Святой и таинственный город Саров
Вот ведь странно: город, куда направили служить отца Тони, тоже был святым местом и монастырём. Поселились они в бывшей трапезной паломников, которые вплоть до прихода власти Антихриста шли сюда со всех краёв поклониться мощам святого Серафима Саровского.
Город к приезду семьи так засекретили, что он на многие десятилетия исчез из всех географических карт. Здесь делали атомные, а чуть позднее водородные бомбы. Строительство вели заключённые. У вольнонаёмных был почти такой же статус: за пределы зоны никого и ни в коем случае не выпускали. Ни в отпуска, ни на похороны самых близких, ни на какие иные случаи. Но на Тоне это никак не отражалось.
Дороги города детства
Антонина никогда не была в роли человека, который всю свою жизнь прожил на одном месте, никуда не выезжая, не стремясь познать всё новое и новое, неизведанное, а значит, увлекательное. И не исчезает в душе вечного странника насовсем ни одно из мест, где остались если не друзья, то товарищи. Но у каждого есть главный город детства. Там прошли школьные годы, там была первая любовь, первое свидание, первые разочарования.
Школа никогда не вызывала Тониного восторга своей ортодоксальностью, размеренностью, строгостью расписания, шагистикой под надоедливую антимузыку барабана. Но со школой связана память о друзьях-товарищах, о том, что составляло суть жизни вне этой самой школы.
Глазами всеми и душой — в историю
Вот ведь странно: город, куда направили служить отца Тони, тоже был святым местом и монастырём.
Три страсти по-настоящему томили и волновали её в те далёкие годы: чтение всего, что попадало под руки, театр да ещё стремление проникнуть во все таинственные закоулки, где жутко и сладко, всё пропитано стариной и непознанным.
В Саров она приехала с родителями в 1947 году из старинного города Ростова Ярославской области. В Ростове, пожалуй, не пропустила ни одной возможности побывать в полуразрушенных церквях, влезть на самую высокую колокольню. А уж богатейшие ростовские музеи с восковыми фигурами, каменным мешком, древний Ростовский кремль были исхожены не по одному десятку раз.
И вот после такого древнерусского предисловия встал на её пути легендарный и трагичный своей полуразрушенностью Саров! На высоком холме, якобы насыпанном богомольцами, идущими со всех краёв с узелками свойской землицы в котомках. Об этом происхождении саровских валов Тоня слышала в первые годы по приезде в этот город.
Это теперь известно, что в древности для защиты от врагов-кочевников и просто авантюристов, «землицы чуждой алкавших», строили города-крепости, рыли под ними подземные ходы, насыпали земляные валы повыше.
Конечно, саровские валы к сороковым годам двадцатого столетия ничем не напоминали древние боевые заграждения. Но в мыслях перед ней, начитавшейся вдоволь исторических романов, представал город во всей своей красе, в оперении крепостных стен, с золотыми куполами ухоженных соборов и церквей.
Одна беда: глаза откроешь, а вокруг всё поразрушено, истерзано, изувечено. Будто только что Мамай прошёл. Всё испепелил.
И всё-таки Саров сороковых был удивителен и даже прекрасен. Выделялась в нём своим величием и строгостью линий «пятиглавка», которая стояла посреди городской площади. Площадь же с четырёх сторон была обрамлена небольшими церквушками и двухэтажными белокаменными постройками, где раньше размещались монашеские кельи. А между ними находились дом настоятеля монастыря да службы всевозможные.
Площадь с одной стороны имела колокольню, под которой проходили городские ворота. Левее «пятиглавки» робко жалась к могучему боку небольшая церковь, украшенная резьбой по белому камню. В декоре её выделялась золотая верёвочка, будто связывая воедино это изящное и хрупкое тело.
В этой церкви устроили ресторан с неофициальным названием «Золотая верёвочка». Через небольшое время «Золотую верёвочку» снесли, а ещё раньше разрушили «пятиглавку». Она была великолепной, хотя с двадцатых годов использовалась как гараж для тракторов. Все стены были покрыты сантиметровым слоем копоти, скрывающим росписи. Но ребятня, бывавшая почти ежедневно в церкви, откуда её регулярно гоняли, брала с собой чистые мокрые тряпки и слой за слоем отмывала настенные рисунки, забравшись как можно выше, куда вели лестницы внутри трёхметровых стен.
И тогда... из-под слоя закоптелости прыскали в глаза яркостью красок какие-то прекрасные фигуры, диковинные деревья, города, ослики и совсем непонятные существа. Лишь полвека спустя Антонина узнала, что собор имел имя Успенского, а «пятиглавка», которой они так восхищались, была храмом Пресвятой Богородицы, Живоносного её источника.
Ничего этого девчонки не знали. И «пятиглавку» называли собором. Он манил и притягивал к себе с необычайной силой. Тоня, по своей привычке к лидерству, собрала свой отрядик и ходила в «пятиглавку» и летом, и даже зимой. Зимой внутри стен образовывалась наледь, и можно было легко свернуть себе шею. Ну, это в тех местах, где время или люди съели ступени и повырвали перила лестниц, таящихся внутри стен. Там же находились дымовые ходы, по которым в прежние времена подавалось тепло от находящихся где-то внизу печей.
Главный притул был необычайно высок, и когда однажды, испугавшись расконвоированных заключённых, Антонина от страха взлетела по «колодцу»-лазу на самую верхнюю точку — в луковку-подкуполье, до низа казалось метров семьдесят. Наверху, куда постоянно манило своей таинственностью, на удивление не было почти что ничего: только груды сгнивших деревянных икон, кожаные переплёты от превратившихся в прах огромных книг, да ещё разлезшийся балахон священника, затканный золотом и густо засиженный голубями.
В соборе (так его будем для удобства называть) выломаны ворота, выбиты все окна и двери, изувечен пол, лишь кое-где сохранились куски чем-то украшенных каменных, а может чугунных, плит. Но даже при таком разгроме он был настолько просторен, высок и ладен, что дух захватывало от всей его несчастной красоты. И силён он был необычайно.
В этом всем вскоре пришлось убедиться, когда городские власти решили убрать с городской площади все церковные постройки.
Но оказалось, что собор охраняется государством как исторический памятник, кажется, четырнадцатого века. И сносить его без разрешения Патриарха Всея Руси нельзя.
Естественно, Патриарх сносить не разрешил. Тонина компания возрадовалась, но — увы! — радость была недолгой. Обнесли строение колючей проволокой, заложили где надо тротил, на время убрали жителей из этой части монастыря и рванули, да так, что по всей поверхности центрального притула собора образовалась трещина, а купола вообще повисли, как шляпы, надетые набекрень.
А дальше всё — дело техники: снимки, письмо об угрожающих разрушениях и, наконец, разрешение на снос.
