух до безобразия мужественные размышления Гарри Моргана. Постепенно, строчку за строчкой, нам удаётся выстроить образ красавицы ночи, одинокого катера и тёмных, но полных скрытого огня вод Мексиканского залива.

Всё здесь просто. Путь героя убийственно прям. Есть здесь, конечно же, хитроумные уловки, но это ничего не меняет в его природе – она остаётся до невозможности простой. «Почему только осознание этой простоты, этой первозданной примитивности отношений не уберегло автора от того, чтобы не выбить себе мозги?» – думаю я. Но это уже другой вопрос, здесь, в классе, с ними его не обсудишь.

В пятницу после уроков мы идём в нашу таверну на берегу, где месяц назад я впервые поцеловал Веру. Мои остальные ученицы смотрят на неё с завистью: настоящий, долгосрочный любовник из Города – это большая удача, думают они. Несомненно, она с гордостью рассказывала им обо мне. В Бюро не будут рады тому, что я сошёлся с одной из своих студенток, но какое теперь это имеет значение, если я твёрдо решил на время сделаться контрабандистом.

– Infinity подошло к Босфору. Завтра у меня будет грузовик. Завтра в обед ты должен быть на месте, – говорит Вера. – Мой знакомый оставит ключи и все документы в кабине. Стоять она будет в самом конце очереди. Это Вольво бирюзового цвета. Другой такой ты там не увидишь. Я хотела, чтобы машина была менее заметна, но ничего другого не нашлось. По крайней мере, не заглохнет в самый трудный момент, не задымит перед постом автоинспекции. Водитель выйдет из неё ровно в час. Ты подожди минут пять-десять и залазь в кабину.

Значит, вот так. Пришло время сделать то, чего я надеялся избежать, убедив её передумать, завернуться в кокон уже существующего уюта, уговорить довольствоваться малым, хотя, впрочем, знал, что сделать это мне никогда не удастся.

Я несколькими длинными глотками допиваю пиво и глупо ей улыбаюсь. Всё подошло к концу и здесь мне нечего ответить. Только вот так дотянуть своё пиво, заказать ещё одно и сделать свою улыбку как можно более идиотской. Где-то глубоко-глубоко в моей голове тлеет мысль о том, что в это время на выходе из Босфора уже бывают великолепнейшие штормы, способные разбить ожидания Веры, не пустить в Порт Infinity. Но море за окном бара по-прежнему спокойно и его мирное и немного высокомерное сверкание отбирает у меня последнюю надежду.

– Выходит, мне нужно собираться, – говорю я.

– Останься у меня.

Это уже слишком. Её насилие надо мной не знает границ. Я чувствую: сейчас я хотя бы на время должен разорвать оковы послушания. Внутри меня назревает бунт, взрыв, приступ неподчинения. Согласившись на её предложение, уступив ей в деле, которое может перевернуть мою жизнь, я хочу остаться независимым хотя бы в мелочи. Я отпиваю новое пиво, забыв перелить его в бокал, прямо из горлышка. Это мне кажется более мужественным и соответствующим моменту.

– Мне нужно собраться, Вера.

Я вижу, как эти слова делают её слабее, как едва зарождающееся разочарование и прежний женский, слишком женский страх сдавливают её, прячут её голову в плечи.

– А ты всё собери и приезжай ко мне поздно вечером, даже ночью.

Я опять улыбаюсь.

– Хорошо, посмотрим.

– Мама любит тебя. Мы будем ждать.

Я рассчитываюсь, едва взглянув на счёт. Ещё немного – и мне снова станет жаль её и тогда на эту ночь я останусь в Посёлке, окончательно раздавив, растоптав Марту.

– Пойдём, – говорю я.

Дома я отыскал древнюю потрёпанную кожаную куртку а-ля Авиатор. Двенадцать лет назад она была безумно модна, и я не расставался с ней каждый год с октября по апрель, когда Город надолго отдавался холодным туманам и случайным, нечастым снегопадам. Уже давным-давно я похоронил её в недрах своего шкафа. Почему-то я решил, что в ней я буду принят моими новыми братьями-коллегами. Если уж мне предстоит сесть за руль, то сделать это надо со стилем.

Марта едва ли обратила внимание на мои приготовления.

– Мне нужно уехать, – говорю я, потуже затянув свой студенческий рюкзак. – Завтра, дней на пять. Может быть, шесть. Фирма – с ней мы работаем уже полгода – заказала курс интенсивного погружения для своих сотрудников. Две недели они будут жить в санатории на юго-западе от Посёлка. Общаться будем только на английском. Первое время с ними буду я. Потом меня сменят.

Марта молча кивнула. Я не ожидал, что она так просто примет мои объяснения. Впервые за время моей измены я всерьёз почувствовал себя негодяем. Зачем я ввязался во всё это? Марта намного красивее, а главное, её тело может научить забвению гораздо быстрее, чем покачивающиеся на ветру ходячие мощи Веры. В великолепии её плеч, грудей, бедёр, я найду защиту от этого мира намного надёжней, чем посреди Вериных рюшек, в тени розовых обоев её будуара. Я вдруг почувствовал, что наш союз с Мартой вовсе не исчерпал себя, что у нас впереди могла бы быть еще целая вечность тихой радостной близости. Я боялся, я не смел лечь с ней в эту последнюю ночь. Но всё произошло как-то просто, как это уже давно не бывало между нами. Выключив свет и пожелав ей спокойной ночи, я вышел в ванную. Заснуть Марта должна была быстро, и я полчаса простоял над умывальником у зеркала, всматриваясь в своё недоумевающее, испуганное лицо, словно пытался узнать себя. Я хорошо помню: тогда я казался себе совсем чужим человеком. Когда я вернулся в спальню, мне хотелось верить в то, что Марта уже спит и что я, глупец, смогу так же незаметно ускользнуть от неё утром. Но как только я осторожно лёг на спину, она обняла меня…

Я не знаю, кого я любил в ту ночь. В бесчисленные минуты радости Марта вдруг переставала быть собой, я закрывал глаза и видел Веру, её надежду, желание жить и добиваться наслаждений. И от этого мне было не по себе. Но я чувствовал, я знал: Марте было особенно, по-настоящему хорошо в ту ночь. Я знал и то, что я уже ничего не смогу остановить. Возможно, как всякая женщина, Марта всё ещё надеялась, всё ещё пыталась убедить себя в том, что эта наша ночь не была последней.

Утренний свет медленно пробивается сквозь жалюзи в спальне, открывает мой мир, отыскивая в полумраке простые, знакомые мне предметы. Сначала побледнели стеллажи с книгами. Свет пробирался за корешки, под потрёпанные обложки и дальше, в глубину полок. Лежа на спине, я ждал минуты, когда смогу разобрать название какой-нибудь одной из них: целая вечность воспоминаний откроется тогда передо мной. Я буду думать о том, как впервые прочитал эту книгу, что я чувствовал тогда, о чём мечтал и во что пытался поверить. Сколько бы я мог вспомнить, сколько миров пройти, разбирая одно за другим названия моих книг, окруживших меня ещё в детстве, и тогда минута расставания с моим домом показалась бы мне бесконечно далёкой.

Отвоевав у темноты стеллажи, свет лёг на холодный палубный паркет, и, оставив там несколько казавшихся выпуклыми проталин, добрался до нашей кровати. Вернув постели бледно-серый цвет, он коснулся Мартиных плеч, так и не сумев отогнать тени от ямок её ключиц, поспешил вниз, обозначив её позвоночник, очертил её монументальные ягодицы и застыл перед чёрным провалом между ними. Больше всего мне бы хотелось, чтобы свет остановился, замер там, где он был сейчас, навсегда, не шёл бы дальше, возвращая всем вещам их обычные дневные очертания, не крался бы к полудню и дальше, к тому времени, когда меня уже не будет в Городе. Всего в нескольких часах меня поджидала неизвестность. Я знал, что моя жизнь, скорее всего, должна была измениться на что-то противоположное, что-то совсем другое. Но я смог не думать об этом, в последний раз войдя в спящую Марту.

Всё ещё можно остановить, вдруг пронеслось у меня в голове. Я мог бы остаться с Мартой, проведя ещё множество часов в созерцании её роденовской спины, линий её бедер, её ляжек, полуприкрытых простынею. Мне нужно было бы только выдержать первый натиск. Я представил, как тогда стал бы неистовствовать мой телефон. Но, в конце концов, мобильный всегда можно отключить не на час и не на два, а на неделю, взяв короткий отпуск, укрывшись за таким удивительным изобретением, как больничный лист. Вера не знала, где меня искать. Кроме номера моего мобильного, у неё ничего не было. Через неделю всё было бы кончено. Контейнер бы вывез кто-нибудь другой, судно бы уже снова прошло Босфор и Дарданеллы, взяло бы курс на Триест, и вся история начала б забываться. Конечно, я бы не смог вернуться к Вере, мой мир снова бы сделался прежним, и, быть может, Марта никогда бы не вспомнила о моей измене. Иногда Вера бы приходила ко мне, но с этими воспоминаниями я бы справился, научившись хранить в памяти только приятное, только то радостное, что было в нашей связи, и навсегда остался бы в закоулках Мартиного тела. Я думал об этом, допивая кофе у окна на кухне, всё больше сознавая всю невозможность такого развития событий. Впрочем, я ещё продолжал думать об этом, надевая призванную сблизить меня с водителями кожаную куртку, бесшумно закрывая дверь нашего дома, сбегая по лестнице. Как ни странно, но я ещё думал об этом первые несколько минут в вызванном Верой такси – оно должно было отвезти меня в Посёлок.

