О книге В. Шанина «Суриков, или Трилогия страданий»
В истории русской литературы и искусства немало имён, которым посвящены монографии, литературоведческие, искусствоведческие сочинения и аналитические статьи. Есть книжная серия «Жизнь замечательных людей». Но много ли романов о русских писателях и художниках? Мы пытаемся вспомнить хоть один о художнике — и не можем. И вот событие: в 2010 году в Красноярске вышел роман Владимира Шанина «Суриков, или Трилогия страданий». Три тома, 1670 страниц. Для современного читателя книга такого объёма вызывает психологическое отторжение. Скорописание отучает людей от неспешного, вдумчивого чтения, от бытия наедине с книгой. Рыночный слоган «время — деньги» детерминирует и литературное «производство», девальвируя качество в угоду «массовой культуре».
Мы прочитали роман. При этом не торопились, спрашивая и автора, и самого себя: что перед нами? Действительно ли это «трилогия страданий» великого художника — или всего лишь очередной пересказ биографии В. И. Сурикова?
Писатель В. Шанин работал над романом, как он сам уведомляет нас, более двадцати лет. Что же он искал все эти годы, подвергая себя и свою семью такому тяжёлому испытанию, потому что при неспешном писательстве быстрых денег не бывает, а жить надо каждый день?
В. Шанин изучил всё написанное о художнике до сих пор, и в первую очередь, конечно, архивы, местные и центральные, а в архивах — архивные документы, свидетельствующие о Василии Ивановиче Сурикове, его родителях и родственниках — всех, кто находился в пространстве его рождения, становления и творческого бытия. Одним словом, писателя интересовала эпоха второй половины XIX века и первых шестнадцати лет века XX-го. Какое множество лиц! Можно сказать, литературная империя.
Тут перед писателем особенная ответственность. При изображении конкретных исторических лиц художественное воображение ограничено, а убедительность изображения при этом не отменяется. Очевидно, документальная основа и громадная фактология помогли писателю удержать историческую правду и в то же время не опустить её до уровня архивной справки. Писатель создал художественное произведение на документальной основе, сам, по сути, став историком, краеведом и в какой-то степени — этнографом и фольклористом. При этом он назвал его «романом-исследованием».
Исследуя жизнь и творчество В. И. Сурикова, он вычленил очень важный период его «страданий» при создании трёх картин: «Утро стрелецкой казни», «Меншиков в Берёзове» и «Боярыня Морозова». Но, как нам кажется, роман является и краеведческим исследованием. Особенно первый том, «Деревья живут корнями». В контексте самого названия слышится голос земли, а в содержании тома раскрывается жизнь сибирских казаков в Красноярском остроге-городе и его широких окрестностях: от губернского центра до Туруханска, Минусинска, Хакасии, вплоть до границ с Монголией и Китаем (не случайно этот том очень насыщен топонимикой и тщательным описанием быта казаков, крестьян, «инородцев»).
Если вычленить в романе все этнографические детали, речевые обороты, сказки, детские игры, «дразнилки», то получится, наверное, объёмистый краеведческий фольклорный материал, достойный отдельного внимания и изучения. Филологическое образование писателя, видимо, заставляло его обращать внимание на «вкус и цвет» народной жизни на берегах Енисея.
Мы бы назвали трилогию и краеведческим романом, хотя мы и не ставим под сомнение его художественный уровень. Русская классическая литература, если рассматривать её в географическом ракурсе, осваивала в основном центральные земли Российской империи, а её восточная часть пребывала в небрежении — как колония, недостойная отдельного изображения. И литературные герои имели лицо и характер срединной России. Даже в XX веке, во времена размаха «ударных строек» и освоения целинных земель в Сибири и на Дальнем Востоке, появился в литературе герой, который, опять же, пел песню: «Мой адрес — не дом и не улица, мой адрес — Советский Союз». Однако большая сибирская литература в ХХ веке всё же возникла; тому доказательство — хотя бы книжные серии «Писатели на берегах Енисея», «Современная сибирская повесть». Но, кроме имён В. Астафьева и В. Распутина, она была недооценена как самобытная часть общего художественного наследства и современного творчества в России.
Мы повторяем, что историко-краеведческое содержание романа «Суриков, или Трилогия страданий» необычайно глубоко и панорамно, с охватом всей народной жизни, от несущих государственную службу казаков и чиновников — до духовенства, политических ссыльных (декабристов и поляков) и уголовников.