Взрывали и вывозили бренные несчастные останки собора месяца полтора. Он не поддавался, приседал и охал, как живой! Казался совсем неубиваемым. Ведь убивали его с тридцатых годов, да вот не убили!
Но у всего есть конец. Все работы по разборке развалин производили заключённые. Из подвальной части, когда дело дошло до неё, выбросили множество костей, остатки гробов, какие-то плиты с надписями. А однажды извлекли из-под обломков огромный, блестящий, весь в узорах из диковинных листьев и с божественными ликами гроб. Теперь-то понятно, что был он серебряным. А тогда Тоня и её компания называли его золотым. Внутри него находился другой гроб — небольшой, выдолбленный из цельного ствола дерева, а в нём какие-то кости. Каждая косточка завёрнута была в церковную хоругвь, тканную золотыми нитками.
Тонин отряд в этот день очень удачно пристроился у одной из щелей на чердаке своего дома с отцовым фронтовым биноклем. Девчонки видели, как заключённые из этих длинных золотистых тряпок косточки повыбрасывали в траншею, над чем-то потешались, примеривая к себе тряпочки вместо портянок. Потом это всё увидал стрелок, подошёл кто-то из начальства. Гроб увезли, косточки, наверное, собрали. Детей отогнали от щели. Что это был за гроб, так и не узнали, но кое-кто даже утверждал, что это и была главная святыня.
Площадь «расчистили» от красоты, убрали заодно кладбище, где имелось множество изумительных памятников. Не сломали только собор из красного камня, устроив там театр. Только доломали оставшуюся ещё от обрядов крестильную и какое-то возвышение в конце собора, сделали шикарную по тем временам отделку и повесили дорогую, из настоящего хрусталя, люстру.
Из всех церковных зданий нетронутой оставалась колокольня, да и та, наверное, потому, что снести её не представлялось возможным: под ней размещались городские ворота, а вокруг — здания, приспособленные под различные учреждения. В одном размещалась городская поликлиника, рядом — какой-то научный сектор, и так далее.
Детское любопытство простиралось на эту самую колокольню. Там тоже лазили по полусгнившим лестницам на самый верх, рискуя приземлиться оттуда на собственную искорёженную шею. Конечно же, заводилами являлись девчонки, которые считались местными: Валя Гладышева, Лёля Романова, Рая Давыдова. Все жили тут же, рядом, в здании, где прежде также располагались монашьи кельи. Напротив имелся кинотеатр «Октябрь», расположенный в обезглавленной церкви. Впрочем, это был скорее культурный центр. В одной из церквей рядом роскошно расположился магазин смешанной торговли, где отоваривались высокие тузы, так называемые «бобры». Словом, все оставшиеся культовые сооружения получили новую утилитарную жизнь.
Жгучее любопытство вызывали неведомо откуда долетавшие разрозненные сведения о существовании в Сарове подземного хода, который, по словам старожилов, пролегал от мужского монастыря града Сарова до женского монастыря Дивеева.
Начинался он от здания бывшей гостиницы для паломников, построенного ниже городских валов, на старице реки Сатис. И витала в воздухе легенда о многотрудном его строительстве. Может, так это и было.
В том здании в сороковые и пятидесятые годы располагалась какая-то контора, земляной вал вокруг здания выложен был кирпичом, а у самой лестницы имелась небольшая дверца в кирпичной стене. Там конторские уборщицы и дворник хранили всякую всячину.
Не хочу утверждать, что именно девчоночья компания разведала, что если войти в этот сарайчик да выломать в стене несколько кирпичей, то можно запросто попасть в подземный ход. Сказала им об этом старшая подруга — студентка Казанского университета Тамара Козина, а ей — её бабушка, которая в детской колонии в двадцатые годы бывших уркаганов писать учила.
Тамара не только сказала, но и показала вход.
Скоро девчонки освоили свой «новый объект» и зачастили в подземный ход, надеясь изучить, насколько далеко он ведёт. И попытались представить себе, как он строился. А вымысел-домысел создал сказку, легенду-полубыль.
Тайна подземного хода
Давным-давно, когда городище Саров был маленьким, а дома все в нём деревянненькими, бродили вокруг него кочевые племена чудь да жмудь, кривичи да буртасы и творили набеги да всяческие выкрутасы. А чтоб спастись от них, жители валы высокие возводили, норы под городищем рыли и прятали в них во время чуждых набегов жён своих, старцев своих да молодь свою, кака не могла ещё встревать в бою.
А уж после, когда нечисть на Саров напала, нор подземных стало мало. Пуще бедолаги стали копати, чтобы слабаков своих да малых от смерти сберегати. И так хитроумно схоронки эти делали, что вороги ходили поверху да не ведали, где от глаз чужих меньшие сберегаются, где от стрел струйных сохраняются.
Скоко разов вороги побили защитничков всех до единого, но Саров из пепла вставал — новы доспехи надевал. Жён среди саровчан становилось всё меньше. Какие сами убегли, кого татары подстерегли, в полон увели, орехами откормить, потом съесть-убить. И порешили защитники Сарова взять на себя монаший обет, чтобы Господь пуще сберегал от бед, а на месте городка деревянного, какой завсегда сгорал-пропадал, построить монастырь каменный этими же руками.
Начали строить, да сперва подземные захоронки расчистили, землю оттедова повыкидывали, своды глиной мокрой поразглаживали, под факелы смоляные гнёзды поналаживали, а вдоль главного входа келий понаделывали да на каждую дверь понавешивали. А ещё сотворили множество ходов-тупиков, чтобы ворог, ни будь он каков, под землёй сырой позаблудился, в эти тёмные ходы на смерть свою понабился. Да выкопали монахи несколько колодцев, чтобы отсиживаться подоле, коли ворог захочет лишить их воли. Копали они, когда ворог поверху ходил, по сусекам блудил. А сиденчество тако бывало долгим-долгушеньким. Копание продолжалось, а чтобы враги не поняли того, монахи землю в кожаны мешки сбирали, ночами у потайных наземных щелей высыпали, сами чистым воздухом дышали. А как ворог лютый уходил, весь народ на свет Божий выходил, мешки с землёй рассыпал по городским валам. Без молитвы русский человек жить не может, так там, под землёй, даже подземную церковь построил, земляную, стены и купол глиной с водой замазал-укрепил.
А наверху сам снова кирпичи лепил-обжигал, на стены выкладал. Монастырь подрастал, только что звёзд не достал.
А там и татарам пришёл конец, как повелел Всевышний Отец.
Повыходил народ на белый свет, позабыл-позабросил подземный сед. Начал на земле жити, солнце любити, ржицу сеяти, мучицу молоти-веяти.