Утро было поистине минималистским, окрашенным всего лишь в два цвета: чёрный и бледно-серый, да ещё, быть может, полдюжины несмелых, едва угадываемых полутонов. Чёрные подъезды, тени ещё не проснувшихся домов, медленно светлеющая земля замерших до весны цветочных клумб, сумрачные нагромождения всевозможных бетонных несуразностей, серые крыши, а над ними – подвижное небо цвета поросшего мхом лесного камня. Была суббота, и городские улицы и дорога в Посёлок были пусты. Облетевшие, дрожащие на лёгком утреннем ветру тополя и платаны были похожи на беспокойные водоросли, приютившиеся где-то на самом дне моего любимого и теперь оставляемого мной мира. Узкая полоска песчаного пляжа слева – он чуть светлее стены давно побеленного дома. А дальше – тёмное море без намёка на хроматическое преображение и серое небо над ним. Уснувшие, истрёпанные ноябрьским ветром виноградники, иссушенная долгой осенью земля, где, кажется, навечно установилось время пасмурных, коротких дней, не способных оборваться ни пронизывающим дождём, ни первым снегом.

Сейчас по дороге в Посёлок, когда через день или два жизнь моя может полностью измениться, я чувствую, как я люблю такой тихий утренний свет и как жадно, яростно хочу, чтобы он никогда не ушёл от меня, чтобы ничто не смогло мне помешать наслаждаться им, упиваться им до беспамятства, любить именно такое небо, без ярких, невозможно синих апофеозов.

Усевшись за руль FH, я сразу же понял, что забыл всё, чему учил меня инструктор. Я уже не помнил, с чего я должен начать, как выжать сцепление, как тронуться с места. Моё незнание и суетливые попытки что-то сделать переросли в панику, когда старенький Мерседес передо мной, подмигнув фонарями, немного прополз вперёд, став метров на пятнадцать ближе к проходной Порта. Ещё мгновение – и позади меня раздались бы нетерпеливые, раздражённые гудки: хотя в машине я был едва ли десять минут, за мной уже успела выстроиться очередь из нескольких тягачей. К счастью, в моих руках памяти оказалось больше, чем в моей голове, и когда я, собравшись, всё-таки повернул ключ зажигания и услышал, как заработал мотор, мне не нужно было думать дальше. Мои руки сами знали, что они должны были делать, и я выполнил первый маневр со стилем, с шиком заправского дальнобойщика почти вплотную подкатившись к Мерседесу. Мой сосед впереди снова подмигнул мне. Кажется, я начинал ему нравиться.

Через час, после нескольких наших осторожных передвижений он выпрыгнул из кабины и подошёл к моей Вольво.

– Привет!

– Привет!

Я почувствовал, что улыбнулся ему, может быть, слишком торопливо, даже заискивающе. Но я вскоре понял, что он не обращал внимания на такие мелочи. Он был совсем не таким, каким я представлял водителя старенького грузовика, упрямо рвущегося в Порт за очередной порцией контрабанды. На нём был едва уловимый налёт изысканности и свободы, какой всегда остается с теми, кто хотя бы недолго пожил в Европе. Лёгкая ветровка Paul Shark, тёмно-синие джинсы, коричневые мокасины, немного искривлённая улыбка и каштановые, начинающие седеть кудри. На его пальцах не было ни пояснительных, подсказывающих его имя татуировок, ни дешёвых золотых перстней.

– А где же Теодор? Где наш Тео? Он занимал за мной место.

– Сегодня я его подменю. У него появилась другая работа.

– Ясно, – протянул он. – Я Алекс.

Я назвал себя.

Алекс за пять минут рассказал мне, что он три года возил из Италии мебель, что едва ли не в каждом городе по его маршруту у него была любовница, как правило, из бывших эмигранток-проституток, сумевших не опуститься, а сколотить небольшое состояние. Он ездил туда каждый месяц, собирая грузы от Милана до Неаполя, но когда Евросоюз установил для грузовиков жёсткие экологические нормы, его древний Мерседес перестали пускать в Италию. Денег у хозяина на новую машину не было, и теперь им приходится перебиваться перевозкой мелкой контрабанды из Посёлка в Город, из Города в Столицу. О том, что он возит контрабанду, Алекс говорил просто, нисколько не смущаясь, так, что вначале я решил, что он пытается вызвать меня на ответную откровенность. Вспомнились истории о переодетых агентах всевозможных служб по борьбе с организованной преступностью, попавшихся однажды на крючок неудачливых водителей-контрабандистов, сбором сведений теперь пытавшихся расплатиться за свою свободу. Но позже я понял: здесь все знали о грузе своих соседей по очереди, и официальные документы на контейнеры никого не могли обмануть.

– А ты как здесь оказался?

Мы с Верой не успели придумать для меня легенды, и мне пришлось импровизировать, мешая правду с ложью.

– Да вот, решил заработать пару евро до Нового года. Вообще-то я учитель, но когда-то давно работал в дальнобое.

– Отлично, учитель, – сказал Алекс. – Твоя коробка уже в Порту?

– Не знаю. Об этом мне пока не говорили.

– Ну что ж, вместе держаться будем. Нам ещё здесь, скорее всего, сутки загорать. Вечером соберёмся, выпьем по сто пятьдесят. Здесь рядом и шашлык хороший есть. Позвоню – принесут, – крикнул он, убегая к своей машине: пришло время продвинуться вперед ещё на несколько метров.

Я вдруг почувствовал странную нежность к этому человеку и подумал, что я бы смог много дней простоять с ним вместе в очередях в порты и таможенные терминалы.

Позвонила Вера.

– Ты как?

– Я в порядке.

С ней мне теперь предстояло научиться быть немногословным.

– Infinity на рейде. Ты далеко от въезда?

– Далеко.

– Хорошо. Через час её будут ставить. Пока.

Наш караван подтянулся вперед ещё немного. Я подумал, что Вера впервые сказала об Infinity как об особе женского рода, и вспомнил наше занятие, когда один из моих престарелых студентов допытывался у меня, почему в английском судно всегда she, а не it. Вопросы свои он изо всех сил старался задавать на английском, и такое усердие я не мог оставить невознаграждённым. Ship is she maybe because a ship is the only wife to the people who live on her, подумав, отвечал я ему. The only faithful wife at the open sea and it is quite hard to betray her.6 Конечно же, Infinity была женщиной. Упрямой и властной, никогда не оставляющей второго шанса тем, кто ждал её во всех портах мира.

Так мы медленно проходим километра полтора и незаметно подбираемся к вечеру. До проходной остаётся совсем немного. Но когда темнеет, Алекс снова подбегает ко мне.

– Ну, всё. Глуши мотор. Порт закрылся. Теперь запускать они начнут на рассвете.

– Почему?

– Этого я не знаю. Этого тебе не объяснит никто. Наверное, какая-нибудь проверка. А, может быть, просто не хотят работать ночью. Да и нам нет особого смысла сейчас ехать. Хотя, конечно же, было бы неплохо забрать груз, отъехать километров на двадцать на стоянку и там остановиться до утра. Но ничего не поделаешь: ночевать будем здесь. Впереди меня стоит Magnum. Мы с ребятами собираемся там через полчаса. Подходи.

Я помню, что лучше для меня оставаться в стороне, насколько это возможно скрытым в кабине моего FH от шоферского любопытства и поспешных знакомств. Но мой отказ может показаться ещё более подозрительным, и я покорно, закрыв машину, иду за Алексом к Рено, куда уже подтягиваются трое посмеивающихся увальней в куртках с логотипами производителей грузовиков и моторного масла.

– А вот и наши. Если морды широкие и красные – не сомневайся: это дальнобойщики, – говорит Алекс.

Один за другим мы забираемся в кабину – она похожа на купе вагона.

Двое водителей, поджав под себя ноги, располагаются на верхней полке. Мы остаёмся внизу.

– Наша пьянка – лучшая реклама для Магнума, – замечает Алекс, усаживаясь на пассажирское кресло. – Можно снять ролик: вот сколько пьяных толстых мужчин могут уместиться в его кабине.

Мы быстро знакомимся. Разрезается хлеб, ветчина и насквозь пропитанное чесноком сало, Алекс достает бутылку с жидкостью тёплого древесного цвета.

– Это купажный, – говорит Алекс. – В прошлом месяце через границу вез его партию на наш коньячный завод, отлили мне двадцать литров. Уже почти не осталось. Там они его разбавляют со спиртом сомнительного качества и травят нас с вами.