И добровольно освоенная, и ссыльно-поселенческая Сибирь представлены в романе без романтической идеализации, но с любовью писателя, в ней рождённого. Его кровная любовь к изображаемым лицам и природе взошла на генетическом уровне и не нуждается в презентации. Подлинная любовь всегда скромна и стесняется аффектов.
В понимании и изображении народной жизни через раскрытие семейных корней В. И. Сурикова писатель выделил её главное основание — нравственные ценности, как христианские, так и установленные самими казаками и крестьянами. В романе наглядно представлены формы нравственного поведения «героев» того времени. Например, обращение с животными, отношение к лошадям. Казак не может бить своего коня. На подворье Суриковых конь Каурка уважался и ценился как надёжный друг-работник. Или такой факт: крестьяне отказались ремонтировать эшафот для казни преступников, заявив, что не будут «срамить топоры».
Характерно осуждение красноярцами такого явления, как представленная на выставке в Париже гильотина, которая может отрубать по восемь голов сразу. Об этом рассказывал побывавший на выставке авторитетный в Красноярске купец П. И. Кузнецов, меценат юного художника Сурикова. А в Красноярске были трудности с подбором палачей для совершения публичной казни: никто не хотел идти на эту «службу» — население сочувствовало казнимым поселенцам.
В романе много примеров живой, а не рассудочной нравственности. До сих пор, например, актуальна затронутая в романе проблема спаивания народа; это ведь давно укоренившаяся государственная политика. Приведём отрывок из романа на эту тему:
«... — А водка в кабаках отвратительная — обычный «сивалдай», господа, зато продаётся «под орлом».
— Надо пожить в деревне, чтобы понять всё значение этой отвратительной торговли... Надо посмотреть на деревню в престольные праздники, чтобы убедиться, какое гибельное влияние имеет этот главный источник наших государственных доходов,— с волнением в голосе высказался фельдшер Иванов.
Его поддержал отставник Иван Суриков, напомнив слова покойного родственника Ивана Васильевича Сурикова, служившего винным приставом в Сухом Бузиме: „Деревня спивается, и это только начало. Конец может быть непредсказуемым“...»
Заметим, что и отец В. И. Сурикова не пил, и мать, Прасковья Фёдоровна, была весьма строга к выпивавшим, даже гостям.
Реконструируя исторические факты, писатель отнюдь не подстраивает их под нашу современность. Он показывает, как неизбывна нравственная пропасть между государством, властью и народом, когда источником богатства и «прогресса» в стране стал кабак. Кабаки преобладали числом над церквями и над единичными учебными заведениями — приходскими школами. Да в этом отношении и сама церковь — не святая: и церковные иерархи, и местные священники не прочь угощаться зельем по разным поводам, от губернаторских балов до обычных крестин и поминок.
Триада «государство (самодержавие), церковь, народ» в романе выстроена концептуально, и чаще — в несводимых противоречиях, чем в освящённом официальной политикой единстве. Вот смотритель Красноярского уездного училища, коллежский асессор и кавалер А. К. Мошков, в кабинете губернатора спросил священника о. Иоанна Рачковского, протоиерея Воскресенского кафедрального собора: «Готовы ли вы, святой отец, помочь нам и взять на себя заботу о попечении образования народа?» — и отец Иоанн в ответ привёл высказывание из Соборного послания святого Иакова: «Не знаете ли, что дружба с миром есть вражда против Бога? Итак, кто хочет быть другом миру, тот становится врагом Богу». И тут же язвительно добавил, что «жалованье для законоучителя — унизительное! Всего-то сто рубликов. А мирскому учителю — сто двадцать, и при готовой квартире!»
Препирательства между властью и церковью в «заботе о попечении образованию» задержали его развитие, в сравнении с Европой, на несколько столетий, что привело к огромному разрыву между образованной элитой и остальным народом. Это и одна из причин революционного терроризма в империи, начиная с бунта декабристов и кончая 1917 годом.
В романе В. Шанина приводятся имена немцев и ссыльных поляков, находившихся на чиновничьей службе в Енисейской губернии по простой причине: они были образованными. Нелюбовь к немцам, полякам и евреям среди красноярского населения была заметной: иностранцы «слишком нахально забирают власть», «издеваются над русскими» и обжуливают их в торговле и кабаках. Правда, издевались над простым людом и свои, русские «начальники», но когда — «свои», то это вроде как легче.