Слава про город Саров и его сынов далеко прошагала, много Божьих служителей посбирала. Уж и соборы ввысь поднялись, и кельи в кружево каменно одяглись. Стали Саров святым городом называть, как ни изничтожила его никака тать, ворог никакой не порушил. И живут в ём люди — душа в душу. Не дерутся они, не лаются, ничего-то они не пужаются. А ещё есть в нём источник воды живой: если кто недужий или даже неживой в него окунётся — здоровым да молодым обернётся.
Шли богомольцы изо всей Руси, Господи еси, дажно из Болгарии и, прости меня, грешную, из самой Татарии.
Кто не крещён был — здесь крестился, кто неправедно жил — тут винился. Стал монастырь расти, богатеть, большой прибавок иметь.
Наезжали богатые люди, много даров оставляли монастырю. Многие давали завет, чтобы здесь их схоронили. А однажды приехала бабушка поэта, тогда опального, Михаила Юрьевича Лермонтова. Огромный вклад сделала да икону Скорбящей Богоматери, в изумрудах да алмазах, подарила.
Вдоль дамбы, отделяющей реки Сатис и Саровку, росли могучие деревья. Тоне сказали, что это царица посадила. А какая, не сказали! Может, Екатерина Вторая? Или ещё кто? А за пятнадцать лет до жуткого своего большевиками уничтожения приходила из самого Петербурга царская чета — сыночка у Бога выпросить. Вот несчастная Александра Фёдоровна и посадила аллею эту ручками собственными.
Проходя по аллее, Тоня прижималась к могучим стволам, и ей казалось — становилась она сильнее. Начиталась исторических романов, представляла себе царицу в кринолинах, в кружевах и в короне. Как она собственноручно высаживает саженцы деревьев, привезённые из Петербурга. И даже садовника столичного, что выращивал маленькие прутики, представляла себе: он в белых рейтузах, поверх — панталончики с кружевами и чуть перепачканный землёй камзол.
Это была игра. Впрочем, всё было игрой — вся жизнь. Ведь школа ничего, кроме вечного страха за невыученный урок, не давала.
Особенно интересным для девчонок различного возраста оставался таинственный подземный ход. Ходили в него как к себе домой. Ходили, рискуя никогда не увидеть света белого, погибнуть от страха, голода и жажды, задохнуться, заблудившись в хитромудром лабиринте подземелья.
Всё их снаряжение состояло из спичек, огарков свечей, мела да мотка шпагата. Фитилёк свечи еле тлел — мало было кислорода, на поворотах пламя кренилось вбок, огарок угрожал догореть. Ну, естественно, никто из взрослых понятия не имел, где дети, и случись беда — кроме летучих мышей, которые водились там в изобилии, никто и никогда не узнал бы об их местонахождении.
Мелом помечали на стенах свой маршрут, шпагатом обвязывали кого-либо из девчонок вокруг пояса, когда та обследовала очередное ответвление. Чаще всего это была атаманша Тоня.
Там, наверху, кто-то рассказывал всяческие ужасы о заблудившихся под землёй, о тридцатых годах, когда комсомольцы выгребли оттуда кучу скелетов, икон, церковной одежды и почему-то детских скелетиков. Кажется, всё это исходило от Вали Гладышевой и её семьи, жившей в Сарове ещё до революции. И что после революции здесь прятались белогвардейцы, их там перестреляли и газом потравили; что, когда закрывали монастырь, монахи где-то в тайниках припрятали наиболее ценную церковную утварь. Девчонки слушали, замирая от ужаса и втайне надеясь отыскать что-нибудь интересное. Но, увы, ничего на их долю там не осталось.
Каждый раз «исследовательницы» уходили немного дальше вчерашнего. Но по-настоящему продвинулись только тогда, когда в мешке рыбацком у своего отца Тоня нашла фонарик-жужжалку. Он, правда, очень плохо освещал дорогу, но зато никогда в нём не могло ничего кончиться — ведь он сам вырабатывал электроэнергию, от движения руки.
Отец хватился своей пропажи, пришлось вернуть. И снова в ход шли огарки свечей, похищенные из дома спички и шпагат.
И всё же ужасный случай произошёл с Тоней и её командой. Как всегда, зажгли огарок свечи и храбро двинулись вдоль ещё не обследованных келий. Спички, с трудом раздобытые, держала в руке и никому не доверяла новенькая из пятого класса. Тоня шла впереди и в металлической банке из-под американских сосисок несла своё светило.
Неожиданно на повороте откуда-то налетел ветер, и миллиметровый огарок свечи погас. Ощупью обнаружив Тоню, Лёля Романова позвала новенькую со спичками. И — о, ужас! Спички были мокрыми от пота новенькой и никак не загорались. Слишком страшным для девочки оказался первый спуск в подземелье. Кто-то уже стал тихо подвывать, а перед этим все храбрились. Казалось, что само подземелье начинает душить, не выпуская никого из своих лап.
— А ну перестаньте! Взялись дружно друг за друга! Достали еду и воду,— крикнула Тоня во весь голос.
Вой на время утих. Кто-то рядом с ней хрумкал полусырую картошку. Тоня выпила саровской воды из источника. Сил и мужества, кажется, прибавилось.
— Надо набраться терпения и ждать. Только снимите белые платки, чтобы летучие мыши не набросились. Лёля, ты готовила Маринку. Почему не сказала, что нельзя ничего белого надевать?
— Тоня! Я прямо из школы.
И Маринка снова завыла высоким голосом, который вызвал шелестение крыльев летучих мышей.
— Да замолчи ты,— командирским тоном приказала Тоня.
— Сейчас на твой визг тысячи мышей слетятся,— страхом попыталась остановить девчачий ужас Рита Уткина.
— Тише! Кажется, кто-то ещё есть в подземелье.
И тут из кромешной темноты, мигая и покачиваясь, выглянул, как бы дразнясь, лучик света.
— Девчонки, а ну до предела умолкните, прижмитесь к земле. Может, нас выследили, а это похуже смерти,— прошептала Валя Гладышева.— Если в лапы к тем попадёмся, нам и родителям нашим каюк. Присобачат шпионаж!
Между тем свет приближался. Значит, кто-то проговорился всё-таки о подземном ходе. Но в этот миг из-за поворота показался слабый лучик света.
Ура! Спасены! Это шла с двумя подружками Тамара Козина — дочь местного судьи. У них в руках настоящая экипировка искателей приключений — фонарь «летучая мышь». Да ещё если их поймают, то дочери судьи ничего не будет.
Святые места
Не менее часто ходили они по местам, связанным с именем Серафима Саровского. Никто и ничего о нём не рассказывал, нигде ничего нельзя было прочесть — тема была запретной. Но какая-то неведомая и, как теперь стало ясно, добрая сила звала ребятню снова и снова в места, достойные любого россиянина.