– Везёт тебе, – говорит водитель Рено, нарезая кровяную колбасу. На нём засаленный спортивный костюм, из-под него выглядывает несвежая футболка. От почерневших кроссовок пахнет гнилью. – А я, вот, возил им этот самый спирт. Его они мне и отливали. Пить я его почти не мог, приходилось разбавлять кока-колой.

– Это разделение труда, старик. В индустрии грузоперевозок всегда так: кто-то возит апельсины, а кто-то работает золотником, кто-то корячится на самосвале в карьере, а кто-то катается по Апеннинам, – говорит Алекс. Даже здесь он сохраняет налет европейской изящности, и я чувствую, как другие водители, посвятившие свои дни разбитым дорогам между Поселком и Городом, Городом и Столицей, завидуют ему.

– Испортишь себе желудок, – говорит один из них. – Кока-кола – яд.

– Всё яд. В этой колбасе столько разной химии, столько добавок, что, может быть, даже запах её искусственный. Может быть, даже чеснок не настоящий. Раньше их бросали только на мясокомбинатах, теперь и крестьяне научились. Скоро одни порошки и будем жрать.

– Так оно и будет, можешь не сомневаться, – говорит Алекс.

Потом разговор заходит о том, где лучше будет пообедать завтра, когда все получат свои контейнеры и выйдут на трассу. Здесь вкусы у всех одинаковы и выбор они делают быстро, без особых разногласий, договорившись встретиться у какого-то всем известного шинка. Всем им идти на Столицу.

– А ты пойдёшь с нами? – спрашивает у меня водитель Рено.

– Нет, мне здесь рядом, до терминала.

Он понимающе кивает и разливает коньяк:

– Ну, давайте. Чтоб все было хорошо.

Коньяк сладкий и вязкий и вместе с ветчиной и чесночным салом получается забавное сочетание.

Через полчаса в нашу кабину кто-то скребётся. Приоткрыв дверь, мы поднимаем кудрявое черноволосое существо с обвислыми грудями, раздувшимся животом и толстыми ляжками. Компания в восторге. «Валентина!», – дружно кричат пять освежённых коньяком глоток.

От Валентины пахнет придорожной пылью и дешёвыми духами. На ней столько косметики, что её лицо кажется маской, а губы – подкрашенными губами мертвеца. Быть может, в нечто подобное превратилась бы Кармен, доберись она до сорока, думаю я.

Начинается время дружеских похлопываний, пощупываний и пощипываний. Каждый, кроме меня и Алекса, тянет Валентину к себе, она визжит и хохочет, но вскоре водитель Рено – глаза его при виде Валентины сразу же подернулись поволокой – на правах хозяина объявляет:

– Ну, всё. Ещё по пятьдесят и по койкам. Завтра работать.

Мы допиваем коньяк. Вечер заканчивается. Валентина остается в Рено.

Как только мы выходим из Магнума, его водитель задергивает занавески в кабине. Какое-то время из-под них пробивается тихий, уютный свет, но потом гаснет и он. Гаснет свет и в других машинах, куда успели подобраться спутницы Валентины.

– Ну вот, началось. – Алекс выругался. – Этот тип совсем не ценит, что хозяин дал ему такую машину. После каждой новой его подруги грузовик нужно отправлять на полную чистку салона. Запах от них забивается даже под коврики. Мог бы отыскать кого-нибудь почище. Он падальщик. Подбирает то, отчего все отказались. Женщина в машине совсем как на корабле: всегда к раздору. Ладно, пошли спать. Может быть, оно и к лучшему.

Я подумал, что, возможно, наш знакомый просто лучше всех нас чувствует женщин, видит в них то, что скрыто от других. Наконец, быть может, он святой, и влечёт его именно к таким падшим, противоположным ему созданиям. Но об этом я ничего не сказал Алексу. Говорить об этом было бы лишним сейчас, в такую безветренную, такую нежную на ощупь ночь, когда мы совсем близко подошли к Порту.

В машине я вытянулся на верхней полке под тёплым пледом с логотипом Volvo тёмно-синего цвета. Коньяк приятно щекотал мне воображение, и я всем телом ощущал совершенство и полноту минуты, улыбаясь беззаботно и простодушно, будто впереди у меня и не было опасного трудного дня. Я впервые по-настоящему верил, что я сумею всё сделать. Ещё какие-нибудь сутки – и все кончится, я вытяну контейнер из Порта, передам его Вере, чтобы, наверное, больше никогда её не увидеть. Лёгкое, приятное опьянение подсказало мне эту мысль: да, именно так я должен был поступить, выполнить её просьбу и навсегда с ней расстаться. Не в этом ли скрывается наивысшая мудрость и красота? Что ни говори, но алкоголь иногда открывает нам правду мирозданья и дает неоценимые, совершенные советы. Ещё я думал о том, что завтра обязательно должно распогодиться, облака расползутся, и в Порту, бережно выруливая к терминалу, я увижу небо и чистое сверкающее на солнце море. Такое же безмятежное и светлое, каким мы видели его вместе с Верой неделю назад. Главное – это то, чтобы оно было именно таким, бестрепетным и чистым. Я думал об этом, засыпая. Мне снились мои новые друзья, их грубые шутки, снилась и грязная девушка Валентина и то, как она втискивается между двумя койками в Магнуме и, повизгивая, садится на счастливого обладателя грузовика с самой большой кабиной и как потом их огромные рыхлые животы хлюпко бьются друг о друга. Сквозь сон я думал, что за несколько недель смог бы научиться не брезговать и такими грязнулями. Неловко обронив красные лаковые сумочки, бредут они от одного грузовика к другому вдоль уходящей к Порту очереди и принимают на себя всю нежность и ярость – все, что неутомимые водители не успевали довезти до своих жен…

– Ты что, братишка? Рота, подъём! Просыпайся, бегом! Ты всех задерживаешь! Они начали запускать целыми пачками. Твою Infinity уже разгрузили. Алекс давно ушёл вперед. Сейчас тебя начнут объезжать.

Я едва не падаю с полки. Утренние сумерки стучатся в окно кабины вместе с моим соседом: с ним мы познакомились вчера в Магнуме.

– Давай быстрее, давай, братишка! – кричит он, и я, еще плохо соображая, поворачиваю ключ. Спросонок я даже не удивляюсь тому, что он знает, что я жду Infinity. Я помню точно: вчера я ничего не говорил о ней. Впрочем, здесь, где всё знают всё друг о друге, для удивления нет ни времени, ни причин.

Тронуться мне пришлось с холодным двигателем. Очередь теперь продвигалась быстро, почему-то в Порт пропускали поспешно, словно стараясь успеть к какому-то сроку. Мы останавливались совсем ненадолго, и к девяти утра я был у проходной. Я быстро получил пропуск, взлетел назад в кабину, весело двинулся вперед. И только когда мой FH, наконец, вздрагивая и дребезжа прицепом, въехал под своды арки – за ней начинался Порт, – я по нахмурившимся лицам привратников, по натянутым полотнищам флагов, по какому-то необъяснимому, разлившемуся вдруг повсюду напряжению понял: ветер подул с Севера. Тотчас ужас, словно льдом, обжёг мои внутренности. Меня едва не стошнило. Разворачиваться я не мог. Я должен был идти в общем потоке вслед за Алексом к терминалу, где теперь – я знал это точно – море не встретит меня сияющей, долгожданной синевой, а небо, чернея, к тому времени опустится ещё ниже, навалившись на нас всей тяжестью своих долгих, бесконечно темных туч, настойчивых и бесплодных.

Мне вдруг показалось, что ветер никуда отсюда не уходил, а всегда оставался укрытым среди кранов, терминальных тягачей и нагромождённых до неба контейнеров. Мы привыкли говорить: когда подует северный ветер. А, может быть, он был всегда с нами, всегда рядом. Просто время от времени он уставал, опускался к земле, укладывался где-нибудь в тени, возможно, даже в никогда не высыхающих, попахивающих гнилью лужах в глубине дворов и складов, чтобы, отдохнув, снова взвиться над нашими дорогами, взбодрив, перевернув, перемешав наши жизни, а потом опять скрыться, оставив за собой только неразбериху и смятение.

Больше всего теперь мне хотелось оказаться в постели рядом с Мартой. Я ненавидел Посёлок, ненавидел Веру, ненавидел свою самонадеянность и слабость и не мог понять, как всего несколько часов назад мог верить, что обрёл новых верных друзей среди пьяных и развратных шоферов. Но больше всего я, конечно же, ненавидел и проклинал скованные бетоном просторы Порта, упорядоченность его причалов, невозможность что-либо изменить в устройстве его дорог и проездов и ту неумолимую колею, по которой я так безропотно шёл за счастливым Алексом. Он, несомненно, был в восторге: Порт открыли, и теперь после недолгих препираний с сотрудниками терминала контейнер ляжет на расшатанный прицеп позади его Мерседеса. Вполне возможно, что он научился справляться и с северным ветром и теперь умел подавить в себе это напряжение, этот удушливый и вязкий страх. Если бы я только мог разделить его радость, если бы я знал все хитрости ветра и мог не чувствовать его, думал я тогда. А ветер тем временем усиливался, тучи, словно лужи застывшего, непоправимо испорченного цемента, опускались всё ниже, и я знал, что теперь к бухте Посёлка, к Порту шли холодные, злые волны, похожие на не успевших опохмелиться обитателей таможен и терминалов.