Вопрос об отношениях самодержавной власти, православной церкви и населения, отнюдь не фанатичного в православии, да ещё в переплетении с иными верами и национальной принадлежностью,— традиционный и очень непростой в истории России. В. Шанин, как нам кажется, никого не оскорбил и никого не возвеличил без заслуг, представляя на страницах романа мирских и духовных лиц, русских и инородцев, немцев и поляков. Он на стороне исторической правды, сожалея о том, что «не то худо, что худо, а то, что никуда не годится». В этой универсальной народной мудрости, приведённой писателем, заключена «загадка русской души», принимающей всех в свой широкий мир и при этом их недолюбливающей, а порой и презирающей.
В первом томе романа вопросы веры, нравственности и бытового, мирского деяния прописаны во всём многообразии сибирско-красноярской провинции. Её губернское становление прошло длинный и сложный путь — со сменой многих генерал-губернаторов, с временным пребыванием в Красноярске по государственным делам таких выдающихся деятелей, как М. М. Сперанский, Н. Н. Муравьёв-Амурский, Н. П. Резанов и др. А вынужденное проживание в городе всеми уважаемого декабриста В. Л. Давыдова! А блестящая плеяда местных купцов — Кузнецова, Щёголева, Сидорова, Матвеева, их просвещённых жён и образованных детей! А само казачество с укоренёнными бытовыми традициями, с высокими понятиями о чести и достоинстве, даже с непослушанием, когда достоинство оскорблялось! Одним словом, губернский город Красноярск ко времени рождения В. И. Сурикова имел все признаки деятельного общества, связанного со всей Россией, переживавшего все происходившие в её центре события, хотя и с опозданием из-за задержки, как сегодня говорим, информации. Сибирский каторжный путь и ямщицкая почта — вот основная коммуникация между Сибирью и центром России до строительства Транссибирской железнодорожной магистрали.
Атмосфера жизни в первом томе романа — это быт и нравы. Даже эпиграфы, выбранные автором, настраивают на такое восприятие: «Это не роман, это история нравов» (Ю. Трифонов) — и тут же: «Исторические лица интереснее вымышленных» (Г. Флобер). Главное же в том, что это и роман, и историческое повествование о быте и нравах той народной стихии, в которой рос и воспитывался будущий художник.
В этой многообразной стихии провинциальной жизни, при её скудной событийности, когда приезд важной персоны встряхивает сон и скуку провинции, порой пропадает главный герой романа, Василий Суриков. Он пока не очень заметен среди подобных ему детей и подростков, но мы понимаем замысел писателя: если бы уже в ребёнке Васе Сурикове он «изображал гениальность», это было бы фальшью. Для автора здесь важнее другое: казацкая и обывательская среда, отнюдь не лишённая ни воинской доблести, ни духовной ипостаси, хотя бы в лице священников и ссыльных интеллектуалов, вроде декабриста и поэта Давыдова. В то же время писатель обращает внимание читателя на то, что Вася Суриков с малолетства увлечён рисованием, что-то уже «царапает» на домашней мебели. Знак будущему подан! И первый том заканчивается выпускным экзаменом в Красноярском уездном училище в присутствии исполняющего обязанности губернатора И. Г. Родюкова. В этот торжественный момент учитель рисования Гребнёв говорит: «Иван Григорьевич, господа! Василий Суриков — самый лучший мой ученик. И я не ошибусь, если скажу — лучший во всём! Вы слышали, как он отвечал на вопрос. А как он рисует... Вы только взгляните на эту акварель, написанную с натуры!» Акварель всех восхитила и была подарена её автором Родюкову. И тот сказал: «Ты будешь художником, Суриков!»
Обратим внимание на похвалу со стороны учителя Гребнёва: акварель «написана с натуры»! А с другой стороны, писатель добавляет к светской оценке начинающего художника слова учителя Закона Божьего. В своё время на вопрос юного Васи Сурикова: «Почему Бог решил истребить род человеческий и оставить в живых старика Ноя с его сыновьями?» — законоучитель резко заметил: «Ты такой же еретик, как и твой отец, как твои дядья, как твой дед — в церковь не ходят и постов не соблюдают!» И в прологе к первому тому романа автор при описании знакомства Максимилиана Волошина с Василием Суриковым приводит мнение москвичей о сибирском художнике: «воинствующий реалист», «слишком народен». По сути, начало творческой судьбы художника и её завершение закольцованы в этих концептуальных определениях: «реалист», «атеист», «народник»,— хотя ни одно из них применительно к В. Сурикову нельзя трактовать однозначно.