Особенно привлекала к себе купальня, выложенная когда-то мрамором. Да ещё родник, где имелся деревянный крест, к которому прикладывались не только верующие, но и — с оглядкой — иные жители города. Крест почти всегда был из нового дерева, что означало, что его систематически сносили, но кто-то устанавливал его снова и снова. В купальнях постоянно кто-нибудь находился: то женщины сидели, опустив в ледяную воду больные ноги, то старушки поливали друг друга из ведра, если даже это было глубокой зимой.
От виденного бил озноб, кожа становилась «гусиной». Однажды одна из девчонок, Лёля, буквально силой заставила Тоню вылить на её голое тело два ведра ледяной воды из родника, откуда люди брали лечебную воду для питья. От очереди, которая вытянулась к роднику, ей здорово попало:
— Бери из купальни!
Но Лёлька Романова вопила:
— Только из родника! В купальне старик только что сидел со струпьями на ногах!
А одна старушка, которая почти постоянно им здесь встречалась, сказала:
— Мальцы редко сюда приходят. Пусть набираются здесь доброты. Может, людьми вырастут.
И толпа оставила их в покое. А Лёля после такого купания не только не заболела, но стала ещё сильнее и бегала стометровку за 11,7 секунды. И щёки стали ещё краснее!
Вскоре началось настоящее наступление на купальни и родник со стороны партийного руководства. Сперва купальни засыпали, а позднее на месте купален и креста озеро сотворили. Так ли это, Тоня уточнила позднее, уже прожив несколько лет в других местах.
Увы! Так и было! Кому мешали купальни, какой вред крест чинил — узнать невозможно. Но в восьмидесятые годы, по приезде в Саров, Тоня узнала: только что снова, в который раз, милиция разогнала молящихся в день успения преподобного Серафима Саровского. И повеяло на душу подземным холодом.
Тогда уже было известно, что приходила на богомолье в Саров императрица Александра Фёдоровна с Николаем Вторым молить о рождении сына, вымолила. Родился после её паломничества царевич Алексей, но на какую судьбу! И совсем некстати подумалось, что, может быть, борьба с памятью о Серафиме Саровском велась как раз из-за прежнего пребывания царицы здесь, в святом городе.
Антонина Александровна даже пошла поглядеть, жива ли липовая аллея, посаженная Александрой Фёдоровной в её посещение. Кое-что от аллеи осталось.
Утешило также то, что стоит-красуется собор, где разместился в своё время театр, с которым у неё так много связано. Его готовились передать церкви, а здание театра уже достраивалось.
Самым удивительным оказался изменившийся быт горожан. Во время службы, несмотря на большое число церквей, не все желающие в них умещались — «хвосты» местами тянулись до середины улицы. Пост соблюдался строго. По крайней мере, в семьях, где Антонина гостила. На здании одного ресторана красовалась надпись: «Постные обеды у нас и обеспечение вам на дому постного ужина».
Все были заняты поисками купальни отца Серафима и его источника, скрытого в «совковые» годы многометровым слоем воды, образовавшей озеро.
Антонина, в детские годы только чуть приобщённая к православию, теперь с ужасом подумала: кто из подручных ада задумал на святом месте разместить ядерный центр?
Ну конечно, это были Лаврентий Берия и Иосиф Джугашвили. И как они сумели совратить на античеловеческое дело величайших учёных — Андрея Сахарова, Юлия Харитона, Сергея Королёва, Игоря Курчатова?
Андрей Сахаров раза два читал в их школе лекции. Был очень худ, рыжеват. Если бы Тоня хотя бы терпеть могла эту самую математику, встреча с этим великим человеком осталась бы неизгладимой. А так всё её раздражало: и «няньки» академика из органов, и бесконечные вопросы школьников. А она сиди тут с умным видом, когда давно надо быть на репетиции. Не знала и не предполагала, что сведёт их судьба на одной дорожке.
А получилось так, что в коттедже, где жил Андрей Дмитриевич в Сарове, теперь живёт Тонина ближайшая подруга, Валентина Захарова. А в доме в городе Горьком, где он впоследствии находился под горьким домашним арестом в квартире на первом этаже, жил водитель Валентининого мужа, и на седьмом этаже этого дома несколько дней гостила Антонина.
И тогда убедилась, как уважал рабочий люд своего необычного арестанта. Но именно только его. А не Елену Боннэр! И с какой болью говорили о бесчеловечном обращении с ним властей.
Антонина помнит, что квартира его находилась слева, перед ней стоял письменный стол и сидел застывший, как бонза, квадратный милиционер. Перед входом в дом, под открытым небом, стояла насмерть проржавевшая «Волга» Андрея Дмитриевича. Все жители были предупреждены: попросит газету — не давать! Гвоздь — не давать! Лезет этот старик под машину — не сметь помочь, и т. д. и т. п. В разговоры не вступать, даже если просто спросит, какое число.
И наконец — появление депутата Андрея Сахарова на трибуне Съезда, и вслед за этим — его фактическое убийство бабищей из Средней Азии и Михаилом Горбачёвым.
Антонина в это самое время — тоже депутат в крохотном сибирском городке, член движения «Демократическая Россия».
И слёзы, слёзы сразу за всё, а главное — за то детское торопыжество в театр на очередную репетицию. Когда надо было до глубины души впитывать каждое слово Гения. А не только запоминать, что ходил он раскачиваясь, был худ и рыжеват.
Я помню пророка. Он был некрасив...
Красивы пророки не все на Руси...
Ходил — будто воздух бодал головой,
Его же рубил он свободной рукой.
Большая, не к телу, его голова
На шее, казалось, держалась едва.
А шея была чрезвычайно тонка,
И резок, по-грифьи, уступ кадыка.
Высокий, в потёртом своём пиджаке,
С былинкой, случайно зажатой в руке,
Он в собственных мыслях печально тонул —
Уж слишком тяжёлую лямку тянул!
Был молод. Веснушки сияли да чуб,
Рыжинка и жёсткость пророческих губ —
Всё это я помнила юным умом,
И кажется ныне легендой иль сном.
Мы знали, что часто пророк голодал —
Талоны столовские семье отдавал...
К деньгам равнодушен был — город-то знал,
Как он от кассиров при встрече бежал.
Зарплату-получку он брать не желал...
А деньги от премий в детдом отсылал...
Две «няньки» ходили за ним по пятам,
Поэтому был недоступен он нам.
Он был для России — первейший секрет.
И мы замирали, ступая вослед...
И город Саров на высоком холме
Ценить его славу любил и умел.
Пророк проходил, а за ним — шепоток:
Он то рассчитал, что никто бы не смог!
Немало в том, прежде святом, городке
Живало таких же, «с былинкой в руке»:
Светила науки — безмерная цветь —
Должны были раньше «заморских» успеть!