На терминале нас встретил хмурый двухметровый оператор погрузчика, выбритый наголо, с раскосыми глазами и чёрными, поникшими усами. На меня с Алексом он едва взглянул: он знал о своём превосходстве над нами и о нашей зависимости от его настроения.

– Нам нужно забрать контейнеры, – сказал Алекс.

– Серьёзно? А я-то думал, что вы сюда водку пить приехали, уже бутылочку в морозилку бросил.

– Ещё выпьем, старик, обязательно выпьем, – заулыбался Алекс. – Мой стоит десятым.

– Ну, таксу ты знаешь.

– Давай за двадцать.

Оператор покачал головой.

– Ну, хорошо, хорошо, – заторопился Алекс. – Я согласен.

– Ещё бы ты не согласился. А тебе что надобно, профессор?

Я вздрогнул, но собравшись, назвал свой контейнер и свою цену.

Усач молча усмехнулся. Переговоры вести дальше было бессмысленно. Мне даже показалось, что он тоже знал о грузе. Будто все вокруг знали о нём. Все, кроме меня, подвизавшегося вывезти его из Порта. Я заплатил в два раза больше предложенного и остановился ждать у своей машины. Алекс уже разворачивался и, помахав мне из кабины, повернул назад к проходной. Я проследил за ним и подумал, что радиус поворота здесь внушительный, развернуться на терминале сумеет новичок ещё позеленее меня, если только когда-нибудь сюда занесет такого.

Через четверть часа контейнер опустился на прицеп. Я буквально впрыгнул в кабину. Теперь нельзя было терять ни минуты. Ветер пока ещё не достиг своей полной силы и я мог успеть. Я едва ли взглянул на море. Сейчас оно было мне безразлично. К чёрту море: в этот день оно предало нас с Верой. Сегодня, вероятно, оно предало ещё и сотни других, оказавшихся с ним наедине, вдалеке от берега. Сотни неизвестных мне людей, так же, как и мы, ожидавшие от него благосклонности, были обречены на поражение. Но даже короткого взгляда мне было достаточно, чтобы увидеть: море у берега было одного цвета с первой листвой, только что вырвавшейся из почек на свет. Такое с ним бывало крайне редко, и именно таким я всегда мечтал его увидеть, но сегодня, в преддверии зимы, в первый день владычества северного ветра этот цвет был всего лишь ещё одной насмешкой над нашей надеждой.

На проходной я увидел все тех же охранников.

– Что везёшь?

Я протянул документы одному из них и он, не спеша, вразвалку вернулся к своей сторожке. Началась проверка. В зеркало я видел, как внимательно они рассматривали ничего не значащие для меня бумаги. Меня держали долго. Я чувствовал, как мой лоб покрывается потом, как, щекоча, одна или две струйки бегут по спине от затылка. Всё бросить и побежать, мелькнуло у меня в голове. Но зачем? Куда? Что может произойти здесь, в окружении сотен людей? Пусть только попробуют меня задержать. Мгновенно за мной выстроилась очередь: все спешили покинуть порт до того, как северный ветер наберёт свою обычную силу. Охранник подошёл к кабине, я опустил стекло. Он молча смотрел на меня каким-то насмешливым взглядом. Где-то глубоко во мне начиналась истерика, я знал точно: я смогу выдержать ещё не более минуты. Но он, криво улыбнувшись, кивнул и протянул мне документы. Я бросил педаль сцепления и моя Вольво, девочка моя, возмущённо заглохла. На проходной раздался взрыв какого-то неестественного, картинно-животного хохота. Захохотал и проверявший меня привратник, показав жёлтые лошадиные зубы. Не знаю, где я нашёл силы и сумел сдержаться, невозмутимо поднять стекло, глубоко вдохнуть и, выдохнув, попробовать ещё раз. Вольво двинулась вперед послушно и тихо, и через минуту в зеркалах заднего вида я уже не видел ни проходной, ни повеселевших охранников.

«Ну, вот, – говорил я себе. – Самое сложное позади. Теперь главное не сорваться, идти спокойно, ни в кого не влететь на трассе. До гаража тридцать километров. Их нужно пройти безукоризненно, как истинный профи.

Я включил радио. Поблуждав недолго по коротким волнам, после нескольких неудачных попыток остановиться на одной из них, отыскав что-нибудь старое и достойное, я услышал начало знакомой песни. Она идеально подходила ко времени и месту. Сколько ни старайся – ничего лучше не придумаешь. Я почти до упора повернул регулятор громкости и все шесть динамиков в кабине обрушились на меня жёстким гитарным шквалом. Меня тотчас охватила удивительная лёгкость, и мне показалось, что я начинаю понимать, что такое бесстрашие. Голос этот нельзя было перепутать ни с одним голосом на свете. Певец-шаман, певец-бродяга – его так и не удалось никому приручить, втиснуть в устоявшиеся рамки музыкального бизнеса – говорил мне об улицах, поджидавших отпечатков наших ног и о высокой звезде, зовущей в путь. Раньше я ни за что бы не поверил, что когда-нибудь стану таким близким герою этой песни. Раньше этого парня я бы никак не смог понять.

Дорога из Порта огибала Посёлок и дальше десять километров шла посреди вымерзших виноградников. Потом километра два тянулась деревня, за ней начиналась степь. Земля здесь была, как кожа старика. Потом к трассе вновь подступали виноградники. Для меня они были ориентиром: через три километра мне нужно было повернуть влево на просёлочную дорогу. Она бы и привела меня к заброшенному гаражу, где когда-то в эпоху прославления труда крестьян деловито толпились комбайны и куда по вечерам возвращались шумные трактора с пьяными трактористами.

Первое время всё шло прекрасно, но сразу же за деревней в степи в зеркале я увидел чёрный Прадо с оранжевым маячком на крыше, похожим на фригийский колпак, тонированными стеклами и какими-то загадочными номера. Катился он за мной вполне дружелюбно, не пытаясь обогнать, хотя навстречу нам редко попадались машины. Я прекрасно знал, что это означало. Минут десять джип шёл так, чтобы непременно дать мне понять, что он преследует меня. Я понимал, что за этой прелюдией последует атака, что пока они только играют со мной, стараясь взвинтить нервы, принудить меня сделать какую-нибудь глупость. Но я держался. Я смог совладеть с собой на проходной, сумею сделать это ещё раз, повторял я себе. Когда снова начались виноградники, я знал, что мне нельзя поворачивать к гаражу, что мне нужно идти дальше ещё километров двадцать до развилки, там повернуть в сторону Города и кружить до тех пор, пока не удастся оторваться от них. Задача с моими водительскими навыками практически невыполнимая. Но об этом пока я старался не думать. С тоской я взглянул на уходящую влево проселочную дорогу: не появись этот Прадо – и сейчас я бы уже был на ней, метров за сто включив указатель поворота, бережно выведя свою Вольво на финишную прямую. Но теперь она оставалась позади. Я успел отъехать от неё едва ли на полкилометра, когда увидел, что джип несколько раз мигнул мне, маячок на его крыше засветился почти по-дружески, и откуда-то издалека – радио я уже давно выключил – я услышал глухую команду «принять вправо и остановиться», долетевшую до моей кабины из невидимого громкоговорителя.

Прижимаясь к обочине, я увидел, что за первым Прадо шли ещё два точно таких же чёрных джипа, но испугаться не успел: я думал только о том, как бы остановиться, не съехав в кювет и не перевернув контейнер. Место для остановки было не лучшим. Такая тонкая техническая задача освобождает от страха, предоставляет тебе роскошь жить только на уровне рефлексов, только маневром – его ты должен выполнить сейчас, немедленно, и ничего не думать о том, что будет впереди. Но когда я остановил машину у самого края трассы, я принялся лихорадочно обдумывать возможные пути развития нашей неудавшейся аферы. За считанные секунды в моём мозгу пронеслись десятки комбинаций. Я вспомнил историю – вчера её рассказал мне Алекс – о водителе, который пытался уйти от погони, спасти контейнер и так разозлил своих преследователей, что когда они всё-таки настигли его ночью посреди трассы между Городом и Столицей, то, вытащив из кабины, до смерти забили бейсбольными битами, раздавив его голову, как глиняный горшок. Раздавили забавы ради, как разыгравшийся ребёнок давит вдруг жука или гусеницу, быть может, даже мгновение-другое зачарованно полюбовавшись растекавшимися по сухой земле кровью и мозгом. Наверное, в свете луны земля в степи казалась тёмно-сизой, и тем чернее была медленно расползавшаяся по ней кровь, огибавшая седую, вымороженную зимним ветром траву. Воображение работало у меня стремительно, и я на доли секунды представил этого крестьянского парня, потянувшегося на заработки в Город. Раз в месяц он возвращался к своей семье на несколько дней, а потом снова садился за руль и выходил на успевшую сделаться родной автостраду. Из-за какого-то упрямства, а, быть может, из-за обычного, отобравшего у него способность думать испуга он не захотел отдать им груз без боя и заплатил жизнью за компьютерные игрушки, которые были в контейнере. Не остаться бы в этой траве, невольно повторил я слова песни, ещё больше отождествляя себя, мальчика-отличника из спецшколы, с её героем, убежавшим в пятнадцать лет из дома.