Семья Суриковых, в том числе и сам Василий Иванович, не была ретивым приверженцем веры; но и безбожниками их назвать нельзя. Религиозно-нравственное чувство в роду Суриковых было корневым, но внешне незаметным, не истово показным. Народность В. Сурикова — не та, которой заболели разночинцы XIX века и пошли «в народ». Ведь народ их не принял, даже выдавал жандармам. И в романе (во втором и третьем томах) мы не видим сочувствия к ним со стороны В. Сурикова. Казни народовольцев и повешение «первомартовцев», убивших императора Александра II, не воодушевляли Сурикова ни на их хулу, ни на их защиту: художник отнёсся к этим событиям, как А. Пушкин — к восстанию декабристов в 1825 году. Отрицавший всякое беззаконие, Суриков не следовал примеру ни «второго царя» Льва Толстого, ни философа Владимира Соловьёва, просивших Александра III помиловать бунтовщиков. По своему мировоззрению художник не разделял революционных убеждений.
Он был историческим живописцем, а история, как известно, «дама с характером». Есть в ней некая тайна, которая не укладывается в научные формулировки и революционные лозунги. Основы исторического познания рационально осмыслены в науке (в концепциях, парадигмах, законах), прописаны в конституциях, однако научная история страдает релятивизмом, поддаётся фальсификации и, следовательно, не убедительна. И только художественные образы спасают человеческое сознание и память от нигилизма, от убийственного деления мира на белый или чёрный цвета, на два измерения — святое или грешное. Подлинное искусство также исключает антиподы; в нём не бывает одномерного прочтения реальной жизни. Реальность есть то, что существует на самом деле, но в ней надо увидеть, найти, почувствовать сокровенный смысл исторического бытия. И художник Суриков встал на подвижнический путь поиска этого смысла.
Второй том романа, «Святой дух времени», представляет созревающего душой и телом юношу Василия Сурикова. В нём складывается бунтарский дух казака-живописца. Он побывал в школе «иконников», учился у мастера иконописи Агапитова, написал по заказу купца Плотникова икону Абалацкой Божьей Матери. Но вот оценка иконы преосвященным Никодимом: «сибирский пошиб». Именно в этом «пошибе» — заявка на творческую свободу будущего живописца.
В юношеские годы В. Суриков узнаёт от своего учителя Гребнёва о художниках-передвижниках, бросивших вызов академической школе живописи и обративших свои взоры на образы реальной жизни.
И ещё один важный импульс будущего «пошиба» в художнике, обозначенный писателем. Во время венчания его сестры Кати с женихом Василий вообразил себе царевну Софью у церковного алтаря перед тем, как она навсегда отправится в Новодевичий монастырь по приказу её брата Петра. Допустим, что такое видение в сознании юноши — вымысел писателя, но он не вызывает возражения. Тут надо вспомнить о том, что XIX век — это эпоха формирования исторического самосознания русского общества, начатая ещё в XVIII веке. Философ В. Соловьёв, сын историка С. Соловьёва, писал в конце XIX века, что русское общество, созревшее телом в предыдущие столетия, именно в XIX веке стало созревать душой, духом, философией. И вполне естественно, что новые исторические мысли и идеи, в том числе и оценка реформ Петра I, носились в воздухе «суриковского» периода. И начинающий думать об истории России юноша Суриков слушал и слышал многое, о чём судили в обществе, о чём писалось в книгах, журналах, газетах, приходивших из столицы империи в Красноярск. Кроме того, влияли на атмосферу общественного созревания публицистика разночинцев-демократов (Писарева и др.), новые романы И. С. Тургенева. Всё это обостряет национальное самосознание русских людей. Красноярцы к тому же видят ещё и новый приток ссыльных поляков — участников восстания 1863 года (как сказано в романе, их число в Красноярске насчитывало две с половиной тысячи человек). Благодаря реформам императора Александра II с 1861 года прекращается крепостное право, вводится земство. В то же время в Сибири начинается общественное движение «областников» Г. Н. Потанина, Н. М. Ядринцева, С. С. Шашкова, отразившее общее желание сибирского населения быть более самостоятельным во всех сферах управленческой и хозяйственной деятельности, более независимым от имперского центра. И взрослеющий Василий Суриков не мог быть равнодушным к духовному брожению и преобразованиям страны в 60-е годы бурного столетия. В то же самое время молодость сама собой хороша, поэтому Суриков и его дружки «катали девчонок и орали песни», сочиняли их и пели под гитару, чем увлекался и сам художник. Просияла в сердце и первая чистая, целомудренная любовь к девушке с ангельской душой Анюте Бабушкиной. Это чувство навсегда сохранится в душе В. Сурикова. Красота отношений с женщиной проявится потом и в семейной жизни, в большой и верной любви к другой женщине, Лизе Шарэ, ставшей его женой. И вообще, эта сторона жизни художника вызывает восхищение — она выпадает из традиции богемных «похождений» в артистической и художнической среде.