Узнать, рассчитать, испытать, устрашить,
Врагам показать термоядерный щит
В степи Казахстана (в назначенный час —
Весь мир известил о событии ТАСС).
В степи Казахстана взрывною волной
Два раза обвязан был шарик земной...
Пророк рассчитал, «зачехлил» Харитон,
Страна напрягалась, создателям в тон,
Родная страна выбивалась из сил,
Но сил придавал Серафим легкокрыл.
Мы всех устрашили, первей всех — себя,
И стали мы — в силе! Над силой скорбя.
Посеяли ужас, вражинам в укор.
Теперь вот не сеем, но жнём до сих пор...
Дамоклов наш меч на страже всему...
Пророково имя причастно к тому!
...Он быстро прозрел, он быстро подрос,
Достал головой до Эльбруса и звёзд.
Он первый призвал обуздать смерти гон —
Но стал неугоден компартии он...
А город Саров, разлюбив его вмиг,
Фальшивую истину покорно постиг.
И начал он травлю. «Ату»,— он кричал,
И совесть не слушал — рубил он с плеча!
Голгофой грозил, распоясавшись, смерд...
Пророку пророчил беду он и смерть!
Тот в Горьком провёл много горестных лет,
В ушко милицейское взят да продет.
Всё в том же потёртом своём пиджаке,
С былинкою пыльной, зажатой в руке.
...Вот он на экране, на съездовской сходке.
Он вышел к трибуне, качаясь, как лодка,—
Высокий, согбенный — нетленный старик.
А в зале — раздрай, истерический крик!
А в зале, в безумных глазах дикарей,—
Весь мир перевёрнут: «Гоните взашей!
Он врёт! Он клевещет на армию нашу!
Терпенью конец — переполнил он чашу!»
Но мир рукоплещет — не око за око,
Вздымая пророка высоко, высоко...
А Меченый взвился: «Прошу вас сойти!!!»
...В Бессмертье уходит пророк... Бог, прости!
Ходил Сахаров, переваливаясь со стороны в сторону. О нём имелась то ли правда, то ли легенда, что он не хотел получать те огромные деньги, какие ему положили за его гениальность в этой большой человеческой клетке: «Зачем мне деньги? Я ещё те не истратил. Куда их можно истратить? Отдайте какому-нибудь детскому садику, что ли».
И потом, после его переселения, когда Тоня гостила у своей подруги в коттедже, где жил этот гений, она очень удивилась, каким замызганным и никогда не ремонтированным было это жильё, как скрипели полы и расшатанная лестница на второй этаж. Во дворе стоял железный гараж, крыша в котором провалилась.
А в Горьком у него не было и такого укрытия для машины. За семь лет «Волга» изоржавела «на нет».
Андрей Дмитриевич у жильцов дома (а это в основном были рабочие строящейся Горьковской АЭС) вызывал большое сочувствие.
— Совестно, когда этот уважаемый пожилой человек лезет под машину в случае поломки, но ничем нельзя помочь. Вот и проходишь, опустив глаза, под прицелом милицейского ока,— говорил Володя, жилец той квартиры на седьмом этаже, где Антонина несколько дней гостила.
Тоня однажды видела, как шла по делам опальная пара. Он, Сахаров,— сзади, а метрах в трёх впереди вышагивала Боннэр.
— Она часто ездила в Москву, получала большие суммы, привозила деньги за пазухой, а приходя в сберкассу, высыпала их на прилавок и на вопрос: «Сколько?» — отвечала: «Считайте! Это ваша работа»,— это уже делилась своими опасениями жена Володи, оператор сберкассы.— А вдруг она потом скажет, что денег было больше, чем записано?
От пребывания в горьковской Щербинке у Антонины осталось впечатление, что великий учёный унижен был дважды: милицейским и домашним надзором.
Вообще, из-за того, что отец Тони занимал крупные посты в атомной промышленности, Тоня лично знала многих ведущих специалистов этой отрасли. Например, с Кирпичёвым (это был псевдоним Сергея Павловича Королёва) она однажды ходила на ранний подлёдный лов.
Такой вид рыбалки неизвестен сибирякам. Реки в Сибири бурные, непокорные. Пока их мороз льдом скуёт, они из своих волн такие кренделя накрутят!
То ли дело равнинные реки в Центральной России. Их поверхность чуть морозец погладит, они и сдаются сразу. А через несколько дней — извольте: ровнейшее прозрачное зеркало на всей поверхности. Мальчишкам раздолье: хочешь — катайся на коньках, в хоккей играй. А самые безрассудные и неугомонные ещё и качались на тонком льду, как на болотных кочках,— туда-сюда. Где жизнь, а где вода.
Лёд «заматерел»? И тогда в ночное время выходили на лов рыбаки. Снасть — хороший фонарь в руках впереди идущего и берёзовая кувалда (охан) на плече следующего за ним. Да ещё — острый глаз, чтобы разглядеть спящую подо льдом рыбу.
Отец Тони обычно шёл с берёзовой кувалдой. И на этот раз — тоже. С фонарём — Кирпичёв. Ну а Тоня — сбоку. У неё-то глаз самый острый.
— Рыба! — верещала Тоня.
Бах-бух! Готово!
— Ну что ты так кричишь? Рыба проснётся!
— Не на промысел же мы пришли, а на отдых.
Вот такая была рыбалка. Тоня глазастая, а огромную рыбину, вероятней всего сома, просмотрела. Думала, это бревно подо льдом. А это бревно как поплывёт — только хвостом гребанул, как веслом, по льду.
— Папа! А кто этот дядька в телогрейке был? И почему там вдалеке за нами ещё два дядьки ходили?
Он ничего Тоне не ответил. И только когда в начале 1966 года пришло трагическое сообщение о смерти Сергея Павловича Королёва, отец сказал:
— Помнишь, мы с ним на Сатисе с оханом рыбачили? Он тогда в длительной командировке находился. Так вот то и был Сергей Павлович. А ещё он — земляк твоей мамы.
Вообще, ей очень везло на такие встречи. Впрочем, в городе Сарове, буквально изобилующем гениями всех мастей, это было совсем не трудно. С дочерью Вениамина Ароновича Цукермана она училась в одном классе и даже бывала у них дома на поедании пирожков с яблоками, какие пекла Даша. Дочь Евгения Валерьевича Маевского, свою одноклассницу, она привела к себе домой после ареста её отца. За что от мамы ей выпала взбучка. А папа похвалил дочь и увёз девочку к директору совхоза «Сатис». Там уже находился мамин племянник Павел Верповский.