Сейчас до этого дойти не могло: был полдень, что называется, разгар рабочего дня автомобилиста, по дороге то и дело проходили грузовики. Но были и другие варианты, ничего хорошего мне не предвещавшие. Я рисовал себе угрозы, проверки документов, арест, а, возможно, и беззвучный выстрел в живот, когда кто-нибудь из них заберётся в кабину – так никто из случайных встречных не догадается, что происходит, – и что-то шептало мне, что самым верным для меня сейчас было выпрыгнуть через правую дверь и броситься в виноградники. Даже голые, замершие до лета они, несомненно, подарили бы мне спасение. Неуклюже выбравшиеся из джипов и уже вразвалку приближавшиеся к моей машине люди были в длинных коричневых пальто и узконосых туфлях. Едва ли они стали бы преследовать меня. Таким всегда нужен только груз. Как правило, водитель ничего не знает. Случай со мной – исключение и об этом им ещё вряд ли что-то известно. В общем, у меня было тридцать-сорок секунд, чтобы бежать. Но я, неисправимый любитель слов и долгих разговоров, зачем-то повторял себе, что всё обойдется, что мне удалось пройти самый сложный пост, самую придирчивую охрану, что я сумею договориться и с этими людьми и что мы ещё расстанемся с ними друзьями. Когда же я понял, что на этот раз всё будет по-другому, и, наконец, потянулся к ручке пассажирской двери, было уже поздно. Первый из них подошёл к машине. Северный ветер поднял полы его пальто.

– Я здесь, – улыбаясь, крикнул он, делая невозможной мою запоздалую попытку. – Добрый день. Проверка документов. Прошу выйти из машины.

В руке у него мелькнуло ничего не значащее удостоверение, но главным его аргументом, несомненно, были трое толстоплечих парней, разминавших шеи в пяти шагах от нас. По крайней мер, они пока любезны и под пальто у них нет бейсбольных бит. Кто же они: блуждающие борцы с контрабандой, отряд спецагентов или же просто более удачливые контрабандисты, работающие на кого-то в правительстве? Я пытаюсь выдавить из себя улыбку.

– Прошу вас пройти к джипу. Инспектор проверит ваши документы.

Я послушно киваю и направляюсь к первому Прадо. Передо мной открывают заднюю дверь и там в инспекторе я узнаю одного из своих учеников.

– Ба, а ты что здесь делаешь, Ромео? – смеётся он, тотчас узнав меня. – Вера попросила? Или неужели вам так мало платят?

– Платят хорошо, – отвечаю я, не меняя улыбки идиота-ковбоя. – Но иногда хочется заработать ещё пару центов. Водить я умею. Зачем отказываться от предложений?

– Насчет водить – это я заметил. Тут не поспоришь. И в желании заработать нет ничего плохого. Только вот от некоторых предложений иногда лучше отказаться. Что ж, посмотрим, сколько ты здесь наработал.

Он быстро пролистывает мои документы и, глядя мне прямо в глаза, говорит:

– Документы подложные. У нас есть подозрение, что груз в контейнере другой. Проедем в зону таможенного контроля. Там всё проверим, откроем контейнер.

– А в чём дело?

– Да пока ни в чём. Небольшое подозрение, маленькая догадка. Если я ошибся, поставим пломбу на место и поедешь вперёд, к любимой.

Я пытаюсь своим возмущением убедить их в своей невиновности, но чувствую, что выходит у меня как-то жалко и фальшиво. Точно старая проститутка, возмущённая непристойным предложением своего клиента.

– Мой грузовик…

– О нём не беспокойся. Его перегонят профессионалы. Если у тебя остались в кабине какие-то ценные вещи, деньги, презервативы, всякие эротические картинки и игрушки, можешь их забрать.

– Мне нужно позвонить.

– Звони, – мой ученик совершенно безразличен.

– Я передам вам трубку. Вы сами поговорите с этим человеком.

– Нет проблем.

Я набираю номер. Его дала мне Вера и предупредила использовать только в самом крайнем случае. Этот человек слишком дорого стоит, сказала тогда она. Если к нему обратиться, половину придётся отдать. Старайся его не втягивать.

В трубке долго не раздаётся гудка вызова и тогда я по-настоящему начинаю ощущать свою беспомощность, своё одиночество. Но потом я слышу первый гудок, за ним второй. На третьем у моего ученика начинает звонить мобильный. – Ууупс, – вскрикивает он и, смеясь, сбрасывает мой звонок. В голову мне тотчас бьёт дробь коротких гудков.

– Зачем же тратить деньги? Что ты мне хотел сказать? Говори. Здесь все свои.

Самообладание оставляет меня. Потупившись, я бормочу какие-то объяснения – глупо было бы сейчас предлагать ему половину – и люди в джипе отвечают мне дружным хохотом. И я снова вижу такие же, как у портового охранника, крепкие жёлтые пеньки зубов, алые десны, один из них даже высовывает длинный бычий язык. Мне кажется, они готовы разорвать меня, и я проваливаюсь в мягкость кожаного сиденья. На щеке моего соседа слева старый, посеревший пластырь, скрывающий гнойный прыщик. Когда он смеется, пластырь то натягивается, то сжимается, точно вот-вот отстанет от его бледной кожи. Это пугает меня больше всего и мне кажется, что я смогу вынести побои и даже пытки только бы не видеть его язвы. Зияющие ямы их ртов наполняют салон Прадо зловоньем. Меня едва не тошнит и, чтобы как-то отвлечься, я спрашиваю их:

– Мы едем в Порт?

– Зачем же в Порт? – усмехается мой ученик. – У нас есть много других приятных мест, где мы сможем разобраться и с документами, и с грузом. Скоро сам увидишь, как там хорошо.

Он отворачивается и смотрит вперёд.

– Я хочу знать, куда вы меня везёте, – повторяю я вековой вопрос всех внезапно задержанных, но они уже далеко от меня. Больше я им не интересен и моих слов они не услышат. К счастью, я быстро понимаю, что их теперь нет со мной, и во мне хватает вкуса прекратить расспросы. Я чувствую, что не должен испортить сцены, этих нескольких минут благородного, эпического молчания.

Спустя четверть часа мы подъезжаем к белокаменному забору, украшенному колючей проволокой и камерами наблюдения. У въезда надпись: Таможенно-лицензионный склад. Нас встречает бригада грузчиков, сплошь увешанных золотом и покрытых татуировками. Потом, чтобы принять документы у моего ученика, появляется директор склада – девушка двадцати трёх лет с двухметровыми ногами, в таких же, как у Веры белых сапожках, чёрных шерстяных колготах и едва прикрывающей лобок юбке. Даже в моём положении, глядя на неё, я не могу не улыбнуться, и успеваю подумать, что она, вероятно, тоже посещает какую-нибудь группу занятий по английскому, и если бы я выбрал не Веру, а эту аборигенку Посёлка, верную служительницу Корпорации, то, возможно, роль в этой истории у меня была бы совсем иная.