Смерть любимой жены отяготит «трилогию страданий» В. Сурикова, о чём написано в третьем томе романа. А пока мы обратим внимание на то, что юность живописца завершается переездом его в Петербург, поступлением (не с первого раза) в Академию художеств, успешным в ней обучением, получением поощрительных медалей за выпускные живописные работы и первыми гонорарами за них. Обучение в Академии художеств свидетельствует об укреплении в Сурикове-ученике «сибирского пошиба»: твёрдого характера и настойчивости в достижении цели. Перед зачислением в Академию художеств Суриков обучается в рисовальной школе при Обществе поощрения художников, основанном дворянами-меценатами в 1962 году. Эту школу окончили выдающиеся художники Крамской, Репин, Верещагин. Как написано во втором томе романа, «Василий хорошо их знал по репродукциям в журналах и картинам в Третьяковской галерее в Москве и очень хотел бы познакомиться лично, поучиться у них мастерству, тайно мечтал подняться до их высот». И вот уже известный художник Крамской появляется в рисовальной школе, чтобы познакомиться с учениками и их работами. Для Василия Сурикова встреча с ним имела особое, ключевое значение.
Думается, что в эпизоде встречи учеников рисовальной школы с Крамским В. Шанин сумел увидеть один из главных поворотных моментов в русском искусстве второй половины XIX века и в личной творческой судьбе Василия Сурикова. Крамской, посмотрев на рисунок Сурикова с изображением «грека Милона», сказал: «У вас твёрдая рука и острый глаз». Крамской спросил ученика: «После школы — в Академию, не так ли?» И ученик с радостью ответил: «Да, хочу композиции обучиться: меня стихия толпы привлекает. Я много видел, читал — и такие картины перед глазами! Словами это не выразишь!» Так ли говорили Крамской и Суриков? Это право писателя на такой диалог. Ясно одно: встреча с Крамским, его поощрительные замечания в адрес ученика укрепили в Сурикове желание живописать «стихию», т. е. саму историю, как художественную композицию.
Отметим и мастерство писателя в описании эпизода посещения Крамским рисовальной школы, и блестящее искусствоведческое изложение мыслей этого мастера относительно задач искусства: «...только образ, только живопись даёт реальность мысли. Если бы этого не было, живопись не имела бы смысла». Писатель внимательно следит за тем, как мастер и ученик бьются над пониманием смысла жизни и истории, но — разными средствами. Смысл истории станет основным устремлением живописца Василия Сурикова — сначала в школе, потом в Академии, а потом и на избранном им пути.
История страданий В. Сурикова как человека и как исторического художника изображена писателем в третьем томе исследования. На протяжении пятнадцати лет, по окончании Академии художеств и до смерти жены в 1888 году, художник вдумывался в трагизм русской истории в период от эпохи Петра I («Утро стрелецкой казни», «Меншиков в Берёзове», «Боярыня Морозова») до современной ему России. Видел казнь убийц императора Александра II. Наблюдал за царствованием Александра III, постигая смыслы Российской империи через судьбы личностей от императора до извозчика. По общему мнению современников, «простых зрителей», критиков, журналистов (порой злопыхателей и невежд), художник проявил высокий уровень исторического мышления. И совершенно прав В. Шанин по отношению к живописцу, прослеживая становление историчности его художественного мышления в главах, когда Суриков, с увлечением слушавший выступление проповедника ненасилия В. Соловьёва с призывом к царю помиловать преступников, оказался в эпицентре созревания национального исторического сознания. Россия переживала тогда бурный, сложный период самодержавного, православного и народнического брожения, разночинно-демократического диссидентства, девальвации многих ценностей. И именно в эти годы понадобился талант Сурикова, чтобы сдерживать в обществе соблазны либеральной конъюнктуры и социальной энтропии, чтобы дать ему своё видение истории России, не заимствованное ни у кого... В романе приводится оценка произведений Сурикова Л. Н. Толстым: «Вы свободный творец, а Илья Ефимович всё чего-то мечется». Да, Репин тоже был великим художником, но такого глубокого историзма, как у казака В. Сурикова, в картинах у Ильи Ефимовича нет.
Очень ценно для нас, читателей, представленное в романе общение между «вторым царём России» Л. Н. Толстым и В. И. Суриковым, для которого политика — «пустое». Художник — не политик, но жизнь прямо или опосредованно втягивает в политику всех. Картина «Утро стрелецкой казни», как «первое страдание» в трилогии романа, выставлялась в дни скорби по убитому Александру II (1 марта 1881 года). Мистика это? Или прозрение самой истории через её выдающихся художников?