С Юлием Харитоном она каталась на коньках. Он тогда как-то удрал от своих надоевших охранников, которые даже спали на раскладушках рядом с шефом. Вот он и вырвался. Увидел девчонку, что одна так поздно катается, и тут же присоединился. Одного круга сделать не успели, как выскочили трое, как из мешка, и уволокли Тониного партнёра. Дома по описанию узнала, с кем каталась.
А уж генералов всяких, типа Георгиевского, насмотрелась вдоволь. А потом ещё с Ефимом Павловичем Славским (министром атомной промышленности) блины едала.
Игоря Васильевича Курчатова она видела только раз, проплывая на весельной лодке по реке Сатис мимо дач научных работников. Он там с Козыревым играл в большой теннис.
О Сарове
Но самое время вернуться к рассказу о Сарове — любимом городе Антонины.
Выше, кажется, упомянуто, что до сооружения театра центром культуры был кинотеатр, расположенный в одном из культовых зданий. Помимо фильмов, там ставились спектакли, давались концерты: вначале — силами заключённых, а затем совместные с вольнонаёмными исполнителями. Здесь впервые услышала она малый симфонический оркестр, которым руководил политзаключённый Геллер. Здесь же приобщилась к оперному искусству: поставлены были под руководством, очевидно, прославленных режиссёров — расконвоированных заключённых — оперы «Наталка Полтавка», «Запорожец за Дунаем», сцены из оперы «Чио-Чио-сан». Тоня не может назвать ни одного исполнителя, но, очевидно, взрослые их знали, так как некоторых встречали овациями. А исполнителей приводили и уводили под конвоем. Всё это вызывало бурю возмущения, особенно когда после воздушной пачки балерины она однажды увидела исполнительницу главной роли в «Лебедином озере» в сером тюремном бушлате.
Всё казалось перевёрнутым вверх ногами, как и сама жизнь в городке, откуда нельзя было в первые годы выехать даже по причине смерти кого-либо из близких. Единственным источником духовности являлись эти спектакли, концерты да театр, которого с нетерпением ждали буквально все — от мала до велика. Театр собирались открыть к одному из революционных праздников, но всё сорвалось. Буквально в канун открытия, когда всё уже подходило к концу, кто-то из озлобленных зэков разложил на чердаке театра, напротив великолепной люстры, костёр. Потолок прогорел, люстра едва не рухнула с высоты. Торжество перенесли на несколько месяцев. А у «кумовьёв» прибавилось работы! Ведь тогда в каждом поступке искали шпионов и диверсантов, не понимая, что это был простой человеческий протест или воля какого-либо вора в законе. Таких тоже в лагерях города имелось во множестве!
Но всё исправили. Зал получился на славу. К театру примыкало здание ресторана, находящего в бывшей церкви. Купол расписала политзаключённая Маргарита (к сожалению, Тоне не запомнилась её фамилия). Известно только, что она прежде была московским архитектором, о ней ходила слава как о самой красивой женщине. А убила её из ревности одна из блатных зэчек. Но это так, к слову.
А купол, на котором имелись голубое небо, ласточки и кленовые деревья, ещё долго служил людям. После ресторана там расположился читальный зал городской библиотеки. А сама библиотека имела прекрасный книжный фонд, комплектовали её люди, которые запомнились читателям своей неординарностью и влюблённостью в дело: Искра Витальевна Денисова, Юлия Николаевна Ушахина.
Между тем состоялось торжественное открытие театра. К этому времени в городе уже была скомплектована труппа, в неё пригласили артистов московских театров. Возглавил труппу артист Ананий Бернс, который приехал вместе со своей супругой Ларисой Артуровной. К открытию подготовили блистательный концерт, в котором зрителям представили, кроме всего, отрывки из будущих спектаклей. Часть номеров представили заключённые актёры.
В дальнейшем на малозначительные роли брали самодеятельных артистов из кружка-студии, которым руководил Борис Иванович Смагин, организовавший настоящие студийные занятия по полной программе.
Детская студия ставила спектакли, в которых участвовали профессиональные актёры, исполняющие роли взрослых героев. И наоборот: детей в профессиональных спектаклях играли студийцы. На спектаклях негде яблоку было упасть, всегда аншлаг. Ведь это был единственный источник духовности. А жили в городе на особом режиме в основном москвичи. Детская студия ставила такие спектакли: «Снежная королева», «Любовь к трём апельсинам», «Её друзья», «Двадцать лет спустя» и другие. А силами профессиональных актёров были подготовлены и показаны зрителю не только драматические спектакли, но и музыкальные комедии — например, «Девичий переполох» Милютина.
Золотое время детства! Сколько чудесных дней вспоминается сейчас, когда прошли годы.
И удивление вызывает, что какие-то события и эпизоды как бы идут за тобой всю жизнь. Для Тони это была история, связанная с древней архитектурой России, с её главными духовными наставниками — в лице, например, преподобного Серафима Саровского. Всё, что связано с ним, впитывалось как губка. Всё, что хотя бы отдалённо напоминало бывшие церковные сооружения, волновало, восхищало и удручало тем, что было варварски разрушено.
И вот, наконец, наступила пора восстановления. В городе, в котором впоследствии Тоня прожила полвека, строили церковь Преподобного Серафима Саровского. Тоня было возглавила попечительский совет, но когда осознала, какие там мимо Господа деньги проплывают,— поняла: она комар, а там эскадрильи истребителей. И хотя сердце уже наполнялось чем-то сладким, она с позором сложила руки. Только в мыслях так и остался след давнего благолепственного почитания города своего детства — Сарова — и преподобного Серафима Саровского. А судьбой ей на полсотни лет даровано было участие в зарождении молодого сибирского города Зеленогорска, где построена была церковь Серафима Саровского.
А пока ещё — Саров. Тоне шёл всего только четырнадцатый год. Никаких обязанностей, никаких забот. В голове только театр, театр и ещё раз театр.
Сразу же попала в театральную студию, которую вели известные московские артисты. Театр размещался в обезглавленном бывшем соборе.
Сценическую речь преподавала ведущая актриса Малого театра, Лариса Артуровна Бернс; её муж, бывший заместитель директора того же театра,— историю театра и систему Станиславского; Ариадна Николаевна Лысак, киноактриса,— сценическое движение. Преподавались также такие предметы, как фехтование, танцы, сценическое освещение и бутафория. По этим предметам занятия вели Виктор Горюнов, Борис Смагин и Анатолий Лысых.
Все они обманом завезены были якобы на гастроли, а потом Берия их много лет никуда не выпускал. Московская слава их померкла за годы, а золочёная клетка превратила их в провинциальных актёров. Почему именно золочёная клетка? Потому что на золочёный крючок повышенной зарплаты изловил их Лаврентий Павлович. Ведь актёрам страны в то время платили до смехотворного мало. А здесь!