Мы пересекаем выложенную бетонными плитами площадку – на ней замерла дюжина грузовиков с контейнерами – и входим в офисный центр. Даже в этот сумрачный день он сверкает стеклом и сталью. Директор склада уходит от нас – перезвон её каблуков медленно затихает в глубине длинного коридора, надвое разделяющего здание. Всего за несколько минут я успел привязаться к этой девушке. Невольно я вслушиваюсь в её шаги, и мне кажется, что теперь оборвалась последняя связь с обычной, человеческой жизнью, с привычным для меня миром. Я и трое бойцов из Прадо поднимаемся на второй этаж. Здесь меня оставляют одного в пахнущем свежей краской кабинете. Чувствуется, что всё это построено совсем недавно. Одна из его стен почти вся из стекла и я вижу, что происходит на первом этаже, как входят новые люди, как встречает их длинноногая директор и как потом они расходятся по кабинетам. Напротив, в другом крыле я вижу несколько таких же прозрачных каморок. Некоторые из них заняты, и я пытаюсь разглядеть их постояльцев, но они слишком далеко, лиц мне не видно. Кондиционер, установленный на обогрев, работает, почти не останавливаясь, и мне очень скоро становится жарко. Сначала я снимаю куртку, потом пуловер, оставшись в одной белой футболке. Через два часа я сбрасываю ботинки, ещё через три джинсы. Ко мне никто не приходит, и пока я терпеливо жду. Вечером сквозь стекло я вижу, как приводят Веру и оставляют на стуле неподалеку от входа внизу. Я пытаюсь кричать, звать её, в который раз хватаюсь за бесполезный мобильный – как только мы въехали на склад, связь пропала, – хотя прекрасно знаю, что всё это бессмысленно и напрасно. Она не услышит, не увидит меня. До неё долго никому нет дела, и она около часа ожидает внизу своей очереди. Сидит она сгорбившись, сморщив лоб, и я чувствую её спокойное отчаяние, её обреченность. Наконец, её куда-то уводят. Не удержавшись, я кричу ей, кричу, конечно же, о любви, пытаюсь вырваться из кабинета, но дверь оказывается запертой. Открывают её только спустя еще один час, чтобы выпустить меня в туалет в конце коридора, и потом оставляют открытой. В коридор теперь я могу выходить беспрепятственно, то и дело сталкиваясь с не обращающими на меня внимания людьми в длинных пальто. На третий день там я вижу и моего ученика и подбегаю к нему, но он больше не узнает меня. Сплю я в кабинете на откидной, вполне удобной полке, еду мне исправно приносит немой слуга. Охраны нигде не видно и через неделю я решаю выбраться из своей странной тюрьмы. Я спускаюсь по лестнице, меня никто не замечает, и я надеюсь таким же незамеченным выйти из здания, но внизу меня встречает охранник. Узнав во мне чужого, он просто, молча и беззлобно качает головой. Я возвращаюсь в свой кабинет.

Все мои просьбы – с ними я поначалу часто обращался к сотрудникам Центра – разбивались о непробиваемое молчание. Я упрашивал дать мне возможность как-то связаться с близкими, но с той минуты, когда я вошёл в свою камеру на втором этаже, никто из попадавшихся мне в Центре людей не сказал мне ни слова. И, в конце концов, я успокоился и оставил все попытки наладить контакт с кем-нибудь из моих тюремщиков. Впрочем, их и тюремщиками нельзя было назвать. Они казались обычными офисными работниками, может быть, только слишком серьёзными для тех глупостей, которыми им приходилось заниматься.

Так проходит месяц, начинается второй. Я не теряю счет дням, и я знаю, что наступил Новый год. Точно так же спустя два месяца мне удается высчитать и приход весны.

Больше всего в заключении я страдаю от невозможности видеть рассветы над морем. Невероятно, но отсутствия женщины удалось избежать: два раза в неделю ко мне приходит какая-то испуганная взъерошенная девица – подарок от моих тюремщиков. Ни слова не говоря, она раздевает меня и делает всё как-то слишком быстро, принуждённо и неумело. Все мои вопросы она оставляет без ответа, не здороваясь со мной и не прощаясь. Вскоре я понимаю, что она – тоже арестант, несчастный сотрудник Корпорации, так же, как и приносящий мне обеды слуга, попавшийся с поддельными документами или попытавшийся однажды заработать где-то ещё, нарушив интересы своих хозяев. Теперь на неё наложено такое наказание: интимные услуги для заключённых. От этого мне неловко, но я быстро привыкаю. В конце концов, она освобождает меня от плотских мучений. Она похожа на крохотного, вконец отчаявшегося лемура, словно по клетке, мечущегося по моему телу, как за ветку, цепляющегося за мою игрушку своими обезьяньими лапками. По воскресеньям мне приносят бутылку кьянти, на столе исправно пополняется графин с бурбоном, в меню умело чередуются белки и салаты, соки и минеральная вода. Но вот рассветы над морем – этого здесь мне не мог дать никто. В бессонные ночи, прислушиваясь к шагам в коридорах, я часами рисовал себе ночное небо и то, как в нём появляется первый признак приближающейся зари, первая перемена цвета, первая уступка темноты, первое проявление её слабости. В январе небо совсем не такое, как в марте. И вот, отсчитывая дни, я пытался представить, как менялось небо по мере того, как весна подходила к нам всё ближе. В середине февраля я видел чайку, замершую над берегом. Она казалась мне вершиной далёкой горы, почти полностью скрытой в тумане. Я видел застывшее над волнорезом облако брызг, белое, с зеленоватым отливом в середине, обросший такими же зелёными сосульками кнехт, снег и лёд, перемешанный с чистым, привезённым в прошлом году песком, и снежные, идеально белые шапки волн, размашистых и высоких. К концу февраля я увидел вязкую ледяную кашицу, принесённую в море рекой и прибитую к берегу. Она собиралась только в заводи до волнореза, а дальше вода была чистой и по-зимнему беспокойной. Я видел, как на закате в начале марта на притихшее вдруг море легли первые тёплые лиловые тени. Начиналась весна. Потом снова потянулись долгие туманы. Они наступали с моря. В такие вечера Марта всегда открывала настежь окна в нашей спальне и потом, когда мы, опустив жалюзи и выключив свет, забирались в кровать, наша постель ещё долго пахла туманом. Как и вечер, туман всегда для меня был чем-то живым. Я часто следил за тем, как он поглощал крышу за крышей, дом за домом. Я чувствовал, что у него был свой план наступления, своя логика и своя воля, и поэтому мне было не так уж трудно понять страх жителей Посёлка перед северным ветром, догадаться о тех чувствах, которые они испытывали перед его приходом. Теперь, сидя в своей тюрьме, я мог представить каждое его движение, расслышать каждый шаг надвигавшейся мглы. Главное было избыть, перебороть коварный март – самый долгий месяц в году – когда нет-нет, да и прорвётся сквозь туман ледяной ветер, разбрасывая над Городом крупинки запоздалого снега. А потом вдруг я почувствовал запах весны, и тогда мне уже совсем просто было рассмотреть первую радугу над горизонтом, услышать первую грозу, прокатившуюся над прибрежными, пока только просыпавшимися садами, над чёрными тополями, мечтавшими о новой листве.

По вечерам после вымученной близости с незнакомой мне девушкой я думал о том, что я чувствовал к Вере, что любил в ней. Я вспоминал её нос с горбинкой, казавшийся ещё длиннее из-за впалых щёк и скул, туго обтянутых кожей, готовую вот-вот покрыться морщинами длинную, слегка искривлённую шею, жидкие, выжженные чёрной краской волосы и, усмехаясь, повторял любимый сонет Шекспира, когда-то давно так удачно обыгранный Стингом: My mistress’ eyes are nothing like the sun; Coral is far more red than her lips’ red. Проскальзывая семь-восемь строчек, я останавливался на последнем аккорде: And yet, by heaven, I think my love as rare As any she belied with false compare.7 Вот и ответ, говорил я себе. И больше ничего, ничего объяснять здесь не надо. Этим всё сказано и, как ни старайся, ты ничего не сумеешь добавить. Иногда, впрочем, настроение моё менялось, и я проклинал себя за свою глупость.

Ещё я думал о том, что мы с Верой попытались сделать. Я знал: свою часть я выполнил безупречно, в чём-то была ошибка её, но в чём – об этом мне не хотелось думать. Всё равно я бы ничего не смог понять. Многие дни я провел у окна своей камеры. Я следил за людьми внизу, надеясь увидеть кого-нибудь из знакомых. Там часто появлялся мой ученик и ещё несколько известных мне лиц – все они работали на Корпорацию, – но Веры я больше не видел. Её, конечно же, могли вывезти из Центра ночью, в здании могли быть и другие выходы, но я знал, я чувствовал это: Вера была здесь. По крайней мере, первых три месяца. Быть может, она просто, съёжившись, просидела их на койке в своей комнате, быть может, нашла себе любовника среди привилегированных тюремщиков, а, возможно, выполняла в противоположном крыле ту же работу, что и приходившая ко мне дважды в неделю девушка-обезьянка. От этой мысли было не по себе, но когда есть целая вечность, чтобы обдумать каждую мелочь, каждую деталь, каждую возможность, каждую мысль, каждое проявление жизни нашего тела, ко многому начинаешь относиться спокойно, без поспешных, младенческих несогласий и возмущений. Потом, проснувшись однажды ранним мартовским утром и стараясь угадать, как разливается свет над степью, я почти сразу, ещё не отбившись до конца от своих каких-то пронзительных, тревожных снов, понял, что Веры больше нет в Центре. Значит, так или иначе, вскоре всё это должно было кончиться и для меня.

В начале апреля они делают мне предложение. О нём рассказывает мне худощавый, в общем-то милый, опрятный человек, и всё время, пока он говорит, за его спиной покачивается совершенная в своем безобразии горилла: в лапы к ней я непременно попаду, откажись я от их варианта дальнейшего развития наших отношений. Я обречённо киваю, и тотчас передо мной появляется кипа документов и маленький, похожий на мячик доморощенный нотариус, придающий форму законности нашему договору.