Известно, что перед убийством Александра II общественная жизнь России была потрясена речью Ф. М. Достоевского на открытии памятника А. С. Пушкину, и особенно — выступлением писателя в общественном собрании. В романе сказано, что речь писателя не произвела особого впечатления на В. И. Сурикова, прочитавшего о ней в газете. Как знать, будь художник на этом собрании — может быть, он бы более обострённо воспринял размышления Ф. М. Достоевского по «русскому вопросу», мучительному для интеллигенции до сих пор? Жаль, что писатель и художник не встретились, как это было в отношениях с Л. Н. Толстым.
Романист В. Шанин туго увязал содержание трилогии, и особенно — третьего тома, с темой ответственности искусства перед историей и народом, её главным героем. Как умно и красиво наставлял юных художников учитель В. И. Сурикова по рисованию Гребнёв: «Самый лучший учитель — жизнь, умей присматриваться к ней, не теряй связи с нею». А преподаватель Академии художеств П. Чистяков утверждал: «Искусство — не ремесло, а песня, спетая во всю мочь, от всей души». Кстати, ценители творчества Сурикова порой называли его «композитором» — за музыкальную композицию его картин.
Автор романа размышляет об искусстве не только средствами монолога Крамского, произнесённого в школе рисования,— но и рассказывает о суждениях и оценках суриковской «трилогии страданий» со стороны выдающихся художников Товарищества передвижников, а также авторитетного художественного критика В. Стасова, суждений которого все ждали и в то же время боялись. Приходится лишь удивляться, с каким мастерством автор управляется на страницах своего романа с таким огромным количеством мнений, высказываний и оценок.
Кстати, В. Стасов отмечал и недостатки в картинах В. Сурикова, в целом оценивая их в превосходной степени,— но и он не всегда понимал глубины историзма суриковских картин. О картине «Боярыня Морозова», например, критик высказывался так: «Нигде я не увидал ни единого проблеска злобы, хотя бы и вполне бессильной, мести, ярости. Все кротки. Возможно ли это?» Суриков же, прочтя это, возмутился: «Какая злоба? Какая месть? А кротость... Это как у Пушкина: «народ безмолвствует». Нет, Лилечка (к жене.— В. З.), в моей картине выражено сочувствие мятежной боярыне, в образах — покорность судьбе, вера в высший суд, высшую правду. Оттого и усмирение человеческой гордыни. Как сказал в восьмидесятом году преподобный Амвросий Оптинский, «народ наш действительно ещё полон смирения... эти качества вырабатываются веками...». Я пишу как понимаю, как чувствую, как вижу».
В. И. Суриков понимал историю так же, как и А. С. Пушкин. Мы можем допустить аналогию между «Медным всадником» и «Утром стрелецкой казни». Кто в них главный герой? И в поэме, и в картине присутствует исторически напряжённая оппозиция: власть и народ, насилие и жертвы. Но есть ещё Божий суд, и не в силе Бог, а в правде. И этой правдой овладели и А. С. Пушкин, и В. И. Суриков, не вступавшие ни в какие конъюнктурные политические партии и заговоры.
Согласимся с В. Я. Шаниным, столь проницательно исследовавшим историческую проблему «власть, народ, художник»: автор внимательно прослеживает на страницах своей трилогии живую, непосредственную связь художника Сурикова с родной почвой, бытом и нравами русского народа, сибирского казачества. Эта связь укрепляется в Сурикове благодаря чтению множества книг на тему каждой предстоящей картины, встречам с историком Забелиным, с церковными иерархами, знающими прошлое православия и страны.
Василий Иванович хорошо учился в Академии художеств, изучая теоретические дисциплины, к которым некоторые ученики были настолько равнодушны, что иногда бросали учёбу. Благодаря этому он стал живописцем-мыслителем. Но мыслителем не абстрактным, а реальным. Может быть, именно это имел в виду Репин, когда говорил Сурикову: «Тебя я вижу казаком, а это покрепче, чем волжский мужик»?