Тоня так увлеклась театром, что забросила занятия в обычной и музыкальной школах. Играла ведущие роли в детских и взрослых спектаклях. Нос носила высоко. С мальчишками совсем не зналась, а более взрослых парней влюбляла в себя и безжалостно бросала. Особенно любил её Виктор Макеев. Даже, узнав, что она любит другого, бросился с крыши высокого дома. Не убился, но покалечился. Чем ярче он проявлял чувства, тем больше она над ним куражилась. Была дерзкой. И однажды услышала: «Тебе ещё отольются мои слёзы».
Так оно и случилось. Слёзы в жизни, пока не окрепла, лила долго и обильно. Всё вернулось к ней бумерангом. Лила слёзы и её мама, изо дня в день. А однажды даже хохотала до слёз. Бросился за ней с ружьём зять, так она от страха забралась в будку к соседскому псу, овчарке Вулкану, мимо которого ранее даже проходить опасалась. Тогда и хохотала сама над собой, над своей храбростью.
А вот отец Тони и слёз не лил открыто, и не боялся карабина бывший фронтовик. Это Тоня прыгнула на ствол оружия, в результате чего пуля ушла в пол. А слёз не было — прибежал сосед и отобрал оружие у стрелявшего.
А ещё до своего отъезда Тоня безумно влюбилась в лейтенанта Валентина Близнякова, который помогал ей и её подружкам готовиться к экзаменам по математике за седьмой класс. Он берёг её в большой чистоте. И ни слова не говорил ей, пацанке, о любви.
Математика и любовь так перемешались, что однажды, от избытка не выплеснутых чувств, она на спор резанула бритвой по руке своего любимого. Потом сама билась в рыданиях, обезумев, зализывала его раны и вообще вела себя как помешанная. И если сказать точнее, то именно из-за любви к Валентину вся её жизнь пошла кувырком. Сдав все три тура вступительных экзаменов по специальности в Киевский театральный институт на «отлично», она случайно позвонила домой и, узнав, что Валентин женился, бросила всё и вернулась домой. Что было дальше, думаю, внимательному читателю понятно.
А много раньше произошла, точнее, могла произойти, драма. Как уже говорилось, строительные работы в Сарове выполняли заключённые. Отец её работал начальником монтажно-строительного управления. И в предпусковые периоды домой не приходил неделями.
Однажды мама послала Тоню отнести отцу на работу хотя бы чистое бельё. Тоня пошла. А в это время на колокольне, где вёлся монтаж водонапорной башни, урки играли в карты. И её, девочку в красном платье, проиграли.
К Тониному отцу относились хорошо, и он в тот же день узнал о проигрыше. За ночь Тоню собрали в дорогу и отправили в Киев, к тёте Шуре Щербаковой. Благо, было куда! Там она занялась почему-то изучением медицины и истории дипломатии. Школьные задания опять-таки — между делом.
Зато в Киеве, как в Ростове Великом и в Сарове, она облазила развалины всех церквей, до умопомрачения, по десять-двадцать раз, посещала одни и те же исторические музеи.
Если бы не обмороженные ноги, жизнь шла бы знатно. Из-за болезни она целый год пропустила занятия в школе.
В Киеве никто не ограничивал её свободу. Город прекрасен, тётя Шура заботилась о ней лучше, чем о своей дочери Нелли и сыне Юрочке. Там возникла влюблённость в Вадима Софиева — квартиранта тёти Шуры.
Когда в лагере лопатами забили насмерть урку, который в своё время проиграл Тоню и не смог её убить, отец вернул свою дочь в закрытый город. Ей в это время шёл уже шестнадцатый год.
Две верных подруги имелись у Тони. И обе — с надломленными судьбами.
Клара Зайцева брошена была родной матерью в возрасте двух месяцев на руки её тёти. Появилась в её хорошо организованной и счастливой личной жизни только глубокой старухой, да ещё попыталась разрушить семью дочери.
Клара вытерпела все её капризы, и, как настоящую мать, хлопотами мужа своего — полковника штаба Варшавского договора — похоронила на одном престижном кладбище города Минска, и памятник у хороших скульпторов заказала и установила...
Самой верной и щедрой, несмотря на трагическую судьбу, была Валя Логинова (Деменюк). Гулящая мать повесила на Валину голову свою дочь Тамару и сына Лёву. А Вале было чуть больше пятнадцати. И к этому времени в её жизни было всё: чужие дядьки при живом отце, один из которых на глазах Вали и Тони пытался зарезать жену. И работа Валина после уроков по уборке чужих квартир. И раздел имущества родителей. Потом — неудачное замужество и ещё более неудачная любовь к шефу своему, Ламинскому.
Одиночество... В Сарове, этом научном ядерном центре, она семнадцать лет жила в одной квартире с бывшим мужем. А он, в отместку ей, женился на совсем молоденькой лаборантке из того же сектора, где Валя работала дозиметристом. При ней росла дочь Галина — ровесница своей мачехи! А Пётр с новой женой в той же квартире дорастили до пятнадцати лет своего сына.
Только золотой характер Валентины удерживал без качки эту странную квартирную лодку. Несмотря на все сложности быта, она к Тоне приезжала в московскую больницу, потом в Сибирь и во Владимир, пытаясь залатать брешь хотя бы в семье подруги.
Вы скажете, надо было ей разменяться с бывшим мужем, разъехаться? Уехать куда глаза глядят? Земля велика! Э, не! Вы не знаете, что в закрытых городах до середины восьмидесятых годов — никаких разменов и обменов. Ясно? В Сарове вообще были громадные очереди на жильё.
Ну, мы опять отвлеклись. Валя за несколько лет получила однокомнатную квартиру для себя и дочери, но оказалось, что слишком поздно. Производственное заболевание, лучевая болезнь... Шесть операций по пересадке спинного мозга. Умерла в шестой московской клинике.
Но мы вновь возвращаемся к недавнему посещению Антониной города Сарова, где она долго и упорно искала могилу Валентины Логиновой (Деменюк). Нашла и рыдала. Несчастная, неухоженная могилка. Шариковой ручкой подписано, кто здесь нашёл вечный покой. Тоня сразу же решила заказать табличку с фотокарточкой. Но тут выявилось Валино очередное несчастье: дочь приехала из Североморска и категорически запретила что бы то ни было делать.
«Так вот, Валечка, достала тебя и на том свете деструктивная секта.
А в городе, где мы с тобой жили, быстро набирает вес русское, исконное православие. Саров до сих пор — закрытый город. И носит он уже давно своё историческое название. Помнишь, как его раньше называли? И Шатки, и Арзамас-16, и Кремлёвск, и т. п.
И не зря мы уливались слезами, когда ломали пятиглавый собор. Тебе бы, при твоей тонкой душе, не вынести то, что открылось недавно...