Подписывал бумаги я нисколько не волнуясь, после первого же росчерка ощутив великое, неподдельное успокоение. Может быть, это было у меня от моих предков – семьдесят лет назад малоизобретательные ассенизаторы несуществующей теперь империи заставляли их подписывать на себя доносы. Я далёк от того, чтобы сравнивать моё положение с их, мои несовершенные младенческие страдания со всем тем, через что им пришлось пройти, но всё-таки я уверен: чувства наши были одной природы. Когда я увидел в принесённых мне бумагах, что мне предстоит подписать дарственную на мою квартиру какому-то незнакомому человеку, я мало огорчился: после нескольких месяцев, проведенных в Центре, я едва ли помнил её и уж во всяком случае она больше не казалась мне домом. Жаль было только моего фальшивого Кандинского – историю великой несостоявшейся шаманской инициации – и то, что, наверное, вскоре её стены покроются розовыми или бордовыми обоями. По-настоящему грустно мне стало оттого, что мне было запрещено в течение десяти лет приближаться менее, чем на сорок километров к моему морю. Впрочем, они были милостивы и разрешили на один день вернуться в Город.

Нотариус работал старательно, с подчёркнутой тщательностью сверяя каждую мою подпись, и я подумал, что он, наверное, тоже, как заключённый, живёт в их Центре: слишком много документов ему приходится заверять, возвращаться домой каждый день не имело бы смысла.

– Что будет, если я нарушу одно из условий нашего договора? – спросил я сделавшего мне предложение служителя Центра.

– Об этом лучше даже не говорить, – сказал он, и я поверил в искренность его слов.

Нотариус и горилла вышли. Собрав все документы, к выходу направился и он, но у двери обернулся ко мне.

– Самое омерзительное, самое непростительное, что может быть в нашем деле – это дилетантизм, – сказал он на прощание. – Здесь всё так очевидно, всё известно и предопределено, но каждый раз, когда Infinity проходит Босфор, а северный ветер ещё только подступает к Посёлку, пара-тройка таких, как вы, непременно появляется у портовых ворот. Вы надеетесь вырвать то, что принадлежит тем, чьих имён не знаем даже мы. Не скрою: вы забавляете нас, без вас здесь было бы совсем скучно. И всё-таки это отвратительно. Ваша надежда – самая смехотворная, самая жалкая в мире.

Как я и предполагал, когда я, развенчанный Гермес, несостоявшийся Меркурий, вышел из Центра, апрель был во всей своей силе. Чувствовалось, что весна пришла рано, по крайней мере, недели на две опередив свой обычный, установленный природой график. Говорили, что в этом году зима была тёплой, что северный ветер, подув в ноябре, продержался лишь до середины декабря, а на Новый год в Посёлке кое-где летали сонные, разбуженные поистине весенним солнцем пчёлы. Снег пошёл только в феврале и не пролежал и недели. Теперь небо было чистым, лишь слегка подёрнутым бледной дымкой. Обо всём этом я узнал в автобусе – он подобрал меня на трассе между Городом и Посёлком.

Марта приняла меня как-то устало и равнодушно. Оказалось, что в моей квартире уже давно хозяйничали чужие люди – дарственная была чистой формальностью и откажись я её подписать, они бы нашли тысячи других способов перевести на себя мою собственность, – поэтому Марта ещё в начале декабря вернулась в дом своих родителей.

– Я знала: когда-нибудь ты появишься, – Марта говорила спокойно, глядя мне прямо в лицо. – Не знаю, кто там живёт сейчас. Но тогда в декабре они были безукоризненно любезны. Дали мне несколько дней на сборы. Мне удалось вывезти все твои самые любимые вещи, диски, книги. Можешь не проверять – все они в этой сумке. – Марта открыла старый шкаф в глубине комнаты. – Упаковывала я их аккуратно, уже здесь, дома, без всякой спешки, потому что знала: когда-нибудь ты появишься.

– Спасибо, – говорю я и чувствую, как к глазам подступают слёзы. Я протягиваю руку, неловко обнимаю её, целую в неприкрытую русыми кудрями шею. Мой поцелуй она выдерживает не вздрогнув, не подумав об ответе. Этого достаточно, чтобы я всё понял.

Снова опустившись на кресло, Марта начинает говорить спокойно и как-то по-особому просто, как никогда не говорила раньше:

– Мне очень долго хотелось задать до банальности затасканный вопрос: на кого же ты меня променял? Я выдумывала тысячи слов, выстраивала множество хитроумных фраз и высказываний, но в итоге все сводилось к этому пошлому, унизительному, водевильному вопросу. Ничего другого я не могла придумать. На кого?

– Не нужно об этом. Я виноват.

– Почему, почему мужчины всегда уходит к женщинам худшим, чем их жёны? Вам кажется, что вы нашли нечто невероятно прекрасное, а в действительности это что-то жалкое, ничтожное, как каждая, абсолютно каждая измена. Почему после какой-то точки, после какого-то неуловимого рубежа мужчина сам добровольно обрекает себя на падение? Как это, наконец, глупо! Неужели я в чём-то ограничивала тебя? Неужели когда-то бывала брюзгой, занудой? Неужели я бы стала мешать твоему плану, если бы он был действительно твоим, а не этой костлявой твари? Как могла, я бы поддержала тебя. Ты искал бурь, а мне всегда нравился покой. У нас с тобой уже ничего не будет, не потому что ты разорён и не потому что не можешь больше оставаться в Городе. Это бы я смогла вынести с любящим и преданным мне человеком. Поверь мне: не в этом причина. Если бы только не было твоей измены, мы бы сейчас собрались вместе, провели бы здесь ночь – мои родители всегда любили тебя и были бы только рады этому, – а рано утром выехали бы на автобусе в Столицу. На каждой остановке мы пили бы кофе и вдыхали бы запах просыпающейся, возвращающейся к жизни степи. И мы были бы счастливы. Уверяю тебя: никто тогда не смог бы отобрать у нас счастья. Нет, подумай только, сколько радости поджидало бы нас каждую минуту нашего пути! Потом мы бы добрались до Столицы, и там у нас всё бы получилось. Перед нами было бы столько возможностей. Думаю, ты понимаешь, о чём я. Но начинать новую жизнь с человеком, который тебя предал… В общем, ты сам всё знаешь. Так что избавь меня от необходимости говорить об этом.

Я снова попытался её обнять. Я вдруг подумал, что ещё не поздно, что у нас ещё есть шанс, но Марта отвела мою руку и холодно, леденяще улыбаясь, сказала мне:

– Пока.

Впрочем, конечно же, она была права: начинать нам что-либо вдвоём не имело никакого смысла. Я перекинул через плечо сумку и вышел на лестницу.

Я побродил по бульвару над портом, по небольшой, отреставрированной во время моего заключения площади, по двум-трём центральным улицам, заглянул в наше с Мартой любимое кафе. Часы, отпущенные мне для прощания с Городом, таяли стремительно, один за другим. Я подумал, что не нужно досиживать здесь до последней минуты. Лучше всего было бы сейчас подняться подчеркнуто резко, повернуться спиной к самой красивой части Города и зашагать в сторону станции: я ещё мог успеть на двухчасовой автобус. Если мне суждено с чем-то проститься, лучше проститься прямо сейчас, как я сделал это с Мартой. В конце концов, в Столице меня ждала новая жизнь.

В четырнадцать пятнадцать я выехал из Города. Уже сидя в автобусе, я увидел чёрный Прадо. Обогнув автовокзал и, словно в чём-то удостоверившись, он рванулся вперёд по уходившей в Посёлок дороге. Он был как призрак из другого времени. Время это я уже почти не помнил: эпоха моего заключения медленно скатывалась в прошлое.

Мы долго ехали на Север, часто останавливаясь и пропуская длинные ночные поезда на железнодорожных переездах. Я пытался заснуть, но мне этого не удавалось, и я лишь прижимался к холодному стеклу и, вглядываясь в ночь, отыскивал неяркие апрельские звёзды. Мне нравилось находить по обеим сторонам дороги заснувшие деревни, представлять ночи и дни их жителей, их труды, огорчения и надежды.

Ранним утром мы остановились на какой-то крохотной станции в ста километрах от Столицы. Я выкурил первую из своих Lucky Strike в этот день, выпил маленький кофе – его при мне в медной турке сварил грустный пожилой армянин. Я попытался найти, поймать его глаза, но он упорно отворачивался от меня. Потом я выкурил ещё одну сигарету: отправление автобуса почему-то задерживалось и у меня было на это время. Я подошёл к краю платформы. Передо мной белели всего две-три патриархальных хатынки, за ними начиналась степь. Она разворачивалась сразу, без предупреждений, во всю силу, как открывается перед тобой море, когда ты стоишь на берегу Посёлка. Минуту или две я всматривался в неё. Не знаю, не могу объяснить, что я чувствовал тогда, но потом я вдруг вернулся к автобусу, достал сумку и прошёл к кассе на станции.

– Когда отправляется следующий автобус на Юг? – спросил я у светловолосой заспанной девушки с гигантской грудью и голубыми глазами.

– Через полчаса.

– Мне, пожалуйста, один билет до Города.