Современники Сурикова, ценившие и его творчество, и его самого, постоянно подчёркивали присутствие «русского духа» в характере художника и в его картинах. В. Шанин, наверное, сознательно сосредоточивает наше внимание на «русском духе» в содержании всей «трилогии страданий». О России, о «русском вопросе», о «русской идее» рассуждают почти все персонажи романа-трилогии. Даже человек с немецкой фамилией Гаупт признаётся: «Я всю жизнь прожил в России и стал русским. Тяжко и грустно читать в газетах о России. Всё, что есть поляк и немец, есть власть, сила, закон; всё, что есть русский,— унижено, порабощено...» Купец Щёголев жалуется: «Стыдимся быть русскими». И все согласны «возвысить русский элемент». Именно такую политику проводил император Александр III, но судьба отвела ему мало исторического времени для преобразований. При нём Россия вышла на первое место в мире по темпам развития экономики, реформирования общества, армии и флота. Его деятельность можно назвать консервативным динамизмом за счёт «русского элемента».
Роман В. Я. Шанина актуализирован на «эпоху перемен» в России начала XXI века не по заказу какого-то ведомства или политической партии — а исторически, с постижением того, как сложна и противоречива история государства Российского, как не преодолён до сих пор разрыв между властью и народом. На множество бедных — меньшинство самых богатых, владеющих всем, что созидал народ не за одно столетие.
Наиболее совестливыми по отношению к народу выступают в романе «граф в валенках» Л. Н. Толстой и художник в сапогах, казак В. И. Суриков. Писатель В. Я. Шанин обстоятельно цитирует яснополянского мудреца, который более других «народников» понимал крестьянскую жизнь и целостное историческое явление под именем Народ. Вот его слова: «Простой народ так много выше нас стоит своей исполненной трудов и лишений жизнью, что как-то нехорошо нашему брату искать и описывать в нём дурное. Оно есть в нём, но лучше говорить про него... одно хорошее. В нём больше доброго, чем дурного, поэтому естественнее и благороднее искать причины первого, чем второго». Этот концептуальный смысл надо бы осознать всякому, кто пишет «о времени и о себе», ставя на первое место Народ, а уж за ним — и самого себя. И не клеветать на историю народа, не болтать, что история — это миф, что народ — «быдло», а «элита» — его спасители.
Мы не переосмысливаем текст романа Шанина, но отвечаем на его смысловые вызовы и подтверждаем: они исторически верны и остаются на «повестке дня». Роман ударяет в колокол исторической памяти, побуждает к действенному размышлению.
Три выдающихся «страдания» В. И. Сурикова («Утро стрелецкой казни», «Меншиков в Берёзове», «Боярыня Морозова») — это, безусловно, победа русского духа в трагедии исторического процесса. Народ в них «безмолствует», но это не покорная толпа. И сколь великое духовное сопротивление заключено в известных словах казнимого стрельца: «Посторонись-ка, царь, здесь моё место». На Западе такие поступки русского народа считают равнодушием к смерти. Нет, это не равнодушие и не слабость, это преодоление смерти — «смертию смерть поправ», несправедливую, неправедную смерть — во имя праведной жизни.
И тут опять к месту сказанное Л. Н. Толстым в беседе с В. И. Суриковым в романе В. Я. Шанина: «Жизнью для тела благо не достигается, жизнь для тела доставляет страдание. Благо достигается жизнью для духа. Счастье и несчастье не от Бога, а от нас самих». И ещё: «Всё, что разумно, то бессильно; всё, что безумно, то творчески производительно». Это страдальческий путь писателя или художника. Можно назвать безумием и решимость В. Я. Шанина написать трёхтомный роман о великом художнике. Однако роман перед нашими глазами, и мы признаём его «творчески состоявшимся».
Постоянное состояние «безумия» и «страдания» изнурительно для производителя искусства. Суриков, вероятно, был на грани нервного истощения после периода жизни, в котором были роспись фресок в храме Христа Спасителя на темы «Диспуты на Вселенских Соборах» (кто знает сегодня о сущности этих тягостных христианских «диспутов»?), многолетнее бдение над созданием живописной трилогии, любовь, женитьба, дети и самое страшное переживание — смерть жены Лизы (Лилечки). При внешне небогатой событиями жизни художник носил в себе глубокие душевные переживания. Потрясённый смертью жены, он замкнулся и сбежал из Москвы, уехав на родину, в Красноярск, искать утешения.
Описанием этого периода жизни художника писатель показал, что спасать личность от истощения и распада может только земля, на которой родился. Не случайно почти все пишущие обращаются в своём творчестве к детству, тщательно восстанавливая его в памяти. Время лечит, если не потеряна связь с большой и малой родиной.
Картина «Взятие снежного городка», созданная Суриковым в период душевного надлома,— это не этнография, как писали о картине некоторые московские оценщики; это памятник его малой родине, Сибири, это Свет Души, заложенный в художнике с детства. Без такого исхода в народную жизнь «трилогия страданий» оказалась бы мрачной и безвыходной. Сибирский «пошиб» художника и тут выручил его...