Я о том, как разорялось это святое место. Теперь всё открыто даже для нашего закрытого во всех отношениях города. Кстати, мне сюда приезжать разрешают только потому, что я здесь жила. Да ещё Миша Кудрев сделал когда-то на моих документах разрешительную помету. Всё же, Валюша, он меня любил».
Богоборчество, или бой с мёртвыми и живыми
Как вот тот, чей красный галстук мы, Валя, носили, собрал 20 июня 1920 года заседание Совнаркома под своим председательством, то есть когда-то крещёного господина в кепке Владимира Ульянова-Ленина.
Там приняли решение о ликвидации всех мощей во всей России. Взял под козырёк Темниковский райсовет и принялся за обесчещивание мощей преподобного Серафима Саровского, канонизированного в 1902 году.
Как только слух об этом прошёл, народ со всей округи, от самых Кремешков, вооружившись чем попало, окружил святыню. Нашёлся человек, возглавивший эти толпы. Это был бывший белый офицер Антонов. Он к моменту саровских событий руководил восстанием крестьян Тамбовской губернии против засилий советской власти. Впоследствии попытка спасения православных святынь была названа позорным словом «антоновщина».
Даже в современных документах архивисты избегают указывать на истинную причину сопротивления верующих поруганию святыни Серафима Саровского. Взбунтовались, мол, крестьяне на пустом месте. Иначе чем объяснить, что против безоружных защитников российской веры применили армию Тухачевского, отозвав её от ворот Варшавы для усмирения «бунта»? И усмиряли вилы и косы пулемётами и пушками. И применили против тех, кто пытался спрятаться в лесах, отравляющие газы. Это было вторым в мировой практике применением отравляющих газов.
Став взрослой, окончив Московский архивный институт, Тоня поняла, что значит для русского народа вера. За неё — в огонь, за неё — на плаху, за неё — безоружным под пули и снаряды. Вера творила чудеса и спасала Россию от полного разорения. Таким чудом стало то, что даже после смерти преподобный Серафим собрал со всех окрестностей православный народ на защиту святыни.
Несмотря на это, рака с мощами была вскрыта, всё разобрано, расчленены на части мощи. Отброшен серебряный золочёный гроб.
Мощи выставлены на всеобщее обозрение. Каждый обязан был подойти и плюнуть или что-нибудь ещё хуже. То есть нанести поругание мёртвому Серафиму Саровскому.
Организаторы кощунства подготовили четыре подводы. На них как попало покидали на сено косточки и увезли на четыре стороны. Приказ господина Ульянова не исполнили до конца: мощи не сожгли, не потолкли до состояния муки, не спустили в нужник. А увезли. Вероятней всего, слишком сильным и сплочённым было противодействие, да и Тухачевский с пушками и ипритом на собственный народ где-то под Варшавой подзадержался.
До 6 апреля 1922 года шла успешная борьба с безоружными крестьянами. Но у кого не было даже вил или косы с серпом для защиты веры, в бой пускали собственные зубы. Не зря в медицинском отчёте армии за двадцать первый год сказано, что девять революционных бойцов скончались от крестьянских укусов.
За два года «войны» было уничтожено сорок пять тысяч крестьян, сожжено со всеми жителями четыре деревни, «невинно сложили голову восемьсот семьдесят славных красных бойцов».
В день подавления «бунта» в Саров прибыли представители власти для конфискации церковного имущества. Под слёзы паломников и монахов монастыря с икон сдирались серебряные ризы, выковыривались скатные жемчуга, алмазы, аметисты. Верующие пытались спасти ризу с Чудотворной иконы Владимирской богоматери весом один фунт и восемь золотников. Собрали всё, что у кого было из золота, серебра и драгоценных камней. Но инквизиторы на обмен не согласились. Хотели спасти оклад от тут же сожжённого старинного Евангелия. Но и здесь получили отказ.
Всего было украдено конфискаторами в Сарове сорок шесть пудов и двадцать с половиной фунтов серебра ювелирной работы, четырнадцать золотников скатного жемчуга и полфунта мелкого жемчуга, семьдесят четыре алмаза, два камня аметиста.
Недавно были попытки расследовать, куда же это всё подевалось. Никаких следов не найдено. В состав имущества Темниковского уезда не внесено. И для утишения голода, идущего вдоль Волги, когда матери ели своих детей, никакому обмену на хлеб для голодных не подлежало. А вы ещё будете спрашивать, откуда брались в нищей стране Корейки?!
Было просто сброшено в грязь множество великолепных вышивок, покрывавших престолы, и изумительной работы изделий из бисера — ведь при монастыре сто пятьдесят лет действовали мастерские.
После разорения храмов был дан приказ уничтожать и сами здания, построенные на пожертвования Радищевых, Голицыных, Оболенских, бабушки М. Ю. Лермонтова. В этих храмах бывали и жертвовали на них Даниловский-Михайловский, Мусин-Пушкин, Орлова-Черемисова, князь Куракин, князь Трубецкой, граф Шереметьев, граф Зубов, герой войны 1812 года Платов.
Не смогли в те годы снести храмы с лица земли, не было у разорителей такой силы.
Расписывали храмы живописцы А. Волков, А. Красносельцев, Е. Мокалинский, А. Богомолов, О. Никитин, Е. и С. Никитины, М. Крюков.
В 1906 году реставрировали их живописцы А. И. Ступин, Семён Серебряков. На реставрацию ушло шестьдесят семь тысяч рублей золотом, а через год, при реставрации собора, одна только работа стоила сто тысяч золотых рублей.
Подробности событий двадцатого — двадцать второго годов рассказал в совхозе «Сатис» Тониному кузену, Павлу Верповскому, хозяин квартиры, где тот ждал разрешения на въезд в город. Хозяин был сумасшедший, это с ним случилось почти сразу после вскрытия мощей и конфискации церковных ценностей. Он тогда и возглавлял бравых комсомольцев во имя возлюбленной своей революции.
Павлик побоялся что-либо записывать. Да и рассказчик был не в своём уме. Но, имея свойственную всем Верповским память, хорошо всё запомнил. Хотя сестре рассказал только в девяносто четвёртом году. Этот рассказ, только ещё достовернее, из первых уст, подтвердил те сведения, что получены в городском музее города Сарова.
Висит над кроватью Антонины образ преподобного. Его подарил Епископ Красноярский и Енисейский Антоний.
В свой приезд в восемьдесят шестом году она написала в местной газете о разрушении «пятиглавки» и о детских подземных путешествиях. Указала даже, где вход. И — о, чудо! — оказалось, что это не подземный ход, а подземная церковь, которую в настоящее время реставрируют. Даже запретили тяжёлым машинам ездить по центру города. Подземных церквей в России осталось не больше трёх. Одна из них обнаружена отрядиком Антонины в 1949 году.