Зевнув, она протянула мне билет, и я вдруг подумал, что какой-то чернобровый остроносый счастливчик, наверное, мучил её всю ночь прямо здесь в кассе за перегородкой и теперь с гордостью рассказывал друзьям о своих ночных подвигах. Расплатившись, я вернулся на платформу.

Как это обычно бывает, дорога назад показалась намного короче. Ночью я был в Городе и, дождавшись на станции первого утреннего автобуса, уехал в Посёлок.

На берегу сегодня безлюдно. Я вижу только молодую маму с ребёнком в коляске, пару влюблённых подростков и где-то вдалеке группу местных атлетов, готовящихся забежать в ещё холодное море. Солнце только поднялось над горизонтом и краски утра удивительно чисты. На песок внизу у обрыва ложатся синие тени, и, не удержавшись, я спускаюсь на пляж и иду к одинокому пирсу. К нему ведёт хорошо накатанная дорога: летом сюда заезжают автомобили, подвозя к воде на прицепах лодки и небольшие катера. Но я иду рядом, по влажному песку, стараясь как можно больше зачерпнуть его своими мокасинами. Я дохожу до конца пирса, сбрасываю с плеча сумку и сажусь на насквозь проржавевший кнехт. Когда-то к нему швартовались настоящие прогулочные катера, но со временем море здесь обмелело и они перестали подходить к пляжу. Я слежу за солнцем, стараясь не обращать внимания на выстроившиеся на рейде суда, и вспоминаю прошлую осень. Через четверть часа я слышу тихие, едва различимые шаги за спиной. Беззвучно ко мне подходит Вера и, остановившись у самого края пирса, молча смотрит на горизонт. Так проходит минут десять-двенадцать. Потом, не оборачиваясь ко мне, Вера начинает говорить:

– Не знаю, можно ли сказать, что они были со мной милосердны. Отобрали мой Forester, все сбережения, драгоценности. Вынесли даже ноутбук и новый телевизор: недавно к ним присоединился новый боец откуда-то из глубинки и ему нужно было обставить квартиру в Посёлке. Сейчас сидит, смотрит мой телевизор со своими дешёвками шлюхами. Квартиру они оставили, может быть, потому что пожалели сына: он им понравился. Но недостроенный дедушкин дом забрали вместе с участком, садом и виноградником. Я, правда, уже присмотрела новый, совсем недорого и уже отыскала на него деньги. Через месяц-другой нужно будет обзавестись подержанной машиной. Работу я потеряла, но теперь она мне и не нужна. Теперь я работаю на себя. Ну, и ещё на одного человека. Теперь он сможет нас защитить.

– В Центре было ужасно, – немного помолчав, продолжает Вера. – Даже не спрашивай. Могу только сказать, что у меня до сих пор болит внизу живота. Два месяца я еще лечилась от какой-то гадости. Презервативами, как ты понимаешь, у них пользоваться не принято. Но теперь всё прошло. Я выздоровела. Хорошо ещё, что не залетела с кем-нибудь из этих уродов… Ты уж извини за эти подробности.

– Кто они?

– Не знаю. И не хочу знать. Работают на людей из Столицы, называют пару очень известных в стране имён. Но, может быть, всё это ерунда и действуют они сами, на свой страх и риск. Кто знает?

– А со мной ничего такого не произошло. Вот только в Центре я начал курить. Хотелось построить вокруг себя ещё один мир, какую-то защитную стену. Вот я и решил, что проще всего это будет сделать из сигаретного дыма. А в целом обращались со мной мило.

– Это потому, что ты попал к ним впервые. Когда я познакомилась с ними, то отделалась только трёхдневным внушением.

– Ты уже была там? И снова во все это ввязалась? Не могу в это поверить!

– Почему? Ведь ты здесь, а должен быть, как минимум, за сорок километров отсюда. Это уже повод, чтобы попасть туда во второй раз. Мне тоже запретили сюда возвращаться, но, как видишь, я здесь. И это уже не в первый раз с того дня, как меня выпустили. Пока всё идет нормально. Главное, чтоб они не рассвирепели, а пока не подует северный ветер, такое с ними едва ли случится. Но одно я знаю точно: в третий раз к ним я уже не попаду.

– Я не собираюсь туда и во второй, – сказал я.

Вера усмехнулась и, наконец, обернулась ко мне.

– Все так говорят. Но я знаю из своего источника: Infinity опять вышла из Шанхая. Большая удача, что это происходит второй раз за год. Сейчас, правда, она зайдёт к нам на обратном пути. Направились они на этот раз к Панаме, потом Хьюстон, Ливерпуль и вниз, к Гибралтару. Но, так или иначе, летом они будут здесь. Нужно быть готовым. Теперь-то я знаю, в чём была наша ошибка и больше её не повторю. Ты как, со мной? – спрашивает Вера и садится рядом на кнехт.

Вместо ответа я вытряхиваю из помятой пачки Lucky Strike свою первую сигарету на берегу моря. Зачем думать о лете, если теперь мы снова вместе и впереди ещё так много других, новых дней, загадочных и неопределённых, не нарисованных, не выдуманных пока нами? Как-никак, Infinity придётся пересечь два океана. Вполне возможно, что где-нибудь в Тихом или на пути из Нового Света в Старый её настигнет абсолютно совершенный, книжный шторм, и проклятый контейнер, как спичечный коробок, слетит с палубы, если его только не спрятали в недрах трюма, а, быть может, и сама Infinity, не выдержав натиска, переломится надвое, хотя такого, конечно же, я, всю жизнь проживший на берегу моря, не мог желать её экипажу. Сейчас, когда они были в океане, о таком нельзя было даже думать. Ведь одна эта моя неосторожная мысль, – я знал это – вступив в тысячи связей с другими случайностями, обстоятельствами, ожиданиями, могла вызвать убийственный шторм.

– И всё-таки, ты как? – повторила свой вопрос Вера.

Я отбросил сигарету и обнял её. Как и в первый раз, в ту успевшую так далеко уйти от нас осень, она тотчас прижалась ко мне, опустила голову на плечо, уронила руку мне на колено. Теперь можно было ничего не отвечать, теперь и она не стала бы больше задавать свой вопрос, теперь нам оставалось только море. Новый день и море впереди.

Позади нас, прошуршав по песку шинами, остановился чёрный Прадо и заглушил двигатель. Невольно я попытался представить, в чём сегодня, весной, одеты сидящие в нём люди, сменили ли они свои пальто на элегантные светлые плащи и на блестящие кожаные куртки – контрабандные подражания Armani – или же по-прежнему остались верны кашемиру грязно-коричневого цвета. Но эта мысль едва мелькнула в моей голове. О них можно было не думать, по крайней мере, ещё несколько минут. По правде говоря, мы могли ещё долго не думать о них, потому что впереди было улыбавшееся нам море. Светлое, сверкающее, целиком отдавшееся солнцу море, полное ожидания нового мая, вместе с Infinity спешившего к людям Посёлка.

____

Примечания:

1   Как правило, когда октябрьский ветер

     Рвёт волосы холодными руками,

     Я, солнцем схваченный, иду на пламя,

     Бросая крабью тень на этот берег.

Дилан Томас. Пер. Сергея Бойченко

2    Моя любовь летела

     И двигалась стремглав,

     Своею ножкой белой

     Едва касаясь трав.

     «Любовь – листок на ветке», –

     Она сказала мне.

     Но я был глуп и молод.

     И не согласен с ней.

     Туда она летела,

     Где речка вдаль течёт,

     И положила белую

     Мне руку на плечо.

     «Любовь – травинка в поле,

     А скоро сенокос».

     Но я был глуп и молод,

     А нынче полон слёз.

               Вильям Йитс. Старая песня на новый лад. Пер. Якова Фельдмана

3 – Мы каждый день перевозим грузы. Каждый день к нам на склад приходит грузовик. Иногда два грузовик, три грузовик, четыре грузовик. Каждый день у нас доставки.

    – А мы каждый день занимаемся любовью. По одному разу на каждый твой грузовик. Неплохо, да?

4 Здесь мы видим прекрасный пример того, как строится внутренний монолог героя. Давайте же обратимся к тексту.

5 Славная сегодня ночь для переправы, думал он, славная ночь… Если б только эту чёртову колоду не качало (Эрнест Хемингуэй. Иметь и не иметь)

6 Судно в английском женского рода, наверное, потому, что судно – это жена для тех, кто живет на нём. Единственная верная жена, которой очень трудно изменить в открытом море.

7    Её глаза на звезды не похожи,

     Нельзя уста кораллами назвать,

     Не белоснежна плеч открытых кожа,

     И черной проволокой вьётся прядь.

     С дамасской розой, алой или белой,

     Нельзя сравнить оттенок этих щек.

     А тело пахнет так, как пахнет тело,

     Не как фиалки нежный лепесток.

     Ты не найдёшь в ней совершенных линий,

     Особенного света на челе.

     Не знаю я, как шествуют богини,

     Но милая ступает по земле.

     И всё ж она уступит тем едва ли,

     Кого в сравненьях пышных оболгали.

               Вильям Шекспир. Сонет 130. Пер. С. Маршака