Композиционно роман В. Шанина «Суриков...» «закольцован». Начинается он с пролога, в котором появляется «необычный человек», обращающий на себя внимание обывателей Москвы. Это Максимилиан Волошин, рыжеволосый поэт и художник, «дуэлянт» из Феодосии в Крыму. Он приехал в Москву в 1913 году, чтобы познакомиться с Суриковым, задумав написать о нём книгу. Встреча состоялась; Василий Иванович по его просьбе соглашается рассказать о себе. А заканчивается трилогия беседой этих двух «необычных людей». Выйдя затем на улицу, М. Волошин встречает молодого художника Василия Рождественского и на его вопрос о Сурикове: «Как показался вам наш мэтр?» — отвечает: «Да, великий художник. Может быть, единственный, кто сумел проникнуть своим острым взглядом в глубь веков и вскрыть могучий героизм русского народа, его всегдашнее стремление к свободе. Редкий талант! Мне иногда кажется — на его родине, в Сибири, все гениальны... каждый по-своему, конечно».
Во-первых, этим эпилогом В. Я. Шанин как бы снимает с себя бремя окончательной оценки суриковских «страданий»: пусть лучше об этом расскажут другие, в данном случае — Макс Волошин, поэт и опытный журналист, и начинающий художник Василий Рождественский. Замкнув таким образом кольцо повествования, автор придаёт своему объёмистому повествованию более чёткую форму.
Повествование это, многочастное, неспешное и в целом последовательное, местами, может быть, и перегружено бытовыми описаниями и избытком деталей — но этот избыток искупается потребностью дать почувствовать читателю «аромат эпохи», особенно в сибирских условиях.
Неспешность изложения в трёхтомном романе напоминает течение Енисея, внешне плавное, даже спокойное, но какая силища в нём! Сибирский характер сродни великой реке. Чтобы изобразить всю глубину характера сибиряка В. И. Сурикова, могучий талант и благородство поступков его, внешне сдержанного, необычайно скромного в оценках самого себя и своего творчества, автору потребовалось столь огромное полотно. В результате характер художника и замысел романа о нём совпали, «концы окружности соединились».
Однако писатель воскресил перед нами не один многогранный образ Сурикова, но вместе с ним и десятки имён русской истории: мы нашли в романе образы почти всех русских художников, утвердившихся в истории российского искусства XIX века. Отнюдь не формально представлены в романе и многие известные писатели «суриковского» времени. И каждый из этих персонажей отмечен в романе тем или иным значимым поступком, имеющим отношение к формированию национального самосознания, к созданию «золотого века» русской культуры.
Хронологически описание жизни Сурикова в трилогии завершается созданием картины «Взятие снежного городка», обозначившей рубеж перед следующим весьма значимым периодом жизни великого художника-сибиряка: ему ещё предстоит создать шедевры «Степан Разин», «Покорение Сибири Ермаком», «Красноярский бунт», «Переход Суворова через Альпы» и неожиданное, поразившее современников «Благовещение», выставленное в 1914 году — в год начала Первой мировой войны, за два года до смерти живописца. Нам известно, что В. Я. Шанин намерен и этот период творческой деятельности гениального живописца исследовать и написать о нём.
Какой объём работы ещё предстоит выполнить — знает только сам автор. Дай Бог ему сил и на этот исследовательский и литературный труд. Мы, читатели и ценители русской литературы, благодарны ему уже за то, что своим романом о В. И. Сурикове он продлил жизнь национальных литературных традиций. Многонаселённый роман-трилогия, как художественное исследование на документальной основе, обогащает сегодня нас, потерявших всякие нравственные ориентиры среди продажных СМИ и поверхностной литературы, ничего не отражающей.
Я бы советовал каждому школьнику и студенту прочитать роман «Суриков, или Трилогия страданий», а не метаться в поисках исторической правды в сорока вариантах нынешних учебников по истории. Написавшие их имеют травмированное сознание или корыстно уводят ныне живущие поколения молодых людей от национальных традиций в некую виртуальную реальность, в которой нет ни добра, ни зла, а есть лишь безответственное существование в масс-культуре. Скорее всего, «красота» не спасает мир — её самоё, а заодно и искусство, надо спасать от распада и добровольного апокалипсиса. Мы говорим это не для устрашения и не от отчаяния. Надежда всегда остаётся. Мы говорим о том, что роман В. Я. Шанина о В. И. Сурикове — это чистое течение в русской сибирской литературе, как и течение Енисея,— из царства необходимости в царство свободы.